Текст книги "Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея"

К осени 1942 года в Беркли перестало быть секретом, что Оппенгеймер с учениками исследуют возможность создания нового мощного оружия, связанного с атомом. Он нередко болтал о свой работе, иногда даже со случайными знакомыми. Однажды на вечеринке с Оппенгеймером столкнулся Джон Мактернан, юрисконсульт Национального управления по трудовым отношениям и друг Джин Тэтлок. Он хорошо запомнил эту встречу: «Роберт тараторил, пытаясь объяснить свою работу над взрывным устройством. Я не понял ни слова. <…> А когда встретил его в следующий раз, он вдруг сказал, что больше не может об этом говорить». Почти любой человек, имевший друзей на кафедре физики, слышал о разработках. Дэвид Бом считал, что «о происходящем в Беркли знали многие. <…> Чтобы составить стройную картину, много ума не требовалось».

Осенью 1942 года в аспирантуру на кафедру психологии Беркли поступила молодая студентка Бетти Голдштейн, она прибыла из колледжа Смит и быстро подружилась с несколькими аспирантами Оппенгеймера. В будущем она изменит фамилию на Фридан. У Бетти завязались отношения с Дэвидом Бомом, который под руководством Оппи готовился к защите докторской диссертации по физике. Бом, который через несколько десятков лет станет всемирно известным физиком и философом науки, влюбился в Бетти и представил девушку своим друзьям – Росси Ломаницу, Джо Вайнбергу и Максу Фридману. Они встречались по выходным, иногда сообща участвуя в деятельности «различных радикальных учебных групп», как их называла Фридан.

«Все они работали над каким-то загадочным проектом, о котором не имели права рассказывать, – вспоминала Фридан, – потому что он был как-то связан с войной». К концу 1942 года, когда Оппенгеймер начал привлекать к проекту некоторых из своих аспирантов, почти всем стало ясно: создается некое мощное оружие. «Многие из нас думали, – говорил Ломаниц, – “Боже мой, ну и ситуация возникнет, если это оружие появится; чего доброго, оно весь мир уничтожит”. Некоторые приставали к Оппенгеймеру с вопросами. Он односложно отвечал: “Вы хотите, чтобы его первыми сделали нацисты?”»

* * *

Молва о новом оружии дошла и до Стива Нельсона, игравшего роль связного Коммунистической партии с университетской общиной Беркли. Некоторые из этих слухов даже проникли в газеты, повторившие хвастливые заявления одного конгрессмена о разработке оружия в Беркли. Росси Ломаниц процитировал слова Нельсона, сказанные на одном публичном выступлении: «Я слышал рассуждения конгрессмена об очень большом оружии, которое якобы здесь создается. Я вам вот что скажу: народные войны не выигрываются большим оружием». После чего Нельсон стал доказывать, что народную войну поможет выиграть открытие в Европе второго фронта. Советы сдерживали четыре пятых вооруженных сил нацистов и отчаянно нуждались в передышке. «Жертву должен принести весь американский народ – только так можно выиграть эту войну».

Ломаниц встречал Нельсона на публичных митингах Коммунистической партии и, по собственным словам, «питал к нему большое уважение». Он видел в Нельсоне героя гражданской войны в Испании, ветерана рабочего движения и бесстрашного критика расовой сегрегации. По признанию самого Ломаница, он во многом испытывал твердые симпатии к партии, но так и не стал ее членом. «Я присутствовал на многих партийных собраниях, – говорил он, – потому что в то время собрания проводились открыто. Различий никто не делал. <…> Кто официально состоял в партии или что требовалось для того, чтобы стать ее членом, я по сей день не могу сказать. Ничего заговорщицкого в этом не было».

В своих мемуарах Нельсон отзывался об отношениях с учениками Оппенгеймера вроде Ломаница, Вайнберга и других следующим образом: «Я отвечал за работу с людьми из университета, их привлечение к проведению уроков и дискуссий. Несколько аспирантов Оппенгеймера в области физики проявляли особую активность. Наши контакты строились скорее на их условиях, чем на наших. Они жили в разреженной интеллектуальной и культурной атмосфере, хотя и вели себя приветливо и безо всякой претенциозности».

