Текст книги "Счастливый случай. История о том, как раны обнажают душу"

* * *

В реанимации совсем другое времяисчисление. В минуте вовсе не 60 секунд, нет ни времени суток, ни времени года. Есть только «сейчас», а скорость течения часов и минут меняется в зависимости от настроения самого пациента. Как ни странно, там очень много жизни – она становится чем-то осязаемым, уловимым. Вот я сделала вдох – это жизнь. Зачесался живот, я в состоянии поднять руку и почесать его – это жизнь. Вот я открыла глаза и вижу людей, вижу цвета, слышу голоса, чувствую запахи – это все жизнь. У меня получается мыслить, я могу писать и читать, чувствую прикосновение мамы – во всем этом столько жизни!

Невозможно не хотеть цепляться за нее, все существо борется за возможность продолжать быть частью этого удивительного мира. Самыми счастливыми были те моменты, когда в поле моего зрения появлялись знакомые лица. В первый же день приехали одногруппники – Дима Столбов с Ксюшей Кузнецовой. Чувства переполняли – я была бесконечно рада тому, что им так важно знать, что я есть, что я в сознании. Могу сказать им: «Я жива» – и разделить с ними эту радость.

Им нельзя было находиться в реанимации, врачи даже родителей пускали неохотно, на 15 минут в день. Дима Столбов врал, что он – мой родной брат, что «только на минутку». Но правила есть правила, едины для всех. Они с Ксюшей буквально прорывались ко мне, пока никто не видел, были у меня не больше двух минут, но это не имело значения, ведь для меня времени тогда не существовало, это было просто прекрасное «сейчас».

Воспоминания Ксюши Кузнецовой

Я помню, мы приехали к Кате в первый день около трех часов дня, смеялись, думали, что все несерьезно. Думали, что скоро заберем ее с собой и продолжим гулять, развлекаться. Но когда стали подниматься на этаж в ожоговое отделение, до меня потихоньку начало доходить, что все не так радужно, как мы думаем.

Когда мы начали надевать халаты – по мне побежали мурашки.

Мы вошли в реанимацию, и нам стало понятно, что шуток больше не будет.

Зайдя, я увидела лежащую Катю, и мне показалось, что она в тот момент была красивее всех. Потом перевела взгляд на ноги, все в желтых бинтах, и мне стало безумно страшно. Руки у Кати тряслись, она пыталась улыбаться, шутить, но было ясно, что все это даже серьезнее, чем кажется.

В тот момент мне казалось, что я сейчас упаду в обморок от дикого страха. Но я отчетливо поняла, что всегда буду рядом с ней, стану поддерживать, как бы мне тяжело ни было.

* * *

Нестерпимая, нескончаемая боль буквально сводила меня с ума. Она не прекращалась ни днем ни ночью, не давала никаких поблажек, не устраивала перерывов на обед. До этого я, конечно, сталкивалась с болью. Падала с велосипеда и ходила потом неделю с ног до головы в зеленке, сколько раз спотыкалась, ушибалась, болели живот и голова – ощущения, которые испытывали все, каждому это знакомо. Но всегда эта боль имела какие-то рамки и закономерности – сначала очень-очень больно, несколько минут держится на этом пике, потом идет привыкание, неизбежная адаптация организма и постепенное затухание.

Но эта новая боль была совершенно бескомпромиссной, у нее не было никаких законов и правил, она двигалась по какой-то сумасшедшей кривой, постоянно меняясь, захватывая все новые участки. Сжигающая, раздирающая, ни с чем не сравнимая боль.

Она чувствовала свою власть надо мной и свободно гуляла по моему изнуренному телу. Играла со мной, посылая свои едкие импульсы в разные участки, вызывая судорожные движения, но малейшее из них сопровождалось будто ударом молнии. Боль разъедала меня изнутри. Никто не мог сказать, где же конец, когда она начнет отпускать меня. И это несмотря на то, что круглые сутки мне внутривенно поступал разбавленный морфин – сильнейший анальгетик. Иногда посреди ночи он кончался и до утра не было возможности его добавить, тогда начинался настоящий кошмар. Я видела эту боль, она тоже была живая.

