Текст книги "Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея"

Часть вторая

Глава восьмая. «В 1936 году мои интересы начали меняться»

Роберт был по-настоящему влюблен в Джин. Он любил ее больше всех. Он был ей предан.

Роберт Сербер

Весной 1936 года, когда Роберт встретил Джин Тэтлок, ей было всего двадцать два года. Их познакомили на вечеринке у Мэри Эллен Уошберн, хозяйки дома на Шаста-роуд. Джин заканчивала первый курс факультета медицины Стэнфордского университета, который в то время находился в Сан-Франциско. В ту осень, вспоминал Роберт, «я начал ухаживать за ней, и мы сблизились».

Джин была стройной женщиной с густыми черными вьющимися волосами, голубыми глазами, пушистыми черными ресницами и от природы алыми губами. Некоторые считали, что она выглядит как «древнеирландская принцесса». При росте метр семьдесят три ее вес никогда не превышал 58 килограммов. В ее внешности имелся лишь один крошечный изъян – слегка опущенное веко в результате несчастного случая в детском возрасте. Но даже этот едва заметный дефект лишь подчеркивал ее шарм. Красота и робкая меланхоличность девушки пленили Роберта. «Джин ни с кем не делилась своим отчаянием», – написала впоследствии ее подруга Эдит А. Дженкинс.

Роберт знал, что Джин дочь выдающегося специалиста по Чосеру, профессора Беркли Джона С. П. Тэтлока, одного из немногих преподавателей вне факультета физики, с кем у Оппенгеймера существовало более чем шапочное знакомство. Во время обедов в клубе профессуры Тэтлок нередко поражался знанию английской литературы, которое демонстрировал молодой преподаватель физики. В свою очередь, повстречав Джин, Оппенгеймер быстро понял, что она впитала бережное отношение отца к литературе. Джин отдавала предпочтение мрачным, угрюмым стихам Джерарда Мэнли Хопкинса. Она также любила поэмы Джона Донна. Эта страсть передалась Роберту, которого через несколько лет сонет Донна «Разбей мне сердце, Боже…» вдохновит присвоить первому испытанию ядерной бомбы кодовое название «Тринити» (Троица).

У Джин имелся родстер, на котором она обычно ездила, опустив верх. Красивым контральто она распевала строки из «Двенадцатой ночи». Эта женщина свободного духа с жадным поэтическим умом всегда и при любых обстоятельствах производила неизгладимое впечатление на любую компанию. Одноклассница по Вассарскому колледжу запомнила ее как «подающую самые большие надежды среди всех девушек, кого я знала, и единственную в моем окружении, на ком уже тогда лежал отпечаток величия». Джин родилась 21 февраля 1914 года в Энн-Арбор, штат Мичиган. Она и старший брат Хью сначала росли в Кембридже, штат Массачусетс, потом в Беркли. Отец почти всю жизнь проработал в Гарварде, но после выхода на пенсию начал преподавать в Беркли. С десятилетнего возраста Джин проводила лето на ранчо в Колорадо. Подруга детства и однокурсница Присцилла Робертсон писала в посмертном «письме» Джин: «У тебя была умная мать, всегда обходившаяся с тобой мягко, не пытавшаяся тебя сломить, но тем не менее сумевшая оградить тебя от опасностей твоей пылкой юности».

Перед началом учебы в Вассарском колледже родители отправили Джин на год в Европу. Девушка жила в Швейцарии у подруги матери, страстной поклонницы Карла Юнга. Эта знакомая представила Джин сплоченной группе психоаналитиков, окружавшей бывшего друга и соперника Фрейда. Юнгианская школа с ее упором на идею коллективного характера человеческой психики пришлась юной Тэтлок по душе. К моменту отъезда из Швейцарии она всерьез заинтересовалась психологией.

