Текст книги "Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея"

Оппенгеймер отошел от профсоюзной деятельности осенью 1941 года, однако замысел создания профсоюза ученых в лаборатории радиации не умер. Чуть больше года спустя, в начале 1943 года, Росси Ломаниц, Ирвинг Дэвид Фокс, Дэвид Бом, Бернард Питерс и Макс Фридман – все они были учениками Оппенгеймера – действительно вступили в профсоюз (группу FAECT № 25). Примечательно, что обычные в таком случае движущие мотивы отсутствовали. Ломаниц, например, зарабатывал в лаборатории радиации 150 долларов в месяц – в два раза больше прежней зарплаты. На условия труда никто не жаловался. Любой сотрудник лаборатории был готов работать столько часов, сколько позволят. «Нам хотелось сделать театральный жест, – вспоминал Ломаниц. – Задор молодости… <…> Смехотворный предлог для создания профсоюза».

Ломаниц и Вайнберг убедили Фридмана взять на себя роль организатора. «Это был не более, чем титул. Я ничего не делал», – вспоминал он. Однако принципиальную идею создания профсоюза Фридман одобрял. «Отчасти нас тревожило, в каких целях могли использовать атомную бомбу. Это во-первых. Во-вторых, мы считали, что ученые [занятые в проекте бомбы] должны иметь право голоса в отношении того, к чему могут привести их усилия».

Профсоюз быстро привлек внимание офицеров разведки сухопутных войск, следивших за лабораторией радиации, и в августе 1943 года в военное министерство поступило предупреждение о том, что несколько сотрудников лаборатории являются «активными коммунистами». В донесении упоминался и Джо Вайнберг. В приложенной разведсводке говорилось, что группа FAECT № 25 – это «организация, которой управляют члены и сторонники Коммунистической партии». Военный министр Генри Л. Стимсон добавил от себя записку президенту: «Если это немедленно не прекратить, боюсь, ситуация станет угрожающей». Вскоре администрация Рузвельта официально попросила CIO прекратить профсоюзную деятельность в лаборатории Беркли.

Однако к 1943 году Оппенгеймер давным-давно повернулся к профсоюзной организации спиной. Он сделал это не потому, что изменил свои политические взгляды, а просто понял: если не послушать совета Лоуренса, ему не позволят работать над проектом оружия, способного, по его мнению, нанести поражение гитлеровской Германии. Во время стычки по поводу профсоюзной деятельности Оппенгеймера осенью 1941 года Лоуренс обмолвился, что ректор Гарвардского университета Джеймс Б. Конант отчитал его за обсуждение деления атома урана с Оппенгеймером, не имевшим официального допуска к проекту бомбы.

По сути, Оппенгеймер сотрудничал с Лоуренсом с начала 1941 года, когда тот разработал с помощью циклотрона электромагнитный процесс отделения изотопа урана-235 (U-235), который мог пригодиться для создания ядерного взрывного устройства. Оппенгеймер и многие другие ученые были в курсе того, что в октябре 1939 года президент Рузвельт распорядился основать Урановый комитет, координирующий исследование деления атомов урана. Однако к июню 1941 года многие ученые начали беспокоиться, что германское научное сообщество могло продвинуться в области исследования деления урана куда дальше американцев. Осенью того же года Лоуренс, встревоженный отсутствием прогресса в создании прототипа атомной бомбы, написал Комптону и настоял, чтобы Оппенгеймера пригласили на секретное совещание, намеченное на 21 октября 1941 года в лаборатории «Дженерал электрик» в Скенектади, штат Нью-Йорк. «У Оппенгеймера есть важные новые мысли», – писал Лоуренс. Зная, что имя Оппенгеймера ассоциируется с радикальной политикой, Лоуренс написал Комптону отдельную записку со словами: «Я очень доверяю Оппенгеймеру».

