Текст книги "Дело о старинном портрете"

Когда Оллер открыл «Мулен Руж», то переманил меня к себе, и я не жалею, что ушла к нему. Я прима, лучшая танцовщица кабаре и блистаю на сцене. Сейчас у меня новый покровитель, виконт, и я буду с ним, пока он мне не надоест. Теперь я решаю, кого любить и кого бросать.

Мона замолчала, и, воспользовавшись паузой, я спросила:

– Скажи, пожалуйста, почему Сесиль жила в такой бедности? Ведь она не отказывалась брать у тебя деньги?

– Это поначалу, пока была жива мать, сестра не знала, каким образом мне достаются деньги, – я приходила сама и отдавала. А когда мама умерла, Сесиль узнала, что я обыкновенная куртизанка, кокотка, и перестала брать деньги. Она считала, что не имеет права жить на деньги чужого человека. Нет, она не презирала меня, просто не хотела поступаться принципами. Тогда я познакомила ее с художниками, посещавшими монмартрские кабаре, – Пю-ви де Шаванном, Зандоменеги, Тулуз-Лотреком, – и она позировала им, а также училась у них рисовать. Но ничего более: моя Сесиль – порядочная девушка. Была… Теперь ее уже нет…

– Я глубоко тебе сочувствую, Мона. Не только ты горюешь от потери. Ведь и я потеряла близкого человека, художника из России. – Я обняла девушку. – Его звали Андре. И я более чем уверена, что его убил тот же негодяй, что и твою младшую сестру.

– Это возлюбленный Сесиль, – всхлипнув, сказала Мона. Странно, но ее слова меня не ранили. – С ним сестричка познакомилась уже без меня. Я его совсем не знала. Как-то она пришла вместе с Андре ко мне на представление. С ними был еще странный старик с растрепанными волосами и всклокоченной бородой. Он смотрел на меня таким диким взглядом, что я споткнулась во время танца. Он меня словно гипнотизировал.

– Что за старик?

Понятия не имею! Наверное, один из тех бродяг, которые обычно липли к моей сестре, как мухи к меду, уж очень у нее доброе сердце. Она была готова отдать последнее, а они пользовались ее добротой и пропивали те гроши, что она давала им на хлеб. Когда после своего номера я подошла к ним, чтобы поговорить с Сесиль, то услышала, как они обсуждали, где достать денег на покупку каких-то земель.

– Странно… Чтобы приобрести недвижимость, нужны огромные средства. Откуда у них столько денег?

– Не знаю, – пожала плечами Мона. – Я не поинтересовалась.

Она явно приходила в себя. Этого мне и надо было. Я собралась уходить.

– Мона, и все же я прошу тебя: будь вечером в «Мулен Руж». Мсье Оллер будет крайне недоволен, если ты не появишься. Я ему обещала, что поговорю с тобой. А грустными делами займемся вместе завтра. Ведь у нас с тобой общая беда. Согласна?

– Уговорила. Приду в кабаре, – буркнула Мона, не глядя на меня. – Но я Оллеру такой канкан покажу, у него глаза на лоб вылезут! Не канкан будет – горчица с перцем. Будет знать, как условия ставить! Мне, солистке! Подожди, Полин, я зажгу лампу в прихожей.

Она вышла вместе со мной из гостиной, и в ярком свете лампы я вдруг заметила в открытом стенном шкафу пальто с большой клетчатой пелериной. Я похолодела от догадки, пронзившей мне мозг.

– Чье это пальто, Мона? Вот это, в клетку.

– Моего виконта, – удивленно ответила она. – Он часто оставляет у меня вещи. А что такое?

– Ничего, ничего, просто меня заинтересовал покрой. Всего наилучшего, будь вечером в кабаре. Обязательно приду на тебя полюбоваться.

И я закрыла за собой дверь.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Прежде чем сильно чего-то пожелать,

следует осведомиться, очень ли счастлив

нынешний обладатель желаемого.

До восьми вечера оставалось совсем немного, и я решилась – постучала в зеленую комнату, к князю Засекину-Батайскому.

– Войдите!