В Вассарском колледже Джин изучала английскую литературу и писала статьи для институтского «Литературного обозрения». Будучи дочерью ученого-англиста, она часто слушала в детстве, как родители читают вслух труды Шекспира и Чосера. Подростком провела целые две недели в Стратфорде-на-Эйвоне, где каждый вечер смотрела пьесы Шекспира. Ее ум и потрясающая красота вызывали у одноклассниц оторопь. Джин всегда выглядела не по годам зрелой, «получив от природы и благодаря опыту такую глубину, какой большинство девушек достигали только к окончанию колледжа».

Ее впоследствии будут иронично называть «преждевременной антифашисткой» – за раннюю оппозицию Муссолини и Гитлеру. Когда преподаватель дал ей почитать «Художников в униформе» Макса Истмена, надеясь, что книга послужит противоядием от опрометчивого восхищения русским коммунизмом, Джин по секрету сказала подруге: «Если бы я разуверилась в том, что в России все было лучше, я бы не захотела жить».

1933–1934 годы Джин провела в Калифорнийском университете в Беркли слушательницей подготовительного курса медицины, Вассарский колледж она окончила в 1935 году. Кто-то из друзей потом написал ей: «Врачом тебя побудили стать твоя общественная сознательность и раннее знакомство с Юнгом…» Во время учебы в Беркли она находила время писать репортажи и статьи для «Вестерн уоркер», органа Коммунистической партии на тихоокеанском побережье Америки. Джин платила членские взносы и дважды в неделю присутствовала на партийных собраниях. За год до встречи с Робертом Джин писала Присцилле Робертсон: «Если я себя кем-то и считаю, то исключительно “красной”». Истории о социальной несправедливости и неравенстве легко пробуждали в ней гнев и сильные чувства. Работа репортером для «Вестерн уоркер» еще больше разжигала ее негодование, ведь ей приходилось освещать такие события, как суд над тремя детьми, арестованными за продажу экземпляров «Вестерн уоркер» на улицах Сан-Франциско, или процесс по делу двадцати пяти рабочих лесопильного завода, поднявших бунт в калифорнийском городе Юрика.

И все-таки Джин, как и многим другим американским коммунистам, было чуждо доктринерство. «Я нахожу невозможным быть ревностной коммунисткой, – писала она Робертсон, – то есть каждый день дышать, говорить и действовать как коммунист». Более того, она избрала карьеру психоаналитика-фрейдиста, а в то время Коммунистическая партия считала Фрейда несовместимым с Марксом. Это идейное несоответствие, похоже, не смущало Тэтлок, что, вероятно, объясняло ее то вспыхивающий, то затухающий энтузиазм по отношению к партии. (В подростковом возрасте она восставала против религиозных догм, навязываемых Епископальной церковью. Джин рассказала подруге, что каждый день оттирает то место на лбу, где его коснулась рука священника при крещении. Она терпеть не могла религиозную «туфту» любого рода.) В отличие от многих товарищей по партии Джин сохраняла «ощущение неприкосновенности и смысла личной души», хотя те из друзей, кто делил с ней увлечение психологией, но отвергал политическую активность, ее раздражали: «Их интерес к психоанализу сводится к неверию в какие-либо другие положительные виды общественной активности». Для нее теоретическая психология была сродни искусному хирургическому вмешательству, «способу лечения определенных отклонений».

Короче, Джин Тэтлок была сложной натурой, и только такая женщина была способна привлечь внимание физика, наделенного острым чутьем к психологизму. По словам общего друга, она «была достойна Роберта во всех отношениях. У них было много общего».

Когда осенью между Джин и Оппи завязались близкие отношения, все быстро поняли, что их чувства очень глубоки. «Все мы немножко завидовали, – писала позже одна из самых близких подруг Джин Эдит Арнстейн Дженкинс. – Я, например, восхищалась им [Оппенгеймером] со стороны. О его раннем развитии и гениальности уже слагали легенды. Он ходил своей дерганой походкой, выворачивая мыски ботинок наружу, – еврейский пан с голубыми глазами и растрепанной, как у Эйнштейна, прической. А когда мы сошлись поближе на встречах в поддержку Испании, то увидели, как эти глаза держат твой взгляд, – насколько лучше других он умел слушать, подчеркивая свое пристальное внимание восклицаниями “Да! Да! Да!”, и как он, задумавшись о чем-нибудь, ходил туда-сюда, а окружающие его молодые апостолы от физики подражали его дерганой походке с наклоном вперед и его манере, слушая, вставлять “Да! Да! Да!”».