Она царапала меня своими длинными уродливыми пальцами, душила меня, могла издеваться надо мной сколько ей угодно, и никто на свете не мог ей помешать. Я была с ней один на один, но это был неравный бой. Даже сложно назвать это боем – я была ее пленницей, заключенной, у меня не было ни щита, ни оружия. Все, что могла делать, – терпеть, не шевелиться, чтобы не провоцировать ее, не смотреть ей в глаза, стараться игнорировать. Она завладела мной настолько, что я слилась с ней в единое целое.

* * *

Даже в самые первые дни, когда режим посещения – как я уже писала – был крайне строг, мои удивительные друзья умудрялись толпами ко мне пробиваться, пусть всего лишь на несколько минут. Мне было жалко, что они тратят время и силы на то, чтобы до меня добраться, а я не могу побыть с ними. Но они говорили, что для них очень важно хоть на секунду увидеть меня, поддержать, чтобы я знала, что нужна им, чтобы боролась.

Некоторые вели себя странно, хотя там, в реанимации, нет никакого этикета, нет «правильно» и «неправильно», есть только голые эмоции, и у всех они проявляются по-своему. Одна из посетительниц – моя давняя знакомая – только подошла к моей кровати, я ей улыбнулась, поздоровалась, а она прикрыла рот рукой, заплакала, сказала «Какой кошмар!» и убежала. Я не видела ее до этого почти год и после этого не видела больше ни разу. Но мне все равно был важен каждый визит – это все давало мне силы.

По-особенному воспринимались те, с кем я давно не общалась из-за старых конфликтов. Все причины для наших таких «важных» ссор в одно мгновение оказались мелкими и бессмысленными. Категории мышления разом изменились, у кого – на время, у кого – навсегда. Там, где были «измена», «обида», «скандал», теперь были только «жизнь» и «смерть». В итоге нас всех это объединило, мы все были по одну сторону, на одном невидимом фронте против общего врага – этой страшной трагедии, и только наше единство перед бедой было важно.

Помню, как я позвонила Лиане – моей одногруппнице и близкой подруге, узнавала у нее все подробности аварии. Она рассказала, что почти сразу после того, как стало известно о том, что «Голд» заливает кипятком, ее телефон стал разрываться от звонков – все думали, что она там со мной. Мой телефон в ту ночь по неизвестным причинам совсем отказывался работать, связи не было.

Уже утром, когда я была в больнице, мне стали приходить сообщения о пропущенных звонках и одно, самое важное сообщение от Димы Столбова, от которого я даже прослезилась: «Катя, не выходи, там кипяток!» Судя по времени отправки, эти пять слов могли бы резко изменить весь сценарий того вечера. Не было бы заголовков о девушке, получившей сильнейшие ожоги, не было бы седых волос на папиной голове, не было бы маминых слез, не было бы и этой книги.

Так вот, как только страшная правда про меня прояснилась, Лиана начала дозваниваться до моей мамы, которая к тому моменту уже получила звонок от врачей, но совершенно ничего не понимала. «Ну где она могла ночью получить такие сильные ожоги, да еще и кипятком? Если бы она пролила на себя пусть даже кастрюлю или чайник – не могло все обернуться настолько серьезно… А если она была не дома, то где она нашла посреди ночи кипяток?»

Лиана рассказала ей, что я была в клубе, вблизи которого прорвало трубу с кипятком диаметром в один метр. Я с интересом слушала ее, но мне показалось, что голос у нее очень печальный.

– Лиан, а ты чего такая грустная? Что-то случилось?