Несмотря на августовский зной, Кирилл Игоревич сидел в теплом вигоневом шлафроке, несколько потертом, и раскладывал пасьянс. Комнату, оклеенную зелеными штофными обоями в полоску, украшали два настенных ковра с развешанными на них саблями, трубками с длинными чубуками и пистолетами с гравировкой. В углу, на небольшой резной подставке, стояла маленькая икона Божьей Матери, а под ней был пришпилен календарь с изображением бегущих лошадей. На перекладине в углу висели два костюма, под ними ровно стояли туфли. Все вокруг красноречиво говорило о том, что рента его покойной супруги была весьма и весьма умеренной.

– Простите меня, дорогой князь, что я к вам без приглашения…

– Полноте, Полина, всегда рад. Правда, я не при параде. – Кирилл Игоревич попридержал полы халата и поклонился. – Хотите крюшону? Только что с кухни принесли. Прекрасно освежает!

– Не откажусь.

Он протянул мне стакан с терпким, пахнущим лимоном и мятой напитком.

– А я к вам по делу, Кирилл Игоревич, – сказала я. – Не обессудьте.

– Да уж, – вздохнул он и состроил комичную физиономию, – прошли те времена, когда к Засекину-Батайскому юные прелестные дамы заглядывали не только по делу. Скорее, совсем не по делу.

– И вовсе нет, князь, – улыбнулась я, – зачем на себя наговаривать? Вы еще в самом соку. Полвека для мужчины разве возраст? И дело, по которому я пришла, вполне вероятно, поднимет вам настроение. По крайней мере, я надеюсь на это.

– Я весь внимание, дорогая Полина! Слушаю вас.

– Не соблаговолите ли сегодня вечером сопровождать меня в кабаре «Мулен Руж»? – церемонно начала я, но, увидев удивленные глаза князя, просительно добавила: – Мне очень хочется посмотреть канкан, а в такие места без кавалеров ходят только дамы определенного рода занятий. Мне ужасно неловко оттого, что вы можете обо мне подумать, но я, бывая в Париже то с отцом, то с мужем, никогда не посещала кабаре. Всё замки да музеи, иногда рестораны. А ведь, кроме музеев и монастырей, здесь есть немало интересного, не так ли, князь?

– Понимаю, – кивнул он. – Хотите развеяться после неприятных событий. Разумно, разумно… И вы хотите, чтобы я вас сопровождал в кабаре?

– Мне бы очень этого хотелось…

– Когда надо быть готовым? – деловито спросил он.

– Зайдите за мной к восьми с половиною вечера.

– Всенепременно.

Вернувшись в комнату, я стала выбирать платье и шляпку и пришла в полное отчаяние от того, что все мои туалеты выглядят провинциально и надеть абсолютно нечего. Вот так всегда: везешь с собой несколько чемоданов с одеждой, а подойдет время выйти в приличное общество, тут же оказывается, что платье старомодно, шарф не так оттеняет цвет лица, а на замшевых перчатках несмываемое пятно. Вот и придумываешь разные ухищрения, чтобы выглядеть модно и достойно. Конечно, можно было бы сходить к модистке и купить туалет специально для выхода, но я не хотела рисковать: вдруг не успею вернуться, зайдет князь, а меня нет. Нет уж, лучше выберу что-нибудь из своего.

Остановившись на лиловом платье из грогрона 2525
  Грогрон – гладкокрашеный шелк высшего качества из лучших коконов шелковичного червя с длинной неповрежденной нитью. (Прим. авт.)


[Закрыть], строгом и изящном, я выбрала в тон к нему шляпку-ток со сквозной вуалью без мушек и успокоилась: в таком наряде я обычно привлекаю одобрительные взгляды. Для кабаре этот туалет вполне стильный и в меру пикантный.

Ровно в половине девятого в дверь постучали.

На пороге стоял Засекин-Батайский в облегающем сюртуке цвета маренго. На шее у него был повязан шелковый эскот 2626
  Эскот – галстук с широкими прямоугольными концами, который завязывается так, чтобы концы лежали друг на друге, иногда их скалывают булавкой. (Прим. ред.)


[Закрыть], заколотый булавкой с аметистом. В руках князь держал трость с массивным набалдашником и старомодный цилиндр.

– Прошу, князь, входите, я только надену шляпку и перчатки.

Он вошел, а я достала из ридикюля две сотенные купюры и протянула ему со словами:

– Возьмите, Кирилл Игоревич. У вас могут случиться непредвиденные расходы, а мне не хочется, чтобы вы потерпели из-за меня убытки. И не отказывайтесь!

