Текст книги "О том, что есть в Греции"

Поп Спиридон

Однажды Создатель решил смастерить на скорую руку табуретку. В процессе Он незаметно отвлекся на мысли о гротеске и под их влиянием ненарочно вылепил огромное оттопыренное ухо. Возник вопрос – что с ним делать? Не выбрасывать же? Тогда Творец сбацал еще одно – нормальное – и приставил оба к табуретке. Так на свет появился наш деревенский батюшка, отец Спиридон.

Маленького роста, неуклюжий, он все время в движении – приходится: ни дьякона, ни помощников у него нет. Он сам выносит и заносит подсвечники, поправляет микрофон, затепляет лампады, разворачивает коврики и разжигает кадило. Фактически Спиридон без остановки галопирует по храму, чтобы все успеть, время от времени выкрикивая иерейские реплики из неожиданных мест – там, где его застал момент.

Кроме того, батюшка еще и рукожоп. Тащит, например, подсвечник в алтарь, по пути – хрясь! – стукнул его о мраморную солею. Лицо его складывается в мученическую гримасу, но выразиться нельзя: за ним внимательно наблюдает весь приход.

Двери в алтарь никогда не закрываются: туда-сюда свищет банда деревенских мальчишек. Они прыгают, бегают, зажигают и гасят свечи, хватают с престола крест и преувеличенно страстно многажды его целуют – отец Спиридон и ухом не ведет.

Весь красный от напряжения, он объясняется с певчими. Клирос у него примечательный. Три ветхих хриплых старика, абсолютно лишенных слуха и голоса. Они лажают настолько уверенно, не делая даже слабой попытки попасть в ноты, что через пять минут свежему человеку начинает казаться, что он слушает не византийский чин, а вокально-инструментальный цикл Шенберга «Лунный Пьеро». Но нельзя недооценивать могучую силу привычки. Старая паства относится к додекафонии благодушно и даже рискует подпевать.

Народ в церкви своеобразный. Женщины (те, что помоложе) густо покрыты тональником, сверху практически полуголые, а снизу обуты в каблуки такой невероятной высоты и такой агрессивной формы, что вполне могли бы спровоцировать футфетишиста Тарантино на создание экзотического боевика, где глаза врагам выставляют хищными шпильками. А пока жертвы – сами женщины. Всю службу зябнут – плечи-то мерзнут! Ноги трясутся от усталости, и их приходится поджимать по очереди, как аисту, – то одну, то другую. Зачем принимать такие муки? Да просто большинство из них не замужем. Старушки, с головы до ног запеленутые в черное, придирчиво оценивают парад невест, громко обмениваясь критическими замечаниями. Мужчины, вне зависимости от возраста, искалечены физическим трудом: почти все они хромы, с больными спинами, беззубыми ртами, глаза их красны от разорванных сосудов. Жениться они не спешат, предоставляют выбор старушкам в черном: своим мамам.

В храме стоит непрерывный гул, как в классе, где учитель-неудачник забил болт на дисциплину: одни здороваются, другие громко обсуждают домашние проблемы, третьи сплетничают.

В общем, все, абсолютно все вкривь и вкось. И среди этого хаоса мечется отец Спиридон.

Я его знаю уже много лет и не перестаю удивляться. Каждая литургия валится у него из рук. Не служба, а цирк с конями. То есть в профессиональном смысле – полное фиаско. Ни благолепия, ни авторитета. Тем не менее Спиридон бодрится. Зная, что сам несовершенен, не делает и никому другому замечаний. Оттопыренное ухо невозмутимо мелькает там и сям с неугасающей энергией. И его скромная сила заряжает тебя тем, за чем ты обычно приходишь в церковь.

В деревне, кстати, его любят.

Отец Панайотис

Вот уже второй месяц я езжу в Пирей на поезде.