Джин Тэтлок не могла не заметить эксцентричность Оппенгеймера. Возможно, она принимала близко к сердцу странные увлечения Роберта именно потому, что сама очень глубоко – до самой подноготной – чувствовала жизнь. «Не забывай, – писала она подруге, – что он выступал перед знающими людьми в возрасте семи лет, не видел детства и сильно отличается от всех нас». Подобно Оппенгеймеру она испытывала явную тягу к самоанализу. Джин не зря избрала карьеру психоаналитика и психиатра.

Студенты знали, что до встречи с Тэтлок Оппенгеймер увлекался многими другими женщинами. «Полдюжины точно наберется», – считал Боб Сербер. Однако Тэтлок была особым случаем. Они встречались наедине, Оппи редко показывался с ней в кругу друзей с факультета физики. Друзья видели их вместе лишь на нерегулярных вечеринках в доме Мэри Эллен Уошберн. Сербер запомнил, что Тэтлок была «очень хороша собой и спокойно чувствовала себя в любой компании». Он также заметил, что в политическом плане Джин определенно стояла «на левых позициях, причем намного левее всех нас». Хотя она совершенно очевидно была «очень умна», он видел в ее характере и темную сторону. «Не знаю, страдала ли она от биполярного расстройства, однако временами впадала в жуткую депрессию». Когда Джин впадала в уныние, Оппи тоже грустил. «Он по нескольку дней не выходил из угнетенного состояния, – говорил Сербер, – потому что у Джин возникли какие-то проблемы».

И тем не менее их отношения преодолевали спады и продолжались три года. «Роберт был по-настоящему влюблен в Джин, – скажут потом друзья. – Он любил ее больше всех. Он был ей предан». Вполне естественно, что активность и общественная сознательность Джин пробудили в Роберте то самое чувство социальной ответственности, которое так часто обсуждали в Школе этической культуры. Ученый вскоре подключился ко многим инициативам Народного фронта.

«Начиная с конца 1936 года, – объяснял Оппенгеймер на допросе в 1954 году, – мои интересы начали меняться. <…> Я непрерывно чувствовал тлеющую ярость из-за того, как обходятся с евреями в Германии. У меня были там родственники [тетка и несколько двоюродных братьев и сестер], позже я помог вывезти их в Америку. Я видел, что экономическая депрессия творит с моими студентами. Нередко они не могли найти работу, а если находили, то совершенно не ту, какой заслуживали. На их примере я начал понимать, насколько глубоко события в мире политики и экономики способны затронуть жизнь человека. Я ощутил потребность принимать более полное участие в жизни общества».

На тот момент его, в частности, затронула тяжелая доля мигрантов, работавших на фермах. Один из соседей-студентов Оппенгеймера, Аврам Йедидия, познакомился с физиком, когда работал в 1937–1938 годах в Управлении чрезвычайной помощи штата Калифорния. «Он проявил глубокий интерес к невзгодам безработных, – вспоминал Йедидия, – засыпал нас вопросами о работе с мигрантами, приезжавшими в наши края из «пыльного котла» Оклахомы и Арканзаса. <…> По нашим тогдашним представлениям – причем, кажется, Оппенгеймер их тоже разделял – мы считали свою работу насущной или, говоря нынешним языком, “релевантной”, в то время как его работу – заумной и далекой от жизни».

