Текст книги "Дело о старинном портрете"

Отец не мог тогда объяснить себе, понравились ему картины или нет, он спешил на судебное заседание – у него заканчивался перерыв. Напоследок он спросил Сергея Ивановича: как тот выбирает картины? Ведь нелегко без специального образования отыскать жемчужное зерно в навозной куче. На что Щукин просто ответил: «Если, увидев картину, вы испытываете психологический шок, если у вас побежали по телу мурашки, если глаз возвращается к ней снова и снова, пытаясь понять, что же в ней вас цепляет, – покупайте ее. Не ошибетесь». Он был уверен в том, что импрессионистов ждет успех. Может, не сейчас, а через пять, десять лет. А у Лазаря Петровича был редкий дар, который Пушкин называл «чутьем изящного». Это выражалось во всем: в одежде, которую он носил, в гастрономических пристрастиях. Даже дам себе он выбирал из первых красавиц нашего N-ска.

Помнится, я тогда спросила его: повесил бы он картину с обнаженной натурщицей в гостиной своего дома? Отец улыбнулся и ответил: в гостиной не повесил бы, чтобы не смеялись те, кто ничего не понимает в живописи, и чтобы не смущать непривычных к таким картинам обывателей; а вот в спальне повесил бы с удовольствием, да еще никому не показывал бы, чтобы самому наслаждаться нежными красками тела юной натурщицы…

– Мадам Авилова! – окликнул меня Кервадек. – Вы меня слышите?

– Ох, простите, я задумалась, это ваши замечательные картины на меня так повлияли.

– Если вас интересуют картины импрессионистов, они на втором этаже. Хотите посмотреть?

– С удовольствием!

Мы поднялись по узкой винтовой лестнице и оказались в светлом зале с высокими окнами.

Здесь картин было значительно меньше, а их фамилии мне и вовсе ничего не говорили: Дени, Валлоттон, Боннар.

– Кто это? – спросила я, остановившись перед одной из картин – это был вид Парижа в блекло-серых тонах. – Вот уж не знала, что этот прекрасный город может быть таким невзрачным.

– Это Боннар, – ответил Кервадек. – Вот увидите, он еще о себе заявит. Париж, мадам, бывает разный, он не всегда похож на ослепительную глянцевую открытку.

– А почему у вас в галерее нет знаменитых импрессионистов: Моне, Ренуара, Сезанна? Это дорого для вас, мсье Кервадек?

– Проданы, – усмехнулся он. – А тут собраны молодые художники. И если вы действительно хотите начать коллекционировать импрессионистов, лучшего я не могу предложить.

– Я подумаю, – нерешительно произнесла я и, как бы продолжая колебаться, добавила: – Вы, конечно, слышали, что сгорела мансарда моего друга и в огне погибли все его картины?

– Слышал, – кивнул он.

– Скажите, мсье Кервадек, а у вас не остались его работы? Сесиль говорила, что Андре приносил вам холсты на продажу.

– Что вы говорите? – удивился он. – Не помню. Мне многие молодые художники приносят работы на комиссию. Но я не у всех беру картины.

– Я вас умоляю! Поищите, ведь на вас последняя надежда!

Кервадек вздохнул и стал тяжело спускаться по лестнице.

– Только ради вас, мадам Авилова! А ведь я предлагал вам выкупить картины Андре. Были бы сейчас у меня в целости и сохранности. Но вы меня прогнали. Ну ладно, не вы, – он заметил мой протестующий жест, – а ваша спутница, да упокоится она с миром, – такая юная девушка. И кому теперь хорошо от этого? Может быть, ваш Протасов посмертно вошел бы в историю. Великий художник – это мертвый художник. Это я вам говорю как человек, который уже пятьдесят лет вертится в этом деле. Я бы мог сделать его великим, ведь я умею продавать картины. Написать каждый дурак сумеет, ты попробуй продай. А сейчас ничего – ни картин, ни художника…

Я присела на диванчик возле окна и пригорюнилась.

– Ну полно, полно… – начал он меня успокаивать. – Сейчас я спущусь в подвал, там у меня склад, а вы подождите. Только не обессудьте, если ничего не найду.

– Хорошо! – обрадовалась я. – Подожду!