Оппи приехал на встречу в Скенектади 21 октября, и его расчеты количества урана-235, необходимого для создания эффективного оружия, составили важную часть заключительно отчета о заседании, отправленного в Вашингтон. Для запуска цепной реакции, считал он, должно хватить ста килограммов. Заседание, на котором присутствовали Конант, Комптон, Лоуренс и небольшая группа других лиц, произвело на Оппенгеймера глубокое впечатление. Павший духом после новостей о наступлении фашистов на Москву, Оппенгеймер горел желанием помочь подготовить Америку к грядущей войне. Он завидовал тем коллегам, которые занимались радиолокацией, и «только после первого знакомства с зачаточным проектом по атомной энергии, – свидетельствовал он потом, – я начал видеть, каким образом смогу принести прямую пользу».

Через месяц Оппенгеймер черкнул Лоуренсу записку, уверяя, что с профсоюзной работой покончено: «…никаких трудностей [с профсоюзами] больше не возникнет. <…> Я говорил не со всеми участниками, но все, с кем я говорил, с нами согласны, так что можешь об этом больше не вспоминать».

Однако, даже оборвав связи с профсоюзами, Оппенгеймер не удержался, чтобы той же осенью не сделать жесткое публичное заявление в защиту гражданских свобод. На другой стороне континента нью-йоркский политик, член сената штата Ф. Р. Кудерт-младший воспользовался должностью сопредседателя Нью-Йоркского объединенного законодательного комитета по расследованию государственной образовательной системы для развязывания громкой «охоты на ведьм» против мнимых подрывных элементов в государственных университетах штата Нью-Йорк. К сентябрю 1941 года один только Городской колледж Нью-Йорка уволил двадцать восемь преподавателей, часть которых состояла в учительском профсоюзе – том самом, в который Оппенгеймер вступил в Беркли. Американский комитет по защите демократии и свободы мысли (ACDIF), в котором Оппенгеймер тоже состоял, опубликовал заявление, осуждающее увольнения. В ответ сенатор Кудерт обвинил ACDIF в связях с коммунистами. Поддержку нападкам Кудерта оказала «Нью-Йорк таймс».

Оппенгеймер вломился в эти политические джунгли с категорическим протестом. Его датированное 13 октября 1941 года письмо сочетало в себе вежливость тона, остроумие, иронию и язвительный сарказм. Оппенгеймер напомнил сенатору, что поправки к конституции гарантировали не только свободу взглядов, пусть даже радикальных, но и право выражать эти взгляды устно или письменно на условиях «анонимности». Действия «учителей, будь то коммунисты или сочувствующие коммунистам, заключались в проведении собраний, выражении своих взглядов и их публикации (нередко анонимной), то есть такие действия защищены поправками к конституции», – писал он. И напоследок бросил вызов, заметив: «Ваше заявление с его ханжескими уловками и нападками на красных окончательно убедило меня, что слухи, ходящие о фальшивом подобострастии, запугивании и фанаберии, царящих в комитете, председателем которого вы являетесь, истинная правда».

В конце 30-х годов прошлого века Оппенгеймер находился в гуще событий, где и желал быть. «Что бы ни случалось, – говорил Кеймен, – достаточно было прийти к Оппенгеймеру и рассказать ему, в чем дело. Подумав, он давал объяснение. Оппи был официальным объяснялой». И вдруг в начале 1941 года у Оппенгеймера появились основания подозревать, что его отодвигают в сторону. «Ни с того ни с сего, – говорил Кеймен, – все перестали с ним разговаривать. Он выпал из круга. Происходили какие-то крупные события, однако он не мог уловить их суть. И поэтому все больше и больше раздражался. Лоуренс тоже очень волновался, чувствуя, что Оппенгеймер рано или поздно догадается о происходящем, так что с точки зрения безопасности делать из него постороннего не имело смысла. Такого человека лучше было иметь на своей стороне. Допускаю, что так оно и случилось. Они, должно быть, решили: за ним проще следить в рамках проекта, чем вне его».

