Текст книги "Кошки-мышки (сборник)"

– Дробь? Что вы имеете в виду?

– Обычная дробь. Мы кладем ее в легкие и хрупкие предметы для устойчивости.

– Но не дробь диаметром 0,18 дюйма?

– Почему же, именно ее мы и используем.

Я однажды разглядывал антиквариат в квартире Уолдо, когда ждал его. В старых чашках и вазах не было никакой дроби для устойчивости, но Уолдо не такой дурак, чтобы оставлять очевидные улики для первого же сыщика. В этот раз я решил обследовать все более тщательно, однако у меня не оставалось времени, чтобы получить ордер на обыск. Я проник в дом через черный ход, не желая столкнуться с лифтером, который уже здоровался со мной как с лучшим другом мистера Лайдекера. Я подумал, что, если Уолдо вернется домой, у него не должно быть никаких подозрений, иначе он поспешит уйти.

Я открыл дверь отмычкой. В квартире было темно и тихо.

Произошло убийство. Значит, где-то должно быть ружье. Вряд ли заурядный дробовик, это не в стиле Уолдо. Если у него и было ружье, то наверняка оно являлось еще одним музейным экспонатом среди фарфоровых китайских собачек, пастушек и старых бутылок.

Я обследовал шкафы и полки в гостиной, затем перешел в спальню и начал с ящиков в гардеробе. Все вещи Уолдо выглядели особенными и исключительными. Любимые книги были переплетены изысканной кожей, носовые платки, белье и пижамы лежали в шелковых коробках с вышитыми инициалами Уолдо. Даже лосьон для рта и зубную пасту изготовили для него по специальным рецептам.

В соседней комнате щелкнул выключатель. Моя рука машинально потянулась к набедренному карману. Но я не взял с собой пистолет. Однажды я сказал Уолдо, что беру с собой оружие, только когда иду на встречу с неприятностями. Я не рассчитывал, что в программу сегодняшнего вечера войдет применение силы.

Я быстро повернулся, встал за стул и увидел облаченного в черный шелковый халат Роберто, который выглядел так, будто именно он платил арендную плату за эту роскошную квартиру. Прежде чем он начал задавать вопросы, я спросил:

– Что вы здесь делаете? Разве по вечерам вы не уходите домой?

– Сегодня вечером я нужен мистеру Лайдекеру, – ответил он.

– Зачем?

– Он плохо себя чувствует.

– Да, – кивнул я, хватаясь за ниточку, – я тоже здесь по этой причине, Роберто. За ужином мистер Лайдекер почувствовал себя неважно, поэтому он дал мне свой ключ и попросил подняться к нему домой и подождать.

Роберто улыбнулся.

– Я как раз шел в ванную комнату, – сказал я.

Это показалось мне самым простым объяснением, почему я нахожусь в спальне.

Когда я вышел из ванной, Роберто ждал в кабинете, чтобы предложить мне чего-нибудь выпить или хотя бы чашку кофе.

– Нет, спасибо, – отказался я. – Вы можете идти спать. Я позабочусь, чтобы с мистером Лайдекером все было в порядке.

Он направился было к выходу, но я его окликнул:

– Роберто, как вы думаете, что случилось с мистером Лайдекером? Похоже, он переволновался, верно?

Роберто улыбнулся. Его улыбка начала действовать мне на нервы. Даже наш Род-айлендский Моллюск говорил больше, чем эта филиппинская устрица.

– Вы знали Квентина Уако? – поинтересовался я.

Мой вопрос его разбудил. В Нью-Йорке не так уж много филиппинцев, и они держатся друг друга как родные братья. Вся прислуга ставила деньги на Квентина Уако, который был чемпионом по боксу в легком весе, пока не связался с девицами из дансингов на Шестьдесят шестой улице. Стал тратить больше, чем зарабатывал, и когда молодой Кардански его победил, Квентина обвинили в том, что он слил бой. Один из бывших приятелей как-то раз встретил Квентина у входа в клуб «Шемрок» и ударил ножом. «Я защищал честь островов», – сказал он судье. Чуть позже выяснилось, что Квентин бой не сливал, и земляки сделали из него мученика. Верующие до сих пор ставят за него свечки в церкви на Девятой авеню.

