Текст книги "Счастливый случай. История о том, как раны обнажают душу"

Часть 4
Знакомство с новым телом

В палате поначалу было немного непривычно. Не было мониторов с показателями жизнедеятельности, не было соседей, не было и постоянного внимания и наблюдения, да и медсестры на этом участке дежурили другие, чужие, а я успела привязаться к реанимационным. Я была не уверена, что к этому готова, но возвращать меня в реанимацию никто уже не собирался. Тем временем регулярные перевязки продолжались, и на одной из них выяснилось, что часть кожи все-таки отторглась и требовалась еще одна пересадка. Срезали еще немного кожи с бедер, и опять все по кругу – не успели предыдущие донорские участки зажить, как снова этот зуд, жжение, стягивающая боль, опять нужно было их сушить, а они все мокли и мокли.

Иногда из соседней палаты ко мне на инвалидном кресле заезжал Дима Бояршинов. Он рассказывал, что у него тоже были проблемы с эпителизацией и ему также требовалась новая пересадка. Несколько раз он пытался показать мне, как выглядят его ноги, приспустить бинты, но я отказывалась, боялась. Я все еще ни разу видела своих ног без повязок и пока была не готова к этому зрелищу.

Переехав в палату, я стала постепенно отказываться от морфина. Врачи мне пояснили, что если я буду постоянно жить на обезболивающих, мой организм к ним привыкнет и вскоре я вообще не смогу воспринимать хоть сколько-нибудь болезненные ощущения без помощи анальгетиков.

* * *

Помню, как мне сообщили о первой перевязке без наркоза. Меня охватила нешуточная паника, я вся тряслась и ночь накануне не спала. Пугала неизвестность: столько времени у меня была постоянная защита от боли в виде морфина и наркозов, хоть какой-то щит, а тут мне максимум должны были поставить укол кетанова.

– Вы обещаете, что мне не будет больно? – у меня был последний шанс поговорить с врачом во время вечернего обхода.

– Конечно, Катюш, мы же не гестапо. – И мой лечащий хирург громко рассмеялся, покидая мою палату.

Последующие события настолько сильно впечатались в мою память, что я до сих содрогаюсь, вспоминая то утро. У меня с самого начала было плохое предчувствие. В семь утра меня разбудили и поставили какой-то наркотический укол, как раз предназначенный для того, чтобы успокоить меня. Но меня от него только стало сильно тошнить. Когда меня привезли в помывочную, я осознала неизбежность приближающейся перевязки, меня одновременно трясло от страха, знобило от укола, я заплакала.

– Пожалуйста, а можно мне еще одну перевязку под наркозом, пожалуйста, я очень боюсь! Умоляю, мне будет очень больно, я уже чувствую!

Я заглядывала санитаркам и медсестрам в глаза, но они выполняли свою работу.

– Это не к нам, разговаривай с хирургами.

Пока меня, дрожащую и скованную от ужаса, везли в операционную, я еще надеялась уговорить врачей в последний раз дать мне наркоз.

– Не ной, тебе только кажется, что тебе больно. На самом деле боли не существует, она вся только в твоей голове.

Вот такой небольшой урок психологии я получила вместо компромисса.

Поняв, что все уже начинается, что они начинают разрезать бинты, я сжалась и стала силой убирать их руки, кричать (пишу это сейчас и слишком явно помню состояние той паники). Медсестры стали прижимать меня к столу, чтобы я легла, тем временем врачи уже отдирали повязки от моих ног. Я чувствовала все! Они отрывали их вместе с моей кожей, я видела кровь, к жуткой панике добавилась неожиданно мощная боль.

– Остановитесь! Вырубите меня! Что-то пошло не так! Я все чувствую!

Я кричала, плакала, вырывалась, но они только сильнее прижимали меня, придавливали руки и голову к столу.

Медсестра ввела мне ударную дозу морфина:

– Все, расслабься, сейчас ты перестанешь чувствовать.

Я уже знала, что морфин, действительно очень сильный препарат, действует моментально, но, очевидно, моя паника была настолько сильной, что чувство страха было сильнее всех лекарств. Тем временем перевязка шла полным ходом, я видела, как перчатки врачей краснеют от моей крови, чувствовала каждую ранку, умоляла их остановиться. Тогда мне ввели еще одну дозу морфина, но они все продолжали, а боль слабее не становилась. Я хотела потерять сознание и очнуться, когда все уже закончится.