В субботу 6 декабря 1941 года Оппенгеймер присутствовал на вечере сбора средств для ветеранов гражданской войны в Испании. Он потом свидетельствовал, что на следующий день, услышав о внезапном нападении Японии на Перл-Харбор, решил: «Мне поднадоела тема Испании, в мире происходило много других, более насущных кризисов».

Глава тринадцатая. «Координатор быстрого разрыва»

Теперь я мог воочию наблюдать колоссальную мощь ума Оппенгеймера, который был неоспоримым лидером нашей группы. <…> Незабываемое ощущение.

Ханс Бете

Уверенные и нередко гениальные выступления Оппенгеймера на встречах по обсуждению «урановой задачи» произвели должное впечатление. Он быстро приобрел статус незаменимого участника. Если не брать во внимание политику, Роберт был идеальным рекрутом для новой научной группы. Он глубоко понимал суть дела, отточил навыки общения с людьми и всех заражал своим энтузиазмом. Меньше чем за пятнадцать лет упорный труд и вращение в обществе превратили Оппенгеймера из неуклюжего юного дарования в искушенного, харизматичного ученого-руководителя. Его окружение быстро убедилось: чтобы решить задачи, связанные с созданием атомной бомбы, как можно быстрее, Оппи должен играть в этом процессе важную роль.

Оппенгеймер и многие другие физики США еще в феврале 1939 года понимали реальность создания атомной бомбы. Однако, прежде чем проектом заинтересовалось правительство, прошло некоторое время. За месяц до начала войны в Европе Лео Силард убедил Альберта Эйнштейна подписать письмо (написанное самим Силардом), адресованное президенту Франклину Рузвельту. Письмо предупреждало президента о «возможности создания чрезвычайно мощных бомб нового типа». В нем указывалось, что «одна бомба такого типа, доставленная на корабле и взорванная в порту, полностью разрушит весь порт с прилегающей территорией». Эйнштейн зловеще предостерег, что немцы, возможно, уже начали работу над бомбой: «Мне известно, что Германия в настоящее время прекратила продажу урана из захваченных чехословацких рудников».

Получив письмо Эйнштейна, президент Рузвельт создал экстренный Урановый комитет во главе с физиком Лайманом Бриггсом, однако после этого комитет три года практически топтался на месте. За океаном два немецких физика, бежавшие в Великобританию, Отто Фриш и Рудольф Пайерлс, убедили британское правительство военного времени в настоятельной необходимости разработки атомной бомбы. Весной 1941 года сверхсекретная британская группа под кодовым наименованием Комитет МАУД представила отчет «Об использовании урана для производства бомбы». Отчет предполагал, что из плутония или урана можно сделать бомбу достаточно малого размера, пригодного для транспортировки существующими моделями самолетов, и что это можно сделать в течение двух лет. Примерно в то же время, в июне 1941 года администрация Рузвельта учредила Управление научных исследований и разработок (OSRD), чтобы переключить науку на военные нужды. OSRD руководил Ванневар Буш, инженер и профессор МТИ, одновременно выполнявший обязанности директора Института Карнеги в Вашингтоне, округ Колумбия. После назначения Буш сообщил президенту Рузвельту, что возможность создания атомной бомбы «очень далека». Однако, прочитав отчет МАУД, Буш изменил свое мнение. Хотя дело, как он писал Рузвельту 16 июля 1941 года, оставалось «очень темным», «ясно было одно: если такой взрыв возможен, его мощность будет в тысячу раз больше всех существующих взрывчатых веществ, и его применение может стать решающим фактором».

Дело вдруг сдвинулось с мертвой точки. Июльский меморандум Буша побудил Рузвельта заменить Урановый комитет Бриггса влиятельной группой, находящейся в непосредственном подчинении у Белого дома. Она получила кодовое название Комитет S-1 и включала в себя Буша, Джеймса Конанта из Гарварда, военного министра Генри Стимсона, начальника штаба Джорджа К. Маршалла и вице-президента Генри Уоллеса. Члены комитета полагали, что соревнуются с немцами и что эта гонка запросто может решить исход войны. Конант был председателем S-1, на пару с Бушем они начали распределять огромные государственные ресурсы, привлекая к проекту создания бомбы ученых со всей страны.

