Текст книги "Счастливый случай. История о том, как раны обнажают душу"

Вообще было очень много мелочей в больничном быту, которые доставляли мне, помимо прочего, огромные неудобства. Несмотря на то что непрекращающаяся боль в ногах была обжигающей, мне все время было очень холодно. Губы постоянно были синие, мурашки бегали по коже, я лежала под тремя одеялами и еще просила, чтобы с обеих сторон от меня ставили по обогревателю, и очень расстраивалась, когда меня просили их хоть иногда выключать, потому что они могли загореться. «Ну уж только не загореться», – думала я. Как оказалось позже, средняя температура в реанимационном отделении была около 38 градусов.

Еще у меня были большие проблемы с питанием. При одном упоминании любых гастрономических изысков меня начинало тошнить. Каждое утро я начинала с извинений перед женщиной, развозившей завтрак, которая искренне обижалась, что я не хочу «попробовать хоть ложечку». Я не могла даже смотреть ни на больничные безвкусные каши, ни на бабушкины сочные котлетки, ни на десерты, которые мне привозили все, кому не лень. Я не вредничала, просто у меня было постоянное ощущение сытости. Но кушать надо не столько ради сытости, сколько с целью получения необходимых элементов, содержащихся в продуктах.

Тогда врачи нашли выход – три банки специального очень густого напитка, вкус которого до сих пор стоит у меня в горле. Зато этот напиток содержит суточную норму абсолютно всех микроэлементов, включая необходимые мне белки. Выбирая из двух «зол» меньшее, я все-таки стала ежедневно выпивать необходимое количество напитка. Поначалу это получалось с относительной легкостью, но со временем малейший глоток стал вызывать у меня рвотный рефлекс, и мне действительно приходилось делать над собой огромные усилия, чтобы выпить всю ежедневную норму. Возможно, проблемы с аппетитом были как-то связаны с общей интоксикацией организма – я не ходила в туалет одиннадцать дней.

* * *

Я несколько раз мельком слышала страшное слово «ампутация» и постоянно допытывала врачей и папу, которому они точно все рассказывали, грозит ли мне эта процедура. Папа успокаивал меня и говорил, что вначале серьезно стоял вопрос об ампутации правой стопы, но доктора смогли ее спасти. Потом под сомнением были два пальца на той же правой стопе, но в итоге и их удалось оставить.

Вот что я писала об этом на своей страничке:

ВКонтакте

31 октября, 12:41

Самая тяжелая неделя началась. А потом в палату, на поправку и домой!

3 ноября, 16:36

Вчера врачи наконец выяснили, что ни один мой пальчик не пострадал, все на месте, хромать не буду.

7 ноября, 1:28

Так, позитивный настрой, позитивный настрой! Операции – это даже прикольно, все там подремонтируют, что из строя вышло. Врачи – золотые руки, Катюшу не обидят. Укольчиков сделают всяких, чтоб не болело, да и подумаешь – поболит и перестанет. Папа с мамой подуют, и все, Катя снова как козочка прыг-скок, прыг-скок, не унять ее…

Эта новость тогда сделала меня очень счастливой, но на самом деле папа мне соврал. И правильно сделал, тогда я была к ней еще не готова. Третий и четвертый пальцы мне отрезали второго ноября. Они сварились полностью – не только кожа, но и косточки – у этих пальчиков не было никаких шансов выжить.

Наконец врачи стали говорить о том, что подходит время операции по пересадке кожи. Мне объяснили, что специальной машинкой мне с бедер срежут тоненький слой кожи, толщиной с папиросную бумагу, затем, с помощью перфорации, растянут в три раза и закроют таким образом все пораженные поверхности. Новость о том, что мне еще что-то будут срезать с бедер, меня, конечно, не обрадовала. Тогда очень многие знали об этой предстоящей операции, и сразу несколько человек пришли спрашивать, подходит ли их кожа для пересадки.

Это были мои родители, брат, Настя (папина жена), Валюша (ее мама), их друзья, которых я даже не знаю. Люди не просто переживали за меня и готовы были помочь, они были готовы отдать мне свою кожу. Узнав это, я не смогла сдержать слез. Разумеется, донором не мог быть никто, кроме самого пациента, и не было стопроцентной гарантии того, что даже моя собственная пересаженная кожа приживется. Но я знала, что если бы было можно, они и правда не побоялись бы, ни один из них бы не отступился. И эта их отвага и самопожертвование произвели на меня настолько неизгладимое впечатление, что больше я уже не боялась этой операции. А все удивляются моей силе – ну как может быть иначе при такой мощной поддержке удивительных людей.