Через несколько минут Себастьян Кервадек вернулся, неся две картины небольшого размера.

– Вот, еле нашел, – сказал он, вытирая лоб.

Одна картина изображала синюю женщину, всю в подтеках краски и брызгах. По контуру и складкам фигуры были прочерчены красные линии. Это было похоже на тушку голодного цыпленка, которого несколько раз надрезали, да так и оставили. От второй картины у меня возникло ощущение, что Протасов просто вытирал о нее кисть. На ней были изображены несколько прямоугольников с надписями «Театр», «Бульвар» «Кабаре», заляпанных пятнами, кривыми полосками и штрихами. На обеих картинах внизу было написано по-русски: «Андрей Протасов, Париж, 1894 год».

– Да уж… Мне никогда не понять современной живописи. Возьму их только из уважения к покойному. Сколько вы хотите за эти картины? – спросила я. – Сто франков? Двести?

– Тысячу, – спокойно ответил Кервадек и добавил, глядя мне прямо в глаза: – За каждую.

Я опешила.

– Вы издеваетесь, мсье? Это безумная цена. Хоть покойный и был моим другом, но, поверьте, я могу трезво оценивать, что хорошо, а что нет.

– Боже упаси! Давайте рассуждать логично, мадам Авилова. Вы хотите купить картины покойного художника? Они остались только у меня, остальные сгорели. Так что перед вами подлинный Протасов, как ни странно это признать, раритетный. А раритеты стоят денег. На каждый товар найдется когда-нибудь покупатель. Хочешь, чтобы тебя оценили, – умри.

– Так вот что я вам скажу, мсье Кервадек. – Я гордо выпрямилась и посмотрела галереищику в глаза. – Древние римляне говорили: cui prodest? – кому выгодно? Я не знаю, кто убил Андрея, но склоняюсь к выводу, что именно вам были выгодны и его смерть, и пожар в мансарде! Вы хотите получить профит на его смерти!

– Не смешите меня! Буду я руки пачкать ради картин какого-то неизвестного мазилы-иностранца. Вы ведь хотите купить у меня это только потому, что были с ним знакомы! Кому еще я смогу продать этот хлам? Даже луидора не выручу, не то что тысячу! Что я выиграл от его смерти? Сотню-другую франков?

Как ни странно, я ему поверила – в словах Кервадека был резон.

– Простите, – пробормотала я, раскрыла сумочку и достала деньги. – Вот, возьмите. Я беру картины мсье Протасова.

Кервадек взял деньги и, поколебавшись, спросил:

– Мадам Авилова, вы действительно пришли затем, чтобы пополнить домашнюю коллекцию шедеврами? Или же для того, чтобы забрать картины Протасова?

– Меня весьма интересуют ценные старинные картины, – ответила я. – Меня не поймут на родине, если я не привезу парочку полотен для украшения гостиной. Но у меня с собой почти не осталось денег, нужно снять со счета перевод из России.

– Не беспокойтесь о деньгах. Отдадите, когда вам будет удобно. Я доверяю вам, мадам. Прошу за мной.

Кервадек опустил на окнах портьеры, повесил на входе табличку «Закрыто» и запер дверь на задвижку. Я с любопытством наблюдала за его действиями. Потом он поманил меня к незаметной двери в конце зала, отпер ее и пригласил войти.

Мы оказались в небольшой комнате без окон. Кервадек включил электрическое освещение. И я увидела картины. У меня перехватило дыхание: одного взгляда было достаточно, чтобы понять – этим шедеврам нет цены!

– Что это? – прошептала я.

– Ватто. А здесь у меня Грез, там Фрагонар, Буше. Вы смотрите, выбирайте, что понравится.

– Мне все нравится, это не может не нравиться!

– Я рад, мадам.

– Откуда у вас такие сокровища? – спросила я, не отводя глаз от картин. – Они достойны украсить Лувр!

– Никто и не отрицает, – пожал плечами Кервадек. – В Лувре висят картины этих же авторов.

Меня посетили смутные подозрения, и я высказала их вслух:

– Это… Эти полотна краденые? Из музеев?

