Текст книги "Проблемы души нашего времени"

Здравый смысл всегда будет возвращаться к тому факту, что сексуальность является лишь одним из биологических инстинктов, лишь одной из психофизиологических функций, хотя, без сомнения, и очень важной. Но что происходит, когда мы больше не можем утолить свой голод? Совершенно очевидно, что сегодня в психической сфере секса наблюдаются заметные возмущения. Равным образом, когда у нас болит зуб, вся психика, кажется, состоит из одной только зубной боли. Тип сексуальности, описанный Фрейдом, – это та безошибочно узнаваемая сексуальная одержимость, которая проявляется всякий раз, когда пациент достигает точки, где его нужно либо силой, либо хитростью избавить от ошибочной установки или вызволить из неподходящей ситуации. Это та чрезмерно подчеркнутая сексуальность, которая накапливается перед запрудой, но мгновенно принимает нормальные пропорции, как только открывается путь к развитию. Как правило, к запруживанию жизненной энергии ведет зацикливание на старых обидах по отношению к родителям и родственникам, а также на утомительных эмоциональных перипетиях «семейного романа». Подобный застой неизменно проявляется в форме так называемой инфантильной сексуальности. Это не собственно сексуальность, а неестественная разрядка напряжений, которые в действительности принадлежат совсем другой стороне жизни. Если так, какой смысл плавать по этой затопленной стране? Конечно, прямолинейный разум согласится с тем, что гораздо важнее открыть спускные каналы, то есть найти новую установку или образ жизни, которые обеспечат подходящий градиент для сдерживаемой энергии. В противном случае возникает замкнутый круг. Именно к нему ведет фрейдистская психология. Она не указывает никакого пути, позволяющего выйти за пределы неумолимого цикла биологических событий. В отчаянии мы можем воскликнуть вместе со святым Павлом: «Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?» Духовный человек в нас выступает вперед и, качая головой, отвечает словами Фауста: «Тебе знакомо лишь одно стремленье», – а именно плотская связь, ведущая назад к отцу и матери или вперед к детям, которые произошли от нашей плоти – «инцест» с прошлым и «инцест» с будущим, первородный грех увековечения «семейного романа». Ничто не может освободить нас от этой связи, кроме противоположного стремления жизни – духа. Не детям плоти, но «детям Бога» дано познать истинную свободу. В трагедии Эрнста Барлаха «Мертвый день» Кулобарб говорит в конце: «Странно только, что человек не хочет понять, что его отец – Бог». Этого не хочет понимать ни Фрейд, ни все те, кто разделяет его взгляды. По крайней мере, они не находят ключ к этому знанию. Теология не помогает тем, кто ищет ключ, ибо теология требует веры, а вера не может возникнуть по желанию: это воистину дар благодати. Перед современным человеком стоит задача заново открыть жизнь духа. Другого способа разрушить чары, привязывающие нас к циклу биологических событий, не существует.

Моя позиция по этому вопросу – третья точка расхождения между моими взглядами и взглядами Фрейда. Из-за нее меня часто обвиняют в мистицизме. Я, однако, не считаю себя ответственным за тот факт, что человек всегда и везде спонтанно развивал религиозную функцию и что человеческая психика с незапамятных времен пронизана религиозными чувствами и идеями. Тот, кто не способен увидеть этот аспект человеческой психики, слеп; тот же, кто тщится дать ему поверхностное или «просвещенное» объяснение, лишен всякого чувства реальности. Или, может, мы должны усматривать в отцовском комплексе, проявляющемся у всех представителей фрейдистской школы, включая ее основателя, свидетельство знаменательного избавления от фатальности семейной ситуации? Комплекс отца, отстаиваемый с таким упрямством и чрезмерной чувствительностью, представляет собой неверно понятую религиозную функцию, тот же мистицизм, выраженный сквозь призму биологических и семейных отношений. Что же касается фрейдовской концепции «супер-эго» (Сверх-Я), то в ней я вижу попытку тайком протащить освященный веками образ Иеговы в психологическую теорию. Со своей стороны, я предпочитаю называть вещи теми именами, под которыми они были известны всегда.

