Текст книги "Петербург. Тени прошлого"

«Семейные реликвии»

Новые ленинградские квартиры сильно отличались от сокровищниц коллекционеров, где все говорило о «петербургском стиле». Вещи, доставшиеся по наследству, были редкостью. Мало кто помнит хотя бы один предмет. Вот одно из исключений: «А с другой стороны стоял двухстворчатый шкаф и очень старый, еще прабабкин, письменный стол… <…> Прабабушки отца, вот. Коляска в комнату уже не влезала. Коляску складывали и оставляли в большой комнате. Потому что в коридоре тоже не было места»[379]379
  Oxf/Lev SPb-07 PF2 АК (Анна Л., 1977 г. р., отец в заводской администрации, член партии, мать – бухгалтер).


[Закрыть]. Стол был сработан самое раннее в начале 1900-х, но большинству такая вещь уже казалась «очень старой». Семейные реликвии были редкостью[380]380
  Мало кто из информантов, проинтервьюированных для нашего Петербургского проекта, смог назвать какие-либо «семейные реликвии». Само по себе сочетание, конечно, несколько отпугивает: как будто личные вещи приравниваются к мемориальным реликвиям, о которых речь пойдет в главе 9.


[Закрыть]. В советских городах это было нормой, с учетом того, сколько раз приходилось переезжать, как сложно было транспортировать мебель, особенно крупногабаритную, и какая опасность в кризисные времена грозила вещам, которые можно было жечь. В устной истории Ленинграда и это тоже, помимо прочего, делает блокаду символическим водоразделом: часто можно услышать, что лишь считаные вещи пережили эту катастрофу[381]381
  См., например, Oxf/AHRC SPb-10 PF1 NG (информантка 1937 г. р.): «Очень долго на этой кухне стояла вот эта плита, мы так ее и называли плита, вот которая углем вот этим топилась. Во время блокады она вообще спасала, потому что в ней жгли и стулья, и мебель, и даже книги. А мы – бабушка, моя сестра и я, на этой плите так и просидели, можно сказать, всю блокаду до отъезда. Мама работала, то на окопах, то еще уж не помню. А мы вот на этой плите сидели»; Oxf/AHRC SPb-12 PF44 MS (мужчина 1975 г. р., петербуржец в пятом поколении: «уцелело только пианино и несколько рисунков»); и т. д.


[Закрыть]. Информанты – представители последующих поколений иногда вспоминают, как вещи, не подошедшие по размеру или просто «странно» смотревшиеся в новых квартирах, попадали в государственные комиссионные магазины, где частным лицам разрешалось продавать предметы быта, заплатив небольшую комиссию. К позднесоветскому периоду из мебели сохранилось то, что еще могло служить (как тот самый «старый письменный стол»). Распространен был дух своеобразного аскетизма: «У него слово такое было – “обарахляются”. “Зачем им столько барахла? Это же не нужно! Ну, зачем им столько мебели? Когда нужно там…”»[382]382
  См., например, Oxf/AHRC SPb-10 PF5 MS (женщина 1940 г. р. описывает отношение к этому своего отца).


[Закрыть]. Журнальные столики, этажерки и диваны с шелковой обивкой можно было обнаружить лишь в домах истинных любителей антиквариата. Приобрести антикварные вещи в советские времена было, по сути, очень легко. Иногда, поселившись в комнате в коммуналке, можно было обнаружить там то, что принадлежало прежним жильцам. Что-то подбиралось на помойке [Гранин 1986: 21]. В комиссионках среди разнообразного хлама попадались настоящие сокровища:

Причем собирать было, с одной стороны, очень легко, с другой стороны, так сказать, трудно. Э-э… почему легко? Потому что это все стоило очень дешево. <…> Но… так сказать, трудно, потому что… э-э… коллекционеры обычно приходили во все эти вот магазины комиссионные (они назывались комиссионные)… э-э… до открытия и смотрели, что там есть. <…> И старались купить, так сказать, если там какие-то хорошие картины и так далее, старались купить все заранее. Самые заядлые коллекционеры, как правило, заводили личные знакомства с продавцами («Уже знали… <…> Продавцы свои и так далее»)[383]383
  Oxf/AHRC GB-08 СК PF1.


[Закрыть].

Наряду с этим преимуществом нужен был еще и зоркий глаз, ведь отбора и экспертизы в магазинах не было: картины любого качества оценивались по размерам (так что ученическая копия с картины какого-нибудь русского художника-академика XIX века размером метр на два стоила в четыре раза больше, чем крошечный набросок Рубенса или Рембрандта)[384]384
  Там же.