– Ни в коем случае! Я никогда не позволю себе опуститься до этого. Да, у меня есть картины, подобные музейным экспонатам. Однако сей факт не означает, что художники писали только для музеев. Были и частные заказы. Но сами понимаете: революции, смута… Люди отдавали бесценные раритеты за возможность остаться в живых и не умереть от голода. Приносили холсты и антикварную утварь моему отцу. Вот так и набралась коллекция. Будете что-либо брать, мадам Авилова? – Он выразительно посмотрел на меня.

– Сейчас, одну минуту…

И тут я увидела небольшой эскиз Энгра к картине «Одалиска и рабыня», тот самый, о котором говорил Засекин-Батайский.

– Я хочу вот эту картину. Сколько она стоит?

– У вас, мадам, отменный вкус! – похвалил меня Кервадек, хотя, уверена, он сказал бы то же самое при любом моем выборе. – Цена этой картины пять тысяч франков. Если у вас нет наличных денег, можете выписать чек.

Он встал коленями на стул у стены и осторожно снял картину.

– Хорошо, – кивнула я. – Вот вам чек на пять тысяч. Упакуйте картины и пришлите их до конца дня на авеню Фрошо в отель «Сабин». Всего наилучшего.

Кервадек проводил меня до двери и отпер задвижку. Я вышла из галереи, посмотрела на солнце, уже висевшее над крышами, и решила, что пора возвращаться домой.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Старики потому так любят давать

хорошие советы, что они уже не могут

подавать дурные примеры.

На площади Кальвэр стояла закрытая карета со скучающим кучером на козлах. Я подошла к фиакру…

– На авеню Фрошо, пожалуйста.

– Садитесь, мадам.

Когда я поднималась в фиакр, моя юбка зацепилась за ступеньку. Лошади тронулись, и подол пришлось дергать уже на ходу. Приведя себя в порядок, я откинулась на спинку сиденья и тут заметила, что не одна в карете. Напротив сидел широкоплечий господин в шляпе, надвинутой на глаза.

– Кто вы? И что тут делаете? – испугалась я.

– Не беспокойтесь, Аполлинария Лазаревна, – ответил он мне по-русски и снял шляпу. – Вам не сделают ничего плохого. Ваша жизнь в безопасности, можете не сомневаться.

– А я сомневаюсь. Заманили в ловушку, везете неизвестно куда и еще хотите, чтобы я не опасалась за свою жизнь!

– Слово дворянина! – серьезно сказал мужчина.

– Куда вы меня везете?

– В тихое, уютное место. Нам надо побеседовать. Это ненадолго. Все зависит от того, что вы нам расскажете.

– Кому это «нам»? Кого вы представляете?

– Узнаете позже.

– Пустите меня, я выйду.

– Госпожа Авилова, не стоит так горячиться. Уверяю вас, беседа не займет более десяти минут. Мне даны соответствующие инструкции, и я костьми лягу, но не выпущу вас из кареты. – Мужчина улыбнулся одними губами, и по его глазам я поняла, что он действительно ляжет костьми, но не даст мне сбежать.

– Это произвол!

– Как вам будет угодно.

Я решила сменить тактику.

– Почему, чтобы говорить с вами, я должна куда-то ехать? Довезите меня до дому, там и поговорим.

– Не получится. Вы будете беседовать не со мной, а с другим человеком.

– Но с кем? И на какую тему? – спросила я.

– Скоро узнаете. – Он отвернулся к окну, скрестил руки на груди, и я поняла, что ничего путного от него не дождусь.

Хорошо еще, что занавески в карете были отдернуты, и я могла следить за дорогой. Мы проехали ярко освещенные Елисейские поля, площадь Звезды, Триумфальную арку, бульвар на авеню Фош, а потом мне пришлось напрягать зрение, чтобы понять, где мы находимся. Я не могла достать из сумочки лорнет – боялась, что мой спутник задернет занавеси на окнах или что ему придет в голову мысль завязать мне глаза. Так что разглядела я лишь блестевшие в лучах заходящего солнца пруды, одинокого всадника в парке, и тут мне вдруг повезло – когда карета въехала через ворота на неширокий мост, я прочитала на нем вывеску: «Сен-Клу». Я успокоилась – во всяком случае, я знала, где нахожусь. Откинувшись на спинку сиденья, я закрыла глаза и попыталась сосредоточиться – надо было как-то подготовиться к встрече с незнакомцем, похитившим меня с помощью рыцаря плаща и кинжала.