Нельзя пытаться повернуть колесо истории вспять, как нельзя отрицать движение человека к духовной жизни, начавшееся с первобытных обрядов посвящения. Для науки допустимо разделять области своих исследований и оперировать ограниченными гипотезами, ибо только так она и должна функционировать; но человеческая психика не может быть фрагментирована подобным образом. Это единое целое, которое охватывает сознание и является его матерью. Научное мышление, будучи лишь одной из функций психики, никогда не сможет исчерпать всех ее возможностей. Психотерапевт не должен позволять патологии искажать его ви́дение; не следует забывать, что больной разум – это человеческий разум и что, несмотря на свой недуг, он бессознательно разделяет всю психическую жизнь, свойственную человеку. Необходимо признать, что эго больно́ именно потому, что отрезано от целого и утратило свою связь не только с человечеством, но и с духом. Эго воистину есть «средоточие страха», как пишет Фрейд в «Я и Оно», но только до тех пор, пока оно не вернется к своим «отцу» и «матери». Фрейд спотыкается о вопрос Никодима: «Как может человек родиться, будучи стар? неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться?» (Иоанн, 3:4). История повторяется, ибо – если сравнивать малое с великим – этот вопрос вновь возникает сегодня в виде внутренних распрей, раздирающих современную психологию.

На протяжении тысячелетий обряды посвящения учили возрождению от духа, и все же, как ни странно, человек снова и снова забывает о смысле божественной прокреации. Хотя подобная забывчивость может быть плохим свидетельством силы духа, наказание за непонимание – невротическое разложение, озлобленность, атрофия и стерильность. Легко изгнать духа за дверь, но тогда пища теряет свой вкус – соль земли. К счастью, убедительное доказательство того, что дух всегда восстанавливает свою силу, кроется в том, что учение о посвящениях передается из поколения в поколение. Снова и снова находятся люди, которые понимают, что значит «Бог есть отец наш». Равновесие плоти и духа не утрачено миром навсегда.

Расхождения между Фрейдом и мной восходят к принципиальным различиям в наших базовых допущениях. Допущения неизбежны, а потому глупо притворяться, будто их нет у нас. Вот почему я предпочел осветить здесь фундаментальные вопросы; на их основе легче понять многочисленные различия между взглядами Фрейда и моими собственными.

Цели психотерапии[21]21
  Перевод А. Анваера


[Закрыть]

В настоящее время существует единство в убеждении, согласно которому неврозы являются функциональными психическими нарушениями, и, следовательно, лечить их надлежит психическими же воздействиями. Если, однако, речь заходит о структуре неврозов и принципах их терапии, то здесь от единства не остается и следа, и мы должны признать, что до сего дня не существует полностью удовлетворительного понимания ни сущности неврозов, ни принципов их терапии. Особенно известны в этом отношении два течения или школы, но этим отнюдь не исчерпывается число существующих, при этом весьма разнообразных мнений. Среди нас достаточно, так сказать, беспартийных, которые в гуще сталкивающихся противоречивых мнений отстаивают свое понимание проблемы. Захоти мы набросать всеобъемлющую картину этого разнообразия, нам пришлось бы собрать для этого на нашей палитре всю радугу со всеми ее цветовыми градациями. Будь это в моей власти, мне доставило бы большое удовольствие создать такое полотно, ибо обобщающее видение множества мнений всегда было моей основной потребностью. Эти мнения вообще не могли бы возникнуть и даже обрести стойких последователей, если бы они не соответствовали некой особой психологии, некоему особому темпераменту, некоему – более или менее широко – признанному основополагающему психическому факту. Исключая и отбрасывая одно такое мнение как заведомо ошибочное и безнравственное и тем самым отвергнем и этот особый темперамент – или этот особый основополагающий факт – как досадное недоразумение, мы полностью перечеркиваем собственный эксперимент. Открытие, сделанное Фрейдом с его каузальной сексуальной теорией неврозов и его взглядом, согласно которому события психической жизни, по существу, вращаются вокруг детских влечений и их удовлетворения, должно научить психологов тому, что такой образ мышления и чувствования встречает достаточно широкое признание и расположение, то есть соответствует духовному течению, каковое, независимо от теории Фрейда, стало весьма заметным, как коллективно-психологическое явление, также и в других местах и в других умах, в иных обстоятельствах и формах. С одной стороны, я вспоминаю работы Хэвлока Эллиса и Огюста Фореля[22]22
  Х. Эллис – английский врач, пионер сексологии. О. Форель – швейцарский невропатолог, психиатр, основатель первой в Швейцарии лечебницы для алкоголиков. – Примеч. ред.


[Закрыть], а также составителей «Anthropophyteia»[23]23
  Leipzig 1904–1913. – Примеч. ред. оригинального издания. Сборник, посвященный исследованиям сексуального фольклора и этнологическим гендерным особенностям.


[Закрыть] («Антропофитии»), а кроме того, сексуальные эксперименты поствикторианской эпохи в англосаксонских странах, а также широкое обсуждение половых вопросов в так называемой изящной литературе, начатое французскими реалистами. Фрейд – один из провозвестников того факта современной душевной жизни, что обладает особой историей; этот факт мы по понятным причинам не будем рассматривать здесь подробно.

Одобрение, какого, подобно Фрейду, удостоился и Адлер[24]24
  А. Адлер – австрийский психиатр, основоположник психотерапевтической системы индивидуальной психологии, противопоставлял «бессознательным влечениям» З. Фрейда представление о «жизненном стиле», т. е. о социальном факторе в жизни каждого человека. – Примеч. ред.


[Закрыть] по ту и эту стороны Атлантики, указывает на тот непреложный факт, что основанное на неполноценности тщеславие, выступающее в качестве сути и обоснования объяснений, сделало их понятными и ясными великому множеству людей. Бесспорно, что этот взгляд охватывает и те состояния душевной жизни, с которыми фрейдистское понимание не в состоянии справиться. Мне нет нужды подробно распространяться о том, какие коллективно-психологические и социальные условия поддерживают воззрения Адлера и служат для них теоретическим основанием. Это и так достаточно очевидно.

С моей стороны было бы непростительной ошибкой не замечать правоту воззрений как Фрейда, так и Адлера, но столь же непростительно было бы принимать какое-либо из них за единственную непререкаемую истину. Оба взгляда соответствуют психической реальности. Но на практике имеют место случаи, когда по главным обстоятельствам их можно представить и объяснить наилучшим образом, пользуясь другой теорией.

Я не могу обвинить ни одного из этих авторов в фундаментальном заблуждении; наоборот, я всей душой стремлюсь применять обе гипотезы и в целом признаю их относительную справедливость. Мне никогда не пришло бы в голову размежеваться с Фрейдом, если бы я не столкнулся с фактами, вынудившими меня видоизменить теоретический подход. То же самое касается и моего отношения к воззрениям Адлера.

После сказанного выше мне едва ли стоит подчеркивать, что истинность моих собственных воззрений я воспринимаю столь же относительно; я ощущаю себя всего лишь представителем другого направления и могу повторить вслед за Кольриджем: «Я охотно верю, что во вселенной есть больше невидимых, чем видимых существ»[25]25
  Отрывок из латинского сочинения английского богослова Т. Бернета «Archaeologiae Philosophicae», предпосланный поэтом С. Т. Кольриджем в качестве эпиграфа поэме «Сказание о старом мореходе»; автор явно приводит цитату по памяти, добавляя упоминание о «церкви, в которой я единственный прихожанин» (в переводе цитируется оригинальный текст Кольриджа). – Примеч. ред.


[Закрыть].

Именно в прикладной психологии нам сегодня надлежит проявлять скромность и мириться с существованием очевидного разнообразия и множества мнений, ибо мы пока бесконечно далеки от основательного постижения самого благородного объекта научного исследования – человеческой души. Пока в нашем распоряжении есть только более или менее правдоподобные мнения, нигде до сих пор не перекрывающиеся.

Таким образом, если я сейчас решаюсь выступить перед уважаемым собранием, чтобы рассказать о некоторых моих воззрениях, то прошу не принимать это выступление за восхваление некой новой истины или за провозглашение истинного в последней инстанции Евангелия. На самом деле я могу говорить лишь о попытках осветить некоторые темные психические факты или преодолеть некоторые терапевтические трудности.

Как раз по этому пункту я и хочу высказаться, ибо здесь уже давно назрела насущная необходимость изменений, так как известно, что можно достаточно долго придерживаться ошибочной теории, но нельзя долго придерживаться неверных методов лечения. За свою более чем тридцатилетнюю психотерапевтическую практику я накопил обширную коллекцию неудач, которые поражают меня куда сильнее моих успехов. Успех в психотерапии может сопутствовать каждому, начиная с первобытных шаманов и современных знахарей. На успехах психотерапевт не учится ничему или почти ничему, ибо они укрепляют его в ошибочных воззрениях. Неудачи, наоборот, составляют бесценный опыт, ибо не только указывают путь к лучшей истине, но и заставляют нас менять понимание проблем и методы их решения.

Притом что я, насколько это возможно, признаю практическую пользу воззрений Фрейда и Адлера, так как использую любую возможность, какую предоставляют их теории, для лечения моих пациентов, мне все-таки приходится, с другой стороны, подчеркивать снова и снова, что я терпел неудачи, относительно которых у меня возникало чувство, что их удалось бы избежать, прими я вовремя во внимание те факты, которые впоследствии вынуждали меня менять теорию.

Практически невозможно описать здесь все условия, побудившие меня к этому. Мне придется удовлетвориться выделением нескольких типичных случаев. Главные трудности были связаны с пациентами зрелого возраста, то есть старше сорока лет. В работе с более молодыми людьми я, как правило, обходился уже известными точками зрения, ибо подход Фрейда, как и Адлера, заключается в адаптации пациента, а затем в нормализации его психического состояния. Обе точки зрения дают блестящие результаты в лечении молодых людей и, очевидно, не сопровождаются сохранением остаточных явлений. Согласно моему опыту, такое часто не работает в лечении людей старшего возраста. Мне вообще представляется, что можно говорить о психологии первой половины жизни и о психологии второй половины жизни как о разных феноменах. Как правило, жизнь молодого человека проходит под знаком экспансии, расширения и устремления к видимым целям, и его неврозы возникают, главным образом, на почве задержки в продвижении к цели или на почве отклонения от пути к ней. Жизнь стареющего человека, наоборот, проходит под знаком сужения, утверждения уже достигнутого и характеризуется прекращением устремления вширь. Его неврозы обусловлены несвоевременной фиксацией на юношеских установках. Как молодой невротик страшится жизни, так старый пытается отпрянуть от надвигающейся смерти. То, что для молодого человека было нормальной целью, становится для старика причиной невротического торможения; именно так, как у молодого невротика нерешительность превращает исходно нормальную зависимость от родителей в противное жизни отношение инцеста. Вполне естественно, что у молодого человека невроз, сопротивление, вытеснение, перенос, фикция и т. д. имеют противоположное значение в сравнении со старыми пациентами, невзирая на все внешнее сходство. В соответствии с этими особенностями необходимо модифицировать цели психотерапии. Поэтому возраст пациента представляется весьма важным фактором.

Однако и для юношеской фазы жизни имеют значение различные факторы и показания. Так, на мой взгляд, врачебной ошибкой является попытка лечить пациента с адлеровским типом психики, например безнадежного неудачника с инфантильным тщеславием, с помощью методов Фрейда; так же, как было бы недоразумением навязывать лечение по методам Адлера успешному человеку с ярко выраженными влечениями к удовольствию. В сомнительных случаях полезным подспорьем могут оказаться типы сопротивления пациента. Я склонен очень серьезно воспринимать глубинное сопротивление, как бы парадоксально это ни звучало. Если коротко, я глубоко убежден, что врач не обязательно лучше пациента понимает структуру его психики, которая самому врачу может быть абсолютно неизвестной. Такая скромность приличествует врачу перед лицом того факта, что до сих пор не существует общепринятой психологической теории, хотя, сверх того, имеется множество неизученных темпераментов и индивидуальных психических характеров, каковые не укладываются ни в одну из схем.

Известно, что относительно темпераментов я придерживаюсь их деления на два типа, опираясь на мнение многих знатоков человеческой души: на экстравертный и интровертный типы. Также я считаю эти установки существенными показателями, как и частое преобладание какой-то одной психической функции над другими[26]26
  Ср. мои «Психологические типы», определение «Функция». – Примеч. авт.


[Закрыть].

Неслыханное разнообразие индивидуальной жизни, собственно, обусловливает постоянные модификации, которые врачу подчас приходится вносить неосознанно; немаловажно, что эти модификации могут не соответствовать его теоретическим воззрениям.

В вопросе о темпераментах я не вправе уклониться от упоминания о том, что человеку свойственны существенная духовная и не менее существенная материалистическая установка, причем нельзя думать, будто эти установки являются приобретенными в результате чистого недоразумения. Часто человеку бывают присущи врожденные страсти, которые невозможно искоренить никакой критикой и никакими убеждениями; равным образом имеют место случаи зримо и ярко выраженного материализма, который, по сути, является лишь извращением религиозного темперамента. В настоящее время с большой легкостью верят и в противоположные случаи, хотя они встречаются не чаще, чем другие. С моей точки зрения, это тоже показания, которые нельзя упускать из вида.

Когда мы используем слово «показания», то может сложиться впечатление, будто мы, как и представители других областей медицины, имеем в виду показания к проведению того или иного лечения. Вероятно, так должно быть, но, как бы то ни было, психотерапия в настоящее время не настолько развита, и поэтому термин «показание», увы, едва ли означает что-либо иное, нежели предостережение насчет односторонности мышления.

Человеческая психика есть нечто невероятно двусмысленное. В каждом конкретном случае надо задаться вопросом, является ли данный феномен установкой, или так называемой привычкой, или, может быть, даже просто компенсацией противоположного. Должен признать, что я и сам в этих ситуациях обманывался так часто, что теперь в каждом конкретном случае предпочитаю отвлечься от всех теоретических предположений о структуре невроза, от домыслов относительно возможного и должного для пациента. Я – максимально, насколько это возможно – ставлю опытное познание выше психотерапевтической цели. Это может показаться странным и удивительным, ибо молчаливо предполагается, что психотерапевт должен иметь цель. Однако именно в психотерапии мне представляется благоразумным такой подход, в соответствии с которым врач не ставит перед собой какую-то определенную цель. Он едва ли может понимать ее лучше, чем позволяют природа или воля к жизни больного. Судьбоносные решения, как правило, подчиняются инстинктам и другим таинственным, неосознаваемым факторам, а не осознанным волевым решениям или благонамеренной рациональности. Ботинок, который приходится впору одному человеку, жмет другому, и не существует всеобщего универсального рецепта жизни. Каждому человеку присуща индивидуальная форма жизни, иррациональная форма, о которой невозможно сообщить как-то иначе.

Все это, разумеется, нисколько не препятствует стремлению добиваться максимальной нормализации и рационализации. Однако, если удается добиться достаточного терапевтического успеха, этим можно и пренебречь. Если же успех недостаточен, то терапию – нравится нам это или нет – следует направлять на иррациональные составляющие психики пациента. Здесь мы должны следовать за природой, и то, что делает врач, является не столько лечением, сколько развитием заложенного в пациенте творческого начала.

То, о чем я должен сказать, начинается там, где зарождается развитие и заканчивается лечение. Как можно видеть, то, что я могу отнести к неразрешенным вопросам терапии, ограничивается теми случаями, при которых рациональное лечение не позволяет добиться удовлетворительного результата. Материал болезни, представленный в мое распоряжение, составлен в каждом случае весьма своеобразно: свежие случаи находятся в решительном меньшинстве. Во многих случаях в анамнезе больного в той или иной форме уже имело место психотерапевтическое лечение, как правило, с частичным успехом или полностью неудачное. Приблизительно в трети случаев мои пациенты страдают неврозами, не поддающимися отчетливому клиническому определению, особенно если речь идет о бессмысленности и бесцельности их жизни. Я не стану возражать, если мы обозначим это состояние как всеобщий распространенный невроз нашего времени. Приблизительно две трети моих пациентов перешагнули рубеж второй половины жизни.

Этот своеобразный материал оказывает рациональному лечению особенно сильное сопротивление, вероятно, потому, что он характерен по большей части для социально адаптированных, зачастую обладающих выдающимися способностями индивидуумов, которым ничего не говорит слово «нормализация». В том же, что касается так называемых нормальных людей, то я поистине не в состоянии предложить им готовое представление о жизни. У большинства таких пациентов ресурсы сознания истощены – для таких случаев уместно английское выражение I am stuck – «Я застрял». Именно этот факт заставляет меня искать неизведанные возможности, потому что мне нечего ответить пациенту на вопрос: «Что вы мне посоветуете? Что я должен делать?» Да, я тоже этого не знаю. Я знаю только одно: если мое сознание не видит возможного пути и потому застревает, то на этот невыносимый тупик должна отреагировать моя бессознательная психика.

