Текст книги "Лбюовь"

Камин

Известная банальность: долгими зимними вечерами, сидя у пылающего камина, хорошо рассказывать истории… На самом деле, сколько я ни сидела в своей жизни у камина, разговоры там всегда шли самые дурацкие. По большей части – о дровах.

Капучино

Журналистика – профессия довольно неудачная. Дешевая, малоперспективная, удручающе однообразная. Но и в ней есть свои радости: ненормированный рабочий день, возможность выпивать на работе и изображать из себя творческую личность. Самое приятное – заграничные командировки. Вот, например, я. За всю свою журналистскую карьеру я была в заграничной командировке 1 (один) раз. На радио «Свобода», где я тогда выступала, меня поощрили поездкой в город-герой Венецию, на биеналле визуального искусства.

Это было как сказка. Венеция, весна, биеналле. Джотто, Сан-Марко, жардиньери. Я летела с группой искусствоведов, как большая. Более того, я была как бы главной, потому что групповую визу оформили по случайности именно на меня. Мы могли бы называться группой «Метелица», как команда полярных лыжниц, но, к несчастью, у меня был паспорт на фамилию мужа, с которым я уж года четыре как развелась, и всем двадцати пяти ведущим российским искусствоведам приходилось откликаться на фамилию

Nekhorosheva. «Signora Nekhorohseva!» – вопила рагацца в аэропорту, и двадцать пять ведущих российских специалистов по современному искусству гуськом тащились на паспортный контроль. Их это ужасно раздражало.

Еще их, в отличие от неизбалованной меня, чудовищно раздражала гостиница, которая нам досталась. Поскольку ни в самой Венеции, ни на Lido найти ничего не удалось, турагентство подобрало нашей творческой группе отель на острове, с которого до Венеции было плыть минут сорок. Это бы еще ничего, но сам отель был и правда так себе. На нем висели четыре звезды и флаги разных стран, но все было фикцией. Стены бумажные, кровати жесткие, бассейн на тотальном ремонте, вода из кранов постоянно временно не лилась, часы работы бара – самые бессмысленные. Прямо под окнами с шести утра регулярно пилили деревья и долбили асфальт. Еще завтрак – завтрак был абсолютно несъедобен. То есть, присутствовал некий формальный набор продуктов, но все какое-то пластмассовое. Самое дешевое, видимо. Сыр как мыло, растворимый кофе как соляная кислота, хлопья как картон, химический джем. Даже молоко какое-то ужасное. Поутру такие вещи воспринимаются довольно болезненно, организм не любит, когда его так обманывают.

Но сервировалось все это безобразие вполне себе чинно. Официанты в бабочках. На второй день метрдотель вручил нам книгу отзывов! Он явно рассчитывал на благодарность.

Катя Деготь вскипела от возмущения. Иосиф Бакштейн написал какую-то стилизацию насчет «качества обслуживания» и подписался: Nekhorosheva. Тогда я тоже приписала печатными буквами: Мир! Труд! Май! Просто так, для смеха. Жгучий метрдотель вскинул бровь, как Роджер Мур, вскинул другую бровь, элегантно подхватил свой альбом и исчез.

Дальше начались чудеса.

Через пять минут явился официант с чашкой капучино – лично для меня. До этого все попытки выпросить нормальный кофе в баре были безуспешными: бар постоянно временно не работал. Потом они носили мне капучино всю неделю. Починили все краны в номере. Утренние работы по благоустройству территории перенесли на другую сторону здания – подальше от моего окна. Обо всех звонках мне сообщали раз по шесть: портье, другой портье, горничная и еще две записки в номере. Более того: стоило мне отправиться к пристани, кто-нибудь из персонала подъезжал и как бы невзначай предлагал подвезти: мол, ему как раз по пути. У них у всех были альфа-ромео – не новые, но вполне ничего. Они, как я понимаю, все были коммунистами. Никаких, кстати, дешевых заигрываний. Чистое выражение классовой симпатии.