Карета остановилась возле небольшого домика, утопавшего в зелени и ничем не отличавшегося от других таких же домов с черепичными крышами. Все вокруг дышало тихой, сонной провинцией, и невозможно было поверить, что в нескольких лье отсюда вертелись крылья мельницы «Мулен Руж» и отплясывали канкан танцовщицы с перьями на голове.

– Прошу вас, госпожа Авилова. – Мой спутник подал мне руку и помог выйти из кареты. – Сюда, пожалуйста. Тут темно, не оступитесь.

Он отворил калитку и провел меня внутрь. Вокруг не было ни души.

– Входите, Аполлинария Лазаревна, присаживайтесь, – услышала я знакомый голос. На диване в гостиной сидел министр иностранных дел России Николай Карлович Гире и пристально глядел на меня совиными глазами.

– Ах, вот оно что, – ответила я вместо приветствия. – А я-то голову ломала всю дорогу, кому я могла понадобиться?

– Неужели не догадались?

– Нет! – отрезала я. – Где я нахожусь? И главное, зачем я тут?

– Не лукавьте, любезнейшая госпожа Авилова. Вам все прекрасно известно. Находитесь вы в одном из парижских предместий, на квартире, используемой нашим министерством для встреч с агентами.

– Но я-то ведь не агент!

На лице министра отразилась досада.

– Повторюсь – вы прекрасно понимаете, почему находитесь в этом месте. Но, если вам так угодно, извольте: вы здесь потому, что обязаны объяснить мне, откуда у вас рисунок с моим изображением и почему вы подложили его мне на утренней встрече. Ведь рисунок не случайно оказался в вашем ридикюле, а вы сами – в моем кабинете.

– Обязана? Вот уж не думала, что меня, дворянку, словно какую-то иностранную шпионку, привезут неизвестно куда, помимо воли, и еще обяжут отвечать на вопросы, заданные таким тоном! Я не чувствую себя ни в чем виноватой и требую уважения к себе, ваше высокопревосходительство.

– Хорошо, хорошо, – смягчился Гире. – Уважаемая Аполлинария Лазаревна, не будете ли вы столь любезны объяснить, чего ради вам понадобилось устраивать этот маскарад и показывать мне рисунок? Ведь вам хотелось увидеть мою реакцию, верно? Зачем? Вот на этот вопрос я и требую у вас ответа, так как вы непосредственным образом вовлекли меня в ваши авантюры.

– Николай Карлович, дело не в вас. Вас я глубоко уважаю и считаю одним из просвещеннейших деятелей нашей империи, держащих руку на пульсе России. – Я перевела дух и изумилась собственному красноречию. Наверное, от страха в человеке просыпаются дремлющие способности. – Но мне крайне важно узнать, кто изображен вместе с вами на рисунке. Уверяю вас, к политике Российской империи мой интерес не имеет никакого отношения.

– Для чего вам это понадобилось? – спросил Гире и, как мне показалось, немного расслабился. Он откинулся на спинку дивана и попросил разрешения закурить.

– Ваш собеседник подозревается в убийстве трех человек: моего друга русского художника Андрея Протасова, его подруги Сесиль Мерсо, соседки по дому на улице Турлак, а также в умышленном поджоге мансарды с картинами.

– Расскажите в двух словах, о чем идет речь. Я впервые слышу эти фамилии.

– Мой друг, российский подданный Андрей Серапионович Протасов, был найден мертвым в Сене. На шее у него обнаружился след от веревки, и мсье Альфонс Бертильон сделал заключение, что смерть произошла от удушения.

– Понятно, далее…

– Я отправилась в мансарду Протасова и забрала оттуда папку с рисунками. На одном из рисунков были изображены вы и некий господин в пальто с клетчатой пелериной. На следующий день после обнаружения тела Протасова тем же способом была удушена его подруга, натурщица Сесиль Мерсо. Когда я попыталась выяснить причину их смерти…

– Постойте, – перебил меня министр, – почему вы, женщина, да еще иностранка, должны заниматься этим делом? А полиция для чего?

– Простите меня, ваше высокопревосходительство, но какое дело парижским полицейским до нищего русского художника? Хорошо еще, что не нужно было хоронить его за казенный счет. Я сама похоронила его и его подругу на свои средства.