* * *

Реанимация научила меня радоваться мелочам, которые все всю жизнь воспринимают как само собой разумеющееся. Никто не придает им значения, забивая свою голову изо дня в день рукотворными проблемами. Мы не замечаем, какое это огромное счастье – спать на боку, на животе, ворочаться в поисках удобного положения перед сном. А ведь те, кто такую возможность имеет, – счастливее, чем огромное количество людей, которые многое бы за нее отдали, но не могут. Не буду вдаваться в подробности из эстетических соображений, но поверьте, пользоваться обычным нормальным туалетом – тоже огромная роскошь.

В реанимации я поняла, что зачастую мне только казалось, что у меня в жизни были проблемы, стоящие моих нервов. Большинство причин, вызывающих эти проблемы, – выдуманные, накрученные. Почти со всем можно легко разобраться, если немного изменить угол зрения. Никогда нельзя считать себя несчастным, если вы обладаете главным богатством на свете – здоровьем. Нам всем стоит научиться наслаждаться жизнью во всех ее проявлениях.

Если, проснувшись утром, вы можете самостоятельно встать, принять душ, приготовить себе завтрак, почувствовать вкус еды, выйти на улицу, вдохнуть утренний воздух, увидеть небо, то вы очень счастливый человек. А все остальное: неудачи на работе, финансовые трудности, межличностные конфликты, безответная любовь – это дела времени и собственного к ним отношения.

Я стала воспринимать каждое потрясение как часть моей прекрасной жизни. Посланные испытания нужны для того, чтобы сделать меня еще умнее, выносливее, сильнее. Их предназначение – подготовить меня к новым поворотам, которые ведут к небывалым успехам, главное – никогда в этом не сомневаться и не отчаиваться.

Почему на похоронах так часто звучат фразы вроде: «В последнее время мы не очень много общались… Я видела, что ему одиноко, не хватает внимания, но все время была занята, откладывала разговор на потом… Если бы его можно было вернуть, я бы успела сказать все важные слова».

Чего мы вечно ждем, чем таким важным мы заняты, что откладываем общение с близкими на потом? Люди, я призываю вас, прямо сейчас отложите книгу и просто так позвоните маме/папе/бабушкам/дедушкам/сестрам/братьям/мужьям/женам/возлюбленным/детям и скажите, как сильно вы их любите, просто поговорите, поинтересуйтесь, как у них дела, не откладывайте, важнее этого ничего нет.

Давайте будем смелыми? Мы так часто ругаем государство, правительство, чиновников, что жизнь у нас не такая, как хотелось бы. Но ваша жизнь только в ваших руках. Только вы сами знаете, чего хотите, и пусть это даже какие-то мелочи, не забывайте баловать себя исполнением своих маленьких желаний. Если вы несчастны по каким-то причинам, но очень хотите стать счастливыми, есть только один совет – возьмите и станьте. Это гораздо проще, чем кажется. Я бы не стала этого писать, если бы не знала наверняка. Находясь больницах 367 дней за два года, перенеся огромное количество наркозов, терпя страшную боль, которой не было видно конца… я была счастлива просто потому, что хотела.

* * *

Первая операция по пересадке кожи состоялась 8 ноября. Очнувшись, я сначала боялась приподнять одеяло и посмотреть, что со мной сделали, насколько в очередной раз изменилось мое тело. На обоих бедрах были очень необычные плотные повязки. Они беспрестанно сочились, и было непонятно – то ли эта густая темная жидкость выходила из меня, то ли это сами повязки были ею пропитаны.

Не дожидаясь подробностей от врачей, я залезла в интернет, чтобы узнать об операциях по пересадке кожи. Больше всего меня расстроил тот факт, что для того, чтобы вылечить одно место, нужно покалечить другое. Хотя мне объяснили, что внешне разница между донорскими и здоровыми участками будет едва заметна.

Обычно пересаженная кожа приживается в течение семи дней, тогда и делают первую перевязку. Она тоже проходила под общим наркозом и для меня по ощущениям ничем не отличалась от самих операций, процедуру подготовки к которым я уже описывала выше, каждый раз все по одному шаблону. Первая перевязка принесла хорошие новости – вся кожа прижилась на 100 %, когда средний показатель примерно 85 %. Это была наша маленькая победа, наш первый шаг к выздоровлению.