– Да нет, Катюш, ничего, все нормально, просто устала…

Уже сейчас, спустя столько времени, я понимаю, что в чем-то моим близким в тот самый первый период было даже хуже, чем мне. В нашем собственном, маленьком мире, который мы выстроили вокруг себя, – спокойном и уютном, в мире нашей дружбы, взаимопонимания и очень схожих жизненных ценностей, – никогда не случалось никаких потрясений. Мы просто медленно взрослели, знакомились с жизнью, полной неожиданностей и самых разных людей. Открывали новые грани человеческой натуры, такой бесконечно разнообразной, узнавали себя, делали ошибки и исправляли их, учились дружить и любить по-настоящему.

Мы понимали, что на свете много зла, страданий и бед, но не пускали это в нашу маленькую вселенную. А тут горе ворвалось резко, обрушилось на нас как цунами, уничтожая все наши хрупкие представления о мироустройстве, своем месте на этой огромной планете и о собственном будущем. Мы были не готовы. К этому нельзя быть готовым.

Я очень долго не понимала всей серьезности и масштабов произошедшего. С того момента, как оказалась в руках врачей, все, казалось, уже было позади. Я была искренне счастлива, что просто жива. «Случилось что-то страшное, но сейчас-то все хорошо. Почему все такие грустные?»

Я старалась чаще улыбаться, шутить и подбадривать всех. Мне было как-то не по себе, что так много людей из-за меня грустят. Но они видели все со стороны, видели меня, до посинения сжимающую в руке крестик, так сильно, что на руке потом долгое время держались следы. Я-то знала, каково это было – ходить и вариться в кипятке, в полном одиночестве и темноте. Я чувствовала эту боль, а они все могли только предполагать, представлять себе это снова и снова. И так как никто из них никогда в жизни не испытывал ничего подобного, они даже примерно не могли предположить, каково это было. И, возможно, они представляли это еще хуже, чем было на самом деле (хотя вроде бы куда уж хуже). Сравнивать было совсем не с чем, не было никакой точки, от которой можно было оттолкнуться.

Например, это как обжечься о плиту, только в миллион раз больнее. А где этот «миллион», как его представить, как описать? Эта неизвестность и невообразимость моего состояния их невыносимо страшила. Они пытались примерять это на себя, пугались, проворачивали это в мыслях вновь и вновь. И все уже тогда понимали, что последствия будут необратимыми, что есть вероятность того, что я остаток жизни проведу в инвалидном кресле, а если и смогу ходить, то, скорее всего, буду сильно хромать. Да и как мои ноги будут выглядеть после этого, как я смогу все это вынести? Вот мысли, которые всех моих близких не покидали ни днем ни ночью. Но я об этом тогда не думала, ведь я была спасена, я была в безопасности.

Воспоминания Ксюши Кузнецовой

В один из дней на пути в реанимационное отделение я увидела краем глаза, как мыли мальчика с ожогами и как он кричал. Это было ужасно. Я, уже чуть ли не рыдая, шла к Кате, но знала, что ее нужно было поддерживать и слезы свои точно показывать не нужно.

В левое крыло реанимации мы зашли вместе с Димой Столбовым, держась за руки.

Когда я увидела окровавленные бинты, мне так захотелось ее обнять и сказать, что все это только тяжелый период и он пройдет. Но внутри меня разрывало, мне было так страшно, страшно от всего этого. Ночами у меня были жуткие кошмары… Но это никогда не останавливало меня приходить, помогать…

* * *

Больше всего я боялась, как отреагирует бабушка, мамина мама. Просто у нее была одна особенность, которая с детства забавляла нас с братом, – она всегда была жуткой паникершей. Если вдруг у Андрея или у меня появлялась ссадина, она хваталась за сердце и охала: «Ну все, будет сепсис[1]1
  Сепсис – нарушение функции органов, вызванное реакцией организма на инфекцию.


[Закрыть]!» Если заболел зуб, то точно стоматит, если мы обкусывали заусенцы, то костный панариций был, по ее мнению, неизбежен. Поначалу, когда мы были помладше, нас эти страшные незнакомые слова очень пугали. Так как дедушка у нас врач, бо́льшую часть оставшейся у бабушки семейной библиотеки составляли многочисленные медицинские справочники, учебники и прочая познавательная литература. Меня всегда очень тянуло к медицине, а рассказы про разнообразные опасные болезни, их возбудителей, патогенез и способы лечения заменяли сказки на ночь.

