Текст книги "Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея"

Раби не тяготился еврейскими корнями. Даже в период ползучего антисемитизма в Германии Исидор нарочно представлялся австрийским евреем – предвзятость была больше всего направлена против евреев из Австрии. В отличие от него Оппенгеймер никогда не афишировал свою еврейскую идентичность. Через несколько десятилетий Раби высказал догадку почему: «Оппенгеймер был евреем, но желал, чтобы это было не так, и делал вид, будто это было не так. <…> Еврейская религиозная традиция, даже если ты толком с ней не знаком, настолько сильна, что от нее трудно отречься без последствий. [Это] не значит, что ты обязательно должен быть ортодоксом или даже практиковать религию; однако, если ты в ней родился и потом повернулся к ней спиной, жди неприятностей. Вот и наш бедный Роберт, эксперт по санскриту и французской литературе… [Раби замолкает, уходя в мысли.]».

Раби впоследствии высказал догадку, что Роберт «так и не сложился в однородную личность. Это бывает со многими людьми, но гораздо чаще происходит – из-за их положения – с блистающими умом евреями. С такими гигантскими способностями в разных сферах ему трудно было сделать выбор. Он хотел всего на свете. Роберт очень напоминает мне одного друга детства, ставшего юристом, о котором кто-то сказал: “Ему хочется одновременно стать во главе и Рыцарей Колумба, и Бней-Брит”. Видит Бог, я не самый простой человек, но по сравнению с Оппенгеймером я весьма и весьма прост».

Раби любил Роберта, но не стеснялся подшучивать над ним в компании ради эпатажа: «Кто такой Оппенгеймер? Избалованный еврейский мальчик из Нью-Йорка». Раби считал, что повидал немало таких типов на своем веку. «Он происходил из восточногерманских евреев, привыкших чтить немецкую культуру выше своей. Причину нетрудно увидеть – достаточно посмотреть на всех этих польских евреев-иммигрантов с их невежественными ритуалами». Раби находил удивительным, что многие из почти целиком ассимилированных немецких евреев тем не менее не могли себя заставить отказаться от своей идентичности. Двери-то перед ними открывались, но заходили в них далеко не все. «Даже в Библии, – говорил Раби, – Бог жалуется на их упрямство». По мнению Раби, Оппенгеймер тоже испытывал душевный конфликт, однако с той, возможно, разницей, что упрямился подсознательно. «Я не знаю, считал ли он себя евреем, – вспоминал Раби много лет спустя. – Мне кажется, что в своих фантазиях он видел себя гоем. Помню, я однажды сказал ему, что христианская религия вызывает у меня недоумение – удивительная смесь кровопролития и доброты. Он ответил, что как раз это его и привлекает».

Раби так и не признался Оппенгеймеру в том, что думал о его двойственной натуре: «Я не считал нужным говорить ему подобные вещи. <…> Человека невозможно изменить, перемены должны приходить изнутри». Просто Раби казалось, что он понимал друга лучше, чем тот сам понимал себя. «Что бы ни говорили об Оппенгеймере, белым англосаксонским протестантом он не был».

Несмотря на различия в характерах, между Раби и Оппенгеймером сложились близкие отношения. «Я никогда не был в его лиге, – сказал позже Раби. – Никогда не встречал человека умнее его». И все же сам Раби несомненно обладал не менее блестящим умом. Всего за несколько лет его эксперименты в лаборатории молекулярных пучков Колумбийского университета дали богатые плоды в целом ряде областей физики и химии. Под стать Оппенгеймеру он был скверным практиком; из-за своей неуклюжести Раби часто поручал проведение опытов другим. Зато его отличала необъяснимая способность придумывать опыты, дающие нужные результаты, – возможно, потому что во время поездки в Цюрих он, в отличие от многих других экспериментаторов, приобрел уверенное понимание теории. «Раби был великим экспериментатором, – вспоминал студент Оппенгеймера Уэндел Ферри. – И в теории тоже был не промах». В элитарном мире физики Раби считался глубоким мыслителем, а Оппенгеймер – великим синтезатором идей. Вдвоем они были неподражаемы.