В начале весны 1943 года ФБР установило в доме Нельсона микрофон. Ночью 30 марта 1943 года агенты Бюро подслушали разговор человека, которого смогли идентифицировать лишь под именем Джо, о работе в лаборатории радиации. Джо прибыл в дом Нельсона в 1.30 ночи с явным нетерпением поговорить. Разговор велся шепотом. Нельсон начал беседу, сказав, что ищет «товарища, полностью заслуживающего доверия». Джо уверил его, что он и есть этот товарищ. Затем Джо объяснил, что «определенную часть проекта скоро перенесут в отдаленный район за сотни миль отсюда», где в условиях строгой секретности будут производиться испытательные взрывы.

После этого разговор перешел на «профессора». Нельсон заметил, что «он теперь крайне озабочен, и мы причиняем ему неудобства».

Джо согласился, сказав, что профессор (расшифровка четко указывает, что в виду имелся Оппенгеймер) «не допускает меня к проекту, потому что боится двух вещей. Прежде всего того, что мое дальнейшее пребывание привлечет лишнее внимание. <…> Это – первый повод. Второй – он опасается, что я начну агитировать… очень странно с его стороны. Он стал немножко другим».

Нельсон: «Я знаю».

Джо: «Вы не поверите, как сильно он изменился».

Нельсон объяснил, что он «в прошлом не только состоял с профессором в отношениях по линии партии, но и был близок лично». Жена Оппенгеймера, сказал он, была раньше женой его лучшего друга, погибшего в Испании. Нельсон объяснил, что всегда старался держать Оппенгеймера «в курсе политики, но его позиции были не так крепки, как он стремился показать. <…> Ну, понимаете, он, вероятно, производит на вас, ребята, впечатление гения в своей области, я в этом не сомневаюсь. Но, что касается других областей, он был вынужден признавать свою слабость пару раз – когда пытался объяснить другим Маркса или объяснить Ленина. Вы понимаете, о чем я. Он не марксист».

Джо: «Да, интересно. Ему как будто неприятно то, что я не страдаю никакими извращениями».

Нельсон и Джо рассмеялись.

Затем Нельсон заметил, что Оппенгеймер «хотел бы идти правильным путем и, кажется, зашел достаточно далеко, оставив позади все связи с нами. <…> Теперь он ни о чем больше в мире не думает, кроме проекта; этот проект разлучит его с друзьями».

Ясно, что Нельсона раздражало поведение старого друга. Он знал, что деньги Оппенгеймера не интересуют, – «нет, – вставил Джо, – он довольно богат» – но чувствовал, что поступками Оппенгеймера движет честолюбие. «[Он] несомненно желает заявить о себе».

Джо возразил: «Нет, необязательно, Стив. У него уже есть мировая слава».

Нельсон: «Я вам вот что скажу: к моему огорчению, жена толкает его в другую сторону».

Джо: «Мы все тоже подозревали…»

Убедившись, что Оппенгеймер не раскроет информацию о проекте, Нельсон сосредоточился на том, чтобы выудить из Джо все полезные сведения, которые можно было бы передать Советам.

Запись разговора на двадцати семи страницах, подслушанная ФБР с помощью незаконно установленного «жучка», показывает, что Джо осторожно, даже встревоженно обсуждает подробности проекта, которые могли бы быть полезны для военного союзника Америки. Нельсон шепотом спрашивает, когда примерно оружие будет готово. По оценке Джо, чтобы набрать нужное количество отделенного материала для пробного эксперимента потребуется не меньше года. «Оппи, например, считает, – признался Джо, – что на это уйдет полтора года». «Итак, – сказал Нельсон, – что касается вопроса о передаче материала, я не знаю, пойдет ли он на это, но попытки делаются каждый день». Офицер контрразведки, изучавший расшифровку, сделал пометку: «Он сказал это таким тоном, словно намекал: Оппенгеймер очень осторожничает и скрывает информацию от Стива».