Так случилось, что именно я собрал улики, которые смыли позор с имени Квентина, и, сам того не зная, восстановил честь Филиппинских островов. Когда я рассказал об этом Роберто, он перестал улыбаться и повел себя как нормальный человек.

Мы поговорили о здоровье мистера Лайдекера. Обсудили убийство и возвращение Лоры. Точка зрения Роберто совершенно противоречила тому, что писали бульварные газеты. Мисс Хант – приятная дама, всегда приветлива с Роберто, но вот ее отношение к мистеру Лайдекеру показывает, что она ничем не лучше девицы из дансинга. По словам Роберто, все женщины одинаковы. Всегда готовы бросить простого надежного парня ради мускулистого спортсмена, который умеет танцевать модные танцы.

Я повернул разговор на тему ужина, который Роберто готовил в ночь убийства. Это было совсем нетрудно, и вскоре он уже во всех подробностях описывал детали меню. Еще Роберто сказал, что в тот день мистер Лайдекер каждые полчаса отрывался от сочинительства и приходил на кухню, чтобы попробовать, понюхать и задать вопросы.

– У нас было шампанское по шесть долларов за бутылку! – хвастался Роберто.

– Надо же! – подыгрывал ему я.

Роберто сказал, что кроме еды и вина тем вечером мисс Хант ждало еще кое-что. Уолдо специально подобрал пластинки для автоматического фонографа, чтобы за едой Лора наслаждалась своей любимой музыкой.

– Да уж, подготовился он на славу, – заметил я. – Представляю, какой для него был удар, когда мисс Хант передумала! И что же он сделал?

– Ничего не ел.

А нам Уолдо сказал, что поужинал в одиночестве и провел вечер, читая в ванне Гиббона.

– Неужели он не ужинал? Даже не подходил к столу?

– Подходил, – ответил Роберто. – Велел мне подать еду, наполнил тарелку, но ничего не съел.

– Думаю, фонограф он тоже не включал.

– Нет.

– Полагаю, с тех пор он его больше не заводил.

Фонограф был большим и дорогим. Он проигрывал десять пластинок подряд, затем переворачивал их и проигрывал с другой стороны. Я перебрал пластинки, чтобы проверить, нет ли среди них записей той музыки, о которой они упоминали. Там не было ничего похожего на эту токкату или фугу, зато обнаружилось много старых песенок из разных шоу. Последней была пластинка с песней «Дым застилает глаза».

– Роберто, – сказал я, – наверное, я все-таки выпью виски.

Я вспомнил о душном вечере в заднем саду ресторана Монтаньино. Надвигалась гроза, и женщина за соседним столиком напевала в такт музыке. Уолдо рассказывал, что слушал эту песню вместе с Лорой, но говорил так, словно речь шла о гораздо большем, чем просто прослушивание музыки с приятельницей.

– Пожалуй, я выпью еще, Роберто.

Мне требовалось не так виски, как время на обдумывание. Разрозненные части постепенно складывались в единое целое. Последний ужин перед ее замужеством. Шампанское и ее любимые песни. Воспоминания о шоу, которые они смотрели вместе, разговоры о прошлом. Пересказ старых историй. А после того как ужин закончится и они будут пить бренди, на фонограф ляжет последняя пластинка, и игла поймает на ней дорожку.

Роберто ждал со стаканом в руке. Я выпил виски. Меня знобило, на лбу выступил холодный пот.

С того воскресенья, когда я в первые переступил порог квартиры Уолдо Лайдекера, я прочитал все его работы. Нет лучшего ключа к характеру человека, чем то, что он излагает на письме. Прочитайте, что пишет любой человек, и вы узнаете его главный секрет. Я запомнил одно выражение из очерка Уолдо: «Высшая точка разочарования».

Он так тщательно все спланировал, что даже музыка должна была зазвучать в нужный момент. А Лора не пришла.

– Идите спать, Роберто, – сказал я. – Я дождусь мистера Лайдекера.

Роберто исчез как тень.

Я остался в комнате один. Меня окружали вещи Уолдо: вычурно декорированная мебель, полосатый шелк, книги, музыка и антиквариат. Где-то было спрятано ружье. Когда к убийству и самоубийству готовятся, как будто хотят соблазнить, оружие должно быть под рукой.