[Закрыть].

Чаще всего, однако, людям либо не нравилась старая мебель, либо ее было некуда ставить[385]385
  Когда отец моей знакомой в 1970-е унес домой списанную мебель из учреждения, где он работал, его коллеги были поражены: зачем ему такое «барахло»? (Информация, лично полученная автором.) Ср. воспоминание В. Кривулина: «В комнатах от прежних хозяев оставалась кое-какая мебель, постепенно охромевающая и приходящая в негодность, – платяные шкафы с треснутыми зеркалами, продырявленные клоповники вольтеровских кресел, козетки начала века с обрывками шелковой тесьмы» [Кривулин 1998: 48].


[Закрыть]. В среде старой интеллигенции было принято считать коллекционирование антикварной мебели пошлостью. Из наследства, скорее, оставались небольшие вещицы – часы, мелкие украшения, пара серебряных ложечек[386]386
  Например, информантка 1944 г. р. вспоминает военную награду, принадлежавшую ее деду: Oxf/AHRC SPb-07 PF1 SA; другая информантка говорит о столовом серебре (Oxf/AHRC SPb-08 PF43 IN). Сравним, однако, с воспоминаниями третьей информантки о том, что, например, драгоценности в голодные послевоенные годы (1946–1947) приходилось продавать, чтобы купить продукты: Oxf/AHRC SPb-07 PF8 SA.


[Закрыть]. Выходцы из сельской местности могли хранить дома иконы, тщательно пряча их[387]387
  Oxf/AHRC SPb-08 PF51 (мужчина из Сестрорецка, 1944 г. р.). В ответ на вопрос о семейных реликвиях информант шутит: «Секрет фирмы»).


[Закрыть]. Да и относились к старым вещам не обязательно с пиететом:

Осталась единственная реликвия – это, вот, часы бронзовые. Вот это, наверное, единственное, что осталось со времен довоенных. <…> Они когда-то были настоящие, с боем, там был такой специальный механизм, старый. Но потом мне его восстановить не удалось, и я туда просто засадил другой механизм. А все остальное осталось, часы… они даже похожи на часы, которые стоят в Эрмитаже [неразборчиво]. Вот, а больше… фотографии, и вот эта, пожалуй, единственная реликвия, больше ничего не осталось[388]388
  Oxf/AHRC SPb-07 PF1 IN (мужчина 1938 г. р.). Настоящий коллекционер попытался бы выяснить историю часов, но для большинства людей такой предмет был просто «старым». Интересно, что в этом смысле коренные ленинградцы (как этот информант) не отличаются от тех, кто прежде жил в других местах. Например: «Потом, из старой жизни, уж я не знаю, как оказалось, как… как они через Германию могли пронести? скатерти, например, белоснежные тканые скатерти с этими, с цветами, с маками, и ковры, ковер один какой-то такой был черный, с красными розами. Потом, впоследствии, всем этим закрывали капусту. <…> Да, и ковром в том числе. Квасили капусту и все это мы покрывали, это все было старое, так это, не очень ценилось все…» (Oxf/AHRC SPb-07 PF1 АК (женщина 1951 г. р.)). Ср. Oxf/ AHRC SPb-10 PF2 MS (женщина 1945 г. р., уроженка Горьковской [ныне – Нижегородской] области): информантка вспоминает красивую вышитую ткань, а потом замечает: «Простыня с вышитыми, вот красивыми очень… это…бахромой. То есть она очень старинная. Может, даже на даче лежит».


[Закрыть].

Это ощущение общего «наследия» – связь с Ленинградом как местом («похожие на часы, которые стоят в Эрмитаже») – было сравнительно редким явлением. Некоторые квартиры дарили своим жителям окружение, не характерное для города. В полуразвалившейся коммуналке могли сохраниться дореволюционные архитектурные детали, вроде изразцовых печей, витражей или лепного потолка. Л. В. Власов (родился в 1926 году, вырос в Кузнечном переулке, в самом сердце города) вспоминает:

Квартира № 4, до капитального ремонта в 1956 году, была необычной. В большой передней около комнат высились две ниши для шкафов. Кухня имела вместительную плиту с духовкой, «украшенную» множеством задвижек с хорошей вытяжкой. В окна были вмонтированы ящики-холодильники. 12-метровая ванная комната включала в себя: «семейную ванну» и печку-водогрей с металлическим шкафом для сушки белья. Туалет с унитазом, декорированным цветами, стоял на возвышении перед дверью с витражным стеклом…Комната, в которой мы жили, имела красивый лепной потолок. Обои, напоминающие материю, имели какой-то воздушный вид. Пол из паркета оригинального рисунка был местом моих игр в войну с оловянными солдатиками. Украшал комнату огромный угловой темно-зеленого цвета изразцовый камин с силуэтами девушки и юноши. Его фасад был выполнен в виде картины. Я часто вспоминаю теплоту и уют, который он создавал вечерами в нашей комнате [Власов 2007: 32–34].