Таким образом, к определенному моменту бабушкина паника нас пугать перестала, мы относились к ней уважительно, но не без иронии. Старались беречь ее от переживаний и лишний раз и вовсе не рассказывать ей про свои проблемы со здоровьем. А в последние годы мы с ней постепенно начали меняться ролями – уже не столько она за мной ухаживала, сколько я старалась ухаживать за ней. Нет, она была в отличной форме и в специальном уходе совсем не нуждалась. Просто мне все чаще и все сильнее хотелось окружать ее любовью, вниманием и заботой. Я сердилась, когда она ездила на общественном транспорте, – по возможности всегда старалась ее везде отвозить на машине. «Вот видишь, как здорово, ты меня растила-растила и вырастила себе помощницу, друга». Она часто говорила, что ей кажется, что я люблю ее сильнее всех, а я и правда к ней отношусь с особенной нежностью.

Я очень боялась, что она не переживет, когда узнает про случившееся, про реанимацию, поэтому позвонила ей сама, чтобы она слышала, что я – в сознании и что голос у меня бодрый и веселый. Но я наотрез отказывалась ее пускать к себе в течение довольно долгого времени. «Нет, не приезжай, пожалуйста! Ну кто тебя отвезет? Как ты поедешь? Это я должна о тебе заботиться, а не ты обо мне, так неправильно».

Несколько раз бабушка все-таки приезжала, но я просила врачей, чтобы они ее не пускали. Она встречалась в больничных коридорах с моим папой, расспрашивала о моем состоянии у него, у врачей. Ей, конечно, просто хотелось быть рядом со мной, прикоснуться, обнять, сказать, что очень любит меня. Когда она наконец смогла ко мне зайти, то держалась великолепно. Ни единой слезинки, никакого ужаса в глазах – только нежность и любовь. После этого бабушка стала навещать меня регулярно, дала мне понять, что за нее переживать не надо, что она ничего не боится, что самое ценное для нее – знать, что я жива, что моей жизни уже ничего не угрожает, а выкарабкаться вместе мы обязательно сможем.

* * *

На третий день меня переложили в антипролежневую кровать. Про пролежни я знала много из тех самых дедушкиных медицинских справочников, и мне они казались одной из самых страшных напастей. Поэтому я сначала обрадовалась, узнав про такое замечательное изобретение, как антипролежневая кровать. Но уже с первых минут я ее возненавидела.

Внешне она очень похожа на стандартную чугунную белую ванну, работает по принципу, напоминающему джакузи. Она беспрестанно бурлила, шевелилась, подбрасывая мои руки и голову. При этом в ней было невыносимо жарко, мне постоянно в бреду казалось, что я средневековая ведьма и меня варят в бурлящем котле над костром. Спать и так получалось с трудом, а в этой адской кровати вообще казалось невозможным. Как только я начинала засыпать, она резко подкидывала мою голову, как будто была в тайном сговоре с мучившей меня изнутри болью и ее главной задачей было не дать мне уснуть.

Вдобавок к этому мои ноги положили на специальные возвышающие приспособления, «мостики», как я их называла. Важно было постоянно держать ноги немного приподнятыми. Но и это было не самым моим нелюбимым инструментом. Ничто не могло сравниться с ортопедическими фиксаторами стоп. Это такие специальные приспособления, используемые для закрепления стопы под прямым углом. Без них мои неподвижные, почти безжизненные ноги свешивались, как кроличьи лапки, что было крайне опасно – длительное пребывание в таком состоянии могло навсегда деформировать важные суставы. Но для меня эти пластмассовые «сапожки» были настоящими орудиями пыток. Страшно было даже подумать о малейшем движении ногами, а о прикосновениях к ним без наркоза не могло быть и речи.