– Как можно! – воскликнул князь, но в глазах его мелькнул алчный огонек. – Почту за честь сопровождать такую прелестную даму, как вы, мадам Авилова.

– Возьмите, возьмите. – Я сунула ему деньги. – Считайте, что вы взяли у меня в долг специально для посещения кабаре. И не думайте ни о чем. Для нас с вами главное сейчас – приятно провести время. Это вы парижанин, а я обычная провинциалка.

– Хорошо, – как бы с неохотой ответил он, пряча деньги в карман. – Я спущусь и возьму фиакр.

Вечером кабаре преобразилось. Все вокруг сверкало. Красная мельница вертела крыльями, украшенными электрическими лампочками. Один за другим подъезжали экипажи, из них выходили дамы в роскошных декольтированных нарядах и мехах, несмотря на летнюю жару. Мужчины, сопровождавшие их, были одеты по-разному: в сюртуки и фраки, студенческие тужурки и яркие мундиры. Французская речь мешалась с английской и итальянской.

Внутри играла музыка, хлопали пробки от шампанского. Свет настенных фонарей отражался в хрустале огромной люстры, свисавшей с лепного потолка, разрисованного амурами и купидонами. Гарсон подвел нас к свободному столику, расположенному достаточно далеко от сцены. Справа от нас разместилась веселая и шумная студенческая компания. Я пожалела, что не заказала одну из литерных лож, находившихся по обеим сторонам сцены, – оттуда я все видела бы без лорнета.

– Вам удобно, Полина? – спросил князь, подвигая мне стул.

– Вполне, благодарю вас, – ответила я и устремила взгляд на сцену.

Там танцевали три девушки, одетые в широкие слоистые юбки, которые они задирали при каждом прыжке, открывая панталоны с кружевами и крепкие икры профессиональных танцовщиц. Девушек сменил фокусник в черном фраке. Он показал фокус с кроликом и цилиндром. Потом вышла акробатка в блестящем трико и принялась извиваться, демонстрируя великолепную гибкость тела.

Происходившее на сцене не слишком интересовало публику. Люди смеялись, перекидывались громкими репликами, встречая входивших в зал, мой визави изучал карту вин, студенты жарко спорили о политике. Я немного разочаровалась – мне казалось, что в кабаре будет нечто потрясающее, а на самом деле подобные номера можно увидеть в любом провинциальном цирке-шапито.

– Князь, скажите, – я наклонилась к нему, иначе ничего не было бы слышно, – вам знаком кто-нибудь из публики?

– Посмотрим, посмотрим, – ответил он, берясь за монокль. Но, обозрев зал, с досадой произнес: – Нет, пока не вижу. Еще рано. Настоящее веселье и канкан начнутся в полночь. Вот тогда самые сливки и подойдут. А пока здесь только разогревают публику. Не обращайте внимания – это коверные в цирке.

Про себя я подумала, что если сливки соберутся так поздно, то им останутся места разве что на сцене.

А публика все прибывала. Уже заполнились все ложи, и были заняты места у барной стойки.

Спустя некоторое время на сцену вышел Оллер.

– Медам, месье! Канкан! – объявил он.

И тут началось светопреставление. Все взгляды устремились на сцену, куда из-за кулис выскочили шестнадцать девиц, одетых в пышные кружевные юбки и корсеты. На ногах у всех были черные сетчатые чулки, перехваченные выше колен алыми атласными подвязками с розетками, и туфли с серебряными пряжками, а на головах – плюмажи из страусовых перьев, раскрашенных в национальные цвета: синий, белый и красный. Девушки выстроились в ряд лицом к публике и под умопомрачительную музыку из «Орфея в аду» блистательного Оффенбаха принялись вскидывать ноги. При этом размашистом движении присутствовавшие прекрасно могли обозревать шестнадцать пар одинаковых муслиновых присборенных панталон с разрезом в шагу.

Публика бесновалась, свистела и улюлюкала. Чаще всего раздавались крики: «Мона! Мона! Браво!» Мне пришлось достать из сумочки лорнет, чтобы разглядеть в центре разноцветной шеренги знакомое лицо. Она единственная из девушек не улыбалась, но подкидывала ноги выше всех.