* * *

Донорские участки невыносимо зудели, добавляя особого колорита моему больничному самочувствию. Представьте себе ощущение, что на вас очень неудобный колючий свитер, который вам еще и мал. И какое облегчение вы испытываете, когда его снимаете. Меня это ощущение не покидало очень долго, мне хотелось буквально снять с себя зудящую кожу, как тот самый колючий свитер. Но и тут выход был единственно неизбежный – «надо потерпеть».

Сон был редкой роскошью, так как меня и задолго до аварии начали мучать бессонницы. А тут еще и добавилась эта нескончаемая, перманентная боль, раздражающий зуд, бурлящая кровать, стонущие соседи, на которых было одновременно интересно и страшно взглянуть. Засыпать в основном получалось ближе к пяти утра, а в семь уже был подъем. Днем сон тоже был нестабильным и очень чутким – все боялась пропустить кого-то из навещавших, в общении с близкими я нуждалась больше всего.

Пересадку кожи пришлось проводить в два этапа, так как объем был слишком большим, а операция сопровождалась обильной потерей крови. После этого оставались только перевязки под наркозом, которые проводили два раза в неделю.

За 37 дней, проведенных мной в реанимации, папа навещал меня 63 раза. То есть зачастую по нескольку раз в день. Он был мне необходим, он давал мне столько сил, что я физически чувствовала, как он слабеет, держа меня за руку, как силы перетекают от него ко мне. Папа тоже чувствовал, как он мне нужен, и все свое время, свободное от необходимых дел, проводил со мной. Именно тогда у него появились первые седые волосы. Я всегда знала, насколько сильно он меня любит, пусть никогда не говорил этого. Я знала, что он был готов ради меня абсолютно на все. Но изо дня в день папа видел мои страдания и сам страдал не меньше от мысли, что никак не может мне помочь. Это убивало его. Позже папа не раз говорил, что никому не пожелает пережить такое – просидеть 37 дней у кровати своего ребенка в реанимации, видеть его мучения, но не в состоянии что-то исправить. С самых первых секунд и до этого дня – 23 мая 2013 – все его мысли ежесекундно заняты переживаниями обо мне.

Вообще, отношения с папой у меня всегда были непростыми – сначала я его очень боялась, мы в детстве мало говорили. Редко его видела: он уходил из дома раньше всех, а когда приходил – мы уже спали, глава семьи очень много работал. Отдыхать мы тоже почти всегда ездили без него. Так что для меня он был «если будешь плохо себя вести, я все расскажу папе» – тем, кого стоило бояться, кто мог наказать. Так получилось, что папа не смог проводить меня в первый класс и прийти на выпускной. Я, наверное, даже не обижалась, просто хотела понимать его, хотела подружиться с ним, но не знала, с чего начать.

И вот, после их развода с мамой, мы наконец-то начали разговаривать. И пусть эти разговоры не всегда были очень откровенными – мне хотелось преподнести ему себя с наилучшей стороны, – по крайне мере, мы стали общаться. Я думала, что знаю, какой он хочет меня видеть, и стремилась соответствовать этим предполагаемым ожиданиям. Делала акцент на том, что хорошо учусь – окончила школу всего с тремя четверками. Собираюсь работать, всего добиться сама, а не быть испорченной дочкой богатого папы.

Все это, конечно, было правдой, но мне очень хотелось делиться с ним и своими неудачами тоже, просить советы, как поступить в той или иной ситуации, когда сама не могу найти решения. Но, встречаясь с ним, я говорила только о своих достижениях. Была искренней, но не откровенной. Скорее всего, он тоже это все замечал и понимал, но и сам не знал, как вести себя со взрослеющей дочерью.

Помню, как он познакомил меня с Настей. Спасибо мудрой маме, которая много разговаривала со мной о разводе и дала понять мне и Андрею, что, если у папы появится новая женщина и она окажется хорошим человеком, понравится нам, мы не должны чувствовать себя виноватыми перед мамой.

С момента развода и до дня аварии была эра моего поклоннического отношения к папе. Он был для меня кумиром, героем, примером для подражания во всем. Папа очень любит футбол и всегда темпераментно болеет за свою команду. Если кто-то из моих знакомых начинал критически высказываться об этой команде, я с головой кидалась в споры, чтобы отстоять папино мнение, ведь все, что он любит, – заведомо лучшее.