Здоровому человеку никогда не понять, насколько адски мучительными могут быть обычные, «рядовые» прикосновения. Мало того что надо было потратить недюжинные усилия на то, чтобы все-таки позволить надеть их на себя, так еще и находиться в них надо было постоянно! Я плакала, умоляла медсестер их снять. Они ругались, объясняли мне, насколько страшными и необратимыми могут быть последствия, если оставить стопы свисающими. Я не знала, как объяснить им, что все понимаю, но если оставить меня в них, то могу сойти с ума от боли.

Еще одним кошмаром для меня стали ежедневные смены постельного белья. Понятно, что я не могла не то чтобы встать или приподняться, но даже помыслить о движениях. Когда санитарки впервые пришли ко мне с этой целью и объяснили мне, что они собираются сделать, скрыть ужас у меня не получилось. Я цеплялась за них: «Давайте подождем! Давайте как-нибудь по-другому придумаем». Мне нужно было сначала перевернуться на один бок, потом на другой, нужно было по очереди отрывать ноги от постели, напрягать мышцы – даже теперь, спустя полтора года, все еще отдаленно помнятся эти ощущения как страшный сон.

Сейчас я не могу вспомнить, в какой последовательности шли операции, сколько их было, в какие дни, как долго они длились – опять же потому, что все мое пребывание в реанимации не имело рамок, границ, его невозможно измерить временем, будь то дни, часы или минуты. Я почти ничего не помню из того периода, и наверное, это к лучшему. Не знаю, по какому принципу моя память выбирала из череды событий, что сотрется, а что останется навсегда в мельчайших деталях, но дальше расскажу о том, что теперь стало частью моей истории.

Как позже врачи записали в моей выписке, за 53 дня пребывания в больничных стенах мне сделали пять операций. Первые две заключались в удалении некротических «мертвых» тканей – простыми словами, с меня постепенно «сняли» полностью всю кожу от колена и ниже.

В назначенный день с утра начинался этот жуткий ритуал подготовки к операции. Приходили несколько медсестер и санитарок со специальной каталкой, вводили мне ударную дозу морфина, после чего я перебиралась на эту каталку из своей кровати. Со стороны казалось, что я просто тяну время, делаю все нарочито медленно, ведь вроде это так просто – взяла и перелезла. Для меня же этот процесс был длиною в вечность – это было целое сражение. Попробуйте, будучи даже совершенно здоровыми, перелезть с одной поверхности на другую без помощи ног, более того – вообще не напрягая ни одной мышцы ниже таза.

Я была сапером, мое тело – минным полем. Нужно делать все очень осторожно, взвешивать каждое движение, продумывать целую стратегию по перемещению своего тела из пункта А в пункт Б. Вокруг все смотрят на меня, подгоняют – у них график, они не могут тратить столько времени на каждого пациента, а для меня малейшее неправильное движение – взрыв.

Эта внезапная боль и правда ассоциировалась у меня со взрывом бомбы – резкая, беспощадная, разрывающая боль. Добавьте к этому легкую неадекватность, вызванную сильной дозой медицинского наркотика, и невозможность полноценно управлять своим телом: я посылаю руке импульс движения вправо, а она выгибается влево.

С горем пополам я все-таки оказывалась на каталке, на которой меня везли в помывочную. Там мне под душем отмачивали повязки. Это делалось для того, чтобы хирурги не тратили время на отдирание прилипших бинтов, дабы не травмировать раны. Если, конечно, это вообще можно было назвать ранами – все ноги были без кожи, голое мясо, мышцы, «просвечивали» сухожилия. Правда, тогда я этой ужасной картины не видела, бинты все же снимались уже в операционной.

Пока санитарки занимались моими повязками, мне разрешали быстренько помыться – это была моя любимая процедура. После этого меня вытирали, накрывали белой простыней и везли в операционную.