Пока я ждал в кабинете, сам Уолдо стучал тростью по тротуарам. Он не осмеливался оглянуться. Его преследователи могли увидеть, как он оборачивается, и поняли бы, что он боится.

Маззио обнаружил Уолдо на Лексингтон-авеню почти за квартал от себя. Уолдо не подал виду, что заметил Маззио, только ускорил шаг и у Шестьдесят четвертой улицы свернул на восток. В конце квартала он увидел Беренса, который поворачивал на север по Третьей авеню.

Уолдо исчез. Оба полицейских прочесали все переулки и дворы в округе, но Уолдо, похоже, прошел через подвал жилого дома и попал на Семьдесят вторую улицу.

Он бродил три часа. Проходил мимо множества людей, которые возвращались домой из театров, кино или баров. Сталкивался с прохожими в свете уличных фонарей и под козырьками над входами в кинотеатры. Мы узнали об этом позже, как это обычно происходит, когда громкое расследование закончено и граждане звонят в полицию, чтобы приобщиться к важному событию. Пятнадцатилетнюю Мэри Лу Симмонз, проживающую в восточной части Семьдесят шестой улицы, напугал мужчина, который выскочил из подъезда, когда она возвращалась с вечеринки у подружки. Грегори Финч и Энид Мерфи подумали, что это отец Энид перегнулся через балюстраду в темном павильоне, где они целовались. Миссис Леа Кантор увидела огромную тень за своим газетным киоском. Несколько водителей такси останавливались, надеясь взять пассажира; два таксиста узнали Уолдо Лайдекера.

Он ходил до тех пор, пока улицы не затихли. Он выбирал самые темные улицы, прятался в подъездах, сидел, скорчившись, на ступенях подземки. Было почти два часа ночи, когда Уолдо Лайдекер вернулся на Шестьдесят вторую улицу.

Лорину дверь не охраняли. Маззио все еще ждал на Шестьдесят четвертой улице, а у Беренса дежурство закончилось. Я не распорядился, чтобы прислали замену, так как, уходя от Лоры и посылая своих людей за Уолдо, еще не знал, что он вооружен.

Он поднялся по лестнице и позвонил в дверь.

Лора решила, что вернулся я – чтобы произвести арест. На миг она вспомнила, что Шелби рассказывал о смерти Дайан, потом накинула белый халат и подошла к двери.

К тому времени я уже знал секрет Уолдо. Ружья в квартире я не нашел, следовательно, Уолдо носил его с собой, зарядив оставшейся дробью. Зато я обнаружил груду незаконченных или неопубликованных рукописей. Я их прочитал, потому что хотел его дождаться, предъявить обвинение и посмотреть, что будет дальше. В рассказе «Ступени к нашему Отцу небесному» я натолкнулся на следующую фразу:

«У рафинированного индивидуума злоба есть не что иное, как глубоко запрятанное оружие, которое облекается в одежды бесполезности, демонстрирует скрытое хитроумие или выставляет напоказ свою красоту».

В рассказе говорилось о ядах в старинных кольцах, о скрытых в тростях шпагах и о пистолетах, умело спрятанных в старых молитвенниках.

Мне потребовалось три минуты, чтобы понять: у Лайдекера с собой дульнозарядное ружье. Вчера вечером, когда мы выходили из ресторана «Золотая ящерица», я попытался взглянуть на его трость поближе. Уолдо ее выхватил и съязвил, что раздобудет для меня палку с резиновым наконечником. Он явно что-то скрывал, но обида помешала мне продолжить расспросы. Для Уолдо его вещи были как живые. Он хотел защитить свою драгоценную трость от лап профана, потому и выплеснул на меня откровенную злобу, не прикрытую ни хитроумием, ни красотой. Тогда я подумал, что Уолдо вновь выказывает свои причуды вроде той, когда он желал пить кофе непременно из чашки с изображением Наполеона.

Только теперь я понял, почему Уолдо не дал мне рассмотреть трость. По его словам, он ходил с тростью, чтобы придать себе значительности. Вероятно, Уолдо улыбался, стоя у двери Лоры и готовясь применить свое секретное оружие. Во второй раз все было бы точно так же, как в первый. Его помрачившийся рассудок не мог придумать новое, оригинальное преступление.