В отдельных квартирах ничего похожего не было, даже если эти жилища были выгорожены в старых домах[389]389
  О реконструкции см. выше. На самом деле отдельные квартиры с чертами старины, скорее всего, были из числа преобразованных обратно из коммуналок в 1920-е или 1930-е годы.


[Закрыть]. В этом состояла одна из причин, по которой некоторые представители андеграунда предпочитали оставаться жить в коммуналках. В этих кругах погоня за уютом тоже считалась делом сомнительным, проявлением мещанства[390]390
  Ср. пренебрежительное замечание В. Кривулина: «Элементарный мещанский уют достигался каждодневным титаническим трудом» [Кривулин 1998:48]. Об истории слова «мещанство» см. [Бойм 2002; Kelly 2001, гл. 3]. В начале 1980-х К. Таброн столкнулся с последствиями этой аллергии на уют, но не дал этому никакого объяснения: «Гостиная была оккупирована двумя гигантскими кроватями, приподнятыми на деревянных подпорках. Шторы были тонкими, точно паутина. Повсюду громоздилась массивная мебель, ящики ее были забиты истрепанными одеялами, подушками, книгами. В клетке на жердочке молча сидел волнистый попугай. Ни ковров, ни утвари, ни даже попытки как-то украсить жилье. Русское эстетическое чувство, похоже, умерло вместе с Люсиными предками» [Thubron 1985: 79].


[Закрыть].

Но так рассуждало меньшинство. Большинство же обитателей квартир, похоже, не особенно тосковало по реликвиям петербургского прошлого и не пыталось заменить их другими «историческими» предметами. Если что и выставляли напоказ как образец «местного наследия», то это был фарфор Ломоносовского завода (бывшего Императорского фарфорового завода)[391]391
  О фарфоре как «месте памяти», главным образом, с точки зрения систематических коллекционеров см. очерк М. А. Бубчиковой «La memoire de la porcelaine russe» («Память о русском фарфоре») в [Nivat 2011: 343–351].


[Закрыть]. Чайные, кофейные и обеденные сервизы регулярно дарили на свадьбы, дни рождения и прочие праздники. Новые для Ломоносовского завода изделия – подарочные тарелки, статуэтки, декоративные чернильницы, подсвечники – также могли выставляться на всеобщее обозрение.

Фарфор вместе с другими ценными предметами обычно ставили в сервант, царивший в гостиных отдельных квартир точно так же, как когда-то в комнатах коммуналок. При этом в семейное святилище помещали не старинный «имперский» фарфор, а самый обычный, современного советского дизайна.

2.3. Чернильница с фигуркой Пушкина, ЛФЗ, 1940-е годы

2.4. Застекленный сервант в коммунальной квартире с предметами производства ЛФЗ слева, 2011

Несмотря на рост интереса к дореволюционному Санкт-Петербургу в предметно-изобразительном плане, ленинградцы часто пытались привнести в свои квартиры «дух прошлого» теми же способами, что и жители других городов СССР. Например, сувениры ручной работы, приобретенные в поездках по Советскому Союзу, давали приятное ощущение временной и пространственной экзотики[392]392
  Мне самой досталась от прошлых хозяев квартиры коллекция закарпатской керамики и немного грузинской – все изготовлено в 1980-е годы.


[Закрыть]. Если говорить о предметах, то ленинградские дома советского периода, как правило, были лишены местного колорита. Эту особенность хорошо уловил Данелия в комедии «Осенний марафон», где только самая отрицательная героиня – толстуха-переводчица, выдающая работу главного героя за собственный труд, – обитает в роскошной квартире, пропитанной духом петербургской истории. Сам же герой живет в стандартной многоэтажке на выселках, и о досоветском мире в его квартире напоминает лишь пианино да пара картин.

