Текст книги "Домик в деревне"

Глава 8

Игнатовы, переодевшись в чистые, парадные одежды, всей семьей отправились в церковь. Отстояв заутреню, Захар приказал детям, особливо Нюрке, идти к иконе Божьей матери и на коленях молить ее о прощении и защите, даже Глебушку не пожалел, а сам с Агафьей отправился дожидаться батюшку.

Дождавшись отца Михаила, Захар с Агафьей рухнули ему в ноги, и, заливаясь слезами, рассказали о случившемся. Священник внимательно выслушал их, задумчиво оглаживая бороду.

– Известно ли тебе, сын мой, что проклятие – есть тяжкий грех против Бога? Святой апостол Павел заповедовал христианам: «Благословляйте, а не проклинайте!», ибо проклятие есть молитва дьяволу, – прогудел отец Михаил. – Где колдовка та, Левония? Пошто не пришла покаяться и испросить у Господа прощения?

– Сгорела она нынче утресь, батюшка, как есть сгорела. Ничего, окромя пепла, носимого ветром, и не осталося, – проговорил, снова бухаясь лбом об пол, Захар. – Подскажи, научи неразумных, что нам делать-то?

– Встань, сын мой. И ты тоже, – взглянув на Агафью, проговорил священник. – Самая большая заповедь – это заповедь любви, а проклятие – самый большой грех против этой заповеди. Христос пришел на землю, чтобы снять со всего человечества древнее проклятие. Значит, тот, кто проклинает, противится самому Христу.

– Так не мы же, а нас прокляли! – сквозь слезы простонала Агафья.

– Без вины? Огульно? – прищурился отец Михаил.

– Была вина, батюшка… Мы то не отрицаем, – снова бухаясь на колени, проговорил Захар. – Дочка наша, Нюрка, смолчала, когда беда случилася… Но она дитя еще, спугалася сильно. Но что нам делать теперя? Была бы жива Ливония, пал бы ей в ноги, молил ее о прощении, а нынче… Кого молить мне?

– Господа нашего, сын мой, – глядя на него серьезным взглядом, проговорил священник. – Вот потому, что дочь ваша дитя покамест, ее грех на вас лег, вам и ответ за нее держать. Но отвечу на вопрос твой. Нам всем следует каждый миг помнить, что всё происходящее с нами – радостное ли, скорбное – происходит не по воле других людей, но по Промыслу Божию. Потому, какая бы скорбь ни постигла человека, постигает она его лишь попущением Божиим. В ответ на проклятие Вам следует горячо молиться за насылающих его, осознавать свои ошибки, за которые оно последовало. Коль пожелаешь ты, прочту я особую молитву на снятие проклятия. Но и назначу епитимью за вину вашу. Ходите чаще в храм, старайтесь причащаться. Легче нанести рану, чем ее залечить, но покаяние и милость Божия врачуют всякую рану, либо дают человеку силы перенести испытание.

С возродившейся в сердце надеждой Захар заказал молебны за упокой души для Аринки и Левонихи, да за здравие всей своей семье. В тот же день отец Михаил пришел к ним и прочел молитву на снятие проклятия, и освятил дом и двор. Купил Захар и новые образа, поразвесил, где только мог, всюду кресты православные понавешал. Епитимью, наложенную батюшкой, исполнял истово, следя за тем, чтоб и все в семье свою епитимью исполняли.

Но все без толку было. Все вкривь пошло.

Спустя неделю после пожара у Игнатовых захворала корова. Захар рвал волосы на голове, но в епитимье, наложенной на него, было также и кровь не проливать, ни человечью, ни звериную, потому и зарезать не мог корову. Агафья рыдала горючими слезами, но сделать ничего не могла – больную корову доила да молоко в землю выливала. А спустя три дня пала корова. Пришлось Захару ее закапывать.

Следом за ней и вторая корова в землю ушла, а за ней и поросята один за другим сгинули.

Слегла Агафья. Встать на ноги не могла – тут же падала. Голова болела у ней до крика. Звуков никаких вовсе не переносила. Дети по дому, ровно духи, на цыпочках ходили, чтоб мать не потревожить. Да все поля обегали, цветки василька для нее собираючи да мяту разыскивая. Почитай, месяц Агафья бревнышком провалялась, но как пришла пора поля убирать, вставать стала потихоньку. Отваром все отпивалася. Покуда болела, у ней молоко пропало напрочь. Пришлось Маринке с соседкой договариваться, чтоб та молока хоть понемногу для Глебушки давала, не то ведь помрет младенчик…

Покуда вся семья на полях была, урожай собирала, с Глебом да на хозяйстве Маринка дома оставалась. Вот в один день затопила Маринка печь, уложила малого спать в люльку, сама за дровами в дровяник побежала, чтоб дров для печки натаскать, значит. Стала дрова-то брать, да видать, одно как неловко взяла, поленница-то возьми да и обвались. Ее и засыпало дровами. А одно полено, падая с самого верху, по голове ей сильно стукнуло. Да и остальные полешки потом еще добавили. Сомлела Маринка – много ли надо десятилетней девчонке? Там, под дровами, так и осталась лежать.

Вернулась семья с поля – Захару аж подурнело. Дом снутри весь дымом затянут, аж в окнах бело, и со всех щелей дым валит. Кинулся Захар к дому, Маринку кликая во все горло:

– Маринка! Маринка, бесова дочь! – а Маринка молчит, не отзывается…

Влетел Захар в дом, а там все белым-бело от дыма, не продохнуть. Маринка печь-то дровами на угли забила, а заслонку, чтоб дым-то в трубу шел, открыть позабыла, вот весь дым в горницу-то и натянуло с печи. Стелется дым по горнице, лишь возле самого пола его поменьше. Глаза слезятся, кашель грудь рвет, дышать нельзя вовсе. Закрывая рот и нос рукавом рубахи и щуря глаза, в которые будто соли горсть сыпанули, Захар бросился к окнам. Раскрыл одно да в него высунулся чуть не по пояс – отдышаться сквозь рвущий грудь кашель пытался. Глотнув чуть воздуху, остальные окна раскрывать принялся. Последнее то уж из последних сил едва открыл, да там, возле него, и свалился без чувств на пол, дыма наглотавшись.

Не дождавшись мужа, вслед за Захаром и Агафья в дом кинулась. Дыма-то уж поменьше стало, потому она, хоть и кашляла да задыхалась, но всеж дышать уже могла. Захара она сразу увидала, лежащего посередь комнаты. Испуганная, не знающая, как помочь, и понимая, что ей его не вытащить, Агафья огляделась, и, увидав ведро с водой, стоявшее возле печки, схватила его и всё и выплеснула на мужа.

Захар застонал, зашевелился. Агафья, причитая, кинулась к мужу, который, кряхтя, пытался на карачки подняться, но взгляд ее за люльку зацепился. Женщина, резко развернувшись, схватила люльку, дернула к себе, и, заглянув в нее, заголосила.

В люльке лежал Глебушка. На губах пена застыла, личико синее, из носа кровь лилась, да уж перестала. Рухнула Агафья на колени перед люлькою, запричитала. Захар, с трудом вставши на ноги, шатаясь, подошел и, охнув, схватил сына и, сшибая углы и косяки, ровно пьