Текст книги "Дама и лев"

– Не думал, что ты идиот, – вмешался Озэр. – У тебя мозги-то есть? Этому кривому монстру достаточно малейшего повода, чтобы обрушить на тебя свой топор.

– GroBer Gott! Вы, кажется, только что оскорбили меня, рыцарь? – спросил Варин притворно шутливым тоном.

Все трое разом обернулись. Германец стоял во весь рост по другую сторону стола, покачивая топором и глядя на них с весёлой злобой. Было видно, что он специально подслушал их разговор. Варин явно жаждал пустить в дело своё оружие, отхватить чью-нибудь голову, и ему представился для этого идеальный повод. Шумное сборище постепенно затихло. Никто точно не знал, что произошло, поняли только, что в этом замешаны командиры обоих отрядов. Воины встали, чтобы получше разглядеть, чем дело кончится, так что вооружённая стычка казалась неизбежной. Л’Аршёвек в отчаянии смотрел на Варина. Происходило именно то, чего Озэр пытался избежать.

– Простите, капитан, – пробормотал Мануэль.

– Брось, мальчик, – сказал Озэр, не сводя глаз с германца. – Чему быть, того не миновать.

– Варин из Лонрэ, призываю вас сесть и дать нам возможность насладиться ужином, – напыщенно возгласил Готье Суйерский, бросив успокаивающий взгляд на даму Жанну.

Она замерла в предчувствии ответа Варина, который не заставил себя ждать. Он с размаху вонзил в стол, отделявший его от Озэра, свой топор, ловко перемахнул на другую сторону и вот уже рыцари стоят лицом к лицу. Каждый пытался на глаз оценить силу другого. Озэр положил руку на рукоятку меча, Варин уже обнажил свой. Они готовы были скрестить оружие, когда твёрдый и спокойный голос разнёсся под сводами зала:

– Рыцари, разойдитесь! Приказываю именем Христа Спасителя и Святой Матери Церкви.

Голубые глаза аббата Гюга спокойно оглядывали всех присутствующих, за его спиной прятался перепуганный брат Мартен, Рауль стоял с аббатом рядом. Л’Аршёвек почувствовал огромное облегчение, увидев аббата, и понял, что с ними нет девушки, лишь когда Озэр бросившись прочь от германца, накинулся на аббата с вопросом:

– Где Аэлис?

Глава шестая

Эй, ты! – проревел стражник, не обращая внимания на то, что человек перед ним – в рясе. И подошёл, сжимая в одной руке копьё, а в другой кожаный щит с гербом Сент-Нуара.

Аэлис застыла в толпе бродячих торговцев, крестьян и прочего торгового люда, теснившегося у ворот замка, ожидая, когда они отворятся, чтобы предложить на продажу плоды своих трудов эконому Сент-Нуара. Рядом с ней беззубая развязная тётка, с ног до головы одетая в чёрное, ухмылялась солдатам, подыскивая среди них клиента. Солдат бесцеремонно отодвинул её в сторону и встал напротив Аэлис, глядя на неё сверху вниз. И тогда вдруг воскликнул удивлённо:

– Клянусь костями святой Екатерины! – и тут же перекрестился и сказал: – Извините, брат. Я не разглядел… Но почему же вы ждёте у этого входа? Здесь, – он бросил взгляд на женщину в чёрном, смачно сплюнувшую в этот самый момент, – ходят все подряд. А вам надо было спросить даму Жанну. Она бы вышла к вам.

– Я плохо знаком с семьёй, – ответила Аэлис, изо всех сил стараясь басить и хрипеть. – Не знал, к кому обратиться.

– Ну ладно, не важно. Вас ждут. Вам вот в эту дверь, видите? – сказал он, указывая на ворота поменьше.

Аэлис знала этот вход: его использовали тогда, когда кому-нибудь из прислуги надо было выйти из замка, чтобы не заставлять стражников ворочать тяжёлые дубовые створки почти в десять пье высотой, защищавшие главный вход во двор Сент-Нуара. Ей ничего не оставалось, как идти туда: стражник любезно, но настойчиво выталкивал её из толпы торговцев, недовольно ворчавших из-за непредвиденной задержки. Идя к двери, она услышала, как стражник прикрикнул на недовольных:

– Шайка нечестивцев! Монахов – и тех не уважаете.

Тётка смачно выругалась и тут же получила по физиономии от стражника. Её визг утонул в галдеже ожидавших очереди, чтобы войти в замок.

Аэлис остановилась перед входом, и стоявший у дверей стражник, наблюдавший всю сцену, дал ей знак войти. Аэлис скрестила руки на груди, спрятав их под широкие рукава, и изо всех сил сжала кулаки, набираясь решимости. Пусть переодетая монахом, она переступала порог родного дома, замка, в котором выросла, тут ей нечего бояться. Если обман её будет обнаружен, она признается, кто такая и скажет, что боялась за свою жизнь из-за того, что её преследуют Суйеры, что и подвигло её на не слишком правильное с точки зрения христианства решение выдать себя за монаха. Она подозревала, что это недостаточно основательное оправдание, учитывая тот факт, что женщине одеваться в мужскую одежду – грех, не говоря уже о том, что она притворялась не просто мужчиной, а монахом, служителем Господа. Во время Карнавала брат Мартен морщил нос при виде детей, замотанных в медвежьи шкуры и рычащих в подражание этой и другим кровавым бестиям, как он обычно говорил. Что же он мог подумать о ней, узнав от аббата, что ради рясы, которая сейчас её защищала, она оглушила новиция так, что он лишился чувств, и украла нож? Она тряхнула головой и решительно направилась ко входу в башню. Стоит только подойти к главной башне, сами родные стены приведут её к тому, кто поможет ей. Аэлис раза два подняла глаза, переходя двор, чтобы убедиться, что никто не обратил внимания на молодого монаха. Она не ошиблась: все были заняты, спешили куда-то, в замке царило необычное оживление. Трубы над кухней непрерывно дымили, слуги носились туда-сюда с горшками, прикрытыми тканью, через которую просачивались запахи кушаний и специй, соусов и приправ. Группа провинциальных жонглёров в самых нарядных и ярких костюмах, дожидалась, встав в кружок и перекидываясь для разминки стихотворными строками, а на конюшне грумы заготавливали свежую солому, чтобы накидать на пол и набить матрасы на ночь. В замке, без сомнения, что-то праздновали. Сердце Аэлис радостно забилось. Отец оправился от ран, и в честь него устроили праздник! Она ускорила шаг, торопясь вновь увидеть его, и когда подошла к дверям башни, лицо её сияло, так что пришлось взять себя в руки и придать ему серьёзное выражение. Судя по тому, что до сих пор ей приходилось видеть, монахи не выказывали радости столь явно. Она посмотрела на стражников, и радость в её душе сменилась страхом: на их кожаных доспехах красовалась эмблема Суйеров.

Она испугалась, что ужас в глазах может выдать её, но повернуться и пойти прочь было бы ещё опаснее. У неё задрожали колени, но она заставила себя идти вперёд. Оба стражника уже заметили её, и один выплюнул кусок яблока, который только что откусил, а второй оторвался от дверного косяка, выпрямился и сказал:

– Добро пожаловать, брат.

– Храни вас Бог, – пробормотала Аэлис, не глядя на них.

– Поднимайтесь тут, – ответил воин, указывая на узкие ступени винтовой лестницы, которая, в отличие от главного входа, ведущего в парадный зал, вела в верхние комнаты башни.

Аэлис на миг замерла. Присутствие этих солдат в дверях её дома казалось ей немыслимым. Она ещё дрожала, но нельзя было бродить по замку, не разобравшись, что к чему. Наконец она решилась спросить:

– Сент-Нуар принял воинов Суйера под свой кров? – и добавила, видя удивление стражников. – Мне радостно видеть, что наконец мир воцарился между двумя семьями.

Если она ждала какой-то реакции, то уж никак не хохота, которым солдаты оглушили её. Это встревожило её ещё больше, чем если бы они сдёрнули с неё капюшон и обнаружили бы, что перед ними девушка. Тот, что всё ещё держал в руке половину яблока, ответил, толкнув локтем в бок своего товарища:

– Сент-Нуар и Суйер, конечно же, помирились, да, Жан? – и снова рассмеялся. – И скоро Суйер получит роскошный дар!

– Заткнись, дурень! – ответил товарищ, сопроводив свои слова энергичным тычком и указав подбородком на Аэлис. – Ты что, не уважаешь монашеского облачения? К тому же, – добавил он, – глянь, какой он беленький да гладенький. Явно свежепосвящённый новиций.

Что-то такое было в его тоне и в выражении румяного лица, отчего кровь в жилах Аэлис стыла больше, чем от грубой жизнерадостности его товарища. Что бы ни творилось в замке, не стоило пытаться выяснить это у солдат. Надо было разузнать всё самой. Склонив голову, она быстро прошла между ними и направилась к узкой винтовой лестнице, оставив их позади.

После того, как она две ночи подряд следовала за аббатом и его спутниками, стараясь не сбиться с пути, и спала урывками под бескрайним звёздным небом, мощные каменные стены замка показались ей стенами склепа, а редкие истекающие воском свечи в маленьких нишах почти не разгоняли мрак и не помогали избавиться от ощущения удушья. Каждый шаг отзывался в мозгу погребальным колокольным звоном, и сколько она ни старалась убедить себя, что здесь, в родном доме ей ничто не грозит, пустота в груди всё ширилась. Она попыталась найти рациональное объяснение присутствию вражеских воинов в замке. Возможно, старик Ришер послал их с тем, чтобы они потребовали исполнения обещания и привезли её к нему. Её отец, должно быть, отчаянно пытается договориться, предотвратить столкновение между двумя дружинами, отправив тем временем отряд на её поиски, и потому вынужден принять посланцев в замке и позволить встать на страже в его дверях. Слёзы подступили к глазам Аэлис; отец, должно быть, истерзан сомнениями, вынужден один противостоять угрозам, и всё по её вине. Отказавшись выйти замуж за Суйера, она не подумала о последствиях, поставила свои желания выше интересов семьи. Тем не менее, даже сейчас, одинокая, усталая и голодная, поднимаясь по бесконечной винтовой лестнице, она подумала, что если бы могла повернуть время вспять, отменить последние несколько дней и по волшебству оказаться вновь в замке Суйеров в тот самый миг, когда встала и объявила о своём несуществующем обете безбрачия, она опять повторила бы всё шаг за шагом. И снова ударила бы тем же самым кувшином бедного новиция Рауля, подумала она и перекрестилась. Ей было любопытно, что рассказал аббат Гюг о её бегстве из монастыря. Она пожала плечами. Мудрый аббат сумеет примирить хозяев двух замков и расскажет только то, что посчитает нужным. За те немногие часы, которые они провели вместе, думала Аэлис, она нашла в нём если не союзника, то хотя бы сочувствующего. Судя по слабому свету в конце лестницы, она приближалась к покоям верхнего этажа. На душе у неё полегчало. Они с отцом поговорят, найдут какой-нибудь выход, и ей не придётся делить ложе с отвратительным Ришером Суйерским. Не зря же они перенесли столько страданий.

Она вошла в комнату. Первое, что бросилось ей в глаза, был огромный деревянный крест, висящий на стене. Раздался протяжный стон, казалось, будто Иисус заплакал. Но звук шёл с широкого ложа, стоявшего напротив креста. Аэлис подошла, и её сердце на мгновение остановилось: она узнала отца. Она бросилась к нему и упала к его ногам.

– Отец! – воскликнула она в ужасе. – Отец, ответьте мне!

Филипп Сент-Нуарский был бледен как мел. Его веки не дрогнули. На шее, когда-то мощной, как у быка, выступили узлы и вены. На обнажённой груди, казалось, единственной ещё живой части его тела, зияла огромная гноящаяся рана, из которой сочилась горячая сукровица. Аэлис осторожно встряхнула руки отца, забинтованные в тех местах, где хирург делал надрезы для кровопускания. Он по-прежнему не реагировал. Только когда девушка прижалась нежной щекой к горячему лицу Филиппа, суровые черты которого потеряли резкость, она заметила, как пересохшие губы больного запечатлели едва заметный поцелуй у неё на лбу. Она подняла глаза, стараясь сдержать слёзы, и пробормотала:

– Отец, простите меня.

Филипп Сент-Нуарский открыл глаза. Веки его поднимались с таким трудом, как будто монеты – плата Харону за переправу – уже лежали на них, а впереди плескался Стикс. У него уже почти не было сил, он не чувствовал ни рук ни ног. Ему могли ампутировать руку или ногу, пока он лежал в жару, и он бы не заметил. Боль от ран тоже не ощущалась. Он был беспомощен, как грудной ребёнок. Впервые в жизни Филиппу пришлось сдаться, бороться он больше не мог. Ему оставалось только молиться о том, чтобы милосердная смерть поскорее пришла на смену этой унизительной агонии.

Кто-то рыдал, вцепившись в него, он узнал черты своей единственной дочери.

– Аэлис! – произнёс он взволнованно.

– Что я наделала, отец! – всхлипнула девушка.

– Дочь моя… – Филипп провёл пальцами по голове Аэлис. – Я рад тебя видеть. Ты невредима, – он замолчал и глубоко вздохнул.

– Вы умираете, и я не достойна жизни, – сказала Аэлис, опустив голову.

– Не говори так, – ответил Филипп. Он видел лицо дочери, как в тумане. – Просто пробил мой час.

– Я клянусь, отец… – начала Аэлис. Она хотела обещать ему, что никогда больше не ослушается его, никогда не сбежит и поклясться Богу, что, если он сохранит в живых отца, всё станет опять так, как было раньше, до того, как они отправились в Суйер. Хотела сказать, что ради этого готова выйти замуж не то что за Ришера, а за самого Дьявола. Что она похоронит себя под камнями Суйера, только бы отец скакал, как прежде, во главе своих гвардейцев, объезжая земли Сент-Нуара, а потом, возможно, как раньше, по вечерам у огня, слушать его рассказы, пока глаза не начнут слипаться. Аэлис стиснула зубы, чтобы снова не заплакать при нём.

– Аэлис. Моя драгоценность, гордость моя, – он закашлялся и выплюнул сгусток крови. – Ты совсем не такая, как я… Ты похожа на мать. Нельзя мне было допускать, чтобы она уехала.

Аэлис побледнела при упоминании о матери, которую она считала давно умершей. Боль потери всё ещё была настолько невыносима, будто тысяча голодных крыс впились зубами в её внутренности. Она бросила взгляд на искажённое страданием лицо Филиппа Сент-Нуарского и с трудом взяла себя в руки. Ей хотелось навсегда запечатлеть каждое слово отца в душе, выгравировать раскалённым железом боли, и никогда не забывать этот миг. Она услышала шум за спиной, но не оторвала взгляда от лица раненого.

– Мама очень вас любила, – сказала она тихо. – Я уверена.

– Я знаю. Она была такая нежная. Уезжая, плакала… – Глаза Филиппа увлажнились. В воспоминаниях, слава Богу, он мог видеть её, как наяву, как будто она ещё рядом с ним. Высокий чистый лоб, решительный взгляд, когда она верхом на самой прекрасной лошади Сент-Нуара отправлялась в ссылку на юг, в сопровождении охранников. Подъехав к воротам, она обернулась и взглянула на него своими огромными ясными глазами. Она предупреждала его. «Я не смогу с собой справиться, Филипп. Я знаю, что не смогу. Мне надо будет взглянуть на неё в последний раз». Ручка Аэлис изо всех сил вцепилась в его руку, когда дама Франсуаза беззвучно произнесла «прощай» и исчезла за дубовыми воротами Сент-Нуара.

Филипп замолчал. Деревянный крест странно блестел, как будто распятого тоже мучил жар. Что случилось? Рука Аэлис лежала в его ладонях, как в то утро десять лет назад, но той девочки уже не было, губы девушки шевелились в непрерывной молитве, лицо её исказилось от слёз и страданий. Он попытался утешить её, сказать, что они обе всегда останутся в его душе, что Жанна – хорошая жена, но любил он Франсуазу. Язык его прилип к пересохшему нёбу. Христос с распятия открыл глаза и протянул ему свой терновый венец. Лоб его горел. Вкус крови наполнил рот, и первые слова «Отче наш» замерли на губах и умерли вместе с ним. Когда Филипп Сент-Нуарский смежил веки, его дочь Аэлис сняла с его указательного пальца кольцо с фамильным гербом и, поцеловав, спрятала в складках своей рясы.

– Я требую, чтобы этого богохульника убрали с глаз моих! – визжал Готье, указывая на новиция.

Рауль невозмутимо глянул краем глаза на аббата, и тот спокойно произнёс:

– Рауль всего лишь исполняет свой долг, когда берётся за меч. Он охраняет меня и заботится о том, чтобы со мною ничего не случилось. Ну, ну, сеньор Суйер. Разве не пристало и мне, старику, иметь скромную свиту, когда архиепископы держат целое войско и украшают щиты воинов своим гербом?

Аббат бросил проницательный взгляд на покрасневшего Готье. Правду сказать, за столь короткое время этот доблестный муж успел перенять все пороки и привычки своего отца, думал Гюг; без сомнения, дерзость и гнев, переполнявшие его сейчас, были присущи ему от природы, только до времени не проявлялись. Тем лучше, что он снял с себя сан. Когда аббат оставил Готье в Суйере, он был ещё если не братом по ордену, то по крайней мере сыном той же Церкви, а в Сент-Нуаре, в одежде рыцаря, напоминавшей на нём нелепый маскарадный костюм, он был похож на ребёнка, играющего в короля, напялив деревянную корону. От взора аббата не укрылось и то, что Готье сидит во главе стола рядом с дамой Жанной, похожей на кошку, облизывающуюся на миску молока, хотя кто поймёт этих женщин с их капризами и уловками. Хозяйка замка с довольным видом оглядывала то оторочку своего блио, то мрачные лица, окружавших аббата и Готье мужчин, как будто всё это была сценка, разыгранная для её забавы жонглёрами. Гюг Марсийский тяжело вздохнул. Возможно, когда объявится Аэлис, всё придёт к счастливому завершению, и дело обойдётся без стычек, но в этот миг роль миротворца давила на него, как могильная плита. Готье Суйерский всё ещё изрыгал проклятия, больше и больше распаляясь:

– Довольно я терпел этот фарс! Сначала соплячка позорит нас под нашим же кровом, кувыркаясь в постели с собственными подданными, – он с ехидным видом указал на Озэра. Тот, покрывшись мертвенной бледностью, схватился за эфес меча, а Л’Аршёвек и аббат преградили ему путь к горлу Готье. Молодой господин Суйерский изобразил презрительную гримасу, и лицо его сморщилось, как морда горгульи. Будто мелькнула тень старого Ришера.

– Видите? Никто не проявляет сдержанности, осмотрительности и благородства, проповедуемого отцами церкви. Затем, когда я являюсь с целью мирно увещевать её, чтобы избежать несчастий и позора для обоих домов, и передо мной раскрывается порочная природа этой гарпии, на которой хотели женить моего отца, некий новиций поражает меня мечом! Говорите, что хотите, аббат. Ни один суд, ни придворный, ни церковный, не признает за вами правоты. – Готье сделал глубокий вдох. Варин из Лонрэ и Озэр, возможно, могли рассчитывать на свои мечи и верных товарищей, за старым аббатом маячила тень Сито – колыбели цистерцианцев, но Готье Суйерский прожил восемь лет под безмолвным игом самого грозного архиепископа Франции, ненавидя его за жестокость и служа ему за его могущество, и многому научился. Он покажет им, как смываются пятна бесчестья. – Требую немедленной выдачи Аэлис Сент-Нуарской, которую вы, без сомнения, прячете, препятствуя совершению брака, о котором имеется законная договорённость, скреплённая со стороны обеих семей подписями и печатями несколько лет назад; требую ареста капитана Озэра и Рауля, новиция ордена цистерцианцев, за преступное нападение на монаха дома Генриха, архиепископа Реймсского, с отягчающим обстоятельством в виде пролитой крови, а также возврата печати Суйеров, отобранной у меня в моём собственном замке. А в благодарность за великодушие дома Суйеров, не разрушивших до основания этот замок, не обезглавивших всех его обитателей и не посыпавших солью землю, на которой он стоял, требую руку дамы Жанны Сент-Нуарской с тем, чтобы взять её в жёны. Клянусь обратиться со всем этим к королю, если вы не выполните мои требования! – добавил он, сверкая гневным взором. – Однако мои воины позаботятся о том, чтобы правосудие свершилось ещё до официального решения, если вы ослушаетесь меня.

В то время как Готье изрыгал угрозы, воины той и другой стороны встали друг против друга, сжав в руках мечи и кинжалы, а Варин с довольным видом покачивал своей секирой. Готье положил руку на плечо дамы Жанны, а Озэр и Л’Аршёвек взвешивали ничтожные шансы на то, что в неизбежной стычке никто не погибнет. На банкете присутствовала большая часть воинов Суйеров и Сент-Нуаров. Их привлёк вид и запах мяса, сырого и варёного, которое слуги таскали по двору из кладовой на кухню. Однако вино и кушанья не погасили в них боевого пыла, скорее, наоборот, разожгли его. Снаружи остались только несколько человек сторожить ворота. Будет бойня, но другого выхода нет. Подняв меч, Озэр двинулся на Готье.

– Довольно вам, банда нечестивых! – мощный рёв аббата отозвался во всех уголках зала, заставив замереть в воздухе поднятые мечи. Гюгу был слишком хорошо знаком овладевший всеми азарт. Воины, стосковавшиеся без войны, бойцы, перед которыми не поставлена достойная цель, уставшие соблюдать приличия и хранить мир. После знатной еды и питья, чем ещё потешить душу воину, как не зрелищем падающей с плеч головы врага? Он тоже был таким, как они, до того, как отправился за море освобождать Святую землю, до того, как надышался сухим и горячим ветром чужбины и вонью сотен сложенных штабелями мертвецов, гниющих на солнцепёке. Пока война была всего лишь фантазией, пока она не стала реальностью, не превратилась в гору кровавых тел. После той бойни он принял сан, чтобы, творя мир, противостоять смерти. К сожалению, люди склонны следовать своим инстинктам, ведущим их к погибели. Он грозно прорычал: – Слушайте и повинуйтесь Святой Матери Церкви, или – клянусь – я предам вас всех анафеме, кости ваши будут гнить на солнце и никто не прочтёт самой жалкой молитвы за спасение вашей пропащей души, пусть даже мне понадобится десять лет, чтобы убедить папу в том, что вы не заслуживаете христианского погребения!

Дрожь пробрала все тридцать душ, находящихся в зале при этой угрозе. Сколько бы Церковь ни сетовала на падение нравов, на ереси и недостаток веры у людей, всё же несомненно, что каждый уважающий себя христианин жил в страхе лишиться спасения души и в ужасе перед жуткой перспективой гореть в вечном адском пламени. Аббат убедился, что, за исключением германца, глядящего ему прямо в глаза с недовольной и скептической миной, все опустили оружие. Один воин упал на колени и начал молиться, скоро к нему присоединились другие. Возможно, будь на месте аббата сам святой Бернард, по его слову часть присутствующих прямо отсюда отправилась бы завоёвывать Иерусалим. Но Гюгу Марсийскому было довольно и того, что он этим вечером предотвратил стычку, казавшуюся неизбежной. Он облегчённо вздохнул и спокойно проговорил:

– Готье, ваше возмущение оправдано и ваши просьбы разумны. Однако это не значит, что они могут быть немедленно исполнены, потому что, сколь бы правым вы ни казались, существуют обстоятельства, проливающие достаточный свет на это недоразумение. – Готье поднял брови, пытаясь изобразить сарказм, в то время как Озэр смотрел на аббата выжидающе. Тот поднял указательный палец: – Хочу представить вам Рауля Марсийского из Ордена Храма Иерусалимского, каковой орден, как вам известно, оказывает помощь крестоносцам, сражающимся за весь христианский мир. Брат Рауль находится под покровительством ордена Сито и поклялся защищать мою жизнь даже ценой своей. – Он сделал паузу, чтобы его слова проникли в недоверчивые души солдат, не сводивших взгляда с юного тамплиера. – Второе: нападение со стороны рыцаря Озэра.

– Если вы позволите… – попытался вмешаться Озэр.

– Нет, не позволю. Повторю, если вы не расслышали: я запретил всем и каждому шевелиться под страхом того, что душа ослушника будет обречена на вечные адские муки. Хотите гореть в аду, рыцарь? – резко оборвал его аббат. Озэр сжал губы, отрицательно помотал головой и скрестил руки на груди. Гюг Марсийский продолжал с лёгким намёком на иронию: – Нападение со стороны рыцаря Озэра. Без сомнения, у вас не было времени, господин Готье, подумать, прежде чем говорить. Да, ваша кровь пролилась, это верно. Вы были в священническом облачении, это так. Характер архиепископа Генриха из Бове мне известен, и я осознаю, что столь достойное сожаления событие его возмутит. Монах, предательски и безжалостно атакованный среди ночи!