Если запись разговора и обличает Джо в передаче сведений Нельсону, то она также демонстрирует озабоченность Оппенгеймера вопросами безопасности, побудившую Нельсона сделать вывод о несговорчивости и чрезмерной осторожности друга[15]15
  Те немногие документы, что доступны в советских архивах, свидетельствуют, что в НКВД знали о работе Оппенгеймера над проектом «Энормоз» – такое кодовое название НКВД присвоило Манхэттенскому проекту. Его считали сочувствующим сторонником или даже негласным членом Коммунистической партии, и поэтому его отказ идти на какие-либо контакты вызвал особенное раздражение.
  Тем не менее версия, утверждающая, что Оппенгеймер был завербован, далека от истины. Нет никаких достоверных улик, позволяющих обвинить его в шпионаже. Оппенгеймер упоминается в двух документах советской разведки того времени. Датированная 2 октября 1944 года докладная записка первого заместителя наркома НКВД Всеволода Меркулова своему начальнику Лаврентию Берии вроде бы изобличает Оппенгеймера как источника сведений «о состоянии работ (о проблеме урана) и развитии за границей». Меркулов утверждает, что «в 1942 г. один из руководителей научных работ (по урану) в США проф. Оппенгеймер (негласный член) аппарата (т. Броудера) проинформировал нас о начале работ. По просьбе тов. Хейфеца… им было оказано содействие в допуске к исследованиям наших проверенных источников, в том числе родственника (т. Броудера)». [См. Jerrold L. & Leona P. Schecter, Sacred Secrets: How Soviet Intelligence Operations Changed American History, Washington, DC: Brassey’s, 2002.] Однако данное утверждение и то, что находившийся в Сан-Франциско агент НКВД Григорий Хейфец когда-либо встречался с Оппенгеймером, не подтверждается ни одним свидетельством. При дальнейшем рассмотрении быстро становится ясно, что утверждение Меркулова преследовало единственную цель – набить цену агенту в Сан-Франциско и спасти его жизнь. Летом 1944 года Хейфец внезапно был отозван в Москву «как не справившийся с работой». Хейфеца подозревали в том, что он стал двойным агентом, и он понимал, что его жизнь находится в опасности. Запустив утку о вербовке Оппенгеймера как источника информации об американском проекте атомной бомбы, Хейфец сохранил и должность, и жизнь.
  К тому же еще один документ советского времени прямо противоречит записке Меркулова 1944 года. Бывший офицер КГБ Александр Васильев сделал выписки из советских архивов и впоследствии сообщил, что в феврале 1944 года Меркулов получил донесение с характеристикой на Оппенгеймера. «По нашим данным, Роберт Оппенгеймер разрабатывается соседями (ГРУ – военной разведкой СССР) с июня 1942 г. – его привлечение не представляется возможным. В случае, если Оппенгеймер ими завербован, необходимо оформить его передачу нам. Если вербовка проведена не была, то получить от соседей все имеющиеся на Оппенгеймера материалы и начать активную разработку его через имеющиеся у нас подходы… “Луча” [Фрэнка Оппенгеймера], также профессора Калифорнийского университета и члена землячества, но политически более близкого нам, чем [Роберт Оппенгеймер]».
  Этот документ подтверждает, что в начале 1944 года Оппенгеймер не был завербован НКВД как источник, агент или шпион. И, разумеется, к 1944 году Оппенгеймер жил за колючей проволокой в Лос-Аламосе, что практически исключало любую возможность его вербовки, так как Гровс и контрразведка сухопутных войск США не спускали с него глаз двадцать четыре часа в сутки. – Примеч. авторов.


[Закрыть].

* * *

Сделанная ФБР расшифровка разговора Нельсона с пока еще неопознанным Джо вскоре попала на стол подполковнику Борису Т. Пашу, старшему офицеру армейской разведки в Сан-Франциско. Паш, начальник контрразведки девятого армейского корпуса, дислоцированного на Западном побережье, не поверил своим глазам. Он почти всю карьеру посвятил охоте на коммунистов. Хотя Паш родился в Сан-Франциско, он ездил с отцом, православным митрополитом, в Москву во время Первой мировой войны. Когда власть захватили большевики, Паш вступил в ряды Белой армии и воевал на гражданской войне против революционных войск с 1918 по 1920 год. Женившись на русской дворянке, он вернулся в Америку. В 1920-е и 1930-е годы работал тренером школьной футбольной команды, а летом служил в резерве сухопутных войск в качестве офицера разведки. Когда Америка вступила во Вторую мировую войну, Паш помогал интернировать американских граждан японского происхождения, живущих на Западном побережье, после чего был назначен начальником контрразведки Манхэттенского проекта. Паш на дух не выносил бюрократию и считал себя человеком действия. Одни сторонники характеризовали его как «коварного хитреца», другие называли «бешеным русским». Паш видел в Советском Союзе не временного военного союзника, а смертельного врага.

Паш скоропалительно рассудил, что расшифровка разговора Нельсона и Джо не только служит доказательством шпионажа, но и подтверждает обоснованность подозрений в отношении Оппенгеймера. На следующий день он вылетел в Вашингтон, где доложил о документе генералу Гровсу. Ввиду незаконности установки «жучка» власти не могли предъявить обвинение Нельсону или загадочному Джо. Зато они могли во всей полноте отследить активность и контакты Нельсона с людьми из лаборатории радиации. Подполковнику Пашу вскоре разрешили проверить, не стала ли лаборатория в Беркли объектом шпионажа.