Их дружба не ограничивалась физикой. Раби разделял интерес Оппенгеймера к философии, религии и искусству. «Мы ощущали родство душ», – говорил Раби. Их дружба, закалившись в молодые годы, пережила долгие периоды разлуки. «Мы начинали с того, на чем закончили в прошлый раз», – вспоминал Раби. Роберт особенно высоко ценил прямоту друга. «Меня, кстати, не смущала его манера поведения, – отзывался о нем Раби. – Я никогда ему не льстил и всегда был с ним честен». Оппенгеймер действовал на него «стимулирующе, очень стимулирующе». Много лет и особенно в те времена, когда Оппенгеймер отпугивал большинство людей в своем окружении, Раби, вероятно, оставался единственным человеком, способным прямо высказать ему упрек, когда тот вел себя глупо. На склоне жизни Раби признался: «Оппенгеймер очень много для меня значил. Мне недостает его».

В Цюрихе Раби знал, что его друг упорно работает над довольно сложной задачей расчета степени проницаемости звездной поверхности для внутреннего излучения, однако Роберт скрывал свою работу под «маской легкой беззаботности». В кругу друзей он избегал говорить о физике и возбуждался, только когда речь заходила об Америке. Молодой швейцарский физик Феликс Блох, побывав в цюрихской квартире Роберта, увидел на диване прекрасный коврик, сотканный индейцами навахо, и похвалил его. Это побудило Роберта пуститься в пространные рассуждения о достоинствах Америки. «Глубину любви Оппенгеймера к его родине невозможно было не заметить, – отзывался Блох. – Эта привязанность была всем очевидна». Роберт мог также часами говорить о литературе, «особенно о классике индуизма и заумных писателях Запада». Паули в шутку говорил Раби, что Оппенгеймер, «похоже, считает физику досугом, а психоанализ – истинным призванием».

Друзьям Роберт представлялся хрупким физически, но сильным своим умом. Он непрерывно курил и грыз ногти. «Я провел с Паули, – вспоминал он впоследствии, – действительно очень хорошее время. Однако я сильно заболел, и мне пришлось на время уехать. Меня попросили не заниматься физикой». После шестинедельного отдыха вялотекущий туберкулез перешел в стадию ремиссии. Оппенгеймер вернулся в Цюрих и принялся за работу с прежним рвением.

К тому времени когда Роберт покинул Цюрих в июне 1929 года, чтобы вернуться в Америку, он заработал высокую международную репутацию блестящего физика-теоретика. С 1926 по 1929 год он опубликовал 16 научных работ – удивительный результат для любого ученого. Роберт упустил по молодости первую волну квантовой физики 1925–1926 годов, зато под началом Вольфганга Паули успел оседлать вторую. Он первым среди физиков разобрался в природе непрерывных волновых функций. Его наиболее оригинальной работой, по мнению физика Роберта Сербера, была теория автоэлектронной эмиссии, позволившая ему изучать испускание электронов с поверхности металлов под воздействием очень сильного поля. В эти годы он также достиг прорыва в расчетах коэффициента поглощения рентгеновских лучей и упругого и неупругого рассеяния электронов.

Что конкретно дали эти открытия человечеству? Какой бы заумью ни казалась квантовая физика тогдашним и нынешним обывателям, она все же помогает объяснить наш физический мир. Физик Ричард Фейнман однажды заметил: «[Квантовая механика] дает совершенно абсурдное с точки зрения здравого смысла описание Природы. И оно полностью соответствует эксперименту. Так что надеюсь, вы сможете принять Природу такой, как она есть – абсурдной». Квантовая механика изучает то, чего нет, позволяя в то же время делать правильные выводы. Она реально работает. В последующие десятилетия квантовая физика откроет путь для целого ряда практических изобретений, определяющих суть нынешнего цифрового века, в том числе современного персонального компьютера, ядерной энергетики, генной инженерии и лазерных технологий (благодаря которым у нас есть такие потребительские товары, как проигрыватели компакт-дисков и считыватели штрихкода, используемые всеми супермаркетами). Хотя молодой Оппенгеймер увлекался квантовой физикой из любви к ее абстрактной красоте, она все же была теорией, призванной произвести революцию в отношениях человека с окружающим миром.

