Текст книги "Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея"

Глава десятая. «Все более и более уверенно»

Конец этой недели стал решающей вехой в его жизни, и он мне об этом сказал. <…> В эти выходные Оппенгеймер начал отворачиваться от Коммунистической партии.

Виктор Вайскопф

Двадцать четвертого августа 1939 года Советский Союз потряс мир заявлением о заключении пакта о ненападении с гитлеровской Германией. Неделей позже началась Вторая мировая война. Комментируя эти судьбоносные события, Оппенгеймер писал коллеге-физику Вилли Фаулеру: «Я знаю, что Чарли [Лауритсен] меланхолично заявит о нацистско-советском пакте “а ведь я предупреждал”, однако я пока не делаю никаких ставок на исход этого фокуса, разве что на то, что немцы глубоко влезут в Польшу. Это дурно пахнет».

Ни одно событие не вызвало в кругах левой интеллигенции таких ожесточенных споров, как заключенный нацистами и Советами в августе 1939 года пакт о ненападении. В Америке многие коммунисты вышли из рядов партии. По слишком мягкому выражению Шевалье, советско-германский пакт «заставил растеряться и расстроиться множество людей». Сам Шевалье сохранил лояльность партии и защищал пакт как необходимое стратегическое решение. В августе 1939 года он и еще четыреста человек подписали открытое письмо, опубликованное в сентябрьском номере 1939 года журнала «Советская Россия сегодня», резко обличающее «фантастическую ошибочность утверждения, что СССР и тоталитарные государства практически ничем не отличаются друг от друга». Имя Оппенгеймера в списке подписантов не значилось. По словам Шевалье, именно осенью 1939 года «Опье проявил себя впечатляющим и успешным аналитиком. <…> Опье в простом и ясном виде представлял факты и аргументы, имеющие убедительную силу и развеивающие недобрые предчувствия». В то время как коммунисты вдруг резко потеряли популярность даже в кругах калифорнийских интеллигентов, Оппенгеймер, по отзывам Шевалье, терпеливо объяснял, что германо-советский пакт является не столько альянсом, сколько вынужденным договором, продиктованным соглашательством Запада с Гитлером в Мюнхене.

Шевалье был глубоко озабочен волной военной истерии, превращавшей «искушенных либералов в реакционеров, а любителей мира в милитаристов». Возвращаясь однажды после полуночи домой со встречи в Лиге американских писателей, Шевалье заскочил к Оппенгеймеру. Роберт еще не ложился и работал над лекцией по физике. Когда хозяин предложил ему выпивку, Хок попросил у него помощи с редактированием антивоенного памфлета, поддержанного Лигой. Уступив просьбе, Роберт сел и прочитал черновик. Закончив, встал и заявил: «Не годится». Он усадил Шевалье за пишущую машинку и начал диктовать новый вариант. Через час Хок ушел с «совершенно другим текстом».

Роберт не состоял в Лиге американских писателей, редактирование памфлета было всего лишь дружеской услугой. Новая редакция памфлета страстно призывала не втягивать Америку в войну на европейском континенте. Не исключено, что Роберт помог отредактировать еще два похожих памфлета – в феврале и апреле 1940 года. Оба имели заголовок «Отчет перед нашими коллегами» и подпись – «Факультетский комитет университета, Коммунистическая партия Калифорнии». Цель памфлетов состояла в объяснении последствий войны в Европе. В университеты Западного побережья было разослано более тысячи экземпляров.

По сведениям Шевалье, Оппенгеймер не только написал черновик, но и заплатил за печать и распространение памфлетов. Неудивительно, что их обнаружение вместе с утверждениями Шевалье сделали их предметом пересудов о том, состоит ли Роберт в Компартии[12]12
  Фил Моррисон запомнил, что помогал Оппенгеймеру рассылать памфлет, написанный им и анализирующий нападение СССР на Финляндию осенью 1939 года. Копия этого памфлета не сохранилась. – Примеч. авторов.


[Закрыть]. Гордон Гриффитс подтвердил высказывание Шевалье, что Оппенгеймер принимал участие в подготовке этих памфлетов. «Они были напечатаны на дорогой бумаге, несомненно, оплаченной Оппи. Он был не единственным автором, но очень ими гордился. <…> Очищенный от партийного жаргона текст читался элегантно и аргументированно».