Паш потом засвидетельствовал: он и его коллеги «знали» о том, что Джо передавал технические сведения и графики проекта Стиву Нельсону. Поначалу расследование сосредоточилось на Ломанице, потому что Паш получил информацию о членстве ученого в Коммунистической партии. К Ломаницу приставили «хвост»; в июне 1943 года он был замечен стоящим у ворот Сатер с группой друзей. Они позировали, обняв друг друга за плечи, перед фотографом, который делал снимки студентов за деньги. Когда фотограф закончил фотосъемку, агент подошел к нему и выкупил негатив. Друзей Ломаница быстро опознали как Джо Вайнберга, Дэвида Бома и Макса Фридмана. Все они были учениками Оппи. С этого момента на молодых ученых поставили клеймо подрывных элементов.

Подполковник Паш в своих свидетельских показаниях сообщил, что его следователи «в первую очередь установили, что эти четверо часто проводили время вместе». Не раскрывая «методов следствия и порядка действий», Паш объяснил, что «у нас имелись, с одной стороны, неустановленная личность и, с другой стороны, фотография. Сделав проверку, мы окончательно убедились, что под именем Джо скрывался Джозеф Вайнберг».

Паш не сомневался, что наткнулся на хорошо замаскированное гнездо коварных советских шпионов, и полагал, что для его разгрома хороши любые средства. В июле 1943 года оперативный отдел ФБР в Сан-Франциско сообщил, что Паш намерен похитить Ломаница, Вайнберга, Бома и Фридмана, вывезти их в море на катере и допросить «на русский манер». ФБР указывало, что добытые таким способом сведения будут неприемлемы для суда, «но, очевидно, Паш и не собирался отдавать кого-либо под суд после допроса». ФБР решило, что это уже слишком: «Было оказано давление с тем, чтобы предотвратить подобные действия».

Тем не менее Паш усилил наблюдение за Нельсоном. Еще до того, как в доме Нельсона появились «жучки» ФБР, Бюро установило тайный микрофон в его рабочем кабинете. Подслушанные разговоры наводили на мысль, что Нельсон методически собирал информацию о лаборатории радиации в Беркли среди молодых физиков, симпатизировавших военным усилиям Советского Союза. Еще в октябре 1942 года ФБР перехватило разговор Нельсона с Ллойдом Леманом, организатором Коммунистического союза молодежи, который тоже работал в лаборатории: «Леман сообщил Нельсону о разработке очень важного оружия и о том, что он участвует в научных исследованиях с целью его создания. Нельсон спросил, знает ли Опп. [Оппенгеймер], что Леман член КСМ, и добавил: Опп. слишком “менжуется”. Нельсон заявил, что Опп. одно время активно работал в партии, но потом перестал, и еще сказал, что правительство оставило Опп. в покое благодаря его способностям в научной сфере». Заметив, что Оппенгеймер работал в «учительском комитете», имея в виду профсоюз учителей, и Комитете помощи Испании, Нельсон с сухой иронией пояснил: «Он не сможет утаить свое прошлое».

Весной 1943 года, когда Дэвид Бом попытался написать свою диссертацию о столкновении протонов и дейтронов, на его научную работу неожиданно наложили гриф «секретно». Так как у него не было секретного допуска, собственные рукописные записи Бома с расчетами рассеяния конфисковали, официально объявив, что он отстранен от написания диссертации. Бом пожаловался Оппенгеймеру, и тот написал письмо, удостоверяющее, что его ученик тем не менее выполнил все условия, предъявляемые диссертанту. На этом основании Бому в июне 1943 года присвоили степень доктора наук. Хотя Оппенгеймер лично ходатайствовал о переводе Бома в Лос-Аламос, армейская служба безопасности наотрез отказалась выдать допуск молодому ученому. Оппенгеймеру сообщили, что у Бома оставались родственники в Германии и поэтому ему нельзя доверять особые задания. Это было вранье – на самом деле Бома не допустили в Лос-Аламос из-за связей с Вайнбергом. До окончания войны Бом работал в лаборатории радиации, где изучал поведение различных видов плазмы.