Обустройство пространства в отдельных квартирах тоже было «советским» – в фантастическом рассказе В. Шефнера «Дворец на троих, или Признание холостяка» чародей, способный создавать все из ничего, дарит герою квартиру мечты, но тот проявляет неумение «мыслить масштабно»:

Ошеломленный этим точным исполнением моего творческого заказа, я пошел осматривать сотворенную квартиру. Кроме прихожей она состояла из огромной комнаты, кухни и санузла и еще одной маленькой комнатки. Эта комнатка была мной придумана просто для количества – понимал же я, что графская квартира не может состоять из одной комнаты. Но для второй комнаты я ничего особенного придумать не успел и решил, что она может быть чем-то вроде детдомовского санизолятора на случай болезни [Шефнер 1987:260][393]393
  Герой Шефнера не сумел придумать для своей кухни ничего лучше «позолоченных примусов» и множества «столов из карельской березы» – получилась все та же облагороженная коммуналка.


[Закрыть].

В реальном мире многофункциональность помещения продолжала восприниматься как нечто само собой разумеющееся[394]394
  Здесь и далее обобщения – результат непосредственных личных наблюдений.


[Закрыть]. Семейная пара, живущая в двухкомнатной квартире, вряд ли стала бы обустраивать «детский уголок» в комнате, которая служила им спальней, а из второй комнаты делать полноценную гостиную. Вместо этого по стандартной схеме комнату побольше использовали одновременно как гостиную и спальню родителей, а детская служила также комнатой для гостей и чем-то вроде временного чулана. Если в квартире имелась еще и комната, официально предназначенная под кабинет (привилегия научных работников со степенью)[395]395
  Практика выделять дополнительную площадь на профессиональные нужды художникам, академикам и т. д. восходит к 1920-м годам. См. [Obertreis 2004: 198].


[Закрыть], то она могла служить гостевой спальней и, возможно, второй гостиной, если гости отдельно, но одновременно приходили к разным членам семьи. Расположение мебели тоже имело свойство повторяться от квартиры к квартире – как в случае с неизменным сервантом как маркером «выставочного» пространства.

В 1980-е широкая публика стала проявлять все больший интерес к сохранению прошлого, и способствовали этому такие публикации, как «Ленинградский каталог» Д. А. Гранина, авторы которых подчеркивали важность семейной памяти: «Семейные архивы – это не прошлое, это всегда завтрашнее. Семья должна иметь свой архив – почетные грамоты дедов, отцов, историю их заслуг, их труда, историю рода, фамилии» [Гранин 1986: 13]. Но многим ли на самом деле удалось собрать такие «архивы», не очень понятно. Как и у предыдущих поколений, хранилищем семейной истории часто служил альбом с фотографиями и то, что об этих фотографиях рассказывали, когда его извлекали на свет[396]396
  См., например, Oxf/AHRC SPb-08 PF36 IN (мужчина 1980 г. р.). Социальная функция альбома анализируется в [Бойцова 2010 (раздел 2)].


[Закрыть]. Альбомы давали возможность не только продемонстрировать таланты фотографов-любителей и запечатлеть памятные события, детство и драгоценные семейные lieux de memoire – «места памяти», например, дачу, но и в каком-то смысле служили официальной хроникой. Широко известно, что в 1930-е изображения «врагов народа» зачастую аккуратно удалялись; в эпоху, которую Ахматова окрестила «вегетарианскими временами», так уже не делалось, но фото бывшего мужа или жены и иных «персон нон грата» могли из мести вырезать ножницами[397]397
  О «редактировании» любительских фотографий из политических соображений см. [Figes 2007; Саркисова, Шевченко 2013]. Я лично видела семейные альбомы, где от свадебных и других парных фотографий остались только половинки.


[Закрыть].

В общем и целом, предметы, с помощью которых люди формировали у себя дома некое прошлое, часто определялись советскими предпочтениями, а не конкретной привязкой к местности. Городские пейзажи были популярны среди представителей старой интеллигенции (о чем свидетельствует интерьер квартиры, в которой некогда жила Ахматова вместе с семьей Пуниных)[398]398
  Ныне Музей Анны Ахматовой в Фонтанном доме.


[Закрыть]. Но вряд ли кому-то пришло бы в голову повесить на стену вид города или календарь с Медным всадником, если оригинал находился в получасе езды, а качественно напечатанные репродукции городских панорам XVIII и XIX веков не были общедоступными[399]399
  Подобного рода репродукции, а также старые карты были хитом «переходного периода».