Глава шестая. «Оппи»

Мне кажется, что мир, в котором нам предстоит жить ближайшие тридцать лет, будет довольно беспокойным и жестоким. Не думаю, что в нем будет много места для выбора, быть ли внутри или вне его.

Роберт Оппенгеймер, 10 августа 1931 года

Пребывание Роберта в Цюрихе было продуктивным, вдохновляющим, однако, как всегда, с наступлением лета его потянуло к радостному возбуждению и оздоровляющему покою «Перро Калиенте». Его жизнь вошла в ритм: за периодами напряженного умственного труда, граничащего с изнеможением, следовал месяц или больше восстановления сил и конных прогулок в горы Сангре-де-Кристо.

Весной 1929 года Роберт написал шестнадцатилетнему Фрэнку, призывая брата взять с собой родителей и приехать на запад в июне. Кроме того, он предложил Фрэнку сначала поселить Юлиуса и Эллу в уютной гостинице в Санта-Фе, а потом с другом поехать на ранчо в горах над «Лос-Пиньос», «открыть дом, достать лошадей, научиться готовить, максимально привести гасиенду в жилой вид и осмотреться на местности». Роберт обещал присоединиться к брату в середине июля.

Фрэнку не требовалось лишних напоминаний – в июне юноша прибыл в «Лос-Пиньос» с двумя друзьями по Школе этической культуры, Иэном Мартином и Роджером Льюисом. Льюис потом будет регулярно приезжать в «Перро Калиенте». Фрэнк раздобыл каталог «Сирс, Робак» и все заказал с доставкой по почте – кровати, мебель, печь, кастрюли, сковородки, простыни, ковры. «Хороший был кутеж, – вспоминал Фрэнк. – Вещи в то первое лето прибыли незадолго до приезда брата. Старый мистер Виндзор доставил их в «Перро Калиенте» в запряженном лошадью фургоне». Роберт привез с собой семь с половиной литров запрещенного виски, огромное количество арахисовой пасты, мешок венских сосисок и шоколад. Он договорился с Кэтрин Пейдж об аренде подседельной лошади по кличке Кризис. Такое имя крупному полукастрированному жеребцу дали не зря – он не признавал никого, кроме Роберта.

Следующие три недели Роберт и мальчишки провели в пеших и верховых походах в горы. После особенно изматывающего дня, проведенного верхом, Роберт с сожалением писал другу: «Я больше всего люблю две вещи – физику и Нью-Мексико. Жаль, что их нельзя объединить». По вечерам Роберт сидел при свете кемпингового фонаря, читая книги по физике и готовясь к лекциям. В одну из поездок, длившуюся восемь суток, они доехали до Колорадо и обратно, покрыв больше 200 миль. Когда арахисовой пасты оказалось мало, Роберт показал подросткам, как делать наси-горенг, невероятно острое индонезийско-голландское блюдо, которое его научила готовить в Нидерландах Эльза Уленбек. Несмотря на сухой закон, Роберт всегда держал у себя приличный запас виски. «Забравшись высоко в горы, – вспоминал Фрэнк, – мы выпивали и дурачились. <…> Что бы ни делал мой брат, он всему придавал значение. Если ходил в лес отлить, то возвращался с цветком. Не для того, чтобы скрыть цель похода в лес, а чтобы превратить его в событие». Если он находил дикую землянику, то подавал ее с ликером куантро.