– Похвально, – одобрил он.

– А потом я решила взять инициативу в свои руки.

– Ох уж эти современные женщины! – покачал головой Гире. – И до чего вы додумались, мадам?

– Поиски преступника привели меня в дом Женевьевы Мерсо, старшей сестры покойной. И там, в стенном шкафу, я увидела точь-в-точь такое же пальто, как на неизвестном, изображенном рядом с вами в пивной «Ла Сури».

– Ну и что? Мало ли в Париже клетчатых пальто?

Но не в сочетании с рыжей бородой, – возразила я, уже не удивляясь своей храбрости. – На следующий день в мансарде Протасова произошел пожар. Единственной свидетельницей происшедшего оказалась соседка художника. Ее, с сильными ожогами, пожарные отвезли в больницу Сальпетриер. И там ее убил преступник, носивший рыжую бороду.

– И в клетчатом пальто? – уточнил министр.

– Нет, пальто на нем не было, а был форменный плащ, с помощью которого он обманул сиделку, назвавшись полицейским инспектором. Убийца пробрался в палату к свидетельнице и задушил ее.

– Глупости! – воскликнул Гире и стряхнул пепел в хрустальную пепельницу на столе. – Этого не может быть! Зачем ему убивать? Он же не сошел с ума!

– Моя версия такова: художник запечатлел вас с этим господином в пивной «Ла Сури» – месте, совершенно не подходящем для министра державы, готовящейся подписать договор о дружбе. Следовательно, узнав, что инкогнито раскрыто и это грозит в будущем разоблачениями и обвинениями, господин в клетчатой пелерине решает убить художника и выкрасть рисунок.

– А моя роль во всем этом фарсе заключалась в том, что я отдал злодейский приказ. Верно? – саркастически заметил министр.

– Да, – честно ответила я, глядя ему прямо в глаза и не думая, чем все это может закончиться для меня, если Гирс рассердится. – Убиты три ни в чем не повинных человека. И это не фарс, ваше высокопревосходительство.

Министр не рассердился, он лишь покачал головой.

– Смело, очень смело и даже, я бы сказал, самонадеянно с вашей стороны, госпожа Авилова, обвинять меня в этих преступлениях. Хотя если кто-то что-то ищет, значит, он что-то знает. Странно, что об этом еще не пронюхали журналисты. Они, как мухи на мед, слетаются на горяченькое. Что же сказали полицейские сыщики, когда вы сообщили им о ваших подозрениях и обвинили меня в том, что я отдал приказ спрятать концы в воду?

– Ничего, – пожала я плечами. – Я никому ничего не сообщала.

– Что ж так?

– Зачем вмешивать французскую полицию в дела российских подданных?

– Понятно, – кивнул он. – Вы, госпожа Авилова, патриотка. Похвально, похвально. Patrie fumus igne alieno luculentior 4040
  Дым отечества ярче огня чужбины (лат.)


[Закрыть]. Поэтому вы не побоялись явиться ко мне на аудиенцию, показать рисунок и бросить обвинение в лицо, вместо того чтобы поделиться своими сомнениями с полицией.

– Я думала, что так будет лучше.

– Вы из N-ска? Какие экземпляры вырастают в нашей глубинке! Не оскудела земля русская героями, а в особенности героинями. Почему вы не обратились к кому-либо из мужчин? Да хотя бы к этому казаку Аршинову. Негоже даме из общества выслеживать преступников – не женское это дело.

– Для того чтобы понять, кто преступник, достаточно ума, а не грубой силы. А его у образованных женщин достаточно.

В выпуклых глазах министра иностранных дел появилось какое-то подобие улыбки, хотя тонкие губы оставались сжатыми. Он погладил бакенбарды и, выдержав паузу, произнес:

– Похоже, сударыня, лавры Олимпии де Гуж 4141
  Олимпия де Гуж – писательница, автор «Декларации прав женщины и гражданки», написанной в 1791 году. В этом документе впервые в истории было открыто сформулировано требование установить равноправие женщин и мужчин перед законом. Олимпия де Гуж пророчески изрекла: «Если женщина имеет право взойти на эшафот, то она должна иметь право подняться и на трибуну». Такое неосторожное заявление стоило писательнице жизни. Ее отправили на гильотину как лицо, презревшее общественные порядки. (Прим. авт.)