Как говорят потерявшие языковые берега русские эмигранты – «беру трено» на 15:30. За все это время поезд пришел по расписанию ровно один раз. В остальных случаях – бесплодное топтание по платформе, нарастающий адреналин, кассир в окошке подбирает вежливые скользкие выражения так ловко, будто он – министр иностранных дел, а я – постороннее государство, притом недружелюбное.

– Скажите, сегодня поезд прибудет без опоздания?

– Э-э, сейчас посмотрю. – Кассир упирается напряженным взглядом в компьютер. Вглядывается долго и пристрастно, как гадалка в стеклянный шар. – Вижу! – оглашает он наконец хорошие новости. – Вижу его! Уже вышел! Сейчас, похоже, проезжает Авлиду.

– Так он вовремя приедет? – не унимаюсь я, искушенная горьким опытом предыдущих гаданий.

– Нельзя сказать! – у кассира обиженная интонация, как будто мое недоверие задевает его лично. Он смотрит мне в лицо и упрекает в метафизической незрелости: – Как вообще можно быть в чем-то уверенным в наши дни?

Ладно. Переминаюсь на платформе, жду «летучего голландца». Нервничаю. Еще и шапку забыла. Руки и нос парализовал холодный ветер. Скамейки, огороженные от ветра стеклянными стенами, заняты другими ожидающими. На одной из них сидит пожилой священник при полном параде – белоснежные манжеты, торчащие из-под нарядной демисезонной рясы, на голове стильная цилиндрическая шапочка. Вокруг него собралась кучка народу. Все его слушают.

– У меня много друзей, – рассказывает священник. – И в России, и в Австралии, и в Швейцарии. Я по работе постоянно ездил. Даже в Африке был. С мусульманами дружил!

– Ну и какие они, мусульмане? – спрашивает его публика с любопытством.

– Нормальные! – авторитетно заявляет патер. – Мы с ними все вместе и Пасху справляли, и этот, как его, Рамадан. Они у меня сувлаки ели! Спрашивает такой: это не свинина, не? А я ему – ешь! Какая разница: свинина не свинина. Бог – один. Бог хочет любви, а свинина что? Свинину это человек выдумал.

Мимо просвистел скорый из Салоник, обдав нас перегаром копоти.

– Так, – сказал священник. – Это хорошо. Это значит, наш через 15 минут. Эх, все равно на пересадку опоздал. – Тебе билет нужен? – спросил он у какого-то пакистанца. – Без билета небось поедешь, признавайся. На, брат, держи.

Потом он заметил меня.

– Так, – сказал он, – а ты чего тут такая… несчастная. На Козетту похожа. Ну-ка садись рядом. Меня отец Панаойтис зовут, а тебя?

Пока проговорили обычное: сколько лет здесь живешь, где так хорошо научилась говорить по-гречески, замужем, дети есть, подошел поезд.

Я направилась в конец вагона, но отец Панайотис настоял, чтобы мы сели вместе.

– Значит, русская, – задумчиво протянул он. – Угу, понятно. Была у меня одна знакомая русская, из Узбекистана. Эх и тяжелая у нее судьба! Трое детей, и вот представь. Один умер от аллергии, второй от ошибки врачей, а третий в 20 лет – сам с копыт, от героина. Переехала в Грецию, работала тут поденно, нуждалась, я ей помогал.

Я спросила, как помогал.

– Она встретила мужчину, он, конечно, обещал жениться. Врал, конечно. Все они такие, я-то знаю. Я ей и говорю – погодь переезжать. У меня две машины: одна кабриолет, вторая джип. Мы засели в моем джипе за углом. И сняли голубчика на камеру, как он с другой шалавничал. Потом он к ней приходит, разливается – люблю не могу, а я ему – рраз! Видео показал на компьютере. Кстати, компьютер тоже я ей купил. За 600 долларов, по интернету. В общем, они расстались, но она все равно что-то тосковала и упрямилась, хотя я ее и на кабриолете катал, и в таверны водил.

– Вы ходите в таверны? А как это возможно при вашей… м-м… при вашем сане?