«Вспыхнувшая в Европе война, – говорилось в памфлете от 20 февраля 1940 года, – кардинально изменила ход нашего собственного политического развития. За последний месяц с “Новым курсом” происходили странные вещи. Мы наблюдали за тем, как его атакуют и как все более и более уверенно от него отказываются. Движение за демократический фронт вызывает среди либералов все больший упадок духа, а травля красных превратилась в общенациональный спорт. Реакция мобилизовалась».

В интервью Шевалье уверял, что язык памфлета определенно принадлежит Оппенгеймеру. «Его стиль узнаваем. У него есть характерные обороты, характерные словечки. “Все более и более уверенно” – это очень для него типично. Слово “уверенно” редко встретишь в таком контексте». Утверждения Шевалье – слишком зыбкое основание, чтобы положительно приписать авторство памфлета Оппенгеймеру, однако допускают вывод, что Роберт приложил руку к редактированию черновика. Возможно, «все более и более уверенно» – типичное для Оппенгеймера выражение, тем не менее многие другие части памфлета совершенно не напоминают его стиль.

Что конкретно предлагали эти «отчеты»? В первую очередь защитить «Новый курс» и входящие в него социальные программы:

На Коммунистическую партию нападают за ее поддержку советской политики. Однако даже полное истребление партии не отменит этой политики. Оно лишь заглушит голоса, самые здравые голоса, выступающие против войны между Соединенными Штатами и Россией. Реальная мишень нападок, ее предназначение – внести сумятицу в стан демократических сил, раздавить профсоюзы в целом и Конгресс производственных профсоюзов в частности, дать предлог, чтобы урезать помощь, отбросить великие программы по сохранению мира, безопасности и занятости – основу движения к единому демократическому фронту.

Шестого апреля 1940 года факультетский комитет университета Коммунистической партии Калифорнии выпустил еще один «Отчет перед нашими коллегами». Как и раньше, автор не был указан. И опять Шевалье утверждал, что Оппенгеймер был одним из анонимных авторов памфлета.

Элементарным мерилом качества общества является его способность к сохранению жизни своих членов. Оно должно обеспечить им возможность прокормиться и оградить себя от насильственной смерти. Нынешняя безработица и война представляют собой такую серьезную угрозу благополучию и безопасности членов нашего общества, что многие задаются вопросом, насколько общество способно выполнять свои основные обязанности. Коммунисты требуют от общества намного большего: они требуют возможностей, дисциплины и свободы, характерных для высокоразвитых культур прошлого, для каждого человека. Сегодня благодаря нашим знаниям и силе мы знаем: ни одна культура, основанная на ущемлении возможностей, на безразличии к нуждам человека, не может быть ни честной, ни продуктивной.

Как и в феврале, главной темой отчета являлось внутреннее положение. Памфлет анализировал страдания миллионов безработных и критиковал решение калифорнийских и федеральных демократов сократить бюджет на благотворительные расходы. «Сокращение пособий и одновременное увеличение бюджета на вооружения связаны не только арифметическими факторами. Отказ Рузвельта от программы социальных реформ, нападки на рабочее движение вместо прежней его поддержки, подготовка к войне – все это явления одного порядка». С 1933 по 1939 год, как утверждал памфлет, администрация Рузвельта «проводила политику социальных реформ». Но с августа 1939 года «не было предложено ни одной меры прогрессивного направления… а прошлые меры не получили защиты от нападок реакционеров». Если раньше администрация Рузвельта выражала «омерзение» выходками комиссии нижней палаты по расследованию антиамериканской деятельности, возглавляемой Мартином Дайсом, то теперь она «обхаживала» реакционеров. Если раньше защищала профсоюзы, гражданские свободы и права безработных, теперь вела атаку на таких лейбористских лидеров, как Джон Л. Льюис, и тратила деньги на оружие.

Даже сам Рузвельт, которого авторы памфлетов прежде считали «довольно прогрессивным», превратился для них в «реакционера» и «поджигателя войны». Эту метаморфозу вызвала война в Европе. «Все считают и притом реально, что после окончания войны в Европе установится социализм и Британская империя канет в прошлое. Мы считаем, что Рузвельт берет на себя роль хранителя старого европейского порядка и планирует, если потребуется, использовать богатство и людей нашей страны, чтобы добиться своей цели».