Ручка двери повернулась. Уолдо знал, какого роста Лора, и целился прямо туда, где в темноте должен был появиться овал ее лица. Как только дверь открылась, он выстрелил.

Раздался ужасающий грохот. Лора обернулась и увидела тысячи лучиков света – пуля пролетела в доле дюйма от ее головы и разбила стеклянную вазу. На темном ковре засверкали осколки.

Уолдо промазал потому, что из-за подсечки не смог удержаться на ногах. Я спешно покинул его квартиру, как только догадался, где он прячет ружье. Когда я входил в подъезд дома Лоры, Уолдо уже стоял на площадке третьего этажа и давил пальцем на кнопку звонка.

В старомодном холле царил полумрак. На лестничных площадках горели тусклые лампочки. Уолдо боролся не на жизнь, а на смерть с врагом, чьего лица он не видел. Я моложе, в лучшей физической форме и умею драться, однако отчаяние придало Уолдо силы. А еще у него было ружье.

Я сделал подсечку, и он всем телом рухнул на меня. Лора выбежала из квартиры, пытаясь разглядеть, что происходит. Мы с Уолдо скатились по лестнице.

В тусклом свете лампочки на площадке второго этажа я увидел лицо Лайдекера. Он потерял очки, его блеклые глаза, казалось, смотрели куда-то вдаль.

– Пока весь город преследовал убийцу, Уолдо Лайдекер, с присущей ему учтивостью, преследовал закон, – рассмеялся он.

У меня по спине пробежал мороз. Я боролся с безумцем. Его лицо исказила гримаса, губы дрожали, остановившиеся глаза почти вылезли из орбит. Он высвободил руку, поднял ружье и взмахнул им как дубинкой.

– Отойдите! Быстро в сторону! – крикнул я Лоре.

Уолдо был довольно рыхлым, но весил больше двухсот пятидесяти фунтов, и, когда я заломил ему руку за спину, он навалился на меня всей тяжестью. Его глаза вспыхнули, он узнал меня, к нему вернулся разум, а вместе с ним и ненависть. С его губ стекала белая пена. Я изловчился, подвел колени под жирный живот и отпихнул противника к перилам. Он выстрелил наугад, никуда не целясь. Лора закричала.

С этим выстрелом Лайдекер утратил последние силы, там не менее, не желая рисковать, я ударил его головой о балясину перил. Хруст костей донесся до площадки третьего этажа, где стояла Лора.

В карете «скорой помощи» и в больнице он говорил без умолку. Говорил только о себе и только в третьем лице. Уолдо Лайдекер находился где-то далеко от этого умирающего толстяка на носилках, он был героем, которого боготворил мальчик, запертый в грузном теле. Он все время повторял одно и то же, путано и бессвязно, но эти обрывочные фразы рассказали больше, чем любое признание под присягой:

«Как знаток, искусно совмещающий букет вина и повод им насладиться, Уолдо Лайдекер выбрал изысканное вино урожая тысяча девятьсот четырнадцатого года…

Как Чезаре Борджиа развлекал себя в послеполуденное время тем, что пестовал замыслы о новых бесчестных деяниях, так и Уолдо Лайдекер посвятил волнительные часы ожидания цивилизованным развлечениям: чтению и сочинительству…

Как человек, составляющий свое завещание, сидит ровно и прямо, будто обелиск, так и Уолдо Лайдекер сидел за письменным столом розового дерева и сочинял очерк, который должен был стать его завещанием…

Женщина отвергла его. Один, таясь от всех, Уолдо Лайдекер отмечал бессилие смерти. Запах горьких трав смешивался с ароматом грибов. Суп приправили рутой…

В тот вечер привычка привела Уолдо Лайдекера под окна, освещенные ее предательством…»

Когда он умер, доктор с трудом разжал его пальцы, вцепившиеся в руку Лоры.

– Бедный, бедный Уолдо! – вздохнула девушка.

– Он дважды пытался вас убить, – напомнил я.

– Он так отчаянно хотел верить, что я его люблю.