Вообще, тогда я поняла, что врачи все время обманывают. Когда они говорят, что все уже позади, что больно уже точно не будет, это, скорее всего, означает, что худшее только впереди. Так было несколько раз, у меня уже кончались силы сопротивляться и вырываться, но боль управляла мной изнутри, она разбрасывала мои руки и ноги в разные стороны. В какой-то момент это все-таки закончилось, врачи завязали последний бинт и повезли меня обратно в палату. Все было как в тумане. Я все еще плакала, но уже от обиды.

– Ты же такая сильная вроде всегда была, чего это ты устроила? – недоумевала медсестра, как будто даже с упреком.

А я уже устала, сил было много вначале, но они кончались, у всего есть предел… у всего, кроме этой боли. Сколько можно уже терпеть? Конца все еще видно не было. Пыталась уснуть, но страх меня не отпускал, весь мой организм был в шоке. Я уже не хотела плакать, но слезы текли ручьями – ну за что мне столько боли, за что такие испытания?

* * *

Через час пришли Саша Синюгина со своей мамой, подарили мне новую ночнушку. Они оказались рядом в нужный момент, это была первая встреча с Сашей за последние девять месяцев – мы поссорились на моем дне рождения из-за какой-то мелочи, которую было уже и не вспомнить. И вот она сидела у моей кровати, видела меня, такую беззащитную, в момент моей слабости, ее большие искренние глаза были полны слез. Я даже боялась встречи с ней, переживала, что она захочет поговорить со мной о причинах нашей давней размолвки, но ошибалась. Ей тоже было неважно ничего, кроме того, что я жива.

В состоянии такого потрясения я снова поняла для себя что-то очень важное. Она укрывала меня своей заботой, давая понять, что речи не может идти ни о каких обидах, что на фоне такой трагедии глаза открываются не только у меня, но и у всех, кто хочет видеть больше.

Воспоминания Саши Синюгиной

Мы с мамой вошли в палату. На кровати лежала Катя без одеяла, ноги ее были покрыты желтыми бинтами, она вся тряслась от боли. Это был первый раз, когда я увидела ее после аварии, ей сделали первую перевязку без наркоза.

Я села рядом с ее кроватью на пол и прижалась к ней. В голове была только одна мысль и желание: «Пусть ей будет не больно!»

Катя подняла на меня глаза, наполненные слезами, зрачки были огромными, круглыми от морфина, сложно было понять, что происходит и с нами ли она. Она не хотела, чтобы ее видели такой, но мы оказались с ней в тот сложный момент, когда невозможно было скрыть эту боль.

Она казалось такой маленькой и в то же время невероятно сильной.

Мы с мамой хотели сделать для нее что-то приятное и, перед тем как ехать в больницу, купили Кате ночнушку с HelloKitty. Когда ей стало чуть легче, она захотела ее надеть. Но мы столкнулись с тем, что рукава были длинные и узкие и через них не проходил катетер, который стоял в руке.

Мне было так досадно, и в тот момент эта маленькая сложность показала, что сейчас, в этой больнице, все стало сложнее и каждое маленькое действие – это большое преодоление.

За время лечения и реабилитации с ней происходили разные метаморфозы, я видела ее в разных состояниях. Как-то Катя сказала, что никакая это не сила помогла ей выжить, а просто животный инстинкт. Но я всегда вижу в ней огромную силу и самого настоящего человека, который смог пройти все это и стать счастливым, быть благодарной и принять все, что с ней произошло.

Я никогда с той первой встречи не испытывала ни страха, ни отвращения к ее ножкам, мне было важно одно – чтобы эти раны зажили и ей было не больно. Помню, как при следующих встречах гладила их и смотрела с любовью, вместе с Катей радуясь результатам, что где-то уже заживает, где-то лучше и не больно.

* * *

В один из первых моих «палатных» дней папа сообщил, что ко мне будет приходить психолог. Я очень этому обрадовалась, потому что всегда интересовалась психологией и мне было интересно пообщаться лично с представителем этой науки. Когда она только пришла, я не знала, с чего начать разговор, так как в принципе меня ничего не беспокоило, поэтому просто начала рассказывать ей о себе.

Я начала с раннего детства и стала рассказывать ей все, что, по моему мнению, имело значение. Какие у меня были отношения с братом в детстве, как я переживала развод родителей (точнее, не переживала особо), про своих друзей и про то, почему с ними дружу, про Диму и отношения с ним. Она слушала молча, а в конце моего монолога попросила меня закрыть глаза, найти внутри себя свой центр и сконцентрироваться на нем. Затем она попросила меня описать то, что я вижу.

– Мой центр находится у меня в горле. Я вижу небольшую комнату, в центре которой на сцене, окруженной цепями, стоит желтоватый кристалл в виде матрешки, без острых углов, и все это на фиолетовом фоне.