В январе 1942 года Роберта привела в восторг новость о возможном назначении руководителем группы исследования быстрых нейтронов в Беркли, что он считал критически важным этапом проекта. Оппенгеймер «в любом случае будет огромным приобретением, – убеждал Лоуренс Конанта. – Он объединяет в себе проницательное видение теоретических аспектов всей программы с солидным здравомыслием, которого некоторым дирекциям подчас не хватает…» В мае Оппенгеймер был официально включен в состав S-1 и назначен заведовать изучением быстрых нейтронов, получив любопытный титул – «координатор быстрого разрыва». Он немедленно приступил к организации сверхсекретного летнего семинара с участием ведущих физиков, призванного рассчитать устройство атомной бомбы в общих чертах. Первым в списке приглашенных значился Ханс Бете, которому на тот момент исполнилось тридцать шесть лет. Родившийся в Германии Бете бежал из Европы в 1935 году и поступил на работу в Корнеллский университет, где в 1937 году получил должность профессора физики. Оппенгеймер настолько горел желанием привлечь Бете в свою группу, что призвал на помощь старшего физика-теоретика Гарварда Джона Х. Ван Флека. Он сказал Ван Флеку, что «пробудить у Бете интерес можно, внушив ему благоговение перед размахом стоящих перед нами задач». В то время Бете работал над военным применением радиолокации и считал этот проект более практичным, чем что-либо, связанное с ядерной физикой. Его все же удалось убедить провести лето в Беркли. Получилось привлечь и Эдварда Теллера, физика венгерского происхождения, преподававшего в столичном Университете Джорджа Вашингтона. Место в группе получили также швейцарские друзья Оппенгеймера – Феликс Блох из Стэнфордского университета и Эмиль Конопинский из Университета Индианы. Оппенгеймер также пригласил Роберта Сербера и несколько своих бывших учеников. Входивших в маленькую группу выдающихся физиков он называл «светилами».

Вскоре после назначения координатором быстрого разрыва Оппенгеймер попросил Сербера стать его заместителем, и к началу мая 1942 года он и Шарлотта свили гнездо в комнате над гаражом Оппи в Игл-Хилл. Роберт считал Сербера близким другом. После того как Сербер перешел в Иллинойсский университет в Эрбане, они переписывались почти каждое воскресенье[14]14
  Когда позднее Сербер столкнулся с угрозой лишения секретного доступа, он благоразумно предпочел уничтожить эту корреспонденцию. – Примеч. авторов.


[Закрыть]. За несколько месяцев Сербер стал тенью Оппи, его стенографистом и распорядителем. «Мы проводили вместе почти все время, – вспоминал Сербер. – Для разговоров у него имелись два человека – Китти и я».

Летний семинар 1942 года проходил в северо-западной части четвертого мансардного этажа корпуса «Леконт-холл» прямо над расположенным двумя этажами ниже кабинетом Оппенгеймера. В двух комнатах имелись застекленные двери, выходившие на балкон, поэтому из соображений безопасности весь балкон обтянули сеткой из толстой проволоки. Единственный ключ от помещения Оппенгеймер держал у себя. Однажды Джо Вайнберг, сидя в кабинете на мансарде с Оппенгеймером и другими учеными, наблюдал следующую сцену. В разговорах возникла пауза, и Оппи вдруг воскликнул: «Ой, смотрите-ка!» – и указал на отбрасываемую солнцем на бумаги тень от проволочной сетки. «На мгновение, – сказал Вайнберг, – все мы сделались в клеточку от тени». «Жуть, – подумал Вайнберг, – нас как будто посадили в символическую клетку».