[Закрыть]. Главным хранилищем местной памяти у образованных ленинградцев служила домашняя библиотека. У самых образованных было собрание литературы о Санкт-Петербурге и Ленинграде и, конечно, книги петербургских и ленинградских авторов-классиков: собирание книг в позднесоветскую эпоху стало основным проявлением допустимого консьюмеризма[400]400
  О коллекционировании классики, особенно подписных изданий (которые были «дефицитом» и потому расценивались как важный символ статуса) см. [Lovell 2000].


[Закрыть]. Материальная связь с прошлым в коммуналке компенсировалась воображаемой связью с прошлым в новостройках[401]401
  Как я отмечаю в главе 3, любопытно, что многие из ведущих специалистов по истории города, например, Д. С. Лихачев, лидер движения за сохранение исторического Ленинграда, или академик А. М. Панченко сами жили в новых районах.


[Закрыть].

Некоторые стороны жизни в отдельных квартирах представляли собой прямое продолжение жизни в коммуналке: комнаты, особенно «общая», часто были обустроены по тому же принципу, что и комната, которую занимала семья в коммуналке. Существенные изменения коснулись, скорее, функциональных зон квартиры. Теперь члены одной семьи могли без посторонних общаться друг с другом в прихожей, ванной и на кухне. Роль последней изменилась: кухня перестала быть общественным пространством, где каждая семья обустраивала свой непрочный частный плацдарм в условиях коммунального быта, и превратилась в сугубо частное пространство, изредка приобретавшее функции общественного. Здесь обычно ели – во все дни, кроме праздников, государственных и семейных (Новый год, День Победы, 7 ноября, дни рождения членов семьи и т. п.); здесь же часто принимали гостей. Главным развлечением была еда и ее подача, как лирически вспоминает Я. И. Фридман в «Разговорах ни о чем на питерской кухне»:

Вы никогда не сидели в крохотной питерской кухоньке, когда за окном бесится черная декабрьская непогодь, а в кухне тепло и уютно? Когда на столе стоит горячая картошечка, селедка с лучком и бутылка хорошей водки, уже наполовину выпитая. Когда за столом сидят друзья, и течет беседа ни о чем и обо всем. О театре, о политике, о бабах, об истории, о литературе, о судьбах страны и народа. Как народа русского, так и народа еврейского. Нет? Не сидели? Мне вас жаль[402]402
  [Фридман]. В аналогичном описании московской кухни подчеркивается ее роль и как места для хранения продуктов, и как средоточия разговоров [Ries 1997: 10–11].


[Закрыть].

Из места, где бушевали склоки разномастных соседей, кухня превратилась в главное место, где проявлялось индивидуальное лицо определенной группы людей.

Обладало ли это лицо местным колоритом – вопрос спорный. До 1917 года петербуржцы ставили на стол то, что им позволяли средства и возможности. В самых богатых семьях некоторые традиции – закусочный стол, чай с вареньем у самовара, подача пасхальных блюд – служили символическим знаком «русскости», хотя многие из блюд были интернациональными. На другом конце шкалы была еда, которую подавали в семьях рабочих и в артелях – каша, суп, похлебка; есть было принято, по деревенскому обычаю, из общей миски. Одна из местных особенностей состояла в том, что кофе был распространен по меньшей мере так же широко, как и чай, даже среди бедных, но едва ли можно говорить о какой-либо специфически местной кухне. И дело тут не только в анонимности Петербурга как любого большого города, но и в том, что в его населении традиционно преобладали мужчины-холостяки, которые довольствовались обедом или ужином в харчевне или тем, что готовили слуги[403]403
  Герой очерка И. А. Гончарова «Слуги старого века», вечно занятой чиновник-холостяк, вынужден питаться в харчевне только потому, что никак не может подобрать себе подходящего слугу. По-другому смотрит на это В. Г. Белинский: в его описаниях Москвы и Петербурга привычка есть вне дома – отличительная черта новой столицы.


[Закрыть].

Еще меньшую склонность к кулинарным изыскам горожане проявляли в советские времена, отчасти из-за голода. Натюрморт К. С. Петрова-Водкина начала 1920-х – селедка на газете рядом с граненым стаканом – изображает изобилие, доступное тогда далеко не всем. В 1931–1932 годах город снова оказался на грани к голода, а в блокадные годы в «рецепты» вместо съестных продуктов входили порой расплавленные пуговицы, вареные кожаные пояса или салаты из лебеды[404]404
  Подробно описано в CKQ-Oxf-03 PF2. См. также собранные на сайте prozhito.org дневники 1941–1944, в первую очередь 1941–1942 годов.