Она тогда немного удивилась, никак особо это не прокомментировала, но, когда вышла, сказала моему папе:

– Она совершенно здоровый человек, я не вижу, над чем там работать, она со всем справилась сама.

Но мы все равно решили продолжить встречи, чтобы проследить общую тенденцию моего состояния. Мне очень нравились эти занятия, мы разговаривали, делали тесты, она давала мне разные задания. Мы очень много внимания уделяли моим отношениям с Димой. Я стала замечать, что она очень тонко меня настраивает против него. Я долго размышляла, зачем ей это было нужно. Единственное, что пришло в голову, – она переживала за меня, что со мной будет, если после больницы он меня оставит.

Однажды психолог сказала моему папе, что я в зоне риска потенциальных самоубийц. Мне так и не удалось понять, какие мои слова, мысли или поступки привели ее к такому выводу. Конечно, о смерти думала, но не боялась этих мыслей. Не могу сказать, что я эту тему для размышлений как-то выделяла из общего потока миллионов мыслей, проходивших через мой пытливый ум.

Я размышляла о том, что там дальше, представляла себе свою жизнь без себя. Но эти размышления никогда не были депрессивными, скорее я думала об этом с интересом, а не с грустью. И я всегда слишком сильно любила жизнь, чтобы самостоятельно с ней проститься. Ведь если моя судьба уже сейчас так необычно складывается, то что же меня может ждать дальше? Мне так интересно, как будут выглядеть мои дети, какой я буду мамой, бабушкой… Обязательно хочу ко всему этому прийти; как я могу оборвать свою жизнь сейчас, когда все только начинается, а все самое интересное – впереди.

* * *

Постепенно папа стал меня вводить в курс юридических разбирательств. Я была по-настоящему удивлена, узнав, что до сих пор никто из виновных в той аварии не выходил с нашей семьей на связь. Более того, по текущей версии следствия, не было ни виновных, ни пострадавших. До этого я была уверена, что они с первых минут проводили дни у дверей в реанимацию, куда их просто не пускали, вымаливали прощение и предлагали помочь, чем могут. Но, как оказалось, не было даже этих «они». Я училась на экономиста и в юриспруденции совершенно ничего не понимаю, но, на мой взгляд, просто по-человечески очевидно, что если есть как минимум двое серьезно пострадавших, получивших тяжелые ожоги в результате прорыва трубы с кипятком, то виноваты те, кому эта труба принадлежит. Ведь юриспруденция – это как раз и есть в законном порядке задокументированные моральные нормы поведения цивилизованного, вроде как высоконравственного общества. Это очень логичная и понятная наука, созданная для того, чтобы упростить жизнь людей, а в итоге главная задача ответчиков – найти лазейки в законе, чтобы избежать ответственности.

* * *

После той страшной перевязки следующую мне делали снова под наркозом. Придя в себя, я по привычке откинула одеяло, чтобы проверить, не изменилось ли что-нибудь. Но если обычно я изучала кровавые пятна на повязках и лишь по ним могла судить о том, насколько хорошо все прошло, то в этот раз меня ждал шок. Бинтовые повязки белели узкими полосками на голенях под коленками и на самих стопах. Тогда я впервые с ночи аварии увидела свои ноги. Страшнее в жизни я еще ничего не видела – кожа сухая, настолько сухая, что казалось, если я к ней прикоснусь, она, зашуршав, осыплется, как прошлогодняя листва. На этом багровом, сухом, неровном полотне моей новой кожи пестрели маленькие черные ромбовидные точки в хаотичном порядке (следы от перфорации, как мне позже объяснили). Потом я увидела пальцы на левой ноге – их тоже оставили открытыми. Все, что я видела раньше, даже по телевизору, даже в самых страшных фильмах ужасов, не могло сравниться по безобразию с видом этих пальцев. Они были совершенно черные, будто обугленные, тонкие, будто черная зола налипла на голые кости. Ногти тоже были черные, очень маленькие и изуродованные.

Я стала звать на помощь, думала, у меня галлюцинации – не может этот кошмар быть частью меня. Медсестры быстро прибежали на мои крики. Им пришлось успокоить меня и объяснить, что это совершенно нормальный, обычный вид свежепересаженной кожи, что на пальцах со временем проявится новая розовая кожа. Сказали, что нужно постоянно, по три раза в день мазать голени жирным кремом, чтобы смягчить кожу, помочь ей быстрее прийти в норму. Черные точки – это кровяные корочки, они тоже в скором времени должны отвалиться.