Танцовщицы одна за другой, как подкошенные, падали на шпагат и вскидывали руки в призывном жесте. Перья трепетали на их головах. Зрители поднялись с мест и разразились бешеными аплодисментами. Одна из девушек встала, выбежала за кулисы и тут же вернулась с национальным флагом на длинном древке. Оркестр заиграл «Марсельезу», девушка вставила древко в отверстие на сцене, и танцовщицы, отдавая честь, промаршировали за кулисы.

Их вызывали и вызывали. Публика отбила ладони, аплодируя прелестницам. Танцовщицы кланялись, сладко улыбались, посылали публике воздушные поцелуи и снова убегали за кулисы.

Наконец на сцене осталась только одна девушка. Я снова взяла лорнет. Это была Мона. Она движением руки остановила публику, сняла знамя с древка, отдала полотнище выбежавшей из-за кулис девушке и обратилась к оркестру:

– Маэстро, прошу вас, исполните «Лебедя».

Густой звучный голос виолончели наполнил зал. Музыка волновала и убаюкивала, ее переливы напомнили мне прекрасных птиц, тихо плавающих в пруду Александровского парка, где я сидела и грезила об Андрее.

Мона танцевала вокруг шеста. Она обвивала его словно возлюбленного, кружилась, то отдаляясь, то приближаясь к нему, под величавую мерную музыку незнакомой мелодии.

В зале наступила тишина. Такая всеобъемлющая, какая бывает при свершении таинства. Тишина, тягучая и вязкая, разбивалась струнными басами. Публика затаила дыхание. У меня защемило в груди, и вдруг показались нелепыми эти разноцветные перья на голове у девушки и пышные, как каравай, юбки. Они мешали сосредоточиться, оценить искусство талантливой танцовщицы.

Словно услышав мои мысли, Мона тряхнула непокорными кудрями, сорвала перья с головы и отбросила в сторону. Публика отозвалась восторженным гулом. Далее случилось невероятное: Мона незаметным движением расстегнула юбки, и те разноцветной пеной упали к ее ногам. Грациозно переступив через них, она, оставшись только в корсете, панталонах и чулках с алыми подвязками, обвила ногой шест и запрокинула голову, резко выгнув спину. Эту позу она не меняла несколько долгих секунд. Потом Мона села на сцену, неторопливо движениями развязала подвязки и бросила ленты в зал. Некоторые мужчины ринулись к подиуму, пытаясь завладеть кусочками шелка. После этого Мона принялась скатывать с себя чулки. Художники справа от меня оживились, захлопали в ладоши и закричали «Браво!». Из литерной ложи к сцене бросился человек – его лица я не смогла рассмотреть – и крикнул: «Мона, остановись!», но она не удостоила его взглядом. Она вся была во власти музыки…

Изгибаясь словно гуттаперчевая кукла, Мона сладострастно гладила себя по плечам и бедрам.

Корсет, стягивавший груди и талию танцовщицы, неожиданно оказался у нее в руках. Я недоумевала: ведь корсеты на шнуровке невозможно снять без помощи горничной, а Мона сделала это в танце. Надо будет потом расспросить, как ей это удалось.

Публика бесновалась! Студенты кричали: «Мона! Дальше! Мона! Снимай же! Не останавливайся!». Я недоумевала – это кричали художники, которые ежедневно видели обнаженную плоть в таком количестве, что воспринимали женское тело только как объект для этюдов. А тут такое возбуждение!

Мужчины устремились к сцене, где властвовала полуобнаженная вакханка. Но между ними и ею словно возвышалась стеклянная стена: ее видели прекрасно, а она, казалось, не замечала никого вокруг, была погружена в себя, в свои сладострастные переживания. Слегка наклонив голову, Мона облизнула указательный палец и провела им вокруг соска. От этого движения по залу пронесся вздох, словно сотня мужчин одновременно почувствовала облегчение.

– Мона, прекрати немедленно, что ты делаешь?! Оллер! Где Оллер?! – кричал тот самый человек. На мгновение он обернулся в зал, ища глазами хозяина кабаре.

– Боже мой! – негромко воскликнул князь. – Это же виконт де Кювервиль! Я впервые вижу его в таком расстройстве!

– Виконт? – переспросила я.