Депрессия заставила многих американцев пересмотреть свои политические взгляды. Тем более это относилось к Калифорнии. В 1930 году трое из четырех избирателей штата голосовали за республиканцев. По прошествии восьми лет сторонники демократов превышали республиканцев два к одному. В 1934 году писатель-разоблачитель Эптон Синклер чуть не стал губернатором, принимая участие в выборах на платформе «Покончим с бедностью в Калифорнии» (EPIC). В редакторской статье «Нейшн» констатировала: «Если революция где-то назрела, то в Калифорнии. Ни в каком другом месте борьба между трудом и капиталом не была так широка и ожесточенна, а потери так велики. Ни в каком другом месте личные свободы, гарантированные конституцией, не попирались так грубо». В 1938 году на пост губернатора был избран еще один реформатор – Калберт Л. Олсон, демократ, поддержанный Коммунистической партией штата. Избирательная кампания Олсона проходила под лозунгом «объединенного фронта против фашизма».

Хотя левые задавали тон во всей Калифорнии, Коммунистическая партия штата даже в кампусах Калифорнийского университета оставалась в крохотном меньшинстве. В округе Аламида, где находился Беркли, партия насчитывала от пятисот до шестисот членов, включая сотню докеров, работавших на верфях Окленда. На общенациональном партийном уровне коммунисты Калифорнии считались умеренными. Имея в 1936 году всего 2500 членов, партия штата к 1938 году увеличила свою численность до 6000 человек. По всей стране Компартия США насчитывала примерно 75 000 членов, однако многие из новых членов не задерживались дольше одного года. Таким образом, в 30-е годы XX века в Компартию США – по крайней мере, на короткое время – вступили около 250 000 американцев.

Многие демократы и сторонники «Нового курса» не видели ничего зазорного во вступлении в КП США с ее многочисленными культурными и образовательными инициативами. В некоторых кругах Народный фронт даже пользовался большим престижем. Многие интеллигенты, не вступая в Компартию сами, соглашались присутствовать на писательском конгрессе, спонсированном КП, или бесплатно учить рабочих в «Центре народного образования». Поэтому в том, что молодой ученый из Беркли приобрел в период депрессии вкус к интеллектуально-политической жизни Калифорнии, не было ничего необычного. «Мне нравилось новое ощущение товарищества, – позже свидетельствовал Оппенгеймер, – и в то время я чувствовал, что становлюсь частью своей эпохи и своей страны».

Дверь в мир политики Роберту «открыла» Тэтлок. Ее друзья стали его друзьями – в том числе члены Коммунистической партии Кеннет Мэй (аспирант Беркли), Джон Питмен (репортер «Пиплз уорлд»), Обри Гроссман (адвокат), Руди Ламберт и Эдит Арнстейн. Одной из самых близких подруг Тэтлок была Ханна Питерс, врач, родившаяся в Германии, с которой она познакомилась на факультете медицины Стэнфорда. Доктор Питерс, которая вскоре стала личным врачом Оппенгеймера, была замужем за Бернардом Питерсом (урожденным Пьетрковски), еще одним беженцем из Германии.

Родившийся в 1910 году в Познани, Бернард до того, как Гитлер пришел к власти в 1933 году, изучал электротехнику в Мюнхене. По его словам, он не состоял в Компартии Германии, однако посещал коммунистические митинги как зритель, а один раз присутствовал на демонстрации против нацизма, во время которой получили травмы два человека. Вскоре Бернард был арестован и заключен в Дахау, один из первых нацистских концлагерей. Продержав его в лагере три ужасных месяца, Бернарда перевели в мюнхенскую тюрьму и потом без каких-либо объяснений выпустили на свободу. (Согласно другой версии событий, Бернард сумел бежать из тюрьмы.) Он несколько месяцев ехал на велосипеде по ночам через юг Германии и Альпы в Италию. Там он нашел свою родившуюся в Берлине двадцатидвухлетнюю подругу Ханну Лилиен, бежавшую в Падую, чтобы изучать медицину. В апреле 1934 года пара эмигрировала в Соединенные Штаты. Они поженились в Нью-Йорке 20 ноября 1934 года и после того, как Ханна в 1937 году получила диплом медицинского института Лонг-Айленда, переехали в Область залива Сан-Франциско. Одно время Ханна работала на факультете медицины Стэнфордского университета над научно-исследовательским проектом вместе с доктором Томасом Аддисом, другом и наставником Джин Тэтлок. В то время, когда Оппенгеймер через Джин познакомился с Питерсами, Бернард работал портовым грузчиком.