Братья Оппенгеймеры проводили много часов в седле за разговорами. «У меня такое ощущение, что за лето мы проехали тысячу миль, – вспоминал Фрэнк Оппенгеймер. – Мы вставали очень рано, седлали, а иногда навьючивали лошадь и отправлялись в путь. Обычно у нас имелось на примете какое-нибудь новое место, часто вдали от проторенных троп, мы очень хорошо изучили долину Верхнего Пекоса, облазили поверхность всего горного хребта. <…> Там постоянно цвели прекрасные цветы. Настоящие дебри».

Во время памятной поездки по Валле-Гранде на них напали слепни, жалящие не хуже пчел. «Мы гнали лошадей наперегонки диким галопом по всей долине (две мили) и потом, замедлив ход настолько, чтобы глотнуть воды, передавали друг другу фляжку».

Роберт осыпал брата подарками – в конце того самого лета вручил дорогие часы, через два года подарил подержанный родстер «паккард». Не жалел он времени и на обучение Фрэнка – умению любить, музыке, искусству, физике, а также своей собственной жизненной философии: «Причина, по которой ущербная философия ведет в ад, состоит в том, что твои действия, когда приспичит, определяются тем, что ты думал, хотел, ценил и лелеял в период подготовки, – грех невозможно совершить, не сделав прежде ошибки». Позднее тем же летом Фрэнк написал брату о встрече с диким ослом. Роберт ответил: «Твой рассказ об осле получился очень занимательным, настолько занимательным, что я показал его двум друзьям». После чего сделал критический разбор литературных способностей Фрэнка: «То, что ты, например, написал о ночном виде Тручас и Охо-Калиенте [в Нью-Мексико], намного убедительнее, правдивее и в итоге лучше выражает чувство, чем твои прежние витиеватые разглагольствования о всяких там закатах».

В середине августа Роберт неожиданно упаковал сумку и уехал в Беркли, где поселился в скупо обставленной комнате клуба профессуры. Фрэнк остался в Нью-Мексико до начала сентября, и Роберт прислал ему письмо с признанием, что успел соскучиться по «веселым временам» в «Перро Калиенте». Однако это не мешало ему активно готовиться к лекциям и знакомиться с коллегами. «Местный колледж, – писал он Фрэнку, – не представляет из себя ничего особенного, иначе я предложил бы тебе поступить в него в следующем году. Потому как место здесь прекрасное, а люди – приветливые. Пожалуй, я оставлю за собой комнату в клубе профессуры. <…> Я обещал приготовить завтра наси-горенг на костре…» Вскоре новые друзья Роберта из Беркли прозвали блюдо «наше горе» и шарахались от него как черт от ладана.

Калифорнийский университет в Беркли пригласил Оппенгеймера для того, чтобы он познакомил аспирантов с новой физикой. Никто, тем более сам Роберт, не рассчитывал, что учить придется еще и обычных студентов. В ходе первого курса лекций по квантовой механике для аспирантов Роберт сразу взял быка за рога и попытался объяснить принцип неопределенности Гейзенберга, уравнение Шредингера, синтез Дирака, теорию поля и последние идеи Паули из области квантовой электродинамики. «Что касалось нерелятивистской квантовой механики, то я довольно хорошо чувствовал, хорошо понимал, что это такое», – позднее вспоминал он. Молодой преподаватель начал курс с вопроса о корпускулярно-волновом дуализме, то есть идеи о том, что квантовые объекты могут вести себя в зависимости от условий опыта или как частицы, или как волны. «Я старался представить парадокс как можно более выпукло и непреложно». Поначалу основная масса студентов его лекции не понимала. Когда ему сказали, что он слишком торопится, он неохотно согласился сбавить темп и вскоре пожаловался декану факультета: «Я так сильно торможу, что теперь топчусь на месте».