Я посмотрел ей в глаза. Она искренне скорбела о смерти старого друга. Злоба умерла вместе с ним, и сейчас Лора вспоминала, каким он был добросердечным. Не зло пышно распускается, подобно вечнозеленому лавру, утверждал Уолдо, а великодушие.

Теперь он мертв. Пусть сам скажет последнее слово. Среди бумаг на его письменном столе я нашел незавершенную рукопись, последнее послание человечеству, которое он написал, пока пластинки ждали своей очереди на фонографе, вино охлаждалось на льду, а Роберто готовил блюдо из грибов.

Вот что написал Уолдо:

«…Остается противоречивая истина, которая состоит в том, что она сотворила из него такого полноценного мужчину, какого только можно вылепить из упрямой глины. И когда возникает угроза этой хрупкой мужской сущности, когда женская натура требует от него больше, чем он может дать, он в приступе беспомощной ярости ищет ее гибели. Но она создана из ребра Адама, она несокрушима как легенда, и ни одному мужчине не направить свою злобу с такой точностью, чтобы ее уничтожить».

Беделия

Посвящается И. Г.

Перевод М. Прокопьевой

1

В комнату вошла жена, и Чарли, обернувшись, окинул ее взглядом. На ней было темно-синее бархатное платье с зауженной юбкой, выгодно подчеркивавшей ее изящные щиколотки, и бронзовые туфли-лодочки на высоком каблуке.

В камине вспыхнуло рождественское полено. Языки пламени принялись жадно лизать твердую кору. Это полено было предметом особой гордости Чарли. Он сам спилил его и целый год сушил на сарае. Заметив довольное лицо мужа, Беделия улыбнулась, легкой походкой прошла по восточному ковру, уселась рядом с супругом в большое, вместительное кресло и положила голову ему на плечо. Он взял ее за руку. Горящее полено озаряло их красноватым светом. В этот момент, двадцать пятого декабря 1913 года, в пять часов десять минут, Чарли Хорст чувствовал себя самым счастливым человеком на свете.

Это было первое Рождество, которое Чарли отмечал у себя дома вместе с супругой. Они поженились в августе. Она была хрупкой и очаровательной, как маленькая кошечка. Живые темные глаза всегда казались чуть влажными. На фоне ее яркой смуглой красоты Чарли выглядел бледным, угловатым и чрезмерно сдержанным.

Эркер, откуда они выдвинули кресло, теперь занимала елка, украшенная мишурой, разноцветными шариками и спиральками, фланелевыми ангелами, оленями из папье-маше, имбирными Санта-Клаусами, картонными домиками и мятными леденцами. Под деревом вместо всегдашней, неприятно режущей глаз белой льняной простыни была расстелена зеленая бумага с набросанными поверх еловыми ветками, имитирующими землю в настоящем лесу. Стол в гостиной украшала еще одна замысловатая композиция Беделии: из самой середины настила из листьев остролиста и лавра будто бы произрастал одинокий белый нарцисс.

На подготовку к празднику было потрачено немало времени и сил. На тарелках и подносах лежали пирожные всевозможных сортов, а серебряные блюда в форме больших ракушек, принадлежавшие когда-то бабушке Чарли, прямо-таки ломились от домашней помадки, марципана и соленых орешков. На буфетном столе выстроилась в шеренгу дюжина бокалов с яичным коктейлем, а для тех, кто предпочитает напитки покрепче, Чарли приготовил оловянные чаши, в которые собирался разлить свой фирменный горячий пунш с ромом. Кроме того, рядом в изобилии были разложены соленые и острые деликатесы: канапе с фуа-гра, копченые устрицы, анчоусовое масло, анчоусы и тонкие крекеры с восхитительной пастой, которую Беделия приготовила из разных сортов сыра.

На Рождество Чарли подарил супруге старинное золотое колечко в форме банта, украшенного гранатами. Надев его на безымянный палец правой руки, она то и дело выставляла руку вперед и наклоняла голову, чтобы лишний раз полюбоваться подарком. У нее были пухлые руки с ямочками, пальцы заканчивались заостренными, великолепной формы ногтями, отполированными столь тщательно, что они блестели, подобно розовым драгоценным камням.

– До чего же моя маленькая ворона любит украшения! – сказал Чарли.