Перед каждой операцией я обещала себе не забыть разглядеть операционную (видимо, это все моя детская тяга к медицине и всему, что с ней связано), ведь обычно туда никак не зайти, экскурсий там не проводят. Но каждый раз, когда я оказывалась внутри, из головы вылетало абсолютно все. Мое внимание фиксировалось на нескольких предметах – огромная, очень яркая лампа прямо над операционным столом, аккуратно разложенные «средства инквизиции» – скальпели, зажимы и пр.

Тут предстояло еще одно испытание – теперь с каталки нужно было снова перелезть на операционный стол. Здесь со мной уже так не церемонились, никто не ждал. При всем неоспоримом профессионализме хирургов, для них я была просто человеческим телом, работой, одним из многочисленных пациентов: «Больно – потерпишь». Обычно меня просто резко перекатывали.

Несколько раз во время таких перекатываний случались конфузы, которые мы до сих пор вспоминаем со смехом.

Вот однажды наш заведующий реанимацией, Владимир Анатольевич, меня пожалел: вместо того чтобы сталкивать меня с каталки, он аккуратно взял меня на руки и переложил на стол. Я то ли вскрикнула, то ли громко вздохнула, получилось как-то шумно и неожиданно.

– Что случилось? Тебе больно? – он даже испугался.

Я томно прищурилась, максимально соблазнительно улыбнулась и выпалила:

– Да нет… я от удовольствия.

Все еще неловко, зато я всех рассмешила, а то обстановка в этих операционных уж очень была напряженная.

Еще один случай был на одной из самых первых перевязок, наутро после аварии. В перевязочной было очень много врачей, целый консилиум. По разным причинам мой случай казался всем очень интересным. Мне уже вставили новый катетер и начали вводить наркоз, но перед тем как отключиться, я оглядела всех собравшихся и сказала:

– Товарищи, только будьте со мной понежнее, пожалуйста, у меня сегодня был очень тяжелый день.

Последнее, что я услышала перед тем, как погрузиться в глубокий искусственный сон, был звонкий смех. Такая ненавязчивая непосредственность и докторов настраивала на позитивный лад, и меня успокаивала.

После того как я оказывалась на операционном столе, проходило еще несколько минут в приготовлениях. Я лежала, ждала и старалась ни о чем не думать. Мимо меня проходили люди в белых халатах, а я представляла себя со стороны. Неужели это и вправду я? Какое странное место для меня, какие неподходящие, непривычные декорации. Это точно все по-настоящему? Может, мне это кажется или снится?

Я не могу сказать, что эти мысли были грустными или тяжелыми. Мне было интересно, что будет дальше, все так необычно. Какая интересная у меня жизнь получается. Конечно, и радоваться было нечему, но я и не грустила. Просто пыталась найти себя в этой новой реальности. А потом находила и смирялась. Я ведь все равно уже не могу ничего изменить, тогда зачем грустить? Нет никакого в этом смысла.

Иногда мне казалось, что все это – эксперимент над человеческим сознанием, над моим сознанием. Что ученые проверяют, могут ли иллюзии сопровождаться реальными ощущениями, может ли воображение человека быть настолько ярким, что события, переживаемые только в мыслях, смогут вызвать реальную, настоящую боль. Тогда на какое-то мгновение я очень радовалась – сейчас они нажмут у себя в компьютерах кнопку «отмена», и я снова вернусь туда, откуда все начиналось.

И неважно, где будет эта точка начала. В момент, когда диспетчер совершил ошибку, в результате которой давление в трубе повысилось в три раза выше нормы. Или в тот момент, когда мы с Аней и Яной решали, куда поедем отдыхать поздним вечером 15 октября. Или я снова окажусь зародышем внутри маминой утробы. Главное, что вся эта боль, увечья, ужас в глазах родных – это все понарошку.