И тем не менее в аудитории Оппенгеймер всегда выступал ярко, пусть даже первые год или два преподавания его лекции были больше похожи на церковную литургию, чем на уроки физики. Он имел привычку бормотать тихим, едва слышным голосом, опуская его еще ниже, когда пытался что-то подчеркнуть. Вначале много заикался. Говоря без бумажки, он тем не менее пересыпал речь цитатами из трудов известных ученых, а иногда – поэтов. «Я был очень тяжелым преподавателем», – вспоминал Оппенгеймер. Его друг Лайнус Полинг, в то время доцент кафедры теоретической химии Калтеха, дал ему в 1928 году следующий злополучный совет: «Когда ты хочешь провести семинар или лекцию, реши, о чем ты собираешься говорить, затем найди какой-нибудь удобный предмет для рассмотрения, никак не связанный с темой лекции, и прерывай обсуждение время от времени, вставляя несколько слов». Несколько лет спустя Оппенгеймер закончил этот совет фразой: «И тогда ты увидишь, насколько ты плох».

Он любил играть словами, изобретая сложные каламбуры. В речи Роберта не было неоконченных фраз. Он обладал удивительной способностью говорить полными, грамматически правильными предложениями, без бумажки, иногда делая паузу, как между параграфами, бормоча свое странное «ним-ним-ним». И только затяжки сигаретой прерывали неиссякающий поток речи. Время от времени он поворачивался к доске, чтобы написать уравнение. «Мы всегда ждали, – вспоминал бывший аспирант Джеймс Брейди, – что он вот-вот что-то напишет на доске сигаретой, а затянется мелком, но до этого, кажется, ни разу не дошло». Однажды, закончив лекцию, Роберт увидел в аудитории своего друга из Калтеха профессора Ричарда Толмена. Когда Оппенгеймер спросил его, что тот думает о лекции, Толмен ответил: «Ну, Роберт, лекция-то была прекрасна, только я ни черта не понял».

В конце концов Роберт стал опытным, харизматичным преподавателем, однако в начале своей карьеры в Беркли он, похоже, еще не владел элементарными навыками общения. «Повадки Роберта у доски не выдерживали никакой критики», – говорил один из первых аспирантов Лео Недельски. Однажды, получив вопрос об одном уравнении на доске, Оппенгеймер ответил: «Это не оно, нужное – под ним». Когда сбитый с толку студент заметил, что ниже на доске нет никакого уравнения, Роберт пояснил: «Не ниже, а под. То, которое я стер перед тем, как написать новое».

Гленн Сиборг, будущий председатель Комиссии по атомной энергии США, жаловался на привычку Роберта Оппенгеймера «отвечать на мой вопрос раньше, чем я успевал его закончить». Нередко Роберт прерывал говорящего восклицаниями вроде: «Да что вы! Это и так все знают. Идем дальше». Он терпеть не мог дураков или заурядных физиков и без стеснения мерил других своими чрезвычайно высокими мерками. В первые годы работы в Беркли «терроризировал» студентов едкими насмешками. «Он подчас… был очень жесток в своих замечаниях», – вспоминал один коллега. Однако, развиваясь как преподаватель, Роберт стал относиться к студентам терпимее. «Он всегда был очень добр и тактичен ко всем, кого считал ниже себя, – вспоминал Гарольд Чернис. – Но только не к тем, кто, по его мнению, был ему ровней. И это, конечно, раздражало и сильно злило людей, создавало ему врагов».

Уэнделл Ферри, учившийся в Беркли с 1932 по 1934 год, жаловался, что Оппенгеймер высказывался «несколько туманно, наскоком, с внезапными озарениями, за которыми мы не могли уследить». Тем не менее преподаватель, как запомнил Ферри, «хвалил наши потуги, даже когда особо хвалить было нечего». Однажды, закончив сложную лекцию, Оппенгеймер пошутил: «Я могу объяснить понятнее, но не могу объяснить проще».