По прошествии нескольких недель «светила» по достоинству оценили талант Оппи как организатора и докладчика. «На посту руководителя, – писал позже Эдвард Теллер, – Оппенгеймер демонстрировал тонкий, уверенный, неформальный подход. Я не знаю, откуда у него взялись такие способности обращаться с людьми. Даже те, кто хорошо его знал, удивлялись». Бете вторил ему: «Он сразу же вникал в суть задачи – нередко ухватывал всю задачу разом по единственной фразе. Кстати, трудности в общении с людьми возникали еще и потому, что он считал, будто все имели его способности».

Толчок обсуждению дал анализ взрыва на груженном боеприпасами корабле, который по халатности произошел в 1917 году в Галифаксе, канадской провинции Новая Шотландия. В результате трагического инцидента 5000 тонн тротила снесли две с половиной квадратных мили городских построек в деловом центре Галифакса, погибло 4000 человек. Ученые быстро установили, что оружие, основанное на делении ядра атома урана, по своей мощности превзошло бы взрыв в Галифаксе в два-три раза.

Затем Оппенгеймер обратил внимание коллег на базовую конструкцию ядерного устройства, чьи достаточно малые размеры допускали доставку боевыми средствами. Все быстро согласились, что цепную реакцию, вероятно, можно вызвать, если поместить урановый сердечник внутрь металлического шара диаметром всего двадцать сантиметров. Прочие технические условия требовали невероятно точных математических расчетов. «Мы постоянно придумывали все новые трюки, – вспоминал Бете, – находя нестандартные способы расчетов, но потом, глядя на результаты расчетов, большинство из них отвергали. Теперь я мог воочию наблюдать колоссальную мощь ума Оппенгеймера, который был неоспоримым лидером нашей группы. <…> Незабываемое ощущение».

Хотя Оппенгеймер не обнаружил в конструкции устройства на быстрых нейтронах никаких крупных теоретических пробелов, сделанные на семинаре расчеты необходимого объема делящегося вещества неизбежно страдали неточностью. Ученым не хватало детальных экспериментальных данных. Увы, даже полученные неполные сведения говорили, что создание оружия могло потребовать в два раза больше делящегося вещества, чем то количество, о котором президенту сообщили четыре месяца назад. Нестыковка подводила к выводу, что делимое вещество невозможно обогащать в малых дозах в лабораторных условиях – придется строить большую промышленную установку. Бомба становилась очень дорогой затеей.

Временами поиск решений такого числа непредвиденных задач ввергал Роберта в отчаяние. Кроме того, он так боялся проиграть гонку немцам, что отвергал все расчеты, требовавшие слишком много времени. Когда один ученый предложил трудоемкий подход к измерению рассеяния быстрых нейтронов, Оппенгеймер возразил: «Лучше пользоваться быстрым качественным обзором рассеяния. <…> Ланденбург предложил настолько нудный и сомнительный метод, что мы успеем проиграть войну раньше, чем он получит ответ».

В июле обсуждение на время отклонилось в сторону – Эдвард Теллер сообщил группе о расчетах технической возможности создания водородной супербомбы. Теллер приехал в Беркли в полной уверенности, что создание бомбы, основанной на делении урана, решенное дело. Ему быстро наскучили разговоры об атомном оружии обычного типа, и он стал развлекаться расчетами еще одной задачи, предложенной Энрико Ферми за обеденным столом год назад. Ферми обратил внимание на то, что атомное оружие, вероятно, способно поджечь некоторое количество дейтерия – тяжелого водорода и тем самым вызвать намного более мощный термоядерный взрыв. Теллер произвел сенсацию в группе, показав в июле расчеты, предполагавшие, что всего 11,8 кг жидкого тяжелого водорода, воспламененные с помощью атомного заряда, могли вызвать взрыв, эквивалентный миллиону тонн тротила. Такие масштабы, как подозревал Теллер, ставили вопрос: не подожжет ли ненароком обычная атомная бомба всю земную атмосферу, на семьдесят восемь процентов состоящую из азота. «Я с первой же минуты не поверил в такую возможность», – рассказывал потом Бете. Однако Оппенгеймер рассудил, что лучше сесть на восточный поезд и лично доложить Комптону о супербомбе и апокалиптических расчетах Теллера. Он разыскал Комптона в летнем коттедже на берегу озера Мичиган.