Хотя Бома не допустили к участию в Манхэттенском проекте, он все же не потерял работу физика. Ломаницу и некоторым другим повезло меньше. Вскоре после того, как Эрнест Лоуренс назначил его координатором связей между лабораторией радиации и заводом в Оук-Ридже, Ломаниц получил повестку о призыве в сухопутные войска. И Лоуренс, и Оппенгеймер пытались заступиться за ученого, но у них ничего не вышло. Остаток военных лет Ломаниц провел в различных лагерях Сухопутных войск США на территории штата.

Макса Фридмана вызвали на ковер и выгнали из лаборатории радиации. Одно время он преподавал физику в Вайомингском университете, а перед окончанием войны Фил Моррисон устроил его на работу в чикагскую металлургическую лабораторию. Однако служба безопасности добралась до него и там – через полгода он был уволен. После войны, когда его имя попало в списки потенциальных атомных шпионов Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, Фридман не мог найти никакой работы, кроме преподавания в Университете Пуэрто-Рико. Как и Ломаниц, Фридман участвовал в попытках организации профсоюза в лаборатории радиации по заданию группы FAECT № 25. Офицеры армейской контрразведки расценили эти действия как подрывные и, недолго думая, решили избавиться от Ломаница и Фридмана.

Вайнберга взяли под плотное наблюдение, и, когда не удалось найти новых улик, изобличающих его в шпионаже, его тоже призвали в армию и отправили в дальний гарнизон на Аляске.

Незадолго до отъезда в Лос-Аламос Оппенгеймер позвонил Стиву Нельсону и попросил его о встрече в ресторане. Они встретились в обеденный час в закусочной на главной улице Беркли. «Он был возбужден до состояния нервозности», – писал потом Нельсон. За большой кружкой кофе Роберт сказал: «Я просто хотел попрощаться… и надеюсь, что еще увижу тебя после окончания войны». Он не мог рассказать, куда уезжает, но объяснил, что это связано с военными нуждами. Нельсон лишь поинтересовался, возьмет ли он Китти с собой, после чего друзья поболтали о военных новостях. На прощание Роберт высказал сожаление, что испанские республиканцы не смогли продержаться подольше, «чтобы мы похоронили Франко и Гитлера в одной могиле». В своих мемуарах Нельсон написал, что больше не видел Оппенгеймера, «потому что связь Роберта с партией по меньшей мере была зыбкой».

Глава четырнадцатая. «Дело Шевалье»

Я поговорил с Шевалье, а Шевалье поговорил с Оппенгеймером, и Оппенгеймер сказал, что не желает с этим связываться.

Джордж Элтентон

Жизнь человека может в корне изменить один-единственный малый эпизод. В жизни Оппенгеймера такое событие произошло зимой 1942–1943 года на кухне его дома в Игл-Хилл. Между ним и другом состоялся короткий разговор. Однако сказанное и позиция, занятая Оппи, определили ход его жизни, что вызывает невольные сравнения с классическими трагедиями Древней Греции и Шекспиром. Этот инцидент получил название «дела Шевалье» и со временем приобрел черты «Расёмона», кинофильма Акиры Куросавы 1951 года, в котором одно и то же событие было показано с точки зрения разных персонажей.

Готовясь к отъезду из Беркли, Оппенгеймеры пригласили Шевалье с женой домой на дружеский ужин. Они считали Хокона и Барбару близкими друзьями и хотели попрощаться с ними отдельно. Когда Шевалье приехали, Оппи отправился на кухню приготовить мартини. Хок увязался за ним и передал на словах суть недавней беседы с общим знакомым Джорджем Ч. Элтентоном, английским физиком, окончившим Кембридж и работавшим в нефтяной компании «Шелл».

Что в точности говорил каждый из них, история умалчивает. К тому же оба не сделали каких-либо записей непосредственно после разговора. В тот момент ни один ни другой, похоже, не посчитали беседу такой уж важной, хотя темой для нее послужило возмутительное предложение. По словам Шевалье, Элтентон уговорил его спросить у Оппенгеймера, не согласится ли тот передавать информацию о своей научной работе одному дипломату, сотруднику советского консульства в Сан-Франциско.

По всем отзывам – Шевалье, Оппенгеймера и Элтентона, Оппи рассердился и сказал Хоку, что он предлагает совершить «измену» и не должен иметь никаких дел с Элтентоном. Оппи не тронул распространенный в левых кругах Беркли аргумент о том, что СССР, союзник Америки, ведет борьбу не на жизнь, а на смерть, в то время как вашингтонские реакционеры саботируют помощь Советам, которую те полностью заслуживают.