Мона тем временем дразнила публику. Придерживая панталоны за шнурок, обтягивающий талию, она то приспускала их, обнажая аккуратный пупок, то поднимала, и вдруг одним движением Мона выскользнула из них. Она стояла на сцене нагая, освещенная ярким электрическим светом, а в ее взгляде сквозило презрение ко всем, кто смотрел на нее и вожделел. Но выглядела она не танцовщицей, а статуей из каррарского мрамора, холодной и неприступной. Мужчина, звавший Оллера, схватился за голову и застонал.

Внезапно свет погас. А когда через мгновение зажегся, Моны на сцене не было. Раздался вздох разочарования. Публика скандировала: «Мона! Мона!» – но девушка не вышла на приветствия. Вместо нее на сцене появился Оллер. Он раскланялся и произнес:

– Медам, месье! Я очень рад, что танец нашей несравненной Моны вам понравился. Мы не зря готовили для вас этот сюрприз. Надеюсь, и в дальнейшем «Мулен Руж» будет радовать вас новыми номерами.

– Князь, вы знакомы с виконтом? – спросила я, чувствуя, что вот-вот схвачу удачу за хвост.

– Да, немного. Встречаемся иногда на раутах. А что вас интересует, Полина?

– Сделайте одолжение, познакомьте нас. Мне очень нужно.

– Раз нужно, извольте… – И мы начали протискиваться сквозь возбужденную публику к рампе.

Но виконт как сквозь землю провалился! Только что он маячил возле самой сцены и вдруг исчез. Я стала оглядываться по сторонам, и мне показалась, что он выходит в боковую дверь. Я бросилась за ним, Засекин-Батайский поспешил следом, и тут я наткнулась на мощную фигуру, которая даже не покачнулась от моего напора.

– Мадемуазель! Какая приятная встреча! Князь, мое почтение! – Перед нами стоял Себастьян Кервадек и любезно улыбался.

– Здравствуйте, мсье Кервадек, – хмуро ответила я. Ну почему этот коммерсант от искусства попадается мне в самое неподходящее время?

– Как вам понравилась Мона? – спросил он. – Не правда ли, это изумительно, особенно если учесть ее состояние…

– Какое состояние? – спросил Засекин-Батайский.

– Вы не знаете? У нее трагедия! Прошлой ночью убили ее сестру. Бедная девушка! Последний раз я видел ее вместе с вами, в студии вашего друга и ее любовника.

– Боже мой! – ахнул князь. – Такая юная девушка. Это она приходила к вам накануне, мадам Авилова?

– Она самая, – кивнула я.

– Какой ужас!

– А откуда вам это известно, мсье Кервадек? – спросила я.

– Что Протасов был любовником мадемуазель Мерсо?

– Нет, как раз это меня не интересует. Откуда вы знаете, что Сесиль убили?

– У меня такая профессия – знать все, что происходит в мире искусства, иначе утопят более шустрые. – Кервадек продолжал улыбаться одними губами, глаза же оставались пронзительными и сверлящими. – Говорят, мадемуазель Сесиль была неплохой художницей. Да еще лепила прелестные статуэтки.

– На которые теперь поднимется цена, не правда ли? – саркастически заметила я.

– Каждый зарабатывает, как может. – Он ничуть не обиделся.

В этот момент какой-то молодой человек в бархатной блузе и берете отвлек Кервадека, заговорив о ценах на пейзажи, и мы с князем снова бросились к боковой двери.

Коридор был наполнен запахами театрального грима, клея для декораций и разгоряченных тел. Перед уборными танцовщиц стоял служитель в яркой форме с галунами и сдерживал натиск молодых людей, желавших лично выразить Моне свое восхищение.

– Господа, господа, не положено. Отойдите от двери, не толпитесь тут. Мадемуазель Мона отдыхает и велела никого не пускать. Цветы и записки складывайте на столик, – бубнил он, отпихивая ретивых обожателей. – Приходите завтра на представление, мы будем рады. Расходитесь, расходитесь.

Я поняла, что к Моне пройти невозможно, а мне необходимо было увидеться с де Кювервилем.

– Так вы сможете устроить мне встречу с виконтом, князь? – спросила я Засекина-Батайского.

– А для чего это вам, Полина?

– Кирилл Игоревич, разве вы не помните тот рисунок Андрея, с двумя персонажами на нем – русским министром и человеком в клетчатой пелерине?

– Помню, конечно, а что?