В Москве с капучино, доложу я вам, довольно туго. Например, знаменитое кафе «Пушкин». Здесь вам предложат на выбор капучино черный (покрепче) или белый (поделикатней), подадут его с поклонами, со словами типа «сударыня», «позвольте» и с коричневым сахаром нескольких сортов, а в фарфоровой чашке поверх пены будет красоваться шоколадный фирменный вензель. В первый раз такой аттракцион действует потрясающе: за какие-то четыре доллара самоощущение и самооценка сразу повышаются градусов на сто или даже на сто двадцать. Но только предупреждаю: опыт лучше не повторять. Объективно, за исключением вензелей и реверансов, пушкинский капучино никуда не годится.

Дело в том, что капучино – это нечто вроде джинсов, или выпуска новостей, или колготок. То есть вдохновение и украшательство здесь возможны, но постольку-поскольку. Главное же – технология, контроль за производством и качеством сырья. Капучино – напиток не богемы и не мещан, играющих во дворянство, а братьев черепановых, фордов и биллов гейтсов, напиток промышленных магнатов и культурных пролетариев. Технологичный машинизированый продукт.

Идеальный капучино, который я наконец разыскала в Москве, подают в маленьком бистро рядом с моим домом. Впрочем, «подают» неточно сказано – там самообслуживание. Зато пена не только не исчезает после первых двух глотков, но даже остается на дне чашки. И вкус напитка – ореховый, лишь с самой легчайшей горчинкой, а не с желчной горечью, которую приходилось бы глушить сахаром, пусть и коричневым (которого здесь нет). Зато есть хорошая кофейная машина и, видимо, не экономят на фильтрах. Честный инженерный подход.

Только вот: монахи-капуцины, которые изобрели капучино, они-то явно обходились без кофейных аппаратов. Эта мысль меня так долго занимала, что я даже изобрела домашний тайный рецепт изготовления капучино. Небезупречный, мягко говоря, зато увлекательный.

Смотрите: надо взять перепелиных яиц и попытаться аккуратно разбить штук шесть или десять, отделяя белки от желтков. Поскольку это фактически невозможно (если вы не маньяк или ювелир), сойдет и с желтками. Сойдет, видимо, и простое куриное яйцо, но мне эта идея почему-то не нравится.

Дальше берем миксер (если вам дорога идея монашеского смирения, пользуйтесь вилкой или венчиком), и взбивайте белки вместе с небольшой ложкой густого джема. Лучше даже не джема, а протертых ягод – мне, например, тетенька, которая моет полы, подарила банку протертой клубники со своего огорода. Получается густая пена, в которую вы по вдохновению добавляете молоко или сливки, ну и кофе. Только берите мягкий сорт, лучше «кению». И, если нет других вариантов, кроме как сварить его по-турецки, кофе придется очень хорошо процедить. Если в пене потом будут хрустеть крупинки, все будет испорчено. И еще здесь, как ни странно, уместен совет, противоположный тому, который умирающий еврей давал по поводу чая: заварки, то есть кофейного порошка, лучше как раз пожалеть. В соединении со взбитыми белками, воздухом и огородной клубникой свойства кофе почему-то удесятеряются, и если с таким самопальным капучино переусердствовать, чувствуешь себя чем-то вроде первомайского шарика, надутого кофейными парами, и заснуть потом не удается дня три.

Кафтанчик

А я вот съездила в Германию, в город-герой Потсдам. Оказался милый городок, несколько улиц отстроили голландцы, в таком кукольном краснокирпичном стиле, мне понравилось. Липы пахли там очень сильно липовым медом, и в центре города необыкновенно уютное кладбище. Из остальных впечатлений могу перечислить: короткую, на полдня, и крайне неудачную поездку в город-герой Берлин, встречу с двумя кроликами и покупку черного льняного кафтанчика. Про свои впечатления от Берлина я обязательно напишу в другой раз. Поэтому сразу переходим к кафтанчику: кафтанчик случился как раз не в Берлине, а в Потсдаме. Очень красивый кафтанчик. Непростой такой, дизайнерский. Сшит чуть ли не вручную.