Это была литературная метафора. На самом деле Чарли мало что знал о повадках ворон. Воспитанный на английской литературе, он предпочитал употреблять подобные аллюзии вместо банальных сравнений, в основе которых лежал бы его собственный жизненный опыт. В детстве мать часто пела ему:

 
Мир редко бывает таков, каким кажется:
Вместо сливок – снятое молоко,
Вороны в павлиньих перьях расхаживают,
За лайку кирза себя выдаст легко.
 

Жена отреагировала на его замечание со свойственной ей грацией – алые губки тронула нежная улыбка, отчего на щеках заиграли очаровательные ямочки.

– Тебе правда нравится? – с волнением спросил он.

– Больше, чем платина и брильянты.

– Или жемчуг?

– Так ты поэтому мне его подарил? – робко проговорила Беделия.

– Кажется, пошел снег, – сказал Чарли.

С западной стороны дома, чуть ниже террасы, по огромным валунам с неумолкающим журчанием бежала река. Дом четы Хорстов располагался совсем недалеко от крупного промышленного города, однако из-за каменистой почвы, на которой ничего нельзя было вырастить, окрестные леса и усеянные камнями поля сохранили свою первозданность и оставались такими же дикими, какими были в те далекие времена, когда в Коннектикуте появились первые белые колонисты.

Раздался звонок в дверь. По коридору пробежала Мэри, на ходу одергивая подол нового фартука. В дверях она выпрямилась, подправила рюши и воскликнула, впуская гостей в дом:

– Здравствуйте, мистер Джонсон! С Рождеством, миссис Джонсон!

Беделия поспешила навстречу гостям. Уэллс Джонсон, как обычно, стушевался в ее присутствии, пробормотал поздравление и, не сняв перчаток, принялся перекладывать из одной руки в другую обернутую золоченой бумагой коробку. Выхватив у него коробку, Люси Джонсон протянула ее Беделии.

– Счастливого Рождества!

– Ах, ну зачем? Право, не стоило…

– Прежде чем возражать, посмотрите, что это за подарок! Наверное, решите, что я сошла с ума.

– Обожаю подарки, – вымолвила Беделия.

– Как дела, Чарли-конь? – спросил Уэллс Джонсон.

– Лучше не бывает. Давай мне твое пальто.

Беделия внимательно разглядывала коробку, словно изучая ее размер и форму, блестящую упаковку и хитро переплетенные завязки.

– Пока не соберутся все гости, мы не станем открывать подарки, – наконец сказала она.

Отыскав свободное место под елкой, она положила туда коробку Джонсонов.

Дверной звонок продолжал заливаться. Гости все прибывали и прибывали: смех и возгласы делались громче, воздух наполнился запахами рисовой пудры, туалетной воды, рома и пряностей. От жары, стоявшей в доме, и от усилий, затраченных на приготовление напитков, которые он разносил гостям, Чарли изрядно вспотел. А матовая, цвета слоновой кости кожа Беделии оставалась все такой же свежей и прохладной, как белая роза, которую она приколола к поясу.

Это была одна из дюжины роз, которые преподнес ей их новый сосед Бен Чейни.

– Вы слишком добры ко мне, – сказала Беделия, протягивая Бену обе руки и улыбаясь, чтобы подчеркнуть ямочки на щеках. – Не боитесь испортить меня своим вниманием?

– Испортить вас? Это невозможно! – воскликнул Бен.

Чарли и Бен обменялись рукопожатиями.

– С Рождеством.

– Что будете пить? Хотите яичного коктейля?

– Ах, Чарли, – сказала Беделия, – ты же знаешь про отношения Бена с яблочным ликером.

Мужчины рассмеялись. Замечание Беделии о Бене и яблочном ликере прозвучало так, словно речь шла о многолетней любовной связи. Пока Чарли наполнял бокал Бена, Беделия предложила гостю канапе. Он выбрал с сырной пастой.

– О, да это горгонзола! – не без удовольствия заметил Бен. – Вот теперь я уверен: вы обо мне думали.

– Она обо всех подумала, – хвастливо воскликнул Чарли.