Я отказывалась верить, что это реальность. Боялась даже смотреть на ноги, не то что прикасаться. «Это не мои ноги, это просто не могут быть мои ноги, они что-то перепутали, мне нужны другие ноги» – мой мозг пытался найти способ справиться, сопоставить картинку с фактами. Почему меня не могли хотя бы предупредить, что они будут так выглядеть? Я бы могла хотя бы попытаться подготовиться. Мне ведь никогда прежде не приходилось видеть пересаженную кожу, я и представить не могла, как она может выглядеть.

Этот момент первой «встречи» с моими новыми ногами был очень важным – до этого я еще могла верить, что все будет как раньше, но достаточно было только один раз взглянуть на них, чтобы понять, что будет как угодно, но точно уже не как раньше. Я опять начала плакать, опять не могла успокоиться:

– Медсестры, миленькие, пожалуйста, не уходите, я боюсь оставаться с ними одна в комнате! – наверное, эти возгласы моего отчаяния казались им очень глупыми. Они знали, что со временем я привыкну. Ведь со временем все привыкают.

* * *

Я очень боялась ночи. Ночью мне точно придется остаться с ними один на один, да еще и в темноте, ночью все мысли всегда становятся глобальнее. Мои размышления прервал звонок Ксюши – она сказала, что они с Димой Столбовым уже подъезжают. Я предупредила ее, чтобы она не пугалась, что мои ноги разбинтованы. Очень переживала, места себе не находила. «А вдруг она, увидев их, испугается и не успеет этого скрыть? Я же не переживу… Может, все-таки их спрятать…» – но я не успела принять какого-то решения, как Ксюша уже зашла ко мне в палату. Не знаю, о чем она подумала, испугалась ли или испытала отвращение, но на лице ее не отразилось ничего:

– Ну и чего ты меня пугала, Комлева? Ноги как ноги, отлично выглядят! – Она спокойно вошла, обняла меня и посмотрела на них поближе. – Ну все, скоро будем вместе бегать.

Я, конечно, понимала, что она обманывает, что ей очень сложно было взять себя в руки и не выдать своих настоящих эмоций. Но эта ложь была мне настолько нужна тогда, и она это знала. Через несколько минут зашел Дима Столбов, и у него реакция была точно такая же:

– Тоже мне, навела паники, прекрасные ножки.

Я не знаю, как это объяснить, но после этого я и правда перестала сама их бояться, даже впервые прикоснулась к ним. Да, пускай они теперь такие, но они все равно мои. Ведь у меня их могло уже вообще не быть. Вот так просто одна маленькая ложь спасла меня от большой депрессии. Я не устану благодарить ребят за то, что они были со мной так внимательны и деликатны. В этом и есть моя сила, в людях, которые меня любят, молятся за мое здоровье и от всей души хотят мне помочь. Безвозмездно, не ради чего-то, а просто так.

Воспоминания Ксюши Кузнецовой

Я зашла одна, привезла ей роллов. Тогда ей первый раз сняли бинты, она была уже в палате. Мы уже собирались праздновать эту маленькую победу, но Катя плакала, говорила, что ее ноги ужасны, я просила показать.

Первое впечатление, конечно, меня убило, я не ожидала, но знала, что если только подам вид, она будет переживать еще сильнее, плакать. Я сглотнула и начала смеяться и говорить, что у нее ноги модели и все это мы подлатаем… Мы учились вместе заново ходить.

Я каждый день пыталась быть рядом как могла, каждый день хотела, чтобы в ее жизни было счастье, цель, стремление и никаких мыслей об инвалидности. Для меня это было дико тяжело, я порой и плакала ночами, и кошмары меня мучали, конечно, где-то были и обиды, но все это настолько меркло в сравнении с ее здоровьем.

Вся эта ситуация научила меня только одному. Никогда не знаешь, что может произойти, и человеку, независимо от того, насколько он социален, всегда нужен рядом человек, который будет помогать, поддерживать, смеяться, ведь зачастую «самые близкие» отворачиваются от тебя.

* * *

Следующий день запомнился мне и всем моим близким как один из самых важных в моей жизни. Мы долго шли к этому, и вот наконец врачи разрешили мне попробовать опустить ноги на пол. 38 дней я провела исключительно лежа и практически неподвижно. Уверена, что даже человек абсолютно здоровый испытает определенный дискомфорт, впервые спустив ноги после столь длительного промежутка.

– Скажите честно, больно будет? – к тому моменту я уже настолько устала от боли, что этот вопрос меня волновал прежде всего.

– Первые минут пять будет очень неприятно, их нужно будет перетерпеть.

Но я была знакома с психологией общения с пациентами, и эти слова означали, что будет действительно очень больно.