В 1934 году Питерс написал очерк объемом 3000 слов об ужасах Дахау. Он в тошнотворных подробностях описал пытки и казни заключенных без суда и следствия. Один из заключенных умер у него на руках через несколько часов после избиений. «Вся кожа была содрана со спины, с нее свисали ошметки мышц». Можно не сомневаться, что Питерс рассказывал о зверствах нацистов друзьям на Западном побережье. Прочитал ли Оппенгеймер очерк Питерса или услышал подробности от него самого, неизвестно, но история задела его за живое. От рассказа о необычной судьбе Питерса веяло правдивостью и конкретикой. Филип Моррисон, один из аспирантов Оппенгеймера, тоже считал, что Питерс был «немного не такой, как большинство из нас, – более возмужавший, его отличали особенная серьезность и глубина… его опыт шел намного дальше нашего. <…> Он видел и испытал на себе мрак варварства, окутавший нацистскую Германию, поработал с докерами залива Сан-Франциско».

Когда Питерс проявил интерес к физике, Оппи предложил ему прослушать курс в Беркли. Бернард проявил себя талантливым учеником. Несмотря на отсутствие у Питерса университетского диплома, Роберт устроил его в аспирантуру Беркли. Вскоре Бернард стал официальным стенографистом курса квантовой механики и под руководством Оппи подготовил диссертацию. Поэтому неудивительно, что Оппи и Джин Тэтлок часто встречались с Ханной и Бернардом Питерсами. Хотя супруги всегда отрицали принадлежность к Коммунистической партии, они не скрывали своих левых политических взглядов. К 1940 году Ханна открыла врачебную практику в бедном районе Окленда, и этот опыт «укрепил растущую годами убежденность в том, что адекватное медобслуживание могло обеспечить только сочетание медицинского страхования и федеральной поддержки». Ханна также настаивала на равенстве всех рас, принимая у себя чернокожих пациентов, в то время как большинство белых врачей этого не делали. Такими взглядами она заработала ярлык радикала, и ФБР решило, что Ханна является членом Компартии.

Новые друзья вовлекли Оппенгеймера в мир политического активизма. Однако было бы неправильно относить политическое пробуждение Роберта только на счет Тэтлок и ее окружения. В 1935 году отец дал Роберту почитать книгу «Советский коммунизм – новая цивилизация?», приукрашенное описание советского государства, сделанное хорошо известными британскими социалистами Сиднеем и Беатрисой Вебб. На Оппенгеймера написанное о советском эксперименте произвело благоприятное впечатление.

Есть сведения, что летом 1936 года Оппенгеймер взял с собой в трехдневную поездку на поезде до Нью-Йорка все три тома «Капитала» на немецком языке. По свидетельству друзей, к прибытию в Нью-Йорк все три тома были проштудированы от корки до корки. В действительности же первое знакомство с трудами Маркса произошло еще раньше – весной 1932 года. Гарольд Чернис запомнил, как Оппи приезжал к нему в Итаку, штат Нью-Йорк, весной и хвастал, что прочитал весь «Капитал». Чернис в ответ только рассмеялся. Он не считал друга любителем политики, но знал, что тот много читает: «Наверно, кто-то сказал ему: “Как? Ты о ней еще не слышал? Не читал?” И он тут же побежал читать чертову книгу!»