Это застревание представляет собой душевный, психический процесс, каковой настолько часто повторяется в ходе развития человечества, что даже стал мотивом множества сказок и мифов, в которых мы находим упоминания о разрыв-траве, отпирающей любые ворота, или о полезных зверях, находящих тайные тропы. Это означает, иными словами, следующее: застревание является типическим событием, порождающим с течением времени столь же типическую компенсаторную реакцию. Отсюда мы можем с определенной долей вероятности предположить, что нечто подобное имеет место в подсознательных реакциях, как, например, в тех реакциях, что всплывают в сновидениях.

В таких случаях – и по этой причине – я направляю свое основное внимание прежде всего на сновидения. Я делаю это не потому, что крепко привержен идее о том, что надо работать со сновидениями, и не потому, что придерживаюсь какой-то мистической теории сновидений, но только для того, чтобы выйти из затруднительного положения. Я не знаю, что смогу извлечь из сновидений, и поэтому пытаюсь найти в их содержании хотя бы что-то, ибо в сновидениях присутствуют образы, которые что-то обозначают, а это уже больше, чем ничего. У меня нет теории сновидений, и я не знаю, как возникают сны. Я вообще не уверен, что мой способ работы со сновидениями заслуживает название метода. Я вполне разделяю все предубеждения против толкования сновидений, каковое, на мой взгляд, является квинтэссенцией неопределенности и произвола. С другой стороны, я знаю, что, как правило, из толкований выходит и нечто полезное, в особенности когда мы долго и основательно размышляем над каким-либо сновидением, погружаемся в него. Это нечто ни в коем случае нельзя считать научным результатом, которым можно блеснуть или с помощью которого можно найти рациональное объяснение; нет, это всего лишь практически важный намек, показывающий пациенту, куда ведет его подсознание. Нельзя полагаться на то, что результат рассуждений о сновидениях является доказуемым или бесспорным; я просто преследую в этом случае побочную цель самоудовлетворения. Я должен полностью довольствоваться тем, что это рассуждение чем-то наделит пациента, придаст течению его жизни определенное направление. Единственным критерием, который я могу признать, является тот факт, что результат моих усилий работает. Моими научными увлечениями – поиском объяснений – я могу заниматься в свое свободное время.

Содержание первичных сновидений бесконечно разнообразно; имеются в виду те сновидения, которые появились в начале событий определенного рода. Во многих случаях сновидения указывают прежде всего на прошлое и напоминают о забытом или утраченном. Часто эти застревания и дезориентация имеют место, когда направление хода жизни становится односторонним. Именно в этот момент может наступить утрата либидо. Вся прошлая деятельность становится неинтересной и даже бессмысленной, а ее цели внезапно начинают казаться недостойными достижения. То, что у одних людей оказывается лишь результатом мимолетного перепада настроения, может у других стать хроническим состоянием. В этих случаях часто представляется, что прочие возможности развития личности погребены где-то в прошлом, о чем, правда, не знает никто, в том числе и сам пациент. Сновидение может помочь напасть на верный след.

В других случаях сновидение указывает на текущие факты, которые сознание не воспринимает как проблемные или порождающие конфликт, будь то, например, брак, социальный статус и т. п.

Эти возможности находятся еще в рамках рационального, и поэтому мне не составляло большого труда правдоподобно объяснять такие первичные сновидения. Настоящие трудности начинаются тогда, когда в сновидении нет указания на что-то осязаемое, а происходит такое часто, особенно тогда, когда сновидения имеют отношение к будущему. В данном случае я имею в виду не только пророческие сновидения, но также сновидения с предчувствиями, или «рекогносцирующие» сновидения. Такие сновидения содержат ощущение неких возможностей, поэтому стороннему наблюдателю они представляются непонятными и недоступными анализу. Часто они и мне самому кажутся неубедительными и непонятными, вот почему я в таких случаях говорю пациенту: «В это я не верю. Но попробуйте пойти по этому следу». Как уже было сказано, единственным критерием полезности является оживляющее действие, причем нам нет нужды вникать в причины такого действия.