«Я никогда не забуду то утро, – в стиле высокой драмы писал потом Комптон. – Забрав Оппенгеймера с железнодорожной станции, я повез его к пляжу вдоль мирного озера. Там я выслушал его историю. <…> Неужели бомба действительно могла вызвать взрыв азота в атмосфере или водорода в океане? <…> Уж лучше принять нацистское рабство, чем опустить занавес для всего человечества».

Бете произвел свои собственные вычисления, убедившие Теллера и Оппенгеймера в практически нулевой вероятности воспламенения атмосферы. Остаток лета Оппенгеймер проработал над составлением сводного отчета группы. В конце августа 1942 года Конант прочитал его, делая пометки для себя под заголовком «Состояние бомбы». По словам Оппенгеймера и его коллег, атомное устройство при взрыве выделило бы «в 150 раз больше энергии, чем показывали прежние расчеты», но требовало в шесть раз больше критической массы делящегося вещества, чем ранее считалось. Создание атомной бомбы было вполне реальным делом, однако требовало сосредоточения огромных технических, научных и промышленных ресурсов.

Перед окончанием семинара Оппенгеймер пригласил на ужин Теллера с супругой к себе домой в Игл-Хилл. У Теллера четко отложились в памяти слова Оппенгеймера, произнесенные с непоколебимой убежденностью: «Гитлера в Европе заставит отступить только атомная бомба».

В сентябре 1942 года фамилия Оппенгеймера гуляла по бюрократическим каналам как бесспорного кандидата на пост директора секретной военной лаборатории, занятой разработкой атомной бомбы. И Буш, и Конант совершенно определенно считали Оппенгеймера подходящим человеком для этой роли. Эту уверенность внушила им работа, которую Роберт проделал в течение лета. Однако возникла загвоздка: военные по-прежнему отказывались выдать Роберту допуск к секретной информации.

Оппенгеймер и сам понимал, что причиной задержки служит его дружба с многочисленными коммунистами. «Я обрываю все связи с коммунистами, – сообщил он в телефонном разговоре Комптону, – потому что, если я этого не сделаю, правительству будет сложно меня использовать. Я не хочу, чтобы мне что-либо мешало приносить пользу стране». И все-таки в августе 1942 года военное министерство поставило Комптона в известность, что «О. не получил добро». В его личном деле содержалось слишком много донесений о «сомнительных» и «коммунистических» связях. Заполняя анкету на проверку благонадежности в начале 1942 года, Оппи сам указал, в каких организациях состоял, и среди них имелись такие, которые ФБР считало ширмой для коммунистических групп.

Невзирая на неудачу, Конант и Буш начали продавливать утверждение секретного доступа для Оппенгеймера и других ученых левого толка в военном министерстве. В сентябре они взяли Оппи с собой в Богемскую рощу. В этом прекрасном уголке среди гигантских калифорнийских мамонтовых деревьев Оппенгеймеру впервые разрешили присутствовать на заседании сверхсекретного комитета S-1. В начале октября Буш сказал секретарю-референту военного министра Харви Банди, что, несмотря на «определенно левую политическую позицию» Оппенгеймера, он внес «значительный вклад» в проект и должен получить разрешение для продолжения работы.

Тем временем Буш и Конант подключили к проекту военных. Буш изложил суть дела генералу Брехону Б. Сомервеллу, заведовавшему в Сухопутных войсках США всеми вопросами тылового обеспечения. Сомервелл был осведомлен о проекте S-1 и сообщил Бушу, что уже подобрал человека для управления проектом и его раскрутки. 17 сентября 1942 года Сомервелл встретил в коридоре зала заседаний конгресса профессионального военного, сорокашестилетнего полковника Лесли Р. Гровса. Гровс служил в инженерном корпусе сухопутных войск и сыграл ключевую роль в недавно завершенном строительстве Пентагона. Теперь он добивался отправки в боевые части за рубежом. Сомервелл приказал ему даже не мечтать об этом, полковник был нужен в Вашингтоне.