Если Оппенгеймер имел отношение ко второму памфлету, то напрашивается вывод, что рациональность стиля изменила ему. Неужели он всерьез считал Рузвельта «поджигателем войны»? Единственное упоминание президента в переписке Оппенгеймера того периода наводит на мысль, что он был разочарован поведением ФДР, но был далек от выступлений против него[13]13
  Более чем через год после публикации памфлета в апреле 1940 года Оппенгеймер писал Эду и Рут Юлингам: «Мои собственные мысли im Kleinem (по мелочам. – искаж. нем.) о том, что будет происходить здесь, в стране или в мире, пасмурны донельзя. Мне кажется, мы пойдем на войну – группировка Рузвельта одержит верх над Линдбергом. Я не думаю, что нацисты подпустят нас к себе. В будущем, мне кажется, группа Херста – Линдберга выгонит «гуманитариев» из состава администрации. Я не предвижу ничего хорошего на долгое время; единственное отрадное явление в наших краях – это сила, твердость и политическое развитие профсоюзного движения». – Примеч. авторов.


[Закрыть]. Если Оппенгеймер действительно участвовал в написании черновика памфлета, то его слова указывают, что он был больше всего обеспокоен внутренней политикой США в то время, как мир находился на грани великой катастрофы.

К концу 1930-х годов Оппенгеймер был старшим научным сотрудником, профессором и заметной публичной фигурой. Он выступал с речами на политические темы и подписывал общественные воззвания. Его имя мелькало в местной прессе. Сан-Франциско разрывали полярные противоречия. Стачки докеров ожесточили и крайне правых, и крайне левых. Когда начался откат к консерватизму, Оппенгеймер тонко почувствовал, что его политическая деятельность бросает тень – реально или потенциально – на репутацию университета. Весной 1941 года он по секрету сказал коллеге по Калтеху Вилли Фаулеру: «Я могу потерять работу… потому что Калифорнийский университет на следующей неделе начинает расследование радикализма, и, говорят, в комиссию входят отнюдь не джентльмены, и я им не нравлюсь».

«Калифорнийский университет был легкой мишенью, – заметил бывший выпускник Мартин Д. Кеймен. – И Оппенгеймер из-за громких выступлений и активности был на виду. Иногда, встревоженный каким-нибудь событием, он поджимал хвост и на время замолкал. Потом что-нибудь случалось, провоцируя его… и он снова заявлял о себе. То есть никакой последовательности».

Противореча утверждениям Шевалье о коммунистических симпатиях Оппенгеймера в 1940 году, другие его друзья говорили, что он разуверился в Советском Союзе. В 1938 году американская пресса постоянно писала о волне политических репрессий, организованных Сталиным против тысяч мнимых врагов в рядах советской Компартии. «Я читал о показных процессах, хотя и не очень подробно, – писал Роберт в 1954 году, – и ни разу не обнаружил ни одного довода в защиту советской системы». В то время как его друг Шевалье с радостью подписал 28 апреля 1938 года заявление в «Дейли уоркер» в поддержку приговоров, вынесенных на московском процессе троцкистско-бухаринским «предателям», Оппенгеймер никогда не оправдывал смертоносные сталинские чистки.

Летом 1938 года два физика, которые провели в Советском Союзе несколько месяцев, Георг Плачек и Виктор Вайскопф, гостили у Оппенгеймера на ранчо в Нью-Мексико. Они целую неделю вели разговоры о том, что происходило в СССР. «Россия не такая, как ты думаешь», – с ходу заявили они поначалу «скептически настроенному» Оппенгеймеру. Ученые рассказали о деле Алекса Вайсберга, австрийского инженера и коммуниста, которого внезапно арестовали всего лишь за связь с Плачеком и Вайскопфом. «Мы натерпелись страху, – рассказывал Вайскопф. – Начали звонить друзьям, а те говорят, что нас не знают». «Это намного хуже, чем ты можешь себе вообразить, – говорил Вайскопф. – Это – трясина». По наводящим вопросам Оппи можно судить, насколько его расстроило услышанное.

Через шестнадцать лет, в 1954 году, Оппенгеймер объяснил на слушании: «Их рассказ показался мне таким основательным, таким не фанатичным, таким правдивым, что произвел на меня большое впечатление. Он представил Россию, пусть даже на основании их неглубокого опыта, как государство чисток и террора, до нелепости отвратительного управления и многострадального народа».