В магазинчиках, где продают такие вещи, всегда довольно ревностное отношение к любому покупателю, почти как в художественной галерее: важен не только акт «приобретения клиентом товара», но как бы и акт «признания художника». Ну, и обычный ритуал взаимного с продавщицей восторга, десять минут интенсивной женской солидарности по поводу того, как прямо как на вас сшито, и so-nice-so-sexy, и лично для вас цену снизим, и сумочку еще возьмите, да вы посмотрите – so sexy сумочка, так подходит к вашим штанам, и улыбки, улыбки… И все это на английском языке международного общения, который у нас с немолодой продавщицей примерно на одинаковом уровне. Люблю говорить по-английски с немцами: как будто в одной школе учились, у одной и той же Марии Ефимовны. Но та тетенька в магазине была, мне показалось, как раз и не немка, скорее югославка. И уже где-то на стадии заворачивания в приятно шуршащую бумагу она спрашивает, по-английски же: «Вы из Италии?» – «Нет», – говорю я. – «Откуда же? Из Фра.» – «Из России», – говорю я, и тут она на какой-то момент не справилась с лицом. Ну, потом, конечно, опять заулыбалась, дежурно. (Я там еще к платьицу примерялась.) Вот ведь, думаю. Надо было сказать: из Исландии. А потом думаю: ну, и фиг с ним. И фиг с ним, с платьицем – дорогое, как собака.

А в Потсдаме я, между прочим, была не сама собой, не туристом, а по специальному культурному приглашению: на традиционных российско-германских штудиях, которые так и называются – Потсдамские конференции. Это встречи на очень высоком культурном уровне: министерско-профессорском. Меня туда позвали, чтобы я показала свои комиксы «Пиковая дама by Alex Pushkin» и «Анна Каренина by Leo Tolstoy» и всех смешила. Еще там был, кстати, компьютер, который писал стихи. Все остальное очень серьезно и академично. Даже кофе в перерывах пили не просто так, а с целью неформального общения. Обсуждались темы. Например, такая, которая меня заинтересовала: «Свое и чужое». Имелось в виду не такое чужое, которое плохо лежит и поэтому его тянет сделать своим, а свое и чужое в культуре, в культурных традициях и нормах. Так вот, моя подруга-продавщица как раз эту тему, можно сказать, и проиллюстрировала. Италия для нее – тоже чужое, но такое чужое, которое лучше, выше, красивей собственного. Это чувствовалось по ее интонациям. А Россия… не знаю. Немецкие молодые писатели, как выяснилось, до сих пор любят загнуть про русских, которые едят горячие жирные пельмени прямо руками. Татьяна Толстая, как услышала это, так прямо от гнева вся закипела, как самовар. Я, честно говоря, думала, ей скажут: «Что вы так возмущаетесь, фрау Толстая, это же был гротеск», – но не сказали. Видимо, она все правильно поняла: это был не гротеск, а как бы реалистическая картинка. Значит, правильно возмутилась. «Что вы, господа! Разве вы не знаете? Русские никогда не едят пельмени руками. Они их едят исключительно голыми ногами».

Хотя в последнее время, что интересно, у нас с «настоящими» (не знаю даже, заслужено ли лично мною право на эти кавычки), с настоящими европейцами появилось общее «чужое» – Америка, американский глобализм. Мы теперь вместе не любим «Макдональдс» – русские и белорусы вместе с французами и швейцарцами. Это отчасти приятно. Моя подружка, «упав в любовь» с преуспевающим и образованным канадцем, первым делом научила его как следует держать нож и вилку.

А ведь – только что я вспомнила – у другой моей подруги тоже лет десять назад был любовник из Канады. Жил у нее в коммуналке на Невском – и ничего, справлялся. Убирал со всеми по очереди места общего пользования. И ведь она тоже учила его держать вилку с ножом по-человечески, по-европейски! Но один раз бедный парень вбегает к ней в комнату страшно возбужденный и кричит:

– Надо вызвать врача, надо вызвать психушку! Марь Иванна (или Зинаида Петровна, как там звали соседку) – она сошла с ума!

– А что такое?

– Да ты посмотри! Там, на кухне! Она готовит (she’s cooking) свои полотенца!

А если подумать, есть в этом что-то такое – крутое. Варить полотенца, жрать пельмени пальцами, дирижировать чужим оркестром. Как говорил мой сын Митенька: «Думаешь, легко мне одному с Кириллом смешить всех ребят, целый класс?» Действительно ведь – нелегко.