– Я не хочу оставаться в Вашингтоне, – ровным голосом ответил Гровс.

– Если вы справитесь с этим делом, – возразил Сомервелл, – мы выиграем войну.

– А-а, вот вы о чем… – сказал Гровс. Он тоже слышал о проекте S-1 и был от него не в восторге. Гровс и без того потратил на строительство военных объектов S-1 больше денег, чем предусматривал стомиллионный бюджет комитета. Однако Сомервелл уже принял решение, и Гровсу пришлось смириться с судьбой, обернувшейся для него повышением в чине и генеральскими погонами.

Лесли Гровс умел добиваться от подчиненных исполнения приказов, в этом он был похож на Оппенгеймера. В остальном они были полной противоположностью друг другу. При своем росте метр восемьдесят и весе сто тринадцать килограммов Гровс привык идти по жизни напролом. Лишенный лоска, прямолинейный офицер презирал дипломатические тонкости. «О, да, – заметил однажды Оппенгеймер, – Гровс – сволочь, но он не подлец!» По темпераменту и воспитанию Гровс был деспотом. Политически он стоял на консервативных позициях и откровенно презирал «Новый курс».

Гровс родился в семье армейского капеллана и учился на инженера в Университете штата Вашингтон в Сиэтле и затем в Массачусетском технологическом институте. Вест-Пойнт окончил на четвертом месте в списке лучших учащихся своего курса. Сослуживцы нехотя признавали, что он умел доводить до конца порученное дело. «Генерал Гровс – величайший сукин сын из всех, с кем я работал, – писал полковник Кеннет Д. Николс, правая рука Гровса во время войны. – Самый требовательный, самый критичный. Он всегда погонял, никогда не хвалил. Колкий, язвительный. Ни во что не ставил обычную субординацию. Невероятно умный. Не боялся своевременно принимать трудные решения. Я не видел человека эгоистичнее… Я, как и все вокруг, терпеть его не мог, но между нами установилось определенное взаимопонимание».

Гровс формально возглавил проект создания бомбы 18 сентября 1942 года. Официально он назывался «Манхэттенским инженерным округом», большинство, однако, называли его Манхэттенским проектом. В тот же день Гровс распорядился закупить 1200 тонн высококачественной урановой руды. На следующий день дал указание приобрести площадку для переработки урана в Оук-Ридж, штат Теннесси. В том же месяце начал объезд всех лабораторий, занятых экспериментальными исследованиями способов выделения изотопов урана. Первая встреча Гровса с Оппенгеймером произошла 8 октября 1942 года в Беркли на обеде в честь ректора университета. Вскоре после обеда Роберт Сербер увидел, как Гровс в компании полковника Николса скрылся в кабинете Оппенгеймера. Гровс снял мундир и подал его Николсу со словами: «Возьми, найди химчистку и сдай, чтобы почистили». Сербер был поражен отношением к полковнику как мальчику на побегушках: «В этом был весь Гровс».

Оппенгеймер понял, что Гровс – цербер, сторожащий ворота Манхэттенского проекта, и включил свои обаяние и ум на всю катушку. Он выдал неотразимое выступление, однако больше всего Гровса впечатлила «самонадеянная амбициозность» Оппи, качество, которое, на взгляд генерала, делало ученого надежным и сговорчивым партнером. Его также заинтриговала мысль Роберта о том, что лаборатория должна находиться в уединенной сельской местности, а не в крупном городе. Она была созвучна обеспокоенности Гровса потенциальными угрозами безопасности проекта. Однако прежде всего Оппи ему понравился как человек. «Это гений, – потом говорил Гровс журналистам. – Настоящий гений. Например, Лоуренс очень смышленый, но он не гений, просто хороший работяга. Оппенгеймер знает все и обо всем. Он способен говорить с вами на любую тему. Ну, не совсем так. Есть кое-какие вещи, в которых он мало смыслит. Он совершенно не разбирается в спорте».