[Закрыть] не дают вам покоя. Но она плохо кончила.

– Я знаю, – ответила я. – Ее обвинили в том, что она забыла достоинства своего пола. И если бы я не относилась с уважением к вам и вашему рангу, я бы отметила, что эти слова, ваше высокопревосходительство, отличаются особым цинизмом.

Гире с интересом посмотрел на меня:

– Что ж, сударыня, цинизм – это всего лишь неприятный способ говорить правду. И поэтому советую вам не забыть об участи мадам Олимпии, а то как бы чего не вышло.

– На то вы и столп общества, ваше высокопревосходительство, чтобы не допустить подобной вакханалии в Российской империи. Русские – не французы, чтобы в революции играть.

Министр, как мне показалось, хотел мне возразить, но только покачал головой.

– Пообещайте мне, что прекратите подвергать жизнь ненужной опасности и вернетесь в Россию, – потребовал Гире.

– Только после того, как будет найден убийца моего соотечественника, – с нажимом сказала я.

– Обещаю вам, что прослежу за этим делом. Завтра же мою просьбу доведут до начальника уголовной полиции Французской республики. Но вы должны будете немедленно покинуть Париж и отправиться домой, в N-ск. Считайте это условием выполнения моего обещания.

Министр махнул рукой, и широкоплечий помощник, сопроводивший меня сюда, ловко принялся сервировать стол. Когда перед нами появились изящный чайник, тонкие чашки лиможского фарфора, сахарница и печенье в серебряной вазочке, Гире кивнул, и помощник удалился. Мы остались одни.

Обстановка несколько разрядилась. Мы пили чай, обмениваясь ничего не значащими репликами. Гире предложил называть его по имени-отчеству, а не высокопревосходительством.

– Скажите мне, Николай Карлович, виконт де Кювервиль замешан в этом преступлении? – осмелилась наконец спросить я.

– А вы знаете больше, чем я предполагал, – сказал Гире, раскалывая щипчиками сахар.

– Вы разочарованы?

– Скорее насторожен. Не люблю обманываться в собственных предположениях. Старею, нюх теряю. А нюх для преданного пса – самое главное. С годами оттачивается умение держать нос по ветру, но с возрастом оно может исчезнуть. Да… Не припомню, когда мне приходилось последний раз так сидеть и беседовать с молодой красивой дамой. Все дела, заботы…

Министр лукавил. Взгляд его оставался столь же цепким и холодным. Он размышлял, что мне известно о нем и виконте, и не мог найти ответа. Я с безмятежным видом пила чай и смотрела по сторонам, стараясь не встречаться с ним взглядом.

– Ни в коем разе не хочу затронуть государственные интересы, Николай Карлович, – после долгой паузы сказала я. – Но что же мне делать? Если вы утверждаете, что виконт де Кювервиль непричастен к убийству моего друга, то почему улики указывают на него? Есть у него летнее пальто с клетчатой пелериной? Есть. А рыжая борода? Тоже есть. Он был знаком с художником Протасовым, а также с его подругой Сесиль Мерсо. Это подтвердила Мона, она же Женевьева Мерсо, сестра погибшей. Конечно, это все косвенные улики, и любой адвокат расскажет мне о сотнях совпадений, но согласитесь, Николай Карлович, когда столько совпадений, дело становится подозрительным. И как быть? Отмахнуться от улик только потому, что такой достойный человек, как вы, называет мои предположения глупостями, ничем их не опровергая?

Позвольте мне официально заявить, уважаемая Аполлинария Лазаревна, – очень серьезно сказал Гире, – виконт де Кювервиль не имеет никакого отношения к этим преступлениям. Более того, я готов объяснить, почему он не может быть виновен в тех преступлениях, которые вы ему приписываете. Мсье де Кювервиль сейчас очень занят: мы с министром внутренних дел Дурново подготавливаем его визит в Россию – в частности, в Олонецкую губернию. Поэтому подозревать его в убийстве российского подданного накануне ответственного поручения, по меньшей мере, глупо. Я готов сообщить вам даже цель поездки. Как известно, Олонецкая губерния – край северный, озерный, с горными реками. В Ладожском и Онежском озерах водятся лососи и сиги. Вода прозрачнейшая. Вот об этом мы тогда и говорили с виконтом, сидя в пивной и пережидая ливень, который застал нас на Монмартре. Я ведь тоже человек и люблю иногда прогуляться по парижским бульварам.