Это в особенности верно для сновидений, содержанием которых является нечто «бессознательное метафизическое», а именно, мифологическое мышление по аналогии, причем иногда в невероятно причудливых формах, каковые могут ошеломить самого сновидца.

Меня могут упрекнуть: откуда я, собственно, знаю, что сновидения содержат что-то вроде «бессознательного метафизического»? Здесь я должен признать, что я не знаю, содержит ли сновидение нечто с подобной характеристикой. Для этого мне слишком мало известно о сновидениях. Я вижу только результирующее воздействие на пациента. В связи с этим хочу привести небольшой пример.

В длинном первичном сновидении одного из моих «нормальных» пациентов главную роль играл тот факт, что ребенок сестры пациента был болен. Речь шла о двухлетней девочке.

На самом деле у сестры пациента некоторое время назад от болезни умер мальчик, но все остальные ее дети были здоровы. Факт сновидения о больном ребенке казался почти недоступным пониманию, ибо он никоим образом не соответствовал действительности. Так как между видевшим сон человеком и его сестрой отсутствуют непосредственные или близкие отношения, то он и сам не ощущал чего-то личного в этой картине. Потом пациент внезапно осознал, что за два года до прихода ко мне он занялся изучением оккультизма и в ходе изучения последнего открыл для себя психологию. Ребенок, очевидно, представлял для него психологический интерес – мне такая мысль не могла прийти в голову. С чисто теоретической точки зрения подобная картина сновидения может означать как все, так и ничего. Вообще значат ли что-то сами по себе какие-то явления или факты? Наверняка можно утверждать лишь одно – толкует сновидение всегда человек, то есть именно человек придает ему смысл. Для психологии это имеет самое существенное значение. То, что изучение оккультизма может быть болезнетворным, стало для пациента новой и интересной мыслью. Каким-то образом эта мысль запала ему в душу. Это было решающее обстоятельство: все складывается как бы само собой, каковы бы ни были наши ничего не решающие рассуждения и предположения. Эта мысль пробудила в пациенте критику и тем самым вызвала некоторое изменение установки. Путем таких малозаметных изменений, которые невозможно помыслить рационально, многое приходит в движение, и застревание, пусть и в минимальной степени, преодолевается.

Я мог бы, пользуясь этим примером, высказаться фигурально: сон подсказал, что занятия оккультизмом болезнетворны, и в этом смысле я могу говорить о «метафизическом бессознательном», если этот сон привел пациента к таким мыслям.

Однако я пойду еще дальше: не только я даю пациенту возможность приписать что-то сновидению, но и открываю такую же возможность перед самим собой. Кроме того, я делюсь с пациентом своими идеями и смыслами. Использование внушения в данных обстоятельствах я могу только приветствовать, ибо известно, что человек подвержен внушению тех идей, к восприятию которых он уже исподволь подготовлен. То, что при таком отгадывании можно иногда ошибиться, ничему не вредит, ибо при следующей возможности ошибка снова проявится – как чужеродное тело. Мне нет нужды доказывать, что мои трактовки сновидений верны (это совершенно бесперспективное занятие); я просто должен вместе с пациентом искать действенное – я едва не оговорился и не сказал «действительное».

Именно поэтому для меня особенно важным является по возможности обширное знание первобытной психологии, мифологии, археологии и сравнительной истории религий; эти науки снабжают меня бесценными аналогиями, с помощью которых я могу обогатить мысли и идеи моих пациентов. Так мы можем совместно переместить нечто, по видимости, беспочвенное в область осмысленного и тем самым существенно повысить действенность терапии. Именно для дилетанта, который сделал все что мог в сфере личностного и рационального, но не обнаружил никакого смысла, а значит, не обрел удовлетворения, будет очень многое значить возможность ступить в иррациональные области жизни и переживаний. При этом изменения касаются также обыденности и повседневности, которые благодаря подобным изменениям начинают играть новыми красками. В наибольшей степени это зависит от того, как мы оцениваем те или иные события и факты, а не от того, каковы те сами по себе. Осмысленные мелочи жизненно более важны, чем лишенное смысла великое.

Полагаю, нельзя преуменьшать риски такого подхода. Иногда такой подход напоминает подход человека, начавшего строить мост наобум. Можно иронично возразить – и это сплошь и рядом делается, – что при таком подходе врач и пациент, по сути, предаются коллективной фантазии.