– У виконта такое же пальто. Вот я и хочу узнать, не он ли изображен на рисунке.

– Какое интересное предположение. Откуда вам это известно?

– Я видела подобное пальто у Моны в шкафу.

– И о чем вы будете расспрашивать виконта, Полина? – улыбнулся князь. – Не забыл ли он свое пальто у содержанки?

Я предпочла умолчать о том, что свидетельница видела господина в пальто с клетчатой пелериной, выходившего ранним утром из подъезда дома, где жила Сесиль.

– Кстати, Кирилл Игоревич, а чем занимается виконт де Кювервиль? Служит где-нибудь?

– Насколько мне известно, до недавнего времени он служил товарищем министра общественных работ. Где сейчас – не знаю, но можно попробовать его отыскать.

– Вот мы и дома, – сказала я, когда фиакр остановился перед калиткой отеля «Сабин».

Чудесно! – воскликнул князь и подал мне руку, выйдя из экипажа. – Мы добрались на удивление быстро. Полина, скажите, зачем вам это? Искать убийц, проверять улики – то пальто, не то… Пусть парижская полиция разбирается. Вам, женщине и дворянке, не пристало.

– Не будет она разбираться, – вздохнула я. – Что ей русский художник и его подруга-натурщица?

Поняв, что князь Засекин-Батайский не поддержит меня в моих изысканиях, я решила действовать через Мону. Но сначала надо было похоронить несчастных.

***

Добиться выдачи тела Андрея оказалось нелегко. На следующее утро я снова зашла к Моне, и мы с ней отправились в полицию. Сидеть в длинных неуютных коридорах нам пришлось несколько часов, и все из-за бюрократических формальностей. Под различными предлогами нам отказывали, посылали в разные кабинеты департамента, пока наконец к нам не вышел полицейский и не протянул два предписания.

– Спасибо, – робко поблагодарила я чиновника. – Что теперь с ними делать?

– Передайте эти бумаги в погребальную контору. Там все устроят как подобает.

Он козырнул и ушел.

– Пойдем, – сказала Мона, – нужно найти приличных похоронных дел мастеров.

Мы шли по залитым солнцем бульварам. На сердце у меня немного отлегло, и я наконец решилась спросить:

– Мона, скажи, что заставило тебя совершить вчера столь безумный поступок?

Ах, дорогая Полин, – вздохнула она, – вы, иностранцы, сложили особое мнение о французах, а особенно о парижанах: мол, это галантные любвеобильные мужчины и кокетливые романтичные дамы. Париж очень любит приехавших на неделю, но не очень привечает оставшихся на всю жизнь.

– Это понятно… – Я вспомнила безрадостные письма Андрея.

– Поэтому дело чести для парижанина – показать иностранцу, какой он сердцеед и как искушен в таинствах любви. Именно приехавшие на короткий срок путешественники разнесли по всему миру миф о любвеобильности, расточительности и галантности французов.

– Разве это миф? – удивилась я.

– Конечно, милая Полин! – рассмеялась Мона. – Поддерживать реноме местный житель может неделю, не более. Даже месяц для него слишком много. На самом же деле средний француз скуп, расчетлив и выжимает деньги из всего, что только попадется ему на глаза. Состоятельный человек может выкинуть бешеные деньги на бриллианты для своей возлюбленной или на десятки корзин цветов, но только если она появится в этих бриллиантах на балу и все вокруг будут перешептываться: «Невероятно! Он так богат!» – а цветы будут украшать не спальню дамы, где, кроме нее, их никто не увидит, но вход в дом, куда приглашены десятки гостей.

– Ты считаешь, что французы любят показывать себя?

– Да.

– Кто же этого не любит? Знаешь, как русские купцы прикуривают от ассигнаций или кидают роскошные шубы в грязь на глазах у зевак, дабы женщина, которой они домогаются, могла дойти до кареты, не испачкавшись?

– Но только французы сумели показать всему миру, что галантность и страсть – главные качества их натуры.

– Допустим, ты права. А танец-то при чем? Как он соотносится с тем, что ты сейчас сказала?

– Мне захотелось отомстить Оллеру за то, что он заставил меня выйти на сцену в день смерти сестры. Чтобы начались беспорядки, чтобы полиция пришла и закрыла кабаре. А что вышло? Оллер прибежал ко мне в уборную, расцеловал, сунул двести франков и сказал, что завтра закажет Тулуз-Лотреку афишу: «Несравненная Мона и ее напрягшийся сосок». А как бушевал Огюст!