Тем не менее веских причин для того, чтобы новости о сталинских злоупотреблениях заставили Роберта изменить своим принципам или пересмотреть симпатии американским левым, не было. У Вайскопфа сложилось впечатление, что Оппи «все еще в значительной степени верил в коммунизм». Роберт доверял Вайскопфу. «Он испытывал ко мне глубокую привязанность, – вспоминал Виктор, – что я находил очень трогательным». Роберт понимал, что Вайскопф, австрийский социал-демократ, рассказывал подобные вещи не из неприязни к левым. «Мы оба были предельно убеждены в целесообразности пути, ведущего к социализму».

Тем не менее Вайскопфу показалось, что Оппенгеймер был невероятно потрясен. «Я знаю, что эти беседы произвели на Роберта очень глубокое впечатление, – говорил он. – Конец этой недели стал решающей вехой в его жизни, и он мне об этом сказал. <…> В эти выходные Оппенгеймер начал отворачиваться от Коммунистической партии». Вайскопф не сомневался, что Оппенгеймер «очень отчетливо видел исходящую от Гитлера угрозу. <…> В 1939 году Оппенгеймер был очень далек от коммунистической группы».

Вскоре после разговора с Вайскопфом и Плачеком Оппенгеймер поделился своими тревогами со старой подругой Джин Тэтлок Эдит Арнстейн: «Опье пришел ко мне, потому что ему нужно было выговориться, и он понимал – разговор не скажется на моем к нему добром отношении». Он передал рассказ Вайскопфа об аресте нескольких советских физиков. Ему было трудно в это поверить, но и просто отмахнуться Роберт не мог. «Он был подавлен и возбужден, – писала впоследствии Арнстейн, – и я, пожалуй, теперь понимаю, каково ему было тогда, однако в тот момент я высмеяла его за излишнюю доверчивость».

Осенью друзья Оппенгеймера заметили, что он стал менее словоохотливо выражать свои политические взгляды, хотя политических споров с близкими друзьями он по-прежнему не избегал. «Опье в порядке и передает привет, – писал Феликс Блох И. А. Раби в ноябре 1938 года. – Если честно, я не уверен, что вы его дожали, но, по крайней мере, он перестал громко славить Россию, что само по себе уже прогресс».

Какими бы ни были отношения Роберта с Коммунистической партией, Франклин Рузвельт и «Новый курс» всегда вызывали у него восхищение. Друзья считали его горячим сторонником Рузвельта. Эрнест Лоуренс запомнил, с каким азартом Оппи уговаривал его голосовать за Рузвельта накануне президентских выборов 1940 года. Оппенгеймер не мог поверить, что его друг все еще колеблется. В тот вечер он призывал к избранию Рузвельта на третий срок с такой страстью, что Эрнест наконец пообещал отдать свой голос за ФДР.

Политические взгляды Оппенгеймера продолжали претерпевать изменения – в основном под влиянием катастрофических военных сводок. В конце весны и начале лета 1940 года Оппи был удручен известием о крахе Франции. Летом он встретился с Хансом Бете на конференции Американского физического общества в Сиэтле. Бете симпатизировал политическим наклонностям Оппенгеймера и был потрясен «прекрасной, убедительной речью» друга о том, что захват Парижа нацистами представлял собой угрозу всей западной цивилизации. «Мы должны защитить западные ценности от нацизма, – говорил Оппенгеймер. – Но из-за пакта Молотова – Риббентропа мы больше не можем полагаться на коммунистов». Несколькими годами позже Ханс Бете сказал историку физики Джереми Бернстейну: «Он симпатизировал крайним левым в основном, как я думаю, по гуманитарным соображениям. Гитлеровско-сталинский пакт сбил с толку многих людей, питавших симпатии к коммунизму, побудив их скептически относиться к идее войны с Германией до тех пор, пока нацисты не вторглись в 1941 году в Россию. Оппенгеймер был под таким сильным впечатлением от падения Франции [которое произошло за год до нападения Германии на Россию], что оно вытеснило в его голове все остальное».