Шевалье со своей стороны всегда утверждал, что всего лишь указал Оппи на предложение Элтентона, а не выступал в роли посредника. Во всяком случае так Оппенгеймер интерпретировал слова своего друга. Такая точка зрения на событие – как не имеющего продолжения и которое не следовало ворошить – позволила Роберту отнестись к нему как к еще одному проявлению излишне эмоциональной озабоченности Шевалье выживанием СССР. Должен ли он был немедленно доложить о разговоре начальству? Сделай он это, и его жизнь сложилась бы совершенно иначе. Однако в то время он не мог так поступить, не подставив лучшего друга, которого считал всего лишь не в меру пылким идеалистом.

Коктейли были приготовлены, разговор закончился, двое друзей вернулись к женам.

В своих мемуарах «История дружбы» Шевалье вспоминает, что Оппенгеймер не стал обсуждать предложение Элтентона. Автор уверял, что не пытался вытащить из Оппи какую-либо информацию и всего лишь указал другу на то, что Элтентон предлагал поделиться сведениями с советскими учеными. Шевалье посчитал это предложение достаточно важным и сообщил о нем Оппи. «Он явно разволновался, – писал Шевалье, – мы обменялись парой замечаний, и все». После чего взяли бокалы и вернулись в гостиную к женам. Шевалье запомнил, что Китти накануне приобрела французскую книгу по микологии начала XIX века с нарисованными и раскрашенными вручную иллюстрациями орхидей, ее любимых цветов. Обе супружеские пары в ожидании ужина, потягивая коктейли, рассматривали чудесную книгу. После этого Шевалье «выбросил все это дело из головы».

На слушаниях 1954 года Оппенгеймер показал, что Шевалье прошел за ним на кухню и сказал: «Я недавно встречался с Джорджем Элтентоном». Затем Шевалье сказал, что у Элтентона есть «каналы для передачи технической информации советским ученым». Оппенгеймер продолжал: «Кажется, я ответил: “Но ведь это измена”, однако не совсем уверен. Но что-то такое я сказал. “Это было бы ужасно”, – ответил Шевалье, выражая полное согласие. Этим все и закончилось. Разговор был короткий».

После смерти Роберта Китти сообщила еще одну версию этой истории. Во время визита в Лондон к Верне Хобсон (бывшей секретарше Оппи и подруге Китти) она упомянула, что «с первой же минуты появления Шевалье в доме она почуяла неладное». Она решила не оставлять мужчин одних. Поняв, что не сможет переговорить с Робертом наедине, Шевалье передал суть разговора с Элтентоном в присутствии его супруги. Китти утверждала, что фразу «но это же предательство!» произнесла именно она. Согласно этой версии событий, Оппенгеймер очень не хотел вмешивать жену, из-за чего присвоил ее слова и всегда настаивал, что был на кухне с Шевалье один. Однако Шевалье со своей стороны неизменно утверждал, что Китти не было на кухне во время разговора об Элтентоне. Нет упоминания о Китти и в воспоминаниях Барбары Шевалье.

Десятилетия спустя Барбара – к тому времени разведенная и ожесточившаяся на бывшего мужа – написала «дневник», рисующий несколько иную картину. «Меня, разумеется, не было на кухне, когда Хокон говорил с Оппи, но я знала, что он ему скажет. Мне также известно, что Хокону стопроцентно не терпелось разузнать, чем занимался Оппи, и сообщить об этом Элтентону. Мне кажется, Хокон всерьез считал, что Оппи пойдет на сотрудничество с русскими. Накануне у нас с ним из-за этого был большой спор».

К моменту написания этих строк – через добрых сорок лет после события – Барбара была невысокого мнения о бывшем муже. Она считала его взбалмошным, «человеком с ограниченным горизонтом, навязчивыми идеями и неискоренимыми привычками». Вскоре после контакта с Элтентоном Хокон признался ей: «Русские хотят знать». Барбара запомнила, что пыталась отговорить мужа от попытки обсуждения вопроса с Оппенгеймером. «Он не замечал абсурдной смехотворности ситуации, – писала она в 1983 году в неопубликованных мемуарах, – в которой наивный преподаватель современной французской литературы будет играть роль связного с русскими и сообщать им, чем занимается Оппи».

* * *

Оппенгеймер был знаком с Элтентоном лишь по встречам во время попыток организации профсоюза под эгидой Федерации архитекторов, инженеров, химиков и техников. Одна из встреч, на которой присутствовал Элтентон, проходила дома у Оппенгеймера. В целом они виделись не больше четырех-пяти раз.