Но реальность была слишком явной, слишком необратимой. Способности ясно мыслить я не теряла, и мне каждый раз приходилось признаваться самой себе, что все это происходит по-настоящему и время повернуть вспять никак не получится. И тут совсем не важно, богатые у меня родители или нет, какой пост занимает мой дедушка, – со временем договориться никто не может. Оно одинаково рисует морщины на лицах людей всех статусов и положений, оно вообще не делит людей ни по одному принципу, перед ним все равны. Так же все равны и перед горем, которое уже случилось, и теперь нам нужно было научиться с ним сосуществовать.

Но я не сильно расстраивалась, потому что всегда принимала потрясения как-то по-особенному. Потрясений к своим 20 годам я, конечно, видела не так уж много, но все они отразились на моем характере, моем восприятии и подготовили меня к этой тяжелой борьбе за свою жизнь. Когда мне было пятнадцать, я впервые увидела смерть очень близко – умер отец моего близкого друга, и я пошла с ним на похороны, чтобы поддержать. Когда мне было семнадцать, развелись родители, через год после этого – вторые похороны, на которых мне пришлось побывать. Умерла вторая жена дедушки. А за год до моей аварии трагически погиб мой старший двоюродный брат, ему было 23. И каждый раз, сталкиваясь с каким-то горем, я строила вокруг своего хрупкого впечатлительного сознания мощную стену: «Все нормально, так и должно быть». Убеждала себя, что ничего особенного не случилось, что просто так ничего не происходит, а раз так случилось, значит, это правильно, как бы ни было горько.

Вот и в этот раз, лежа на операционном столе, я думала, что все на своих местах, эти места мы не сами выбираем, наша задача – адаптироваться к любой ситуации. Слезами делу не поможешь, значит, у меня такой путь.

* * *

У нас с папой было негласное правило – каждый раз, просыпаясь после наркоза, я должна была первым делом видеть именно его. Если я, очнувшись, чувствовала его руку на своей, значит, мне не было страшно. Он отдавал мне все свои силы, и это было очень важно, неизмеримо важно, и его ни разу ничто не остановило – он не пропустил ни одной моей операции, ни одной перевязки, ни одной процедуры. Как только я с трудом открывала глаза, из последних сил улыбаясь, я видела его родное лицо и была счастлива. Причем никто не мог заменить его. Мне, конечно, было крайне важно видеть всех моих родственников и друзей, но после операций нужен был только он.

– Поспи, поспи еще, Катюша.

Папа видел, насколько я была слаба, но мне хотелось быть здесь, с ним, держать его за руку еще крепче. Я умоляла его тайком от врачей поить меня морсом – после наркоза несколько часов нельзя ни есть, ни пить, но внутри все пересыхало, и иногда он не мог устоять и давал мне по глоточку в час. Мы много разговаривали, и, несмотря на всю трагическую абсурдность ситуации, эти разговоры были, пожалуй, самыми откровенными, искренними и трогательными, какие только могут происходить между отцом и дочерью. Я еле ворочала языком, но делилась с ним всем, что было на уме, всем, чем раньше делиться не было времени или подходящего случая.

Надо сказать, что от наркоза я отходила достаточно легко, но боль в эти моменты забиралась на самый высокий свой пик, на котором ее вообще мог вынести нормальный человек. На голени и стопы, на которых не было ни одного островка кожи, накладывали специальную смесь, которая, помимо прочего, предотвращала прилипание бинтов к оголенным тканям. Иногда боль завладевала мной настолько, что сопротивляться было уже бесполезно, но смириться и перетерпеть тоже было невозможно. Я впадала в бред, пыталась уснуть, но ноги горели, как будто их облили бензином и подожгли. Папа искал врачей, просил их хоть как-то мне помочь, но обезболивать сильнее было уже нельзя – сердце могло не выдержать. Тогда папа, едва сдерживаясь, брал меня за руку, гладил по голове и говорил:

– Придется потерпеть, Катюша.

– Ты только не уходи, умоляю, не отпускай меня, побудь со мной.

Звучали уже какие-то остатки моего голоса. В эти мучительные мгновения я проваливалась в глубины своего подсознания.

– Я тут, я с тобой.