В воскресенье 22 июня 1941 года чета Шевалье и Оппенгеймер, возвращаясь на машине с пикника на пляже, услышали из радионовостей о нападении фашистской Германии на Советский Союз. Шевалье запомнил слова Оппи о том, что Гитлер совершил большой промах. Выступив против Советского Союза, Гитлер «одним махом развеял опасное заблуждение, распространенное в либеральных и политических кругах, что фашизм и коммунизм якобы две различные версии одной и той же тоталитарной идеологии». Теперь западные демократии по всему миру должны приветствовать коммунистов как своих союзников. Оба считали, что такое положение вещей давным-давно назрело.

Седьмого декабря 1941 года Япония атаковала Перл-Харбор, и война вдруг пришла в Америку. «Наша маленькая группа в Беркли, – вспоминал Шевалье, – волей-неволей отражала перемену настроений в стране». По его словам, «группа продолжала нерегулярные встречи», однако Оппенгеймер редко в них участвовал из-за постоянных разъездов. «Когда мы встречались, – писал Шевалье, – то дело в основном ограничивалось обсуждением хода войны и событий на домашнем фронте».

Шевалье убежден, что Оппенгеймер, кого он считал самым близким другом, разделял его левые политические взгляды вплоть до ухода из Беркли в 1943 году: «Мы разделяли идеал социалистического общества… он никогда не проявлял никаких колебаний, не ослаблял свою позицию. Был тверд, как скала». Однако Шевалье хорошо понимал, что Оппенгеймер не был доктринером. «Он не страдал ослеплением, узколобостью, бездумной приверженностью политической линии».

По сути, в описании Шевалье Оппенгеймер предстает не связанным с партийной дисциплиной интеллектуалом левого толка. Однако много лет позже, рассказывая о дружбе с Оппи, Шевалье попытался нарисовать другую картину. В 1948 году он подготовил сюжет повести, главный герой которой, блестящий физик, работающий над созданием атомной бомбы, одновременно де-факто является руководителем «тайной ячейки» Коммунистической партии. В 1950 году, не найдя издателя, Шевалье отложил неоконченную рукопись в сторону. Однако после слушаний по делу Оппенгеймера в 1954 году он вернулся к повести, и в 1959 году издательство «Сыновья Дж. П. Патнэма» опубликовало ее под тяжеловесным названием «Человек, который хотел бы стать Богом».

В повести герой, похожий на Оппенгеймера, некий Себастиан Блох решает вступить в Коммунистическую партию, но, к его удивлению, местный вожак КП отказывает ему в приеме. «Себастиан регулярно встречался с ячейкой и во всем вел себя как действительный член партии, кем его и считали другие. Однако он не платил членские взносы – ему позволили вступить с партией в отдельное финансовое соглашение, вне ячейки». В повести Шевалье описывает ежедневные собрания тайной партийной ячейки как «неформальные семинары, проводившиеся по самым различным вопросам среди преподавателей и студентов кампуса». Члены ячейки обсуждали «идеи и теорию», текущие события, «деятельность того или иного члена учительского профсоюза», а также «поддержку, которую следовало оказать профсоюзной кампании, забастовке, отдельному человеку или группе людей по вопросу ущемления их гражданских прав». В ответ на вторжение Советского Союза в Финляндию в ноябре 1939 года, альтер эго Оппенгеймера предлагает партии опубликовать ряд статей, объясняющих международное положение «языком, приемлемым для образованных, критичных умов». Близнец Оппенгеймера оплачивает все расходы на печать и рассылку и сам почти целиком сочиняет текст. «Это было его дитя, – пишет романист. – За несколько месяцев вышел целый ряд таких “Отчетов факультету”».

Этот вымысел, за которым стояли реальные лица, плохо продавался, Шевалье был недоволен отзывами критиков. Например, рецензент журнала «Тайм» счел, что «тон повести выдает намерение бывшего поклонника растоптать своего павшего кумира». Шевалье это не остановило. Летом 1964 года он сообщил в письме Оппенгеймеру о том, что почти окончил писать мемуары, в которых намерен рассказать об их дружбе. Он объяснял: «Я постарался изложить суть истории в повести. Однако американских читателей смутила смесь правды и вымысла, и я осознал, что во избежание недоразумений надо рассказать все, как было… важную часть истории составляет твое и мое членство в группе КП с 1938 года по 1942 год. Я хочу осветить его под правильным углом, излагая факты так, как я их запомнил. Это был этап в твоей жизни, которого, на мой взгляд, тебе меньше всего следует стыдиться. Твоя преданность делу, о которой среди прочего говорят твои “Отчеты перед нашими коллегами”, внушительно звучащие даже сегодня, была глубока и правдива, поэтому было бы большим упущением промолчать об этом». Шевалье спрашивал, имеет ли Оппенгеймер какие-либо возражения против опубликования такой истории.