Элтентон, худой мужчина, похожий на скандинава, и его жена Доротея (Долли) родились в Англии. Хотя Долли приходилась двоюродной сестрой британскому аристократу сэру Хартли Шоукроссу, Элтентоны определенно придерживались левых политических взглядов. В середине 1930-х годов они лично наблюдали ход советского общественного эксперимента в Ленинграде, где Джордж работал по заданию английской фирмы.

Шевалье познакомился с Долли Элтентон в 1938 году, когда она явилась в офис Лиги американских писателей в Сан-Франциско и попросилась на работу секретаршей. Долли, превосходившая мужа по части радикальности взглядов, работала до этого секретаршей в просоветском Американо-русском институте Сан-Франциско. Переехав в Беркли, супруги естественным образом потянулись к левым кругам местного общества. Шевалье встречался с левыми на многих акциях по сбору средств, на которых присутствовал и Оппенгеймер.

Поэтому, когда Элтентон однажды позвонил ему и попросил о встрече, Шевалье через день или два приехал в дом № 986 на Крэгмонт-авеню. Элтентон завел серьезный разговор о войне и неопределенности ее исхода. Советский Союз, заметил он, почти в одиночку выдерживал натиск фашистов – четыре пятых всех дивизий вермахта воевали на Восточном фронте, и очень многое зависело от того, насколько эффективной окажется американская помощь русским в виде оружия и новых технологий. Особенную важность он придавал поддержке близкого сотрудничества между советскими и американскими учеными.

На Элтентона вышел Петр Иванов, который считался секретарем советского генконсульства в Сан-Франциско. (В действительности Иванов был офицером советской разведслужбы.) Иванов заметил, что «советское правительство считает, что научно-техническое сотрудничество не заслуживает своего названия». Затем он спросил Элтентона, знает ли тот что-либо о происходящем «на холме», то есть в лаборатории Беркли.

В 1946 году ФБР допросило Элтентона о происшествии с Шевалье, и Элтентон представил следующую версию разговора: «Я сказал ему [Иванову], что лично мало чего знаю о происходящем, после чего он спросил, знаком ли я с профессором Э. О. Лоуренсом, доктором Дж. Р. Оппенгеймером и еще одним человеком, чьего имени я уже не помню». (Впоследствии Элтентон предположил, что третьим был Луис Альварес.) Элтентон ответил, что знает только Оппенгеймера, но не настолько, чтобы обсуждать с ним такие вопросы. Иванов давил, спрашивая, знает ли он кого-нибудь еще, имеющего выход на Оппенгеймера. «Взвесив, я ответил, что у меня есть лишь один общий знакомый – Хокон Шевалье. Тогда он спросил меня, готов ли я обсудить этот вопрос с Шевалье. Удостоверившись, что мистер Иванов был искренне убежден в отсутствии официальных каналов получения такой информации, и посчитав, что критичность положения оправдывает мою встречу с Шевалье, я согласился выйти на него».

По словам Элтентона, он и Шевалье пришли к единому мнению, что с Оппенгеймером следовало поговорить, «с большой неохотой». Элтентон заверил, что в случае передачи полезных сведений Оппенгеймером их «надежно переправят». Из признаний Элтентона совершенно ясно, что оба понимали, на что шли. «Мистер Иванов поднимал вопрос о вознаграждении, но конкретная сумма не оговаривалась, потому что я отказался от оплаты за свои действия».

Через несколько дней, согласно показаниям Элтентона ФБР в 1946 году, Шевалье сообщил, что виделся с Оппенгеймером, но «получить данные нет возможности и что доктор Оппенгеймер не согласился». Иванов приехал к Элтентону домой и тоже получил известие об отказе Оппенгеймера сотрудничать. На этом все и закончилось, за исключением того, что Иванов вдогонку спросил у Элтентона, имеет ли он какие-либо сведения о новом лекарстве под названием пенициллин. Элтентон о нем никогда не слышал, однако чуть позже обратил внимание Иванова на статью о пенициллине в журнале «Нейчур».