– Ну, во-первых, работу я заканчиваю рано, в 12. Потом свободный человек. Во-вторых, в таверну идет не священник. В таверну идет учитель!

– А что с ней стало?

– С кем?

– Ну с той русской из Узбекистана?

– А, с этой-то. Ну, я пришел как-то к ней, смотрю – дверь открыта, она лежит в коридоре на полу. Таблеточки. Я-то все это знаю. Отвез в больницу, посидел с ней, врачу заплатил. Потом звонил – она трубку не берет. Приезжал – дверь не открывает. Ну да бог с ней. Дай-ка мне свой телефон.

– Э-э, а зачем вам?

– Слушай, – патер внимательно посмотрел на меня, передвинув вниз по переносице очки. – Просто послушай меня. Я знаю про жизнь. Мне каждую неделю исповедуется туча женщин. Я тебе такое могу рассказать! Даже богачки на «портах» живут с жеребцами-албанцами. Все, все женщины хотят «коко», что бы там они о себе ни воображали! Слаткий мой девочка… Чего молчишь?

– Ну, – говорю, – даже не знаю, что сказать.

– Да ты бука! Нет! Не поведу тебя в таверну! Кстати, у меня две машины – кабриолет и джип, я говорил?

– Говорили.

– А почему у тебя руки холодные? Ты влюблена? Это у нас в Греции примета такая. Смотри, какие у меня часы. – Он обнажил желтую, как чебурек, руку. – Золотые! Так ты ничего не хочешь спросить?

– Вот вы на платформе пакистанцам говорили, что Бог хочет любви, а сами как-то странно подкатываете с тавернами. Разве это любовь?

– Так это Богу нужна любовь, – спокойно ответил отец Панайотис. – А я человек и хочу «коко».

Я вышла на платформе в Пирее. В порту истерично мяукали чайки – дрались за оброненную кем-то булку. Низко пролетел самолет, растрескал непрочную зимнюю эмаль неба. Толстая дворняжка заигрывала с продавцом сувлаки – пыталась подпрыгнуть, но из-за чрезмерных габаритов зада ее заносило, как «Икарус» на повороте. Я бежала, надеясь все-таки успеть вовремя, хотя в нашем мире ни в чем, решительно ни в чем нельзя быть уверенным.

Парикмахер

Жизнь в сельской местности сродни аскезе. Здесь настолько нищаешь духом, что любое, даже ничтожное событие служит поводом для сюжета. Видите ли, город более щедр на литературу. Персонажей больше, колорит, городские сумасшедшие, в самом тесном смысле слова. В деревне не посамовыражаешься, еще осудят. Общество маленькое и пуританское. Попробуй не поздороваться с соседом, господином Афанасием, – будет целая история. А в городе все равнодушны. Сходи с ума – не хочу. Свободен. Не знаю, может быть, я просто завидую? Я люблю жить в центре, курить, сидеть в маленьких кафе без дела, ходить пешком по улицам, подглядывать за чужой жизнью на балконах. А вместо этого у меня теперь «свежий воздух»!

Поэтому я езжу стричься в Эксархию, к Димитрису. Димитрис – парикмахер. Маленького роста и такой худой, что в аэропорту у него проверяют вены. Народу у него битком, но не по делу, а поболтать: парикмахерская работает как клуб. Да, собственно, это и есть классический барбер-клуб. Здесь курят, пьют чай и кофе. Помещение грязноватое, темное, хотя витрины вроде мытые и кругом, понятное дело, висят зеркала. Публика контрастная, сборная, разношерстная, вроде Ноева ковчега. Рядом с тетенькой в очках «Шанель» расположился мужик со свалявшимися дредами и прокуренной желто-белой бородой почти до пояса. Читает португальский словарь и возмущается: «Ну что это за уровень! Это же для школьников, простите!» Солнце выжгло его футболку настолько, что нельзя угадать ее родной цвет. Кроме того, ее ворот растянут в откровенное декольте. В него видно безволосую грудь, которую он иногда тихонько почесывает. Глаза у мужика мудрые, проницательные, как у Махатмы Ганди.