К шести часам вечера гости уже насытились всем: закусками и напитками, поздравлениями и пожеланиями, сплетнями и, что особо увлекало женщин, разглядыванием праздничных нарядов. Беделия предложила открыть подарки. Для нее это было кульминацией праздника, и в ожидании столь важного момента она напоминала возбужденного нетерпеливого ребенка.

– Все уже собрались, кроме Эллен. Если она не может обойтись без опозданий, не понимаю, почему остальные гости должны ее ждать.

– Наверное, она задержалась в офисе.

– В Рождество?

– Газеты выходят и в Рождество, знаешь ли…

Беделия оглядела гостей, пытаясь угадать их настроение.

– Хорошо, дорогой, – согласилась она, – подождем еще чуть-чуть.

Услышав это, доктор Мейерс сказал:

– Если и для меня под елкой найдется подарок, я лучше заберу его прямо сейчас. У меня сегодня дежурство в больнице, а мне сначала еще надо отвезти мамочку домой.

– Ну ты и скажешь, папочка! – игриво возразила его жена. – С чего ты взял, что кто-то собирается дарить подарки на Рождество такому старику, как ты?

Беделия бросила в сторону Чарли полный нетерпения взгляд. Заметив, как ей хочется открыть подарки, он сдался, словно отец, привыкший потакать капризам детей.

– Первым делом откроем твой, Беделия.

– Это было бы несправедливо. Ведь я хозяйка, мой должен быть последним.

Судья Беннет предложил открывать подарки по очереди. Сначала гость, затем Беделия, потом снова гость. Все проголосовали за то, чтобы роль Санта-Клауса, который будет зачитывать вслух надписи на ярлыках и раздавать подарки, исполнял Чарли. Его это предложение смутило. Полностью лишенный какой бы то ни было склонности к актерству, Чарли поначалу почувствовал себя не в своей тарелке. Но, увидев, что друзья проявляют куда больший интерес к самим подаркам, нежели к его игре, он успокоился и даже слегка оживился.

Щедрость Беделии поразила всех. Эти люди не привыкли к расточительству. Даже самых богатых из них, тех, чьи сейфы были забиты акциями железнодорожной компании «Нью-Йорк, Нью-Хейвен и Хартфорд», в свое время приучили быть в рождественское утро благодарными за апельсин, пару варежек, носок, наполненный леденцами, экземпляр Библии или «Эссе» Эмерсона. Конечно, каждый тоже принес какую-нибудь мелочь, чтобы отблагодарить хозяйку дома за рождественский прием. Однако ничто не могло сравниться с подарками, которые приготовила для гостей Беделия, причем не только для друзей мужа, но и отдельно для их жен. Какие же это были роскошные вещицы! Все из нью-йоркских магазинов! Шелковые кисеты, портсигары с монограммами, медные пепельницы, чернильницы и пресс-папье на кованой латунной подставке, чашки в кожаных футлярах.

Миссис Беннет, подарившая хозяйке дома три хлопчатобумажные прихватки, купленные в августе на благотворительной церковной ярмарке и специально отложенные к празднику, подсчитала стоимость щедрот Беделии.

– Боюсь, нам нечем ответить на великодушие вашей жены, Чарли. Не в наших привычках выставлять напоказ материальное благополучие, как это делают люди с Запада.

Однако в поведении Беделии не было ничего «показного». Она в равной степени любила как получать подарки, так и дарить их другим. Будучи обычно очень аккуратной, сейчас она нетерпеливо разорвала обертки и побросала бумагу и ленты на пол. Каждый подарок казался ей великолепным, каждый даритель – на редкость щедрым. И все-таки в ее бурных восторгах Чарли виделся некоторый пафос: она вела себя словно сирота, принятая в добросердечную семью, словно маленькая уличная торговка спичками, неожиданно попавшая в магазин дорогих игрушек.

Когда Чарли подал Беделии коробку, перевязанную золотыми ленточками, глаза Люси Джонсон заблестели. Под бумажной оберткой оказалась шкатулка с изображением японских иероглифов.

– «Вантинс», – громко прошептала миссис Беннет.

Несколько женщин кивнули в знак согласия. Они тоже узнали шкатулку и теперь терялись в догадках, с чего бы это Люси вдруг поехала в Нью-Йорк за подарком Хорстам на Рождество.