Еще до того, как их познакомили, Хокон Шевалье понаслышке знал о взглядах Оппенгеймера, причем не только на физику. В июле 1937 года Хокон оставил в дневнике ссылку на слова общего друга, сказавшего, что Оппенгеймер купил и прочитал полное собрание сочинений Ленина. Шевалье пошутил, что Оппенгеймер стал «более начитанным, чем большинство членов партии». Хотя Шевалье считал себя относительно хорошо образованным марксистом, он так и не одолел «Капитал» целиком.

Хокон Шевалье родился в Лейквуде, штат Нью-Джерси, в 1901 году, но его вполне можно было принять за иммигранта. Отец был французом, мать родилась в Норвегии. Хок, как его звали друзья, часть раннего детства провел в Париже и Осло и потому свободно говорил по-французски и по-норвежски. Родители привезли его в Америку в 1913 году, и школу он закончил в Санта-Барбаре, штат Калифорния. Он учился в Стэнфорде и Беркли, однако в 1920 году прервал учебу на семь месяцев и поступил матросом на торговое судно, курсировавшее между Сан-Франциско и Кейптауном. После этих приключений Шевалье вернулся в Беркли, где в 1929 году защитил докторскую диссертацию по французской литературе как филолог-романист.

Рост метр восемьдесят пять, голубые глаза и волнистые каштановые волосы делали молодого человека заметной фигурой. В 1922 году он женился на Рут Уолсуорт Босли, но в 1930 году развелся по причине ее «ухода из семьи» и через год женился на двадцатичетырехлетней Барбаре Этель Лансбург, одной из своих студенток из Беркли. Зеленоглазая блондинка Лансбург происходила из зажиточной семьи и владела потрясающе красивым домом из красной сосны у пляжа Стинсон-Бич в двадцати милях севернее Сан-Франциско. «Он был невероятно обаятелен как преподаватель, – вспоминала их дочь Сюзанна Шевалье-Сколникоф. – Вот чем он ее привлек».

В 1932 году Шевалье опубликовал свою первую книгу – биографию Анатоля Франса. В этом же году он начал писать рецензии и эссе для левых журналов «Нью рипаблик» и «Нейшн». К середине 1930-х годов он стал заметной фигурой в кампусе Беркли, преподавал французский язык и держал свой просторный дом на Чэбот-роуд в Окленде открытым для пестрой толпы студентов, художников, политических активистов и заезжих писателей – таких, как Эдмунд Уилсон, Лилиан Хеллман и Линкольн Стеффенс. Засиживаясь на вечеринках до поздней ночи, Шевалье часто опаздывал на утренние занятия, из-за чего факультет отстранил его от преподавания по утрам.

Интеллектуально развитый и амбициозный Шевалье вел активную политическую деятельность. Он вступил в Американский союз защиты гражданских свобод, профсоюз учителей, Межпрофессиональную ассоциацию и Союз потребителей. Он стал другом и помощником Кэролайн Деккер, вожака калифорнийских работников сельского хозяйства и консервных заводов, радикальной профсоюзной деятельницы, представлявшей интересы мексиканских и американских сельхозрабочих. Весной 1935 года кампус Беркли объединился в протесте против исключения студента, вызвавшего недовольство университетских властей открытыми заявлениями о своей приверженности коммунистическим идеям. Митинг протеста сорвали члены университетской футбольной команды, подстрекаемые ее тренером. Согласно одному свидетелю, Хокон Шевалье был единственным на факультете, кто «оказал покровительство и моральную поддержку отступившим, напуганным студентам».

В 1933 году Шевалье посетил Францию, где сумел встретиться с такими левыми писателями, как Андре Жид, Андре Мальро и Анри Барбюс. Хокон вернулся в Калифорнию в убеждении, что ему суждено «увидеть переход от общества, построенного на погоне за наживой и эксплуатации человека человеком, к обществу, основанному на полезном производстве и сотрудничестве между людьми».

К 1934 году, вдохновленный «новым взглядом на человека», он перевел известный роман Андре Мальро о китайском восстании 1927 года «La Condition Humaine» («Удел человеческий»), а также «Le Temps du Mépris» («Годы презрения»).