На диване сидит музыкант. Он нарочно устроился напротив зеркала и затеял длинный монолог. Говорит и глазеет на свое отражение. Наговорившись, музыкант взбирается по крутой винтовой лестнице в комнатку наверху и принимается репетировать. Неопытному уху может показаться, что он играет на бузуки, но это не так. Он играет на уде. Уд – древний персидский инструмент, дедушка гитары.

В парикмахерскую заглядывает хмельной бомж. Честно говоря, он почти не отличается от «нормальных» посетителей – здесь все одеты, как герои «Отверженных». Его выделяет только короб с тряпьем, который он носит с собой, как улитка раковину. Димитрис роется в карманах, выводит бомжа и уже на улице дает ему монетку.

Когда я впервые пришла к Димитрису, то не знала ни слова по-гречески, в разговоры не вступала, курила, пила кофе, читала книжки. Несмотря на вынужденную немоту и глухоту, прекрасно проводила время. Меня познакомила с Димитрисом прекраснокудрая гречанка Роза.

Димитрис – художник своего дела. Работал в престижном салоне, накопил денег и открыл свое заведение, в таком пестром вкусе. И у него, как у любого большого мастера, есть свое строгое представление о красоте.

Однажды Димитрис постриг Розу. Кудрей не стало. Но получилось красиво – во французском вкусе. Патрисия Каас. Мирей Матье. Пошли обмывать новую стрижку в кафе. Роза по характеру кремень, очень закрытая и сдержанная. Заказали капучино. Ведем светский разговор. И вдруг посреди праздной темы вижу – у Розы по щеке медленно катится слеза и падает прямо в чашку с кофе. Тебе же хорошо! Пойди посмотрись в зеркало. Нет, Роза оставалась безутешна ровно столько, сколько отрастали ее греческие кудри.

Но мне-то, черт возьми, понравилась ее стрижка. И вот я уже в кресле у Димитриса. Димитрис стрижет медленно, он как-то особенно захватывает волосы, ювелирно работает разными ножницами. На голове намечается нечто виртуозное. Уже собираюсь вставать…

– Нет, подожди! – останавливает он меня и раз-два! – в мгновение оттяпывает всю мою женскую красоту. На меня в зеркало смотрит невыносимо похожий на меня андроид. Я оглядываюсь на публику в поисках поддержки.

Махатма громко восхищается новым образом, аудист быстро сочиняет импровизацию-восторг на одной струне в мою честь. Роза берет меня за руку, мы идем в то же кафе, садимся за тот же столик, и мои слезы так же капают в кофейную чашку.

Димитрис знает все о парикмахерском искусстве. Ему покровительствует Далила – основательница профессии. Перестать к нему ходить выше моих сил. Но и стричься у него не могу. Я привела ему нового клиента, чтобы и волки сыты, и овцы целы. Это мой сосед, господин Афанасий. Он стрижется у Димитриса с большим удовольствием. Дело в том, что господин Афанасий почти абсолютно лыс.

Весенний свет

Небо каждый день одного и того же устойчивого голубого цвета, ровное, без единой тучной складки, гладкое, как яйцо.

Апрельское солнце играет молодым бицепсом. Лучи плотные, обжигающие, мускулистые. Весна финишировала в коду: сцежены весенние слезы и ливни, на дне осталась гуща, суть. Готова плодородная почва для объемных летних впечатлений.

Решила купить яблок, последний раз в этом сезоне. Вовсю идет клубника, того и гляди начнутся абрикосы. Так что яблоки на посошок. Стараюсь выбрать атласные, посвежее, покрасивее.

Продавец смотрит на меня. В глазах – едва уловимая ирония. Я останавливаюсь.

– Что не так?