Киоск

Москва постепенно зачищается: до помоек руки пока не дошли, но с самопальными киосками-палатками идет серьезная борьба. На окраинах палатки еще кое-как держатся, но в центре их уже почти не осталось. А мне жаль, я эти палатки люблю. Лучше бы, право слово, борцы с антисанитарией сосредоточились на борьбе с помойками.

Я очень хорошо помню, когда появились эти палатки – вместе с перестройкой. Они тогда назывались «коммерческими» и являли собой фасад какой-то новой – яркой, тревожной и богатой, нездешней жизни. Не до такой, конечно, степени богатой и нездешней, какая являлась в валютных магазинах, но все же, все же. Большая часть товаров шла тогда из Польши, кое-что из Вьетнама. Коммерческий джентльменский набор: сникерс, тампакс, памперс, дюрекс. Как будто специально в рифму и в ритм. Тампакс очень долго продавался исключительно размера «супер»; живо представляю себе ход мыслей коммерсантов: если они в одну цену, глупо брать «мини». Еще был спирт «Ройяль» – не помню точно, как писалось название. Подозреваю, кстати, что по-разному: спирт, как позже выяснилось, был паленый. Эстеты и гурманы тех трогательных времен настаивали «Ройяль» на ананасных корочках. Еще было вот что: ликеры. Ассортимент ликеров реально поражал разнообразием – форм, названий, расцветок. Королем ликеров был миндальный «Амаретто». Далее шли сливочнояичные «Адвокаты» и фруктовые вариации, даже тогда казавшиеся подозрительно разноцветными. Наш сосед по коммуналке, человек со светлым именем Володя, откушал как-то бутылочку мандаринового ликера вьетнамского производства, и мандариновый произвел на его организм такое мощное впечатление, что Володя дал обильную пену и, размазывая эту пену по бороде, пришел рассказывать, как пытался стучать на нас в КГБ.

– Я им говорю: соседи, ик. На радио вражеское чего-то передают, ик. С личностями встречаются, ик, подозрительными.

– А они чего?

– А они, ик, говорят, спасибо за информацию, отдыхайте. Будет надо, говорят, вам позвоним.

– Ты бы лучше, Володя, пиво пил. Или водку.

– Я думал, в мандариновом, ик, витамины.

Как будто мы сами так никогда, ик, не думали.

В стране, где продажу алкоголя насильственно ограничили, эти палатки стали, в сущности, первыми и ночными клубами-барами, истинно злачными заведениями. Для детей они вообще были каким-то сияющим чудом, волшебным ларцом. Там продавались китайские машинки и настоящие шоколадные яйца с сюрпризом. Я сама, помню, не поверила глазам, когда увидела такое яйцо – не могла поверить, что такое может быть на свете. Мои знакомые, вполне уже взрослые артисты балета, в середине 90-х пытались подрабатывать, торгуя ночью в палатке. Из идеи приработка ничего не вышло: они страшно увлеклись собиранием сюрпризов-игрушек и тратили на яйца все деньги. Домой приносили пакет с шоколадными скорлупками. Побочный продукт охоты за бегемотом– официантом, которого не хватало в серии Смешные Бегемотики… Обхохочешься.

Шоколадные яйца с сюрпризом до сих пор кажутся мне изумительным изобретением человечества. Я думаю, что шоколадные яйца с сюрпризом будут продаваться в палатках еще много-много лет. Ликеры, вот, ушли. А эти не уйдут, нет.