Главное, что до меня все еще мог доноситься его голос. «Буду бороться ради него, я ему нужна!»

– Папа, не могу спать. Меня черти за ноги в ад тащат.

В бреду у меня часто были подобные видения. Мне надо было как-то обозначить боль, материализовать ее, чтобы можно было с ней сражаться. Она постоянно меняла облики, было очень сложно ее уловить. И вот я увидела этих чертей, страшных именно настолько, какими их малюют. Сами красные, глаза дикие, они хозяева и ведут себя по-хозяйски бесцеремонно. Черти знали, что мои силы на исходе, и играли со мной, все сильнее и сильнее истощая. Они схватили меня за ноги и начали тащить к себе. Сил защищаться не было, но и сдаваться мне было никак нельзя. Я молилась, и черти теряли свои очертания, исчезали, и проступало голубое небо.

Считалось, что я победила, если смогла уснуть. Сны мне тоже снились странные. Однажды приснилось, что я уже взрослая женщина, мне чуть за сорок, у меня двое детей, муж и мы всей семьей отдыхаем на море. Солнце светит ярко, греет, волны бьются о песок, повсюду раздается детский смех, кто-то купается, кто-то играет в пляжный волейбол – жизнь бьет ключом, она насыщенная и приятная. И тут ко мне подходит маленький мальчик с зажатым кулачком и говорит мне:

– Женщина, это не вы тут пальцы потеряли?

И протягивает мне мои пальцы, все в песке.

Но этот сон мне не показался страшным, скорее, наоборот, забавным. Помню, я тогда его рассказывала в шутливой форме всем, кто ко мне приходил, и все смеялись. Вообще, юмор – это то, что с самого начала помогало мне и помогает до сих пор. Почти все на свете можно перевести в шутку и посмеяться. Посмеяться над собой, над обстоятельствами. Когда юмор деликатный и понятный для большинства, шутить можно на любую тему. Юмор сближает, разряжает любую обстановку. Смеяться от души полезно для здоровья, и мы всегда много смеялись над тем, над чем можно было бы и поплакать.

Помню, как впервые папа похвалил меня за силу. Он передал мне слова врачей:

– У нас вон взрослые мужики стонут целыми днями, рыдают, орут. А Катя ваша вроде такая молодая, такая маленькая и хрупкая с виду, и ожоги у нее посерьезнее, чем у многих, а она все молча принимает – это просто удивительно.

Раньше мне никогда не приходилось задумываться о силе, поэтому я не то что считала себя слабой, я вообще себя в этом отношении еще не знала. И мне, конечно, было приятно, что ко мне все применяют такой новый для меня термин, но я сама не видела ничего особенного в своем поведении. Не старалась специально быть именно сильной, а просто адаптировалась к ситуации единственным существующим для меня способом. Для меня мое поведение и реакция на все происходящее были скорее обычными, естественными. Но быть «сильной», особенно в глазах моего папы, мне очень понравилось. Я всегда хотела, чтобы он мной гордился. Но сама себя я стала считать сильной намного позже.

* * *

Глубокие ожоги особенно опасны тем, что при некрозе глубоких слоев тканей происходит разложение белка, и этот продукт разложения очень токсичен и опасен для жизни. Врачи регулярно делали перевязки, с максимально возможной частотой удаляли все мертвые ткани, но, видимо, моя судьба посчитала, что испытаний я еще вынесла недостаточно. Ядовитый элемент попал в кровь, начался сепсис.

Честно говоря, никаких явных проявлений этого опасного заболевания я не ощутила, просто слово уж очень страшное, с детства меня бабушка этим сепсисом пугала. Доктора настолько быстро диагностировали и приняли меры, что если бы мне не сказали, что у меня сепсис, то я бы и не заметила. Они и не собирались мне говорить, чтобы не пугать лишний раз, но когда принесли капельницы с чужой кровью для переливания, я начала задавать вопросы, на которые им пришлось ответить. Эта часть истории закончилась, к счастью, благополучно.