[Закрыть]. После всех невзгод люди с облегчением вернулись к знакомой пище: хлебу, мясу, колбасе и прежде всего к картофелю с овощами или соленьями в зависимости от времени года.

Существовал также и «высокий стиль» советской кулинарии, но он принял форму «социализма в отдельно взятой стране», без обращения к региональным кулинарным традициям. В каноническую «Книгу о вкусной и здоровой пище» (1939) входили в основном рецепты блюд с сугубо описательными названиями, такими как «Рыба жареная с грибами». Географическое происхождение указывалось только для блюд «этнической» кухни, считавшихся пригодными для массового распространения в упрощенном виде («узбекский плов», «украинский борщ»).

2.5. Продавщица корюшки. Кузнечный рынок, апрель 2012

Отдельный класс составляли блюда с определением «московский» или «столичный»: это был намек на изысканность. Этот принцип сохранялся и в последующих изданиях «Книги»; на самом деле пропаганда ингредиентов массового производства, в частности, баночного майонеза, только способствовала стандартизации. Высшим проявлением единства «вкуса» и «здоровья» стало блюдо, которое можно было бы назвать «сталатом» (сталинским салатом) – смесь нарезанных овощей, заправленных майонезом: к русским (в отличие от американских) кулинарным традициям это блюдо имело мало отношения[405]405
  См. [Кушкова 2005; Келли 2011].


[Закрыть].

Некоторые блюда ленинградцы все-таки признавали «местными». «Щи ленинградские» были разновидностью привычных русских щей, но с добавлением грибов. Гостям в качестве деликатеса подавали маринованные миноги[406]406
  См. [Werth 1944: 25]. Миноги темно-коричневого цвета, по консистенции напоминают резину, а вкус у них острый, но жирноватый; непосвященным (например, моему мужу) он кажется похожим на мазь от кашля. Лично я считаю их не столько вкусными, сколько занятными.


[Закрыть]. Еще одна традиция, пережившая «социализм на отдельно взятом столе», – привычка есть корюшку[407]407
  Корюшка (Osmerus eperlanus) славится характерным и приятным запахом (многим он напоминает запах огурца). Она популярна в Нормандии (корюшку там ловят в устье Сены), в Нидерландах и в России.


[Закрыть], которая весной в изобилии ловится в Финском заливе и дельте Невы; ее можно жарить свежей, мариновать, солить или коптить про запас. В отличие от миног, корюшка не была предназначена для праздничного стола: «Он, в основном, в озере эту рыбу и ловил, и в общем, семья-то небогатая была, за счет рыбы-то и, как говорится, и питались, в основном рыбой. Мать рыбные котлеты очень вкусные делала. Ну, в общем, как говорится, “сестрорецкая корюшка” [посмеиваются]»[408]408
  Oxf/AHRC-SPb-08 PF-51 IN. Информант шутит, поскольку «сестрорецкая корюшка», как он объясняет в начале интервью, это прозвище любого, кто родом из этих мест, «потому что здесь же, в основном, корюшка… корюшка, там, рыбой-то пахнет этой».


[Закрыть]. Даже если приходилось ее покупать, стоила она недорого, можно было даже позволить себе побаловать ею кошку[409]409
  Конечно, держать домашнее животное было удобнее в отдельной квартире, хотя это разрешалось и жильцам коммуналки, если не возражали соседи (БИЛГС 13 (1982), 8-10). Основной проблемой была кормежка, хотя во времена дефицита собаки и кошки на удивление хорошо существовали на овсянке.


[Закрыть]. В стихотворении Н. Слепаковой запах несвежей корюшки символизирует утрату иллюзий в последние минуты мимолетного любовного приключения [Слепакова 2012: 141].

В то же время корюшка была и предметом исторической мифологизации. Существуют семейные предания о том, как в годы блокады «дожить до корюшки» означало обещание дотянуть до конца года. Этот продукт вызывал устойчивые сентиментальные ассоциации:

Огромную радость испытала, когда, находясь далеко от дома, я получила посылку от родных из Ленинграда, а в ней был ржаной круглый хлеб и маринованная корюшка, это были не просто продукты, это был запах, аромат далекого дома, родины. Помню, когда в начале 90-х годов было трудно с продуктами, талоны были почти на все – корюшка помогала продержаться, и весь правый берег и левый берег у Володарского моста, и стар и млад ловил корюшку с берега без удочек, на «закидушки» (это веревка, металлическое кольцо и сетка со средней ячеей). Иногда удавалось за вечер наловить один, а то и два килограмма свежей корюшки, мы радовались этому от души… А когда из роддома, я принесла домой своего сына, была весна, на праздничном столе нас ждала корюшка…[410]410
  URL: http://gorlanova-eu.livejournal.com/29724.html (дата обращения: 11.09.2021). С этим воспоминанием интересно сопоставить материалы сайта prozhito.org, где всего один автор дневника (Владимир Трифонов, 17 лет, 24 мая 1942 года) помнит, как сам участвовал в ловле корюшки.