Набор товаров в палатках – это очень на самом деле, серьезная вещь. Показательная. А показывает он, собственно, вот что – нужды народа. Когда говорят о пресловутой «потребительской корзине», я всегда представляю, что на дне этой корзины лежат хлеб, сыр, картошка, телефонные счета. А сверху – шоколадные яйца, яркие банки, бутылки… Продаваться в палатке – для товара это мегауспех. Все равно как для писателя, что его «читают в метро»: сразу тираж, популярность, авторские отчисления. В нормальных магазинах продается пища, в киосках – вкусняшка, бестселлеры. То, что люди готовы покупать в любое время суток и часто по завышенной цене. Самые новые, модные (пусть иногда и странные) продукты, вроде чипсов «со вкусом дичи». Пакетик копченых кусочков кальмара, начиненных, как там написано, сорбатом капкя (что бы это ни значило), весит 18 грамм брутто и стоит столько же рублей – это дороже осетрины, но идет нарасхват. Банка напитка под названием «Джин-тоник» (что бы это опять-таки ни означало) идет за те же 18 рэ, а по голове бьет, как тяжелый наркотик. На других банках названия попричудливей, а смеси того же свойства – сладенькие, но убойные. Их очень любят школьницы – дешево, сердито и пахнет духами. А вот и соленые сухарики в пакетиках – они вошли в обиход после кризиса 1998 года («кириешки») и набрали, я смотрю, какие-то даже пугающие обороты. Или чупа-чупсы, которые вслед за сникерсами, марсами и баунти вошли в фольклор и реально их потеснили.

А названия самих палаток. Конечно, унификация наступает, и нет уже тех пышных «Аста-Виста», «Эмарз» и «Розен-Балт». Но, знаете, «Колбасный домик» – тоже по-своему неплохо.

По-турецки, кстати, киоск значит просто небольшой дворец.

Книга на необитаемый остров

Вопрос про любимую и единственную книгу часто встречается в интервью разных знаменитостей, и, я заметила, интервьюируемые изо всех сил стараются на него впрямую не отвечать или называют, например, Библию.

А иногда вообще: «Я читаю книгу своей жизни!» – что называется, каков вопрос, таков ответ. «Перечитываю свою трудовую книжку! И не могу удержаться от слез…» – из интервью восстановленной по суду в труппе Большого театра балерины Волочковой; прелестно.

На самом деле знаменитостей можно понять: вопрос про любимую книгу страшно интимный. Взять и признаться, что с пятнадцати лет зачитываешь до дыр Стивена Кинга («Ну не помню, как называется, но там еще крупными буквами несколько раз: ПОШЛИ НАРОСТЫ»). Или повесть «Яма» А. Куприна. Или «Советы молодым хозяйкам: уроки экономии в быту», или еще что-то подобное.

Вообще иметь какую-то одну определенно «любимую» заветную книгу считается вроде бы уделом малообразованных личностей. В этом просматривается ограниченность, даже какая-то нездоровая зацикленность, если не маниакальность. Особенно нехорошая в этом отношении слава у изумительной книги «Над пропастью во ржи». Ее перечитывал убийца Джона Леннона, и убийца Джона Кеннеди, и тоже, кажется, перед самым покушением. Маньяк, который годами преследовал актрису Джуди Фостер, тоже одержим «Над пропастью во ржи». Это уже что-то вроде улики или симптома.

Самый прекрасный пример приверженности одному-единственному печатному тексту я помню в книге (же) Уилки Коллинза «Лунный камень»– очень, между прочим, неплохой самой по себе книге. Там есть такой Старый Дворецкий (очень английский персонаж, совершенно чудесный и, безусловно, лучший во всей этой истории), который буквально с благоговением относится к «Робинзону Крузо». Самый дорогой подарок для него – новенький экземпляр этой книги; за время долгой и верной службы своим господам он зачитал их четырнадцать, что ли, штук. Робинзон Крузо (не знаю, ставить ли кавычки?) является для этого достойного человека как бы старшим другом и духовным наставником; Старый Дворецкий находит в «Робинзоне» ответы на любые сложные вопросы, не уставая удивляться тому, что стоит только открыть великое произведение наугад и прочитать пару-тройку страниц, и книга непременно даст тебе мудрый совет… Забавно, как это рифмуется с вопросом насчет «книги на необитаемый остров». Да уж, для этой цели «Робинзон Крузо» подходит слишком хорошо, даже как-то и чересчур: получится такая робинзонада в квадрате.