Хотя, вообще, я каждый раз удивляюсь, как врачи могут говорить о том, что больно, а что нет, насколько сильная эта боль и как долго она будет держаться, если они этого никогда не испытывали сами. Да, они знают, каким образом и на какие именно нервные окончания оказывает воздействие то или иное медицинское вмешательство. Они неоднократно видели реакции пациентов, но сами никогда не чувствовали. Это все равно что описывать словами запах или вкус. Как один и тот же продукт может одному казаться невероятно вкусным, а другому даже смотреть на него противно. Так же и боль – один и тот же источник болезненных ощущений может быть терпимым для одного и невыносимым для другого. А я и правда уже настолько устала от боли, что с трудом переносила даже забор крови из вены.

* * *

Утром 22 ноября медсестра помогла мне туго перебинтовать ноги эластичными бинтами, чтобы создать компрессию и простимулировать кровообращение. Мне сказали, что я могу начинать. Сначала я просто вытянула ноги параллельно полу, но никак не могла собраться с духом, чтобы начать опускать их. Как только я стала увеличивать угол их наклона, то почувствовала резкую боль, испугалась и отдернула ноги обратно на кровать. Я понимала, что мне все равно придется это сделать, но решила дать себе время еще немного настроиться.

Очевидно, этот процесс подготовки несколько затянулся, и медсестре пришлось пригласить ко мне моего лечащего врача, чтобы он проконтролировал. Он пришел в хорошем расположении духа и, увидев мой страх перед новым испытанием, пообещал, что мы не будем никуда торопиться, можем просто немного поговорить сначала, чтобы я отвлеклась, и начать движение постепенно. Он очень трогательно рассказывал о своей жене, о дочерях, истории из своей жизни. Это оказало на меня должное влияние, я прониклась доверием к нему и была готова делать, как он скажет.

Я села на край кровати, вновь вытянула ноги и решила, несмотря ни на что, опустить их до конца и подождать минимум пять минут. И вот этот момент, когда я принимаю решение, когда собираю всю смелость и делаю этот шаг самостоятельно, когда никто меня не заставляет, – бесконечно важен. Именно тогда я почувствовала себя смелой. Это ощущение меня настолько окрылило, что я действительно набралась сил немного потерпеть.

Как только мои стопы коснулись пола, кровь резко хлынула туда от самого таза. Я чувствовала, как она движется, каждой своей веной. Ноги распирало, казалось, что они вот-вот лопнут, но самая острая боль сконцентрировалась в стопах – будто тысячи кинжалов одновременно протыкали их насквозь со всех сторон. Как будто я стояла на стеклах или на иглах – боль очень острая, скачущая, не статичная, она менялась каждую секунду; если бы ее можно было бы окрасить, она бы искрилась. Доктор продолжал со мной разговаривать, объясняя, какие именно процессы сейчас происходят в моих ногах, но я с трудом его слышала – боль пульсировала, от нее закладывало уши, мутнело в глазах.

– Сколько еще времени мне осталось так сидеть?

– Та-ак… еще пять минут.

Как пять? Ведь уже прошла целая вечность! Это казалось почти невозможным, но не было даже мысли сдаться, мне все равно рано или поздно предстояло пройти через это. К тому же я пообещала себе, что в этот раз точно не отступлюсь. Успокаивала себя тем, что эта новая боль уже не такая всемогущая, как та, что жила во мне в реанимации. У этой боли были правила – пять минут она должна продержать меня на пике, а потом потихоньку будет спадать. Я старалась думать только об этом – скоро отпустит. Эти пять минут длились бесконечно, время замерло. Пытаясь отвлечься, успела мысленно перелистать почти всю свою биографию, все свои планы на тот день, кому позвонить, что записать в дневник, но время будто застыло. Я настроилась, что спрашивать, сколько еще осталось, – бесполезно. О том, чтобы поднять ноги обратно, можно будет задуматься только тогда, когда я почувствую, что боль спадает, в этом и был весь смысл этого упражнения.

– Все, можешь осторожно поднимать.

Спасительный голос доктора внезапно ворвался в мое сосредоточенное на боли сознание.

Странно, но боль так и не стала слабеть. Это означало только то, что в следующий раз мне придется вновь пройти через эти же самые ощущения, и так до тех пор, пока они не начнут слабеть. В течение дня я еще несколько раз повторяла эти пять бесконечных минут, но самым важным было увидеть папину радость, когда он смог наблюдать меня наконец сидящей. Это был самый настоящий праздник, победа. У Насти были слезы счастья на глазах, у меня тоже, папа сиял – это было наше первое достижение, первый повод искренне улыбнуться с момента аварии.