Беделия приподняла подарок, чтобы продемонстрировать его гостям. На эбеновой доске сидели три обезьянки. Одна заслоняла себе лапками глаза, вторая прикрывала уши, а третья – пасть. Судья посмотрел на Уэллса Джонсона поверх очков.

– Ах, спасибо! Это именно то, что я хотела. – Беделия поцеловала Люси Джонсон.

Миссис Беннет что-то зашептала на ухо мужу. Судья все так же, поверх очков, бросил взгляд в сторону Уэллса Джонсона. С железной дороги донесся свисток поворачивающего экспресса из Данбери. Мужчины достали часы и проверили время.

Люси продолжала болтать. Она купила трех обезьянок из слоновой кости, потому что они напомнили ей Чарли.

– Меня?

– Не вижу зла, не слышу о зле и ничего не говорю о нем. Ну разве это не наш Чарли? Такая у него натура. Я говорила Уэллсу, что из всех знакомых мне мужчин Чарли обладает самым сильным характером.

Уэллс Джонсон придвинулся к судье Беннету. Прикрыв рот рукой, он прошептал:

– Я хотел выразить Чарли свою признательность. Благодаря ему у меня в этом году было много работы.

– Конечно, со всей этой перестройкой дома, – сказал судья, который владел закладной на дом Джонсонов и считал, что они обязаны объяснить ему причины своей расточительности.

– Я вам больше скажу… – намекнул Уэллс.

Глаза судьи за стеклами очков в золотой оправе загорелись от любопытства. Но Уэллс хранил свою тайну, словно деньги в банке. Когда судья начал проявлять нетерпение, Уэллс сказал:

– Сейчас не могу говорить. Чарли не нравится, когда об этом упоминают в присутствии его жены. Она очень чувствительна.

Судья фыркнул.

– Не будь у него страховки, вот тогда у нее была бы причина проявлять чувствительность.

Беделия повернулась к ним с улыбкой, и оба застенчиво улыбнулись в ответ. Она отличалась от всех присутствующих в комнате женщин и на их фоне выглядела словно актриса или иностранка. В ней не было привычной простоты. Несмотря на свойственную ей живость, супруга Чарли была более мягкой и утонченной, нежели любой из гостей. Она меньше говорила, больше улыбалась, ко всем относилась с равной доброжелательностью, но близко к себе не подпускала.

Чарли мучило беспокойство. Когда раздался звонок в дверь, он не стал дожидаться Мэри и поспешил открыть сам.

На крыльце стояли две женщины. Одна протянула ему руку и сказала:

– С Рождеством, Чарли.

Другая радостно взвизгнула и крепко обняла его.

Чарли хотел подать руку Эллен Уокер, но столь бурное проявление чувств ее подруги помешало ему. Эллен безвольно опустила руку и последовала за Чарли и Эбби Хоффман в прихожую.

– Вот это сюрприз! – сказал Чарли Эбби.

– Ах ты, старый притворщик, ты же знал, что я приду!

– Конечно, знал, – вставила Эллен. – Я еще несколько недель назад говорила ему, что ты проведешь праздники со мной.

– Я помню, – сказал Чарли.

Эбби поцеловала Чарли в щеку.

– Ты совсем про меня забыл, лгунишка!

Он провел женщин в гостевую спальню на первом этаже. Эллен Уокер сняла шляпу, но даже не взглянула на себя в зеркало. Осенью она купила новое пальто, которое никому не понравилось. Слишком неженственное – таков был всеобщий приговор. Лет тридцать назад рослая, но тонкокостная и пропорционально сложенная Эллен считалась бы красавицей, но мода на женские фигуры меняется так же стремительно, как на одежду. Дева Берн-Джонса уступила место девушке Гибсона[37]37
  Эдвард Берн-Джонс (1833–1898) – английский художник, близкий по духу к прерафаэлитам. Чарльз Дана Гибсон (1867–1944) – американский художник и иллюстратор.


[Закрыть], и лицо Эллен теперь находили чересчур длинным, голову – слишком вытянутой и узкой, а уложенные венцом светло-каштановые косы – абсурдными и вышедшими из моды. В ее внешности не было ничего запоминающегося или необычного. На незнакомых людей она производила впечатление весьма спокойной и исключительно порядочной особы.