– Виконт – страстный рыбак? – спросила я.

– Нет, – засмеялся Гире. – Он пескаря от щуки не отличит. Де Кювервиль едет инспектировать воду.

– Но зачем это надо французскому подданному?

Придется начать издалека, чтобы вам было понятно. Два года назад в нашей армии произошел несчастный случай, унесший множество жизней: низшие чины отравились водкой. Это наделало много шума. Оказалось, что водку изготовляют из чего попало, лишь бы горела. Многие поставщики пошли под суд, но проблемы это не решило. И тогда, по высочайшему повелению, этой проблемой занялся директор Главной палаты мер и весов, член-корреспондент Академии наук Дмитрий Иванович Менделеев. Недавно он представил доклад, в котором говорится о том, каково должно быть соотношение спирта и воды, чтобы водка получилась отменного качества и не вредила здоровью.

– И какое же? – не удержалась я.

– Это государственный секрет, Аполлинария Лазаревна, – слегка нахмурился министр.

– Простите, ваше высокопревосходительство, я не хотела.

– Ничего, ничего. Из прессы вы наверняка знаете о подготовке российско-французского договора. Государь император ежедневно получает мои депеши, в которых я отчитываюсь о своих действиях. Это огромная, многоуровневая работа, за которой пристально следят все государства, особенно Германия – противник этого союза. Мне даны особые полномочия, дабы довести до конца дело, ради которого я прибыл в Париж.

– А я вам мешаю своим расследованием, не так ли? – с вызовом спросила я.

– Отнюдь, – поморщился министр. – Вы даже не пешка, мадам, а так, легкая назойливая мушка, мотылек, что летит на огонь, невзирая на опасность. Уж простите мне это сравнение.

– Нет, нет, ничего…

– Есть другие силы, всячески препятствующие не только политическим интересам Российской империи, но и экономическим!

Гире отпил чаю и замолчал.

– А при чем тут водка? И виконт де Кювервиль? – напомнила я.

Один из пунктов договора предусматривает экспорт русской водки. Новой водки, по рецепту профессора Менделеева. Вот поэтому виконт и едет в Россию как личный представитель французского правительства и президента Рибо. Он будет осматривать ледниковые линзы Ладожского и Онежского озер и проверять качество воды, дабы лично удостовериться в том, что Россия поставит во Францию самую лучшую водку на основе кристально чистой воды – именно так записано в договоре. И это настораживает промышленников-виноделов из Бордо и Бургундии. Особенно из провинции Коньяк.

– Надо же! – удивилась я. – Я и не знала, что виконт наделен такими полномочиями.

– Именно! А теперь скажите мне, дорогая госпожа Авилова, способен ли человек, облеченный столь высоким доверием, бегать по Монмартру, чтобы убить художника, да еще русского?

– Думаю, что нет, Николай Карлович.

– То-то! – Он поднял указательный палец. – А вы, голубушка, цирк шапито устроили, с картинками разными ко мне на аудиенцию прорвались. Спутника своего подставили, господина Аршинова. Эх, не порол вас батюшка в детстве, баловал. А надо бы…

– Простите меня, ваше высокопревосходительство, – взмолилась я. – Я напрасно подозревала виконта де Кювервиля. А Николаю Ивановичу я помогу. Из наследства корабль снаряжу, я уже пообещала.

– Ох, бедовая голова, – погрозил мне пальцем Гире. – Из наследства… Кто ж так распорядился – молодой ветреной женщине наследство отписывать?

– Тетушка, Мария Игнатьевна, – пролепетала я.

– Видать, такая же ветреная женщина была, прости Господи. Вот что, голубушка, пусть Арши-нов завтра явится в отель и запишется ко мне на аудиенцию. И чтоб без вас и ваших штук, мадам! Вы меня поняли?

– Да, ваше высокопревосходительство, я вам крайне признательна.

– Прошу простить. – Он тяжело поднялся с дивана. – Время позднее, а мне еще бумаги просмотреть нужно. Спокойной ночи, Аполлинария Лазаревна, ступайте, вас проводят до дому.