Моя любовь и почитание, возможно, были слегка гиперболизированными. Во всех мужчинах, с которыми я общалась, пыталась найти его черты, и только найдя, начинала этих мужчин уважать. Мой папа – он как солнце: большой, теплый и, даже будучи далеко, согревает всех своей огромной душой. Когда я рассказывала о нем своим друзьям, на глазах всегда проступали слезы, в горле стоял ком – так трепетно я к нему относилась.

Теперь же, оказавшись на грани, я отпустила все тормоза. Исчезли барьеры, интуитивно выстраиваемые мной много лет, душа оголилась и нуждалась в нем как в воздухе. И теперь я стала видеть в нем не авторитет, который уважала и побаивалась, а родную душу, которой тоже очень больно. Мы нуждались друг в друге, нам всегда было хорошо вдвоем. Я пела ему, рассказывала, чего хочу, кого люблю, чего боюсь. Шутила невпопад, говорила порой сущие глупости, но перестала делить людей на родителей, друзей, знакомых. Раньше у меня к каждому был свой подход, старалась под всех подстроиться, быть на одной волне. Но только оказавшись в реанимации, я позволила себе быть естественной, ничего не бояться и быть со всеми одинаковой.

Стала теперь не дочкой, не сестрой, не подругой и не одногруппницей – для всех я теперь была просто Катей Комлевой. При этом заметила, что и самому папе стало со мной гораздо легче. Он вовсе не разочаровался во мне, когда я стала показывать ему свои недостатки, наоборот, он любил меня такую еще больше, и мне самой стало гораздо комфортнее. Пусть я была прикована к кровати, но стала гораздо свободнее, чем когда, казалось бы, могла делать все, что захочу.

Однажды папа позвонил мне и попросил дать ему «выходной». Он спрашивал, не обижусь ли я, если он только один денек пропустит. Просто он очень устал и хотел выпить с друзьями, на какое-то время попытаться расслабиться. Всего один день, а уже завтра он приедет, как проснется. Я с самого начала разговора поняла, к чему он клонит, и щеки уже были мокрыми от слез, но я собралась и сказала ему:

– Зачем спрашиваешь, конечно, отдохни! Я же понимаю, как ты устал… Все хорошо, отдыхай, ни о чем не думай, у меня все в порядке.

Мы тепло попрощались, но я весь день тихонько плакала, не представляла, как целый день без него проживу. Но я видела, что он держится из последних сил, и хотела, чтобы он хоть немного отдохнул. Милые медсестры не понимали, что случилось со мной, вечно жизнерадостной.

– С тобой чего сегодня?

– Папа не придет…

– Да ты чего плачешь, он же каждый день у тебя, ну придет завтра.

Но у меня в горле стоял ком, было очень грустно. Я просто лежала и торопила время, чтобы побыстрее закончился этот день без папы и начался следующий, когда наконец-то его увижу.

Не знаю, сколько было времени, но точно было еще светло, когда я услышала в коридоре громкий смех и мужские голоса. «Папа! Это мой папа! Он все-таки приехал!» – моему счастью не было предела, я вся светилась. В небрежно накинутых белых халатах они зашли ко мне все вместе – папа и три его друга. Папа сказал, что они выпивали, а говорили только обо мне и он понял, что не может прожить день, не увидев меня. Он сел около меня, я видела в его глазах слезы.

– Вот, это Катя, моя дочь, моя гордость! – он представлял меня своим друзьям, с которыми я, конечно, уже давно была знакома. Да он и не то чтобы представлял меня им, просто ему, очевидно, тоже нравилось произносить эти слова. Он помнил, что еще недавно я была на волосок от гибели, и этих драгоценных теперь слов он мог бы уже не произнести никогда.

Они по очереди брали меня за руки, говорили, что восхищаются моим мужеством, желали скорее поправиться, говорили, что молятся за меня. И пусть они молятся Аллаху, так как придерживаются другого вероисповедания, – это совсем неважно. Бог для всех един, и вера едина, и когда один человек от всего сердца просит здоровья для другого, какая разница, на каком языке? Этот искренний душевный посыл все равно падает в мою «копилочку» сил. Я рассказывала им анекдоты, чтобы они не грустили. Рассказывала, как опять насмешила врачей. Когда они мне объясняли технологию проведения пересадки кожи, упомянули подкожный жир, который им придется срезать с бедер вместе с кожей:

– О, подкожный жир, говорите? Вы не стесняйтесь, срезайте весь жир, который увидите, мне он не нужен. Хоть какие-то плюсы от этих операций.