– Неправильные яблоки берете, возьмите лучше вот эти.

– Почему именно они? Какие-то старые. Сморщенные. Вот и побитые немного, вижу. Смотрите – ямочки.

– Ну и что с того. Те, что с ямочками, ароматнее и слаще. Вы что, не знали?

Не знала, но теперь запомню. Будет проще пережить приближающийся юбилей. Ароматнее и слаще!

Все цветет. Плодовые деревья торжественно запеленуты в белое, как мумии, под ногами бодрится пастушья сумка, раздувают щеки одуванчики, обочины в пышных шапках фенхеля. И конечно, клумбы. Вот где самый смак!

Настурции, петуньи, нарциссы, анемоны. Тюльпаны с огромными желтыми и красными чашками – на пол-литра. Весна священная. Туристка с сыном остановились и любуются. Появляется старичок-садовник, отражает ситуацию, срывает несколько тюльпанов и протягивает мальчику:

– Мы в Греции цветы больше мужчинам дарим, – делает неопределенный извиняющийся жест.

Сын соображает что-то и передает букет в руки женщины.

– Мужчинам и… конечно, маме! – быстро исправляется садовник. Расцветает в улыбке, наливаясь красным пигментом, как его лучшие анемоны.

В парке посреди деревьев каменный амфитеатр. Хорошо бы посидеть, глядя на сосновый лес и сахарные огрызки мрамора, разбросанные повсюду просто так. Не успеваю присесть, как вижу – ко мне летит охранник. Лицо взволнованное, руки растопырены. Что такое? Оглядываюсь по сторонам, не могу понять, в связи с чем ажиотаж. Я даже не курю. Охранник приближается, говорит:

– Вы не могли бы пересесть? Вот туда.

– Почему? – спрашиваю. – Ведь больше нет никого.

– Дело не в этом, – мягко парирует он. – Вы молодая женщина, а сидите на бетоне. Он еще холодный. Простудитесь. Пересядьте на деревянную лавочку. Пожалуйста!

Сижу на скамейке. Вкусно пахнет пылью, прогретой солнцем. Весенний свет сыплется с неба, щедрый, яркий, праздничный. Ежечасно проявляющий доброе в видимое.

АПРЕЛЬСКОЕ СОЛНЦЕ ИГРАЕТ МОЛОДЫМ БИЦЕПСОМ. ЛУНИ ПЛОТНЫЕ, ОБЖИГАЮЩИЕ. МУСКУЛИСТЫЕ. ВЕСНА ФИНИШИРОВАЛА В КОДУ: СЦЕЖЕНЫ ВЕСЕННИЕ СЛЕЗЫ И ЛИВНИ, НА ДНЕ ОСТАЛАСЬ ГУЩА, СУТЬ. ГОТОВА ПЛОДОРОДНАЯ ПОЧВА ДЛЯ ОБЪЕМНЫХ ЛЕТНИХ ВПЕЧАТЛЕНИЙ

Событий в богослове никаких

Курортный поселок под названием Богослов был модным, наверное, лет тридцать назад. Сейчас здесь отдыхают в основном пенсионеры, по привычке. Царит мертвый штиль. Только цикады тикают, как часы, отсчитывают дневной ритм. Из спальни виден синий дым моря. За ним – круглая гора, разделенная проборами оливковых садов, как голова растамана дредами. Сосны пышными салатовыми шапками упираются в засвеченное от сильного солнца небо. Рассказывать абсолютно нечего: событий в Богослове никаких.

Каждый день мы с Машей ходим купаться. И каждый день встречаем на пляже пожилого мрачного мужчину. На купальную повинность он прибывает первый. Сначала час сидит по грудь в море, почти не двигаясь. Потом выходит на берег, сохнет, схоластически собирает воду с тела пушистым полотенцем. Вдевает ноги в сандалии. Садится на стульчик и погружает грустный взгляд в морскую даль. Руки сжаты в замок. Ни телефона в них, ни книги. Вокруг него постепенно собираются шумные семьи, назойливые компании, прыгают дети: он – ничего! Не выказывает ни раздражения, ни беспокойства, ни скуки. Увлеченно, как за сериалом, следит за волнами.