– Кто это?

– Виконт, мой покровитель, я тебе говорила о нем. Я ему сразу приказала молчать и не сметь мне указывать! Пусть не думает, что если он дает мне деньги, то я – его собственность!

– Скажи, Мона, твой виконт был знаком с Протасовым?

– Конечно. Я их познакомила. Сестра попросила найти для ее друга покупателя, вот я и сказала Огюсту. Но ему не понравились картины Андре, он так ничего и не купил, и Сесиль на меня надулась.

– Ему не нравятся импрессионисты?

– Ему не нравится все французское! Это воспитание его матери, немецкой княгини, всю жизнь считавшей брак с французом мезальянсом. Не понимаю, как можно родиться во Франции, прожить всю жизнь в Париже и обожать сосиски с кислой капустой, как какой-нибудь Фриц или Ганс! Меня с души воротит, когда я чувствую этот запах!

Только что Мона ругала французов, теперь обратила свой гнев на немцев. Я понимала, что это раздражение – всего лишь следствие того душевного состояния, в котором находилась девушка. Если бы виконт ее не устраивал, стала бы она поддерживать с ним длительную связь?

– Мона, прошу тебя, устрой мне встречу с виконтом. Мне очень нужно поговорить с ним об Андре. Это очень важно!

Зачем тебе? – удивилась она. – Они же только раз и виделись, когда Андре приходил ко мне с картинами. Ни о чем особенном не говорили. Огюст посмотрел картины и сказал, что ему ничего из них не подходит. Но раз тебе надо, после похорон я поговорю с де Кювервилем.

Тем временем мы добрались до улицы Фонтен-Сен-Жорж, на которой нестерпимо пахло навозом. На доме номер десять висела табличка: «Эдмон Кальмез, прокат лошадей и экипажей». Вся улица была запружена фиакрами. Около соседнего дома стояли два катафалка, украшенные атласными рюшами и кистями. Вывеска гласила: «Антуан Сен-Ландри и зять. Погребальные услуги».

– Это здесь, – сказала Мона, – войдем.

Звякнул колокольчик, и нам навстречу поднялся толстый румяный человечек в черной визитке, застегнутой над круглым животом на одну пуговицу, и с усиками, закрученными колечками. Он вышел из-за столика, на котором лежали образцы крепа. В углу, на массивной вешалке с затейливыми крючками разной величины, висели цилиндры. На лице гробовщика не появилось улыбки, обычно сопутствующей приходу клиентов. Напротив, он изо всех сил попытался скрыть радость и нахмурить брови, дабы выразить нам соболезнование. Но сангвинический темперамент брал свое, и человечек безуспешно боролся с его проявлениями.

– Чем могу быть полезен, уважаемые дамы? – Он склонился в полупоклоне.

Мы, не сговариваясь, одновременно протянули ему полицейские предписания о выдаче тел для захоронения. Мсье Сен-Ландри (или его зять, пока это было непонятно) чуть было не потер ладони от удовольствия, что вместо одного покойника получает сразу двух, но вовремя спохватился:

– Как прискорбно! Я вам соболезную! В расцвете лет! Молодая пара! Что это? Несчастный случай? Заразная болезнь? Или… – тут он понизил голос. – Самоубийство? Вы должны знать, медам, что при самоубийстве мы не хороним в церковной ограде. Даже не принимаем такие заказы. У нас почтенная контора.

Он всем видом выражал искреннее сочувствие, только было непонятно: нам по поводу кончины или себе – оттого что заказ в таком случае уплывет.

– Убийство! – хмуро ответила я. – Нам нужно, чтобы все было сделано по высшему разряду.

– Разумеется, – засуетился он. – Не угодно ли взглянуть на образцы глазета, лент, венков? Вот прекрасный венок из жонкилий 2727
  Жонкилия – разновидность нарцисса с бледно-желтыми цветами. (Прим. ред.)


[Закрыть] с пионами. Очень трогательно.

Мона принялась рассматривать образцы, расставленные на эталажах 2828
  Эталаж (фр.) – выставка, раскладка товаров. (Прим. авт.)