[Закрыть].

Как «местный деликатес» эта рыба была разрекламирована только в постсоветскую эпоху, с 2002 года, когда начали проводить «Праздник корюшки», сопровождавшийся псевдотрадиционалистской шумихой[411]411
  Циничное отношение к Празднику корюшки: «Ну у нас вообще есть замечательные праздники такие как например ещё день корюшки, когда все жирные, потные, усатые и по пояс голые мужики города вылезают на неву, весь день жрут пиво, ссут на памятники и просто под корень снижают численность популяции нашей рыбы, после чего весёлые бегают с мыльными пузырями и пускают воздушных змеев» – пост от 2 августа 2010 года, URL: http://mayte-one.livejournal.com/13275.html?thread=69595 (дата обращения: 11.09.2021).


[Закрыть] – тогда же она сделалась дефицитом, а следовательно, «деликатесом» и по цене[412]412
  О дешевизне этой рыбы в советские времена: «Корюшка – рыбка питерской национальности» URL: http://www.gazeta.lv/story/3844.html (дата обращения: 11.06.2021). О Празднике корюшки см. URL: http://rus.ruvr.ru/2010/05/15/ 7879324.html (в настоящий момент ссылка недоступна). Еще один блогер доказывает, что главный символ Петербурга – крыса, а корюшка просто «рыбный» символ: URL: http://vaino78.livejournal.com/6884.html (дата обращения: 11.09.2021), (28 июля 2010 года, см. также пост от 21 июля 2010 года: URL: http://aou.livejournal.com/312240.html (дата обращения: 11.09.2021)).


[Закрыть]. Однако люди продолжали готовить ее дома (жарили в муке) и связывать с определенным временем года: весной прилавки на рынках придавали воздуху современного города традиционный запах огурца.

Корюшка с ее простотой в приготовлении и сезонностью типична для ленинградской кухни[413]413
  В июне 2012 года в глянцевом журнале, который раздавали на пароме «Принцесса Анастасия», можно было ознакомиться с рецептами из лучших ресторанов. Различия состояли лишь в том, когда добавлять в муку специи (до или после панировки) и в каком масле жарить рыбу (полевые записи автора).


[Закрыть]. Кулинарные изыски приберегались для торжественных случаев. Тогда жильцы коммунальных квартир растапливали дровяные плиты (в обычные дни вместо них пользовались примусами), чтобы испечь пирог или кулич, а семьи, жившие в отдельных квартирах, изо всех сил старались устроить настоящий праздник.

«Семейные рецепты», передаваемые из поколения в поколение, были редкостью, как и прочие «семейные реликвии». Даже если предположить, что кулинарная премудрость пережила своих носителей, многие традиционные ингредиенты стали попросту недоступны. Технологию выпекания в русской печке невозможно было воспроизвести на тесных кухоньках отдельных квартир с их газовыми или электрическими плитами и крохотными духовками. Но у многих энтузиастов от кулинарии были свои «фирменные блюда», становившиеся новыми фамильными рецептами. «Фирменность» состояла в том, что привычным продуктам тем или иным способом придавался несколько необычный вкус (само выражение «фирменное блюдо» заимствовано из советского общепита). Но каждый раз, когда его готовили по тому или иному торжественному случаю, главной «приправой» должно было стать кулинарное мастерство, и появления такого блюда всегда ждали с некоторым беспокойством: удалось или не удалось?[414]414
  Беспокойство, что «фирменное блюдо» не удалось, весьма типично. См., например, полевые записи автора, январь 2011 года.


[Закрыть]

В советском и постсоветском понимании «кухонные разговоры» устойчиво ассоциировались с политической «крамолой» (беседы в узком кругу, которые нигде в другом месте вести нельзя). Но на самом деле темы для обсуждения могли быть самыми разными. Помимо тех тем, которые упоминает Фридман, говорили о семье, друзьях, воспитании детей – присутствие последних только подогревало споры – и вечной проблеме, как «достать» дефицитные товары[415]415
  Из неформального интервью с информантом, родившимся в 1940-е годы в Санкт-Петербурге, полевые записи автора, январь 2010 года. См. также описание у [Ries 1997].