Бойкая дамочка с сигареткой устанавливает свой шезлонг в опасной близости от его правой ноги, выдыхает дым в минорное лицо и энергично интересуется:

– Ой! Мы так близко! Прямо вот у вас на голове. Надеюсь, люди вас не беспокоят?

– Люди?! – саркастически переспрашивает мизантроп. Моргает. Артикулирует слово «люди» основательно, будто пытается понять его на вкус. И по-диогеновски режет правду-матку прямо в лоб: – Люди мне совершенно не мешают!

Старички-греки никак не могут поверить, что Маша – моя дочь.

– Ну надо же! Такая молодая мама! И такая большая дочка! Удивительно.

– И главное, она все время с вами! – продолжают изумляться пенсионеры. – Прямо ни на шаг не отходит, будто приклеенная. Как ниточка за иголочкой! Редкость среди современной молодежи. Так трогательно! Как вам удалось добиться такой близости в отношениях?

– В этом нет ничего сложного, – отвечаю откровенно. – Дело в том, что я раздаю ей вай-фай.

На набережной вечером зажигаются огни. Таверны сладко и душно пахнут свежезапеченным мясом и рыбой. За столиком три пожилые дамы. Немощные тела сильно повело от болезней и возраста. Они кривые, морщинистые и бородавчатые, как стволы столетних олив. Двум лет по шестьдесят, третьей – под восемьдесят. Она уже почти ушла в землю, но огромная соломенная шляпа компенсирует маленький рост.

На столе – остатки трапезы. Погрызенные кусочки питы. Недоеденная палочка шашлыка. Бутылка пива, полураздавленная на троих. Дымящаяся сигарета. Одна из шестидесятилетних дам встает и, медленно переставляя опухшие ноги-столбики, направляется к кассе.

Вторая шестидесятилетняя тоже начинает движение – тяжело, с одышкой и трудом.

– Надо же ее остановить, – объясняется она, кое-как разгибая поясницу. – Желаю заплатить!

– Сядь уже, спиди-гонщик! – раздается властный писк из-под шляпы. – Сама схожу. Эй, кто-нибудь, помогите мне подняться!

Событий в Богослове никаких. Разве что сама старость – событие.

Пастицио – популярная в Греции запеканка из макарон и фарша под соусом бешамель – любимый выбор греческих детей, которые, как и все дети мира, любят макароны.

Я готовлю пастицио по-константинопольски, добавляя в фарш корицу, гвоздику и мускатный орех.

Ингредиенты:

700 г говяжьего фарша

луковица

2–3 дольки чеснока

палочка корицы

2–3 бутона гвоздики

тертый мускатный орех

томатная паста

кофейная чашка белого вина

пачка самых толстых макарон

сливочное масло

Бешамель:

1,5 л молока

5 столовых ложек муки с горкой

2 яйца

щепотка корицы и мускатного ореха

2 столовые ложки

сливочного масла

смесь тертого сыра разных

сортов – 500 г

• Отвариваем макароны аль-денте.

• Сливаем воду и даем им время, чтобы остыли.

• Готовим фарш по базовому рецепту. Отставляем его в сторону, чтобы он немного остыл.

• Готовим пока бешамель, в который тоже добавляем сыр.

• Затем выкладываем макароны в глубокий противень или форму, распределяем их равномерно руками, перемешивая с кусочками сливочного масла и частью тертого сыра. Затем распределяем ровно фарш и выкладываем сверху бешамель. Продырявливаем пастицио в нескольких местах вилкой и ставим в разогретую до 180 °C духовку минимум на час. Пастицио должно хорошенько зарумяниться. Прежде чем разрезать запеканку, надо подождать, пока она остынет.