Через две недели от Оппенгеймера пришел лаконичный ответ:

В твоем письме ты спрашиваешь, есть ли у меня возражения. Да, есть. То, что ты говоришь о себе, меня удивляет. То, что ты говоришь обо мне, неправда. Я никогда не был членом Коммунистической партии и поэтому никогда не состоял в партийной организации. Мне, разумеется, это всегда было известно. Я считал, что и тебе тоже. Я не раз официально это заявлял. Я открыто сказал об этом в ответ на инсинуации Крауча в 1950 году. Это же объяснил и на слушании в КАЭ десять лет назад.

Все тот же,

Роберт Оппенгеймер.

Шевалье благоразумно рассудил, что если напишет о вступлении Оппенгеймера в Коммунистическую партию, то его друг, чего доброго, возбудит иск за клевету. Поэтому через год он опубликовал «Оппенгеймер – история дружбы» без смелых заявок. Вместо этого «тайная ячейка» повсюду в книге фигурирует как «дискуссионная группа».

Шевалье сообщил Оппенгеймеру, что не мог не написать мемуары, потому что «история, будучи робкой по своей природе, нуждается в служанке в лице истины». Однако в данном случае «истину» каждый видел по-своему. Состояли ли все члены «дискуссионной группы» Беркли в Компартии? Шевалье, очевидно, считал, что да. Оппенгеймер настаивал, что он, по крайней мере, не состоял. Через контакты с КП он нашел для себя правое дело – защиту испанской республики, сельхозрабочих, гражданских прав, интересов потребителей. Роберт посещал собрания, давал советы и даже помогал партийным деятелям сочинять декларации. В то же время он не имел партийного билета, не платил партийные взносы и был полностью освобожден от подчинения партийной дисциплине. Его друзья имели основания считать его «товарищем», однако сам он себя таковым явно не считал.

Джон Эрл Хейнс и Харви Клер, историки коммунистического движения в Америке, писали, что «быть коммунистом означало принадлежать догматичному духовному миру, наглухо закрытому внешним влияниям…». Таким Оппенгеймер определенно никогда не был. Да, он читал Маркса, но также читал «Бхагавадгиту», Эрнеста Хемингуэя и Зигмунда Фрейда, а ведь в те времена чтение таких книг грозило исключением из партии. Одним словом, Оппенгеймер никогда не вступал в тот причудливый социальный договор, которого требовали от членов партии.

В 1930-х годах Роберт, вероятно, стоял ближе к партии, чем потом сам признавал или помнил, но не настолько близко, как считал его друг Хокон. Это не странность и не обман. Так называемые «тайные ячейки» партии, в одной из которых якобы состоял Оппенгеймер, были, как объяснил Шевалье Мартину Шервину, группами, не имеющими формального состава, установленных правил или четкой подчиненности. По понятным тактическим причинам партия предпочитала считать, что участники «тайных ячеек» проявляли большую личную преданность. С другой стороны, каждый участник мог сам устанавливать пределы своей «преданности», и ее степень со временем менялась, причем иногда очень быстро, как это, например, произошло с Джин Тэтлок.

Шевалье, похоже, всегда сохранял верность партии и в тот период, когда они были близкими друзьями, считал Оппенгеймера настолько же лояльным. Возможно, некоторое время так оно и было, однако мы не можем знать, как далеко простиралась верность Оппенгеймера партии. С уверенностью можно сказать только одно: период максимальной преданности был для Роберта коротким и быстро закончился.

Правда и то, что Роберт всегда желал иметь и сохранял возможность самостоятельно мыслить и принимать решения. Чтобы оценить приверженность чему-либо, ее необходимо рассматривать объективно. Отказ от объективности был наиболее пагубной чертой маккартизма. Наиболее существенный политический факт биографии Оппенгеймера – это то, что в 30-х годах прошлого века он посвятил себя работе на благо социально-экономической справедливости в Америке и ради достижения этой цели сблизился с левыми.