[Закрыть] вдоль стены, а я сказала:

– Мсье Сен-Ландри, хочу вас предупредить: один из покойных – православной веры. Поэтому на погребении должен присутствовать священник. Желательно из храма Александра Невского, что на улице Дарю. Вы справитесь с этим поручением?

– Гм… – замялся человечек и опять затянул свою песню: – Наша контора весьма уважаемая и с репутацией… Мы хороним на муниципальном Монмартрском кладбище, и надо будет выправить разрешение… Боюсь, что…

– Свяжитесь с чиновником кладбища Сент-Женевьев-де-Буа мсье Лами. Думаю, он уладит эту небольшую проблему. Место за городом пустынное, найдется кусочек земли для православной души. Хоть покойный и был ортодоксом, по-вашему, все же христианской души человек. Возьмите задаток. Остальное получите после похорон.

Похоронных дел мастер, уже упавший духом от опасения потерять выгодного клиента, порозовел и вновь еле сдержался, чтобы не улыбнуться. Мона заказала цветы, ленты и другие необходимые аксессуары, и, условившись прийти назавтра, мы покинули погребальную контору.

Я вздохнула с облегчением: важное дело было сделано – мы добились разрешения на захоронение тел и договорились о погребальном обряде. Теперь можно было немного передохнуть.

Уже в фиакре я заметила, какая Мона бледная. Несчастная девушка откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза и прошептала:

– Боюсь, я этого не вынесу! Боже, как мне тяжело. Родителей нет, теперь сестра ушла. Я одна в этом жестоком мире.

– Успокойся, дорогая, ты сильная, ты справишься. Больно, но что делать? Надо молиться, молитвы облегчают душу. Завтра я сама отправлюсь к Сен-Ландри, а ты полежи, отдохни и к Оллеру не ходи. Послезавтра похороним обоих. Ты должна обязательно отдохнуть, иначе не сможешь присутствовать на кладбище. А я загляну к тебе. До свидания, милая Мона.

Мы расцеловались на прощание, и я велела кучеру ехать на авеню Фрошо, где меня ждала розовая комната в отеле «Сабин».

– Ах, Полин, луковый суп придется подогревать – вы опоздали, – натянуто улыбнулась хозяйка, увидев меня.

– Ничего, – пробормотала я, стягивая перчатки, – съем холодный.

– Как можно! Идите в столовую, сейчас Жюли подаст вам обед. Да, и еще вам письмо. Без обратного адреса. – Мадам Соланж посмотрела на меня весьма многозначительно.

Она подала мне простой конверт, на котором было написано: «Мадам Авиловой, отель «Сабин» на авеню Фрошо», – и явно ждала, что я вскрою письмо при ней. Однако надежды мадам де Жаликур не оправдались: я с деланно равнодушным видом сунула конверт в сумочку и прошла в столовую.

Подогретый луковый суп оказался несъедобным. Я осилила несколько ложек и отодвинула тарелку. Следующее блюдо называлось «филе а-ля паризьен, тушенное в фюме 2929
  Фюме (фр.) – сильно концентрированный бульон. (Прим. авт.)


[Закрыть]» и представляло собой кусок говядины, уложенный на гренке. Мясо я съела, а гренку оставила. Полуголодная, я поднялась к себе, заперлась и наконец вскрыла конверт. В нем лежала записка: «Сумасшедший колдун у Эспри Бланша расскажет вам о том, что вы ищете». Больше в записке ничего не было.

Меня охватило нетерпение гончей, взявшей след. Я недолго раздумывала, что делать. Одевшись как можно проще, чтобы не привлекать внимания, я схватила шляпку с самой плотной вуалью и выскользнула из комнаты. Мне не хотелось ни с кем встречаться – нужно было погулять и обдумать, как быть.

Недалеко от улицы Фрошо находился небольшой сквер с резными скамейками. Я нашла укромное место под раскидистым грабом и погрузилась в размышления.

Итак, Андрей убит. Его подружка тоже, причем практически тем же способом. Можно предположить, что преступник был один и убийство он совершил не просто так. Просто так убивают только душевнобольные люди, да и то первого встречного, а не художника и потом его подружку. Нет, это не больной. У убийцы были мотивы. Андрей ему сильно мешал. А потом и Сесиль, так как была посвящена в тайну Андрея. Узнаю эту тайну – найду убийцу.