Несмотря на эти трудности, а может, из-за них большинство студентов проходили его курс дважды. Одна молодая русская студентка по фамилии Качарова прошла его трижды, а когда попыталась записаться в четвертый раз, Оппенгеймер ей отказал. «Она устроила голодовку, – вспоминал Роберт Сербер, – и таким образом добилась своего». Для проявивших упорство Оппенгеймер находил множество способов поощрения. «У него лучше всего было учиться посредством бесед и личных контактов, – говорил Лео Недельски. – Когда ему задавали вопрос, он тратил несколько часов, иногда до самой полуночи прорабатывая ответ под каждым углом». Многих аспирантов он приглашал к совместной работе над статьями и всегда публиковал их фамилии как соавторов. «Известному ученому легко заставить кучу студентов выполнять вместо себя грязную работу, – отзывался один из коллег, – однако Опье помогал решать задачи другим и воздавал им должное». Он сам побуждал студентов называть его Опье – прозвищем, полученным в Лейдене, и начал подписывать им письма. Постепенно студенты Беркли переделали Опье в Оппи.

Со временем Роберт Оппенгеймер выработал неповторимый стиль преподавания, побуждающий студентов взаимодействовать друг с другом. Вместо того чтобы проводить занятия в урочное время и потом принимать каждого студента по отдельности, он приглашал восемь-десять аспирантов и полдюжины постдоков в свой кабинет № 219 в корпусе «Леконт-холл». Каждому студенту был выделен маленький столик и стул, откуда тот наблюдал за расхаживающим по кабинету Оппенгеймером. Сам Оппи не имел отдельного стола – только стол в центре кабинета, заваленный кипами бумаг. Одну стену почти полностью занимала исписанная формулами доска. Перед назначенным часом молодые люди (среди которых иногда бывали женщины) приходили и непринужденно сидели на краешке стола или стояли, прислонившись к стене. Явившись в кабинет, Роберт подробно по очереди разбирал исследовательскую задачу, стоящую перед каждым студентом, и просил высказаться остальных. «Оппенгеймера интересовало буквально все, – вспоминал Сербер. – Он вводил один предмет за другим, связывая их между собой. За полдня он успевал поговорить об электродинамике, космических лучах, ядерной физике». Обращая внимание студентов на нерешенные задачи, Оппенгеймер постоянно стремился внушить им ощущение, что они стоят на передовом рубеже неизведанного.

Очень скоро стало ясно, что Оппи превратился в Крысолова от теоретической физики. По стране поползли слухи: если ты хочешь пробиться в этой сфере, поезжай в Беркли. «Я начинал не с создания своей школы, – говорил позже Оппенгеймер, – не с подбора студентов. Я в действительности начинал как пропагандист нравящейся мне теории, которую изучал все больше и которая была не очень понятна, но многое обещала». В 1934 году трое из пяти студентов, получивших стипендии Национального исследовательского совета в области физики, решили продолжать обучение под началом Оппенгеймера. В то же время, рассчитывая учиться у одного Оппенгеймера, они сталкивались с физиком-экспериментатором по имени Эрнест Орландо Лоуренс.

Лоуренс во всех отношениях был противоположностью Оппенгеймера. Он вырос в Южной Дакоте и прошел обучение в университетах Южной Дакоты, Миннесоты, Чикаго и Йеля. С ранней молодости Лоуренс был абсолютно уверен в своем таланте. Потомок норвежских лютеран, Лоуренс обладал безмятежным, типично американским отношением к жизни. В период учебы в колледже он платил за обучение, продавая алюминиевую посуду соседским фермерам. Будучи экстравертом, Лоуренс пользовался своими естественными задатками коммивояжера для продвижения академической карьеры. Кое-кто из друзей научил его, как подлизываться к сильным мира сего, – в отличие от Роберта экзистенциальная тревога и самокопание были ему абсолютно чужды. К началу 30-х годов ХХ века Лоуренс стал ведущим физиком-экспериментатором своего поколения.