[Закрыть]. В порядке вещей было и ухаживание хозяина за гостьями (все в рамках приличий!)[416]416
  Двойственность этой ситуации удачно передана в «Денискиных рассказах» В. Ю. Драгунского, где родители героя порой эффектно ссорятся, когда один из них думает, что другой перешел невидимую границу в «ухаживании».


[Закрыть]. Однако чем торжественнее было событие, послужившее причиной сбора гостей, тем с большей вероятностью в центре внимания оказывались еда и выпивка – хозяйку поздравляли с особенно удачно приготовленным блюдом, просили рецепт, это же касалось и настоек собственного изготовления.

Домашними заготовками увлекались не все, но, как правило, в каждом доме имелись «закрутки» с овощами и фруктами – если не собственного дачного производства, то подаренные или купленные. На кухне царил большой холодильник, необходимый для хранения скоропортящихся (в отличие от консервированных) продуктов[417]417
  Холодильник был ценным имуществом. См., например, Oxf/AHRC SPb-07 PF 10 SA: «У нас был холодильник “Сарма” очень хороший, который висел. Который вот так открывался. Ну, вот и он между прочим прослужил сто лет, пока бабушка Лена туда не залезла ножом из морозилки выскребывать курицу».


[Закрыть]. Холодильники были отражением дефицита: в них помещалось куда больше продуктов, чем в «холодном шкафу» в стене или между двойными рамами, да и морозили они надежнее. Но они по-своему и порождали дефицит: в холодильнике можно было устроить целый склад продуктов про запас или хранить их как «твердую валюту», которой расплачивались за услуги, поэтому потребители скупали помногу дефицитных товаров и они быстро исчезали из продажи.

2.6. Праздничный стол, Ленинград, 1988 год (в этой квартире кухня была слишком мала, чтобы там есть, так что стол накрывали в гостиной). На столе резаные салаты, соленья и заграничные напитки – джин и тоник

Употребленное выше слово «хозяйка» полностью отражает действительность: в девяти из десяти случаев кухонная работа была строго разделена по половому признаку. Мужчины могли выполнять внешние задачи – приносить из магазина еду продукты и спиртные напитки, выносить мусор, – но приготовлением и подачей пищи, как правило, занималась женская часть семьи[418]418
  См., например, воспоминания Л. Штерн: мать Е. Рейна испекла ватрушку, чтобы он угостил мемуаристку, за которой тогда «лениво и нецелеустремленно приударивал», и оставила ее на кухне с запиской: «Женя, оцени мое благородство. Я спекла этот шедевр для твоей прекрасной дамы. В течение двух недель будешь без звука выносить поганое ведро и ходить за картошкой» [Штерн 2001: 50].


[Закрыть]. При этом стряпня не обязательно считалась тяжелой повинностью. Возможность полностью распоряжаться на собственной кухне – пусть даже и маленькой – воспринималась как существенное отличие от жизни в коммуналке с ее постоянными пререканиями и ссорами. В то же время в особых случаях и по торжественным поводам еду часто готовили целой компанией – к процессу подключались друзья и родственники (поэтому на праздничном столе нередко преобладали блюда с простейшей технологией приготовления: нарезать и выложить на тарелку)[419]419
  Еще одна причина преобладания салатов на праздничном столе, см. [Келли 2011].


[Закрыть].

Кухня была вотчиной памяти. Приготовление пищи – конечно, когда стряпали для гостей или для ритуального семейного торжества – представляло собой, помимо прочего, процесс воссоздания, воспроизведения. Обычай хранить рецепты в тайне (как некую форму магического знания) сменился горячим стремлением рассказать, как готовится то или иное блюдо, и тем самым передать дальше традицию. Но кухня была «пространством памяти» не только потому, что здесь вспоминали и восстанавливали. Здесь также можно было продемонстрировать разные вещи – керамику, самовар, старые сковородки, вазы, ценные предметы: в этом смысле кухня уступала только серванту (а в семьях, где сервант считался «мещанством», и первенствовала)[420]420
  Основано на личных наблюдениях в 1980-е годы.


[Закрыть].

В некоторых отношениях кухня в ленинградской квартире была самым «типично советским» помещением. Даже там, где в комнатах выставлялся напоказ антиквариат, кухонные сувениры редко хранили память о городе. При этом кухня служила своеобразной «душой» квартиры и потому более всего отражала личность хозяев: она была средоточием уюта, местом для общения и главным центром семейных воспоминаний.