У меня был друг – когда при нем заводили разговоры на какие-либо литературные темы, он всегда говорил, что получает удовольствие только от чтения инструкций к бытовой технике. Интересно, что многие реагировали на это: «О да! Инструкции! Каталоги. Чистый постмодернизм!» – но только постмодернизм-то ему был совершеннейшим образом безразличен. Он просто любил читать инструкции. Но я уверена: стань мой приятель, ну например, кандидатом в президенты, будет он давать интервью – и что? Скажет: «Люблю перечитывать перед сном инструкцию к пылесосу»? Да нет же. Наверняка тоже загнет что-нибудь про Евангелие от Марка. А может, и про «Улисса» какого-нибудь. Просто на рефлексе.

Кокотница и кабаретница

У пяти (по меньшей мере!) моих знакомых имеется в хозяйстве специальная ложечка, посредством которой вы можете иметь мороженое в форме шариков. И еще у одних есть волшебная ложечка, при помощи которой они могут иметь дыню в форме тоже шариков, только поменьше, с перепелиное яичко. Вопрос: что делают эти люди этими ложечками? Ответ совершенно очевиден: они едят ими варенье из банки, активно помогая себе языком, потому что ложечки глубокие, не очень удобные, особенно та, что для мороженого. А мороженое они едят просто так, ртом. Что, конечно, и разумно, и естественно.

Есть особый род бытовых предметов, которые вполне можно объединить в единый бренд под названием «Подари своему врагу». Лидером тут является электрическое приспособление для варки яиц. На водяном пару, в скорлупе и без скорлупы, с таймером, с держателями яиц при варке, с автоматическим захватом яйца и извлечением его из кипятка… Чудо. Недостатков у прибора всего ничего. 1) Почему-то чем меньше яиц вы хотите, собственно, иметь на свой завтрак, тем почему-то дольше их приходится варить; 2) на кухне полно пара; 3) яйца все равно часто лопаются; 4) инструкция от прибора у всех почему-то всегда теряется, и поэтому рассчитать должное время варки и, соответственно, степени проваренности яйца никогда не возможно.

Самое поразительное вот что: некоторые (после шестого пива) признаются, что купили себе приспособления для варки яиц сами, добровольно.

Еще, конечно, фондюшницы (см. БАЙДА). Привезти хорошую чугунную фондюшницу из-за границы самолетом, транзитным рейсом – это просто любимый вид спорта. Причем сплошь и рядом это проделывают люди, которые живут в съемных квартирах и даже кофе перед работой не варят дома, а пьют в кафе.

А вот еще мои любимые: кокотница и кабаретница. Это два совершенно не похожих предмета.

Взять кабаретницу. Это такой деревянный крутящийся диск, на который китайцы любят ставить свои закуски, чтобы каждый едок мог по очереди всего отъесть, не утруждая себя и других передаванием тарелок. Как называется это у самих китайцев, не представляю, а у американцев – Lazy Susanne («Ленивая Сюзанна»), остроумно по-своему. Но «кабаретница», я считаю, мощнее.

Ну а кокотница, она и есть кокотница, ее все знают, потому что в ней готовят жюльен из шампиньонов – шедевр и уникальный феномен нашего общепита. Некоторые, впрочем, готовят жюльен дома, это несложно: грибы, мука, сметана, сыр, духовка. Но главное, конечно, эти самые кокотницы. Я, например, купила как-то полджины кокотниц на развале в Измайлове. Лет так семь назад это было. Или девять. Чем хороши кокотницы – хлопот от них гораздо меньше, чем от фондюшницы. И весят всего ничего, и стоят копейки, и места практически не занимают, особенно если сложить одну в другую. Где они, кстати, не представляю. Вообще первый раз вспомнила про их существование, да и то потому только, что к слову пришлось. Но приятно все-таки: какое-никакое, а получилось приданое – и фондюшница, и пара серебряных ложек, и мобильный телефон в красивом чехольчике, и набор кокотниц. Да и кабаретница есть, купила в Икее. Хорошая вещь – на нее очень удобно скидывать всякую мелкую дрянь, которая любит скапливаться на обеденном столе, – ручки, рюмки, записки, косметику, засохшие розовые бутоны, которые пока жалко выбросить. Еще приятно иногда зажечь на ней свечку и медленно крутить. И думать о чем-нибудь приятном. Да, кабаретница оказалась самой удачной.

Рис. 22 Кокотница

Рис. 23 и кабаретница