Оппенгеймер прибыл в Беркли осенью 1929 года. В это время Лоуренсу было двадцать восемь лет, он занимал комнату в клубе профессуры. Два молодых физика быстро стали закадычными друзьями. Они виделись чуть ли не каждый день и вместе проводили свободное время по вечерам. На выходные иногда выезжали на прогулки верхом. Роберт, разумеется, пользовался ковбойским седлом, Эрнест решил покончить с фермерским прошлым и выбрал бриджи и английское седло. «Невероятная энергия и любовь к жизни» друга приводили Роберта в восхищение. Этот человек мог «проработать весь день, сбегать поиграть в теннис и потом работать еще полночи». В то же время он видел, что интересы Эрнеста были «в основном активными и прикладными», в то время как его интересы представляли собой «полную противоположность».

Даже после женитьбы Лоуренса Оппи часто приходил к другу в гости на ужин и неизменно приносил жене Эрнеста Молли орхидеи. Второго сына Эрнест решил назвать Робертом. Молли уступила, однако с годами стала считать Оппенгеймера неискренним человеком, чья изысканная вежливость скрывала недостаточную глубину характера. В начале супружества она не вмешивалась в их дружбу, но, когда обстоятельства изменились, стала влиять на мужа, побуждая его взглянуть на Оппи в другом свете.

Лоуренс по природе был созидателем и умел привлекать финансы под реализацию своих амбиций. За несколько месяцев до встречи с Оппенгеймером он выдвинул идею создания установки, способной проникнуть в доселе недоступное ядро атома, которое витало, шутил он, «как муха внутри собора». Ядро было не только очень маленьким и неуловимым объектом, но и вдобавок находилось под защитой так называемого кулоновского барьера. Чтобы его преодолеть, по расчетам физиков, потребовался бы поток ионов водорода, ускоренный под напряжением до миллиона вольт. В 1929 году получение частиц с высокой энергией казалось невозможным, однако Лоуренс изобрел оригинальный способ. Он придумал прибор, использующий относительно низкое напряжение в 25 000 вольт для ускорения протонов в прямом и обратном направлении в переменном электрическом поле. С помощью электронно-лучевой трубки и электромагнитов ионы можно было разгонять электрическим полем до все большей и большей скорости по спиральной траектории. Он не мог предсказать, каких размеров должен быть ускоритель частиц, чтобы проникнуть в ядро атома, однако не сомневался: достаточно большой магнит и круговая камера позволят выйти на отметку в миллион вольт.

К началу 1931 года Лоуренс смастерил первую неуклюжую модель ускорителя – прибора с маленькой камерой размером 11,5 см, дающего протоны с энергией 80 000 вольт. Через год он построил ускоритель частиц размером 28 см, производящий поток протонов с энергией в миллион вольт. Теперь Лоуренс мечтал создавать еще более крупные ускорители, установки весом несколько сотен тонн и стоимостью десятки тысяч долларов. Он окрестил свое изобретение «циклотроном» и уговорил ректора Калифорнийского университета Роберта Гордона Спраула отдать ему старое деревянное здание, расположенное рядом с корпусом факультета физики «Леконт-холл» на холме посреди живописного университетского кампуса. Лоуренс назвал объект Радиационной лабораторией Беркли. Физики-теоретики со всех сторон света быстро поняли, что детище Лоуренса позволяет им исследовать самые сокровенные тайны атома. В 1939 году Лоуренсу присвоили Нобелевскую премию в области физики.

Упорное стремление Лоуренса к созданию все более крупных и мощных циклотронов олицетворяло движение к «большой науке», связанное с ростом корпоративного предпринимательства в Америке в начале XX века. В 1890 году в стране существовали всего четыре промышленные лаборатории. Сорок лет спустя таких объектов насчитывалось около тысячи. В большинстве из них господствовала культура технологии, а не науки. Многие годы физики-теоретики вроде Оппенгеймера, посвятившие карьеру «малой» науке, не были вхожи в эти крупные лаборатории, нередко занимавшиеся «военной наукой». Даже в 1930-е годы некоторые молодые физики все еще задыхались в этой атмосфере. Роберт Уилсон, обучавшийся под началом Оппенгеймера и Лоуренса, решил оставить Беркли и перебраться в Принстон, посчитав, что наука, связанная с большими установками, олицетворяла «худший вариант коллективной исследовательской работы».