Пробыли они у меня совсем недолго, но было так душевно, что до сих пор вспоминаю эту историю как одну из самых трогательных за все время в больнице.

Воспоминания Насти

Начались долгие, бесконечные дни и ночи, когда мой муж вообще не мог спать. Голова его за один день покрылась сединой. Я впервые в жизни увидела, как у сильного, волевого, мудрого мужчины, за которым я всегда была как за каменной стеной, слезы лились градом, а я не понимала, чем и как ему помочь. Это было такое время, когда мы все выживали, каждый по-своему.

На тот момент я делала, как мне кажется, все, что было в моих силах. Я вообще впервые в жизни находилась в реанимации, даже не знала, что такое катетер и уж тем более как его вставляют, как меняют утку, как обтирают больных людей, которые не могут встать с кровати.

Когда он возвращался домой из реанимации, это были минуты ужаса – физического, морального, эмоционального. Он не хотел ни есть, ни пить, не мог спать вообще.

Пережили первую неделю, когда Катя, по словам врачей, могла умереть. Потом встал вопрос о том, оставят ли ей ноги или придется их ампутировать. Еще один удар. Это была чудовищная боль, которая убивала их обоих – ее физически, а его морально.

Пока он боролся за жизнь своей дочери, у него не было возможности вникать во все нюансы своего бизнеса, и это, как ни странно, обострило его отношения с партнерами. Заниматься работой практически не было времени. Были случаи подделки его подписей, вследствие чего ему пришлось принять решение выйти из бизнеса и временно отойти от дел. Но цены на лечение росли с каждым днем, и мы продали за копейки все, что можно было продать, чтобы были деньги. Чтобы примерно описать уровень затрат, поясню, что сутки лечения в палате немецкой больницы стоят около 750 евро, а предполагаемые операции – от 10000 евро каждая.

На третий день привезли тяжелого пострадавшего. На больничном сленге «тяжелым» называли, как правило, тех, у кого было не меньше 30 % ожогов. «Тяжелых» было сразу видно: для того чтобы их вычислить, не обязательно было заглядывать в историю болезни. Так вот, новенького звали Куба, он узбек. Сразу было заметно, что медперсонал относился к нему прохладно. Позже больничные сплетни донесли до меня причину – он был в так называемом «черном списке». Дело в том, что врачи очень не любят два типа пациентов – несостоявшихся самоубийц и наркоманов. И тех и других примерно по одной и той же причине.

Добросовестные врачи, давшие клятву Гиппократа, обязаны оказывать помощь любым нуждающимся в ней пациентам, без разбора. Но каждый раз им просто жалко тратить свои силы и время на тех, кто добровольно рушит свою жизнь, кто не ценит ее. «Мы их сейчас вылечим, а они потом выйдут на свободу и доведут свое дело до конца, ради таких не хочется стараться. Такое ощущение, что мы им, наоборот, не помогаем, а мешаем – они хотят уйти из жизни, а мы их задерживаем» – примерно так доктора объясняли свою позицию.

Может, Куба и хотел себя убить, и это, конечно, не вызывает никаких позитивных эмоций, но лично мне его было как-то особенно жалко. Он все время очень громко стонал, плакал, кричал, создавая тем самым ощущение всеобщей паники. Своими криками он как бы напоминал нам, что мы тут, в реанимации, все тяжелые, все тут надолго, его стоны олицетворяли весь ужас нашего общего тяжелого состояния.

Лежал он не на спине, как все, а на животе, так как сильнее всего у него была обожжена как раз спина. По ночам он бредил настолько, что медсестрам приходилось привязывать его к кровати. Иногда ему казалось, что он космонавт, и он громко описывал свои космические путешествия, иногда он был в гуще военных событий и извивался на кровати, как раненый солдат в последней агонии. Обычно я старалась ко всему относиться позитивно, переноситься мысленно в самые приятные воспоминания, путешествия, встречи.