Достоверность признания Элтентона подтверждается материалами еще одного допроса ФБР. Те же самые вопросы и в то же самое время Бюро задавало Шевалье. По ходу дела две группы агентов координировали действия по телефону, сравнивали показания двух подозреваемых и прощупывали несоответствия. Шевалье утверждал, что, насколько помнит, не называл имя Элтентона Оппенгеймеру (хотя в своих мемуарах говорит обратное). На допросе он умолчал, что Элтентон также упоминал Лоуренса и Альвареса: «Хочу заявить, что, насколько знаю и помню, я никого, кроме Оппенгеймера, не просил передавать информацию о работе лаборатории радиации. Я мог упоминать о желательности получения такой информации в разговорах со случайными собеседниками. Но я уверен, что никому больше не делал конкретных предложений в этой связи». Оппенгеймер, сказал он, «отклонил мой подход без всякого обсуждения».

Другими словами, оба признались, что обсуждали тайную передачу научной информации СССР, но каждый по отдельности подтвердил, что Оппенгеймер принял такую идею в штыки.

Многие годы историки подозревали, что Элтентон был советским агентом, работавшим в годы войны вербовщиком. В 1947 году, когда подробности его допроса начали просачиваться из ФБР, он бежал в Англию и до конца жизни отказывался отвечать на вопросы об инциденте. Был ли Элтентон советским шпионом? То, что он обсуждал незаконную передачу сведений о военном проекте, не подлежит сомнению. Однако изучение его поведения в 1942–1943 годах наводит на мысль, что он скорее был не настоящим советским агентом, а заблуждавшимся идеалистом.

Элтентон девять лет подряд – с 1938 по 1947 год – ездил на работу в «Шелл» в одной машине с соседом Эрве Вожем. Вож, физик и химик, одно время учившийся под началом Оппенгеймера, тоже работал на объекте «Шелл» в Эмеривилле, всего в восьми милях от Беркли. С ними в одной машине периодически ездили еще четыре человека: Хью Харви, англичанин умеренных центристских взглядов, Ли Терстон Карлтон левых убеждений, Гарольд Лак и Даниэль Лютен. Они называли свою общую машину «утиным автоклубом», потому что Лютен любил начинать оживленный разговор с какой-нибудь «утки». Вож сохранил яркую память о разговорах в «клубе»: «Я их очень хорошо помню, каждый знал, что в радиационной лаборатории в Беркли происходят важные дела – это всем было ясно. Туда направляли людей, ходили всякие слухи…»

Однажды по дороге на работу Элтентон, возбужденный сводками с фронта, воскликнул: «Я хотел бы, чтобы войну выиграла Россия, а не фашисты, и я бы сделал все что угодно, чтобы ей помочь». Вож утверждает, что Элтентон затем сказал: «Я попытаюсь поговорить с Шевалье или Оппенгеймером и дать им понять, что буду счастлив передать русским любую информацию, какую они посчитают полезной».

Вожу политические взгляды Элтентона, которые он выставлял напоказ, казались простодушными и незрелыми. В худшем случае «его облапошило русское консульство». Элтентон откровенно болтал о друзьях в советском консульстве Сан-Франциско и хвастал, что может отправить информацию в Россию с помощью знакомых сотрудников консульства. (Агенты ФБР действительно засекли, что он несколько раз встречался с Ивановым в 1942 году.) Более того, Элтентон возвращался к этой теме не один раз. Вож вспоминал: «Он то и дело повторял: “Вы же знаете, мы ведем войну на одной с русскими стороне, так почему мы им не помогаем?”». Когда один из попутчиков спросил: «Разве такие вещи не делаются по официальным каналам?», Элтентон ответил: «Ну, я сделаю, что смогу».

Однако несколькими неделями позже он сообщил Вожу и остальным: «Я поговорил с Шевалье, а Шевалье поговорил с Оппенгеймером, и Оппенгеймер сказал, что не желает с этим связываться». Элтентон был расстроен, и Вож решил, что затея ни к чему не привела.

Эту историю, рассказанную Вожем Мартину Шервину в 1983 году, подкрепляют показания, которые Вож дал ФБР в конце 1940-х годов. После войны из-за связи с Элтентоном Вож едва не потерял работу. Когда ФБР предложило снять подозрения, если он согласится быть осведомителем, Вож отказался. Однако ФБР убедило его подписать свидетельские показания на Элтентона, в которых среди прочего говорится следующее: «Джордж и Долли Элтентон, надо признать, подозрительные личности. Они жили в Советском Союзе и открыто выражают симпатию советскому режиму. Джордж предпринимал очевидные попытки помогать русским во время Второй мировой войны». Излагая содержание разговоров с Элтентоном в «утином автоклубе», Вож писал: «Мы так и не сумели убедить Джорджа в порочности коммунизма, а он никого не сумел обратить в свою веру».