Оппенгеймер стал первым ученым, с кем Гровс говорил во время тура по лабораториям и кто понимал, что атомную бомбу невозможно построить, не решив целый ряд междисциплинарных задач. Оппенгеймер указал, что разные группы, работавшие над проблемами деления под воздействием быстрых нейтронов в Принстоне, Чикаго и Беркли, подчас лишь дублировали друг друга. Всем этим ученым следовало работать сообща и в одном месте. Гровсу, как инженеру, импонировала выдвинутая Оппенгеймером идея создания ведущей централизованной лаборатории, в которой, как он потом показал на слушании, «мы могли бы начать решение химических, металлургических, инженерных и оружейных задач, которыми до тех пор никто не занимался».

Через неделю после первой встречи Гровс доставил Оппенгеймера самолетом в Чикаго, где тот присоединился к едущему в Нью-Йорк генералу, сев в роскошный пассажирский поезд «Твентис сенчури лимитед». Они продолжили начатую беседу в пути. Уже тогда Гровс в уме отметил Оппенгеймера как подходящего кандидата на должность главы центральной лаборатории. Против такого выбора говорили три момента. Во-первых, у физика не было Нобелевской премии. Гровс считал, что этот факт мог затруднить управление коллегами, имевшими престижную награду. Во-вторых, Оппенгеймер не приобрел административного опыта. И в-третьих, «его [политическая] подноготная включала в себя много такого, что нам совершенно не нравилось».

«Оппенгеймер не выглядел явным кандидатом на пост директора, – считал Ханс Бете, – ведь он не имел опыта управления большими группами людей». С кем бы Гровс ни делился своей идеей, никто не выражал восторга по поводу назначения Оппенгеймера. «Среди научных руководителей той эпохи, – писал Гровс, – я не находил никакой поддержки – одно сопротивление». Пержде всего Оппенгеймер был теоретиком, в то время как текущий этап создания атомной бомбы нуждался в способностях экспериментатора и инженера. Эрнест Лоуренс, как бы он ни любил Оппи, был сильно удивлен выбором Гровса. Еще один друг и почитатель Оппи, И. А. Раби, не воспринимал его кандидатуру всерьез: «Он был очень непрактичным парнем. Носил обшарпанные туфли и смешную шляпу, но что важнее – понятия не имел о лабораторном оборудовании». Один из ученых Беркли небрежно заметил: «Он не смог бы управлять даже киоском с гамбургерами».

Предложив кандидатуру Оппенгеймера Комитету по военной политике, Гровс опять наткнулся на значительное сопротивление. «После многочисленных дискуссий я попросил каждого члена комитета назвать, кого они желают видеть вместо Оппенгеймера. Недели через две окончательно выяснилось, что лучшей кандидатуры, чем он, нам не найти». К концу октября назначение состоялось. Раби, не любивший генерала Гровса, скрепя сердце после войны признал, что назначение стало «настоящим проявлением гения со стороны генерала Гровса, которого обычно гением не считали. <…> Я был поражен».

Приняв назначение, Оппенгеймер тут же начал объяснять свою миссию ключевым фигурам научного сообщества. 19 октября 1942 года он написал Бете: «Пора мне уже написать вам и объяснить некоторые из моих телеграмм и действий. На этот раз я приехал на восток, чтобы разобраться с будущим. Задача, как оказалось, не из легких, но я не волен сообщать подробности текущих событий. У нас будет лаборатория для военных целей, вероятно, в отдаленной точке, готовая к работе, как я надеюсь, уже через несколько месяцев. Существенные проблемы связаны с обоснованными мерами предосторожности в отношении секретности, которые тем не менее должны позволить сохранить достаточно эффективности, гибкости и привлекательности для того, чтобы выполнить работу».