Но, когда Куба вновь подавал свой измученный голос, становилось жалко себя, всех нас, попавших сюда по разным причинам, но одинаково страдающих от боли, понятной только нам. Под его непрекращающиеся крики было очень сложно думать о хорошем: мне казалось, что это я кричу его голосом. Мне тоже часто очень хотелось кричать, но какой-то внутренний тормоз меня останавливал. Куба, наверное, был свободнее, и я мысленно кричала вместе с ним.

Оказалось, что ему было всего 19 лет, но он уже был женат, и причина его поступка крылась как раз в сложных семейных отношениях. Жена его – молодая, очень красивая, но по-восточному ревнивая девушка. Они умудрялись ревновать друг друга даже во время ее визитов к его реанимационной больничной койке.

Как-то раз, в один из очередных семейных скандалов на почве ревности, она пригрозила, что уйдет от него, а он сказал, что если она уйдет, то он обольет себя бензином и подожжет. Она не поверила и ушла. Он поддался своим страстям и сдержал обещание. Настолько далеко могут зайти люди в своих эмоциональных взрывах. Такие истории, наверное, не такая уж большая редкость. А мы живем с такими людьми по соседству, проходим мимо, уткнувшись в свои личные дела, и не замечаем ничего вокруг. Из-за сущей глупости Куба едва не лишился жизни, едва не спалил свой дом, а в итоге получил только невыносимые страдания, все ту же ревнивую жену и проблемный брак.

Иногда, погружаясь в размышления обо всем на свете, я очень злилась на него – как он мог добровольно себя поджечь? Я днями и ночами борюсь за возможность вернуться к нормальной жизни, изнемогая от боли и постоянных операций. Если бы ради того, чтобы получить шанс выжить, мне нужно было пройти через этот кошмар еще раз – согласилась бы не задумываясь. Я злилась, что Куба так просто хотел расстаться с тем, за что я сражаюсь каждый момент, за каждое новое «сейчас».

Ему «повезло» немного больше, у него не было глубоких ожогов, а значит, пересадка кожи ему не требовалась. На моих глазах его перевели в обычную палату, несколько раз он приходил ко мне в реанимацию, привозил Диму Бояршинова на инвалидном кресле. И я была искренне рада видеть его уже на ногах, с улыбкой. Надеюсь, он вынес для себя урок на всю жизнь и сейчас у него все хорошо.

Дима Бояршинов, наоборот, был порой слишком позитивным и активным. У него всегда было прекрасное настроение, все операции проходили хорошо. Глубоких ожогов у него было «всего» 4 %, пересадку ему делали только на тыльную сторону стоп, ничего не ампутировали. На поправку он шел очень быстро. Я все время консультировалась у него по поводу предстоящих операций, так как ему все делали на несколько дней раньше, чем мне. Только он мог честно рассказать, что больно, а что терпимо, к чему нужно особенно готовиться.

Но больше всех из соседей мне запомнилась Русалка. Я не помню ее настоящего имени, а называла ее так про себя. Она была довольно привлекательной женщиной лет 45, с длинными красивыми рыжеватыми волосами. У нее отовсюду торчали трубки и катетеры, потому что она не могла самостоятельно есть. Дышала тоже с помощью специального аппарата.

Женщина приехала из Мурманска на свадьбу дочери. На второй день гуляний гости пошли в деревенскую баню, наняли парильщика. По какой-то катастрофической случайности воду забыли разбавить, и парильщик с ног до головы окатил Русалку кипятком. Внешне ее ожоги были не очень глубокими, но были сильно поражены внутренние органы, которые отказывали один за другим. Над изголовьями кроватей всех пациентов висели экраны с различными показателями жизнедеятельности. Экрану над ее головой врачи уделяли особое внимание. Состояние Русалки было наиболее нестабильным, да и оперировать ее было опасно – в любой момент мог отказать какой-нибудь жизненно-важный орган и ее было бы уже не спасти.

Меня переместили и поставили мою кровать прямо рядом с ней. Она производила впечатление довольно дружелюбной и приятной женщины, но я все равно старалась на нее не смотреть, боялась, что ей будет неприятно. Я не хотела ее оскорбить своим излишне внимательным взглядом. Находясь около нее, я совсем перестала спать. Особенно ночью, когда все затихали и даже Куба наконец-то засыпал и больничную тишину не нарушал ни один посторонний звук, я лежала и слушала ее дыхание. Каждый ее вдох был очень напряженным, чувствовалось, что для нее это маленькое сражение. Я измеряла время ее вздохами, и когда ее дыхание прерывалось, время тоже останавливалось и мое сердце будто замирало. «Пожалуйста, умоляю, давай, сделай еще один вдох, у тебя получится».