Как и для многих других, поворотной точкой для Шевалье стало начало гражданской войны в Испании. В июле 1936 года правое крыло испанской армии подняло мятеж против демократически избранного левого правительства в Мадриде. Фашистские мятежники, возглавляемые генералом Франсиско Франко, надеялись свергнуть республику в течение нескольких недель. Однако народное сопротивление оказалось упорным, началась жестокая гражданская война. Соединенные Штаты и демократические страны Европы, подозревая, что испанское правительство находится под влиянием коммунистов, с поощрения католической церкви объявили эмбарго на поставки оружия обеим сторонам. Это дало заметное преимущество фашистам, получавшим щедрую помощь от гитлеровской Германии Италии Муссолини. Осажденному правительству в Мадриде помогал один Советский Союз. Вдобавок в интернациональные бригады для защиты республики вступали добровольцы со всего света – в основном коммунисты, но также левые разных оттенков. В 1936–1939 годах защита испанской республики была главной темой для либеральных кругов повсюду в мире. За эти годы около 2800 американцев ушли добровольцами воевать с фашистами в составе прокоммунистической бригады имени Авраама Линкольна.

Весной 1937 года Шевалье сопровождал Мальро в поездке по Калифорнии. Раненный незадолго до этого на гражданской войне в Испании, Мальро рекламировал свои романы и собирал средства в поддержку Медицинского бюро, группы энтузиастов, отправлявшей медиков в Испанию. В глазах Шевалье Мальро олицетворял образ серьезного интеллектуала с твердыми политическими убеждениями.

В 1937 году Шевалье по всем имеющимся свидетельствам стал приверженцем Коммунистической партии. В своих мемуарах 1965 года «Оппенгеймер – история дружбы» он с удивительной откровенностью описывает свои политические взгляды 1930-х годов. Но даже через одиннадцать лет после окончания разгула маккартизма Шевалье все еще осторожничал и сохранял недоговоренность относительно своего членства в Компартии. Конец 1930-х годов был, по его выражению, «периодом наивности». «Нас воодушевляла искренняя вера в действенность логики и убеждения, в демократические процессы и окончательный триумф справедливости». Такие единомышленники, как Оппенгеймер, писал он, верили, что за границей испанская республика устоит под напором дующего из Европы ветра фашизма, а дома реформы «Нового курса» расчистят путь для нового общественного договора на фундаменте расового и классового равенства. Подобные надежды питали многие интеллектуалы, некоторые из них даже вступали в Коммунистическую партию.

К моменту знакомства с Оппенгеймером Шевалье был идейным марксистом, возможно, состоял в партии и, скорее всего, был авторитетным, хотя и неформальным консультантом партийных работников Сан-Франциско. Несколько лет он наблюдал за Оппенгеймером издали – в клубе профессуры, кампусе. Сарафанное радио Беркли донесло до его ушей, что блестящий молодой физик «горит желанием не просто читать об одолевающих мир проблемах, но и что-то делать».

Шевалье и Оппенгеймера представили друг другу на одном из первых собраний недавно основанного профсоюза учителей. В своих воспоминаниях Шевалье датировал первую встречу с Оппенгеймером осенью 1937 года. Но если их встреча действительно произошла на профсоюзном собрании, как потом оба утверждали, то это означает, что они впервые встретились двумя годами раньше – осенью 1935 года. Именно в это время местная группа № 349 профсоюза учителей, отделение Американской федерации труда (AFL), стала принимать в свои члены университетских профессоров. «Группа сотрудников факультета обсудила этот вопрос, – свидетельствовал потом Оппенгеймер, – устроила встречу, и на обеде в клубе профессуры или еще где-то мы решили вступить». Оппенгеймер был избран секретарем-регистратором группы. Шевалье впоследствии занимал пост председателя местной организации. За несколько месяцев группа № 349 выросла до сотни членов, четверть которых составляли профессора и доценты университета.