Строительство циклотронов с восьмидесятитонными магнитами требовало больших затрат. Однако Лоуренс сумел заручиться финансовой поддержкой у таких воротил бизнеса, как нефтяной магнат Эдвин Поли, банкир Уильям Г. Крокер и Джон Фрэнсис Нейлан, политический заправила общенационального масштаба и главный юридический советник Уильяма Рэндольфа Херста. Ректор Спраул оказал Лоуренсу протекцию при вступлении в элитный «Богемский клуб» Сан-Франциско, объединение наиболее влиятельных бизнесменов и политиков. Члены «Богемского клуба» никогда бы не снизошли до принятия в него Роберта Оппенгеймера. Он был евреем и не от мира сего. Зато выросший на ферме Среднего Запада Лоуренс влился в элитное общество легко и свободно. (Позднее Нейлан протащит Лоуренса в еще более эксклюзивный клуб «Пасифик-юнион».) Периодически обращаясь за деньгами к влиятельным лицам, Лоуренс незаметно перенимал их консервативное мировоззрение, направленное против «Нового курса».

В отличие от друга Оппенгеймер проявлял безразличное отношение к роли денег в своих исследованиях. Когда один из аспирантов попросил его письмом собрать денег на конкретный проект, Оппи ответил в свой причудливой манере: «[От исследований] как и от вступления в брак и написания стихов следует отговаривать, и происходить они должны исключительно вопреки отговору».

Четырнадцатого февраля 1930 года Оппенгеймер закончил писать судьбоносный научный труд «О теории электронов и протонов». Отталкиваясь от уравнения электрона Поля Дирака, Оппенгеймер утверждал, что у электрона должен быть положительно заряженный близнец и что его масса должна быть равна массе электрона. Вопреки утверждению Дирака, протон не мог быть этой частицей. Оппенгеймер предсказал открытие «антиэлектрона» – позитрона. Как ни странно, Дирак не сделал этого вывода из собственного уравнения и с готовностью уступил Оппенгеймеру пальму первенства, что вынудило Поля признать «существование новой частицы, неизвестной физике, имеющей массу электрона, но противоположный заряд». То, на что он осторожно намекал, означало, по сути, существование антиматерии. Дирак предложил назвать неуловимую частицу «антиэлектроном».

Поначалу Дираку самому не нравилась собственная гипотеза. Вольфганг Паули и Нильс Бор с жаром ее отвергли. «Паули назвал ее бессмыслицей, – впоследствии говорил Оппенгеймер. – Бор считал ее не только бессмыслицей, но и совершенно невообразимой вещью». В 1932 году физик-экспериментатор Карл Андерсон доказал существование позитрона – положительно заряженной античастицы, противоположной электрону. Открытие Андерсона было сделано ровно через два года после того, как Оппенгеймер предсказал существование частицы путем теоретических расчетов. Еще через год Дирак получил Нобелевскую премию.

По всему миру физики спешили разрешить один и тот же перечень задач, между учеными шло ожесточенное соревнование. Роберт стоял в стороне от этой гонки, но тем не менее одерживал успех за успехом. Работая лишь с небольшой группой студентов, он умудрялся перескакивать с одной критической задачи на другую и вовремя публиковать короткую заметку по конкретному вопросу, на месяц или два опережая конкурентов. «Просто удивительно, как Оппенгеймер с его группой успевали что-то сказать о решении задачи одновременно с конкурентами», – вспоминал коллега по Беркли. Результат подчас бывал не очень изящен и даже не совсем точен, после чего его подчищали другие. Зато Оппенгеймер безошибочно ухватывал суть. «Оппи очень хорошо видел физику целиком и умел сделать расчеты на почтовом конверте, получая все нужные параметры. <…> Что касалось красивого завершения работы, характерного для Дирака, это было не в духе Оппи». Он работал «быстро и неизящно, подобно тому, как американцы клепают машины».