И вот он раздавался, такой громкий, такой долгожданный; и время снова начинало отмерять наши больничные будни ее неровным дыханием. Мне было неловко и даже стыдно допускать эти мысли, но я очень боялась, что она умрет. Я до безумия боялась, что около меня может оборваться чья-то жизнь, а я просто буду лежать неподвижно, не в силах встать, подойти к ней, сбегать за медсестрами. Тогда впервые подумала, что не знаю, что на самом деле страшнее – умирать самой или слышать, как кто-то на расстоянии вытянутой руки делает свой последний в жизни вдох. Наверное поэтому я и перестала спать. Мне казалось, что это мой маленький вклад в ее безопасность – я лежу и неподвижно охраняю ее сон, ее дыхание. Если вдруг оно оборвется, я первая это замечу, в эту же секунду, и буду кричать и звать на помощь.

Как-то вечером ко мне пришла Лиана, принесла домашнюю еду – это были мои первые удачные попытки покушать. За один день я могла максимум съесть половину маленькой котлетки и две ложки пюре. Лиана кормила меня, мы болтали, смеялись, радовались моим новым достижениям, как вдруг вокруг Русалки все запищало, прибежали врачи, быстро выгнали перепуганную Лиану, надели маски, выкинули все Русалкины одеяла и подушки и начали ее оперировать прямо там. На моих глазах ей сделали разрез на животе, было много крови, дыхание ее было невозможно уловить, я не знала, что происходит, и меня охватила паника, какой прежде еще никогда не испытывала.

Я совершенно потеряла контроль. Меня очень тошнило, было невыносимо страшно, но мне не удавалось отвести глаз. На неопределенное время я окаменела и не могла пошевелиться. И тут я начала рыдать, так неистово, что мне даже самой от себя было страшно. Уже не понимала, из-за чего именно впала в такую истерику, но я никак не могла взять себя в руки. Как будто все эмоции с той самой первой ночи в кипятке, которые в себе подавляла, вдруг разом вырвались наружу. Я кричала, захлебывалась, умоляла, чтобы хоть кто-то меня оттуда забрал. «Что вы делаете?! Почему прямо здесь? Увезите меня, пожалуйста!» – но всем, конечно, было совсем не до меня. Я мельком увидела в дверях только что приехавшего папу и потянулась к нему руками:

– Папа, папочка, умоляю – забери меня отсюда!

Мне было стыдно перед Русалкой, что я создаю панику вокруг себя, когда все внимание сейчас законно должно принадлежать только ей, а мне просто нужно отвернуться и замолчать. Но совершенно ничего не могла с собой поделать, истерика захватила меня полностью, я себе не подчинялась.

Перепуганный папа тоже растерялся, не знал, как помочь мне: его, естественно, не пускали – операция в метре от меня шла полным ходом. Да и он тоже видел разрезанное Русалкино тело, окровавленное, едва живое. Наверное, в какой-то момент мой рев стал совершенно невыносимым, и меня выкатили из реанимации (что со мной за все это время случилось впервые) и вместе с сопровождающим папой отвезли в палату. Вообще меня планировали перевести туда не раньше чем через неделю, но в реанимации меня тогда не могли оставить из-за этой внезапно нахлынувшей истерики. Сначала думали подержать меня в палате, пока не успокоюсь, но потом приняли решение уже насовсем меня там оставить, так как состояние мое к тому моменту уже более-менее стабилизировалось, по крайней мере моей жизни уже ничего не угрожало.

Еще некоторое время я никак не могла успокоиться. Перед глазами проносились окровавленная Русалка, обожженный изнемогающий Куба, мои красные язвенные ноги, только поднятые из кипятка. В ужасе и в отчаянии я плакала за нас всех. Глаза уже слиплись от слез, лицо распухло и покраснело, папа уже начинал сердиться. Никто не понимал, что именно меня так сильно шокировало, ведь весь последний месяц я стала неким олицетворением силы и мужества, а тут устроила целый скандал.

Вот такой получился неровный переход. Закончилась эпоха реанимации, и началась новая, не менее тяжелая, которая, по сути, не закончилась и до сих пор (по состоянию на май 2013-го).

Спустя несколько недель я узнала от медсестер, что Русалка поправилась и ее выписали домой.