И он медленно, по-стариковски ссутулившись, вышел из гостиной.

Путь в отель «Сабин» занял около полутора часов. Я уже не следила за дорогой – незачем. Устроившись в уголке кареты, я закрыла глаза и задремала. Так и проспала всю дорогу до дома. Помощник министра помог мне, сонной, выйти из кареты и, откланявшись, уехал восвояси.

***

– Боже мой! – всплеснула руками мадам де Жаликур. Рядом с ней стоял князь в протертом халате и укоризненно глядел на меня. – Где вы пропадали, Полин? Мы не спим, беспокоимся, а вас все нет и нет. Решили утром в полицию обратиться. Разве так можно?!

Она обернулась к Засекину-Батайскому, ища у него поддержки. Тот нахмурил брови, но ничего не сказал.

– Я была в кабаре, – ответила я, чуть пошатнувшись, и громко икнула. – Французы – очень приятные мужчины. Такие душки! Мне понравился один Жан… Нет, Поль… А, вспомнила, Жан-Поль! Завтра у нас с ним свидание. Какой мужчина! Нос! Прононс! В России таких кавалеров не бывает…

– Хорошо, хорошо, но это будет завтра. А сейчас поднимайтесь наверх и ложитесь в постель, уже третий час ночи, все добропорядочные парижане спят и третий сон видят.

– Парижане… – хихикнула я, взбираясь по лестнице. – Ну и пусть смотрят свои сны! А я буду танцевать! Жалко спать в таком чудесном городе.

Шатаясь, я поднялась по лестнице и, только закрыв дверь, сбросила с себя, как ненужную тряпку, пьяную улыбку. Помню только, что, уже сонная, я выставила свои ботинки за дверь и упала на кровать, забыв даже задернуть занавеси алькова.

Во сне я видела свой женский институт, а вместо нашей начальницы фон Лутц передо мной стояла мадам де Жаликур и отчитывала меня за пятно на фартуке.

Утром, когда я спустилась к завтраку, меня встретили настороженно. При моем появлении разговоры прекратились. Постояльцы и хозяйка глядели на меня во все глаза.

– Доброе утро, господа, – весело сказала я и разложила салфетку на коленях. – Прекрасная погода сегодня. Позавтракаю и пойду гулять в Люксембургский сад.

Мадам Ларок поздоровалась и с любопытством посмотрела на меня, а Засекин-Батайский привстал и поклонился.

Хозяйка поставила передо мной тарелочку с круассанами.

– Скажите, мадам де Жаликур, мне вчера не приносили посылку?

– Да-да, – закивала хозяйка. – Она здесь. Сейчас прикажу Пьеру принести.

Соланж вышла из столовой и через минуту вернулась в сопровождении садовника, который нес продолговатый пакет в разорванной оберточной бумаге. Пьер положил пакет на стул и удалился.

– Странно… – нахмурилась я. – Почему посылка вскрыта?

– Позвольте мне объяснить, Полина, – произнес князь, отводя взгляд в сторону. – Когда поздно вечером мы стали нервничать по поводу вашего отсутствия, вдруг принесли посылку. И это была моя мысль – посмотреть, что внутри, дабы понять: может быть, вам нужна помощь, или, может быть, мы таким образом узнаем о вашем местонахождении. Время сейчас неспокойное.

Никак не отреагировав на его слова, я распаковала посылку. В ней были три картины, переложенные папиросной бумагой и картоном.

– И что, вы догадались, где я нахожусь, раскрыв предназначенную мне посылку, ваше сиятельство? – Я не могла скрыть раздражения.

– Нам стало ясно, что вы посетили галерею Кервадека, – смутился Кирилл Игоревич. – Внутри посылки визитная карточка. Куда вы направились дальше, узнать было невозможно.

– Я же сказала, что в кабаре. – Не обращая внимания на присутствующих, я принялась рассматривать картины.

Две из них при дневном свете произвели на меня удручающее впечатление. Я повернулась к мадам Ларок.

– Как вам эти картины? Нравятся?

– Две из них – отвратительная мазня! – произнесла Матильда, сморщив нос. – Если не секрет, вам их дали в подарок к Энгру?