Ни Оппенгеймер, ни Шевалье не запомнили точных обстоятельств первой встречи, в их памяти лишь отложилось, что оба сразу понравились друг другу. Шевалье испытал «похожее на галлюцинацию чувство… будто знал его давным-давно». Он был прельщен умом Оппенгеймера и очарован «естественностью и простотой» ученого. В тот же день, по словам Шевалье, они договорились о создании постоянной дискуссионной группы размером от шести до десяти человек, которая собиралась бы раз в неделю или две и обсуждала политические вопросы. Этот кружок действовал с осени 1937 года до начала зимы 1942 года. Все эти годы Шевалье считал Оппенгеймера своим «самым близким и надежным другом». Поначалу их дружба основывалась на общих политических пристрастиях. Но, как позднее объяснил Шевалье, их «близость даже в самом начале отнюдь не определялась одной идеологией, но изобиловала личными нюансами, теплотой, любопытством, взаимностью, интеллектуальным обменом и быстро превратилась в обожание». Шевалье вскоре начал называть друга Оппи, а Оппенгеймер, в свою очередь, приходить к другу на ужин. Время от времени они вместе посещали киносеансы или концерты. «Употребление алкоголя являлось для него общественным мероприятием, требующим определенного ритуала», – писал в своих мемуарах Шевалье. Оппи «смешивал самый лучший мартини в мире» и неизменно поднимал свой фирменный тост «за разброд во вражеском стане». Шевалье не сомневался, кого Оппи считал врагами.

Джин Тэтлок придавала важность не партии с ее идеологией, а конкретному делу. «Она рассказывала мне о своем периодическом членстве в Коммунистической партии, – свидетельствовал позже Оппенгеймер. – Она то вступала, то снова уходила, так и не найдя того, что искала. Я не считаю, что ее по-настоящему интересовала политика. Ее чувства отличала глубокая религиозность. Она любила эту страну, этот народ и эту жизнь». Осенью 1936 года конкретным делом, больше всего увлекшим ее, было бедственное положение республиканской Испании.

Страстная натура Тэтлок побудила Оппенгеймера перейти от теории к практическим действиям. Однажды он пожаловался, что, будучи заведомым «аутсайдером», вынужден смириться со своим местом на обочине политической борьбы. «Ой, какого черта, – возмутилась Джин, – не надо ни с чем смиряться». Вскоре они начали устраивать мероприятия по сбору средств для различных групп помощи Испании. Зимой 1937–1938 года Джин представила Роберта доктору Томасу Аддису, председателю Комитета помощи испанским беженцам. Являясь заслуженным профессором медицины Стэнфордского университета, доктор Аддис увлек Тэтлок идеей обучения на медицинском факультете Стэнфорда, одновременно играя роль и друга, и наставника. Он также оказался знаком с Хоконом Шевалье, Лайнусом Полингом (коллегой Оппи по Калтеху), Луизой Бранстен и многими другими в окружении Оппи в Беркли. Аддис быстро стал «добрым другом» и для самого Оппенгеймера.

Шотландец Том Аддис был человеком невероятно высокой культуры. Родившись в 1881 году в Эдинбурге, он вырос в строгой кальвинистской семье. (Уже став молодым врачом, он все еще носил с собой карманную Библию.) Диплом медика Эдинбургского университета Аддис получил в 1905 году, аспирантуру проходил в Берлине и Гейдельберге как стипендиат Фонда Карнеги. Аддис первым среди исследователей-медиков доказал, что гемофилию можно лечить с помощью плазмы здоровых людей. В 1911 году он возглавил клиническую лабораторию факультета медицины Стэнфордского университета в Сан-Франциско. В Стэнфорде началась его продолжительная карьера выдающегося ученого-медика и пионера в области лечения болезней почек. Он написал две книги о нефрите и выпустил более 130 научных работ, став ведущим экспертом Америки по этому заболеванию. В 1944 году он был принят в престижную Национальную академию наук.