Готье помрачнел и нахмурился. Он чувствовал, куда клонит старик, и если бы дело приняло такой оборот, пришлось бы возвратиться в Суйер с пустыми руками, и он ярко представил себе, какими проклятиями осыплет его отец. И вправду, как и боялся Готье, голос аббата становился всё более ласковым и вкрадчивым, покуда он подходил к группе воинов, в которой находились Суйер, Озэр и Л’Аршёвек, и бормотал, не сводя с него голубых глаз:

– Вы ведь понимаете меня, не так ли? Брат короля не сможет, да и не захочет понять, что вы делали в покоях девушки на выданье, и зачем клирику пробираться тайными ходами, вооружившись мечом, когда он под защитой родных стен. И пусть нрав архиепископа переменчив, не думаю, что он сочтёт нужным оказывать вам своё покровительство, когда вы как раз перед тем, как просить его, сняли с себя сан и бросили службу. Говорят, что с тех пор, как вы покинули его, он сменил уже двух секретарей, причём последний ускакал из Реймса во всю прыть в чём был, поклявшись никогда не возвращаться.

Аббат одарил собеседника ангельской улыбкой. Тот вздрогнул, услышав, как Озэр не торопясь изрекает:

– Сожалею, что вы потеряли свою печать, Готье. Следовало бы вам бережнее относиться к принадлежащим вашей семье священным реликвиям, – капитан скорчил презрительную гримасу. – А что до руки дамы Жанны, то прежде надо дождаться кончины господина Сент-Нуарского, с вашего разрешения. Я слышал, что Церковь не считает сарацинские обычаи достойными уважения. К тому же, дама Жанна, как видите, преисполнена скорбью.

Он обернулся к Жанне, и, к его удивлению, оказалось, что лицо её и в самом деле бледнее обычного, не смотря на вино, выпитое этим вечером. Он пристально смотрела вперёд, не прислушиваясь к беседе аббата и рыцарей, со смесью надежды и тревоги на лице, и когда Озэр проследил за её взглядом, он понял, что всё кончено.

Няня Николь с заплаканными глазами слегка присела перед дамой Жанной и пробормотала:

– Наш господин Сент-Нуар скончался, госпожа.

В Сент-Нуаре, в отличие от других домов, не принято было, чтобы слуги раздевали господина и забирали себе его одежду прямо на одре смерти, хотя обычай этот был весьма одобряем учёными монахами, ибо наглядно демонстрировал всякому, что люди, какими бы богатыми и могущественными ни были они при жизни, являются на суд Божий нагими и с одним лишь достоянием – собственной душой. Так что дама Жанна смогла организовать торжественную раздачу вещей покойного мужа рыцарям, которым он особенно доверял. Как только тело было облачено в чистый белый саван, Жанна раскрыла сундук, где хранились плащи для верховой езды, накидки, меха и длинные рубахи, принадлежавшие Филиппу, и стала раздавать их тем двадцати мужчинам, которые всего несколько минут назад готовы были ринуться в бой, защищая Сент-Нуар. Она пристально разглядывала каждого, сознавая, что с этого момента и до того, как у неё появится муж, её безопасность зависит от этих воинов. Последним подошёл Озэр, ему достался самый драгоценный предмет – белая меховая накидка, которую Филиппу пожаловал в знак уважения граф Шампанский. Жанна вручила рыцарю дар молча, опустив глаза, но после ещё несколько мгновений рассматривала капитана, изучала линию его губ, морщины на лбу; другие вдовы составили удачную партию, выйдя замуж за сенешалей своих покойных мужей. Она снова склонила голову, полная сомнений. В этот момент Жанне нужна была уверенность, что воины будут слепо повиноваться ей, ведь им она собиралась доверить свою жизнь. Пока она не полностью уверена в Озэре, предложение Готье остаётся лучшим выбором. Она стиснула зубы. Придёт время, когда Фортуна обернётся к ней лицом. Тогда она сможет потребовать верности от своих солдат. И первым, кто должен будет доказать ей свою преданность, будет капитан её гвардии.

Аббат выступил вперёд, чтобы помолиться за душу умершего. Все присутствующие склонили головы и эхо молитвы наполнило зал. Тихое бормотание пробежало по замку, как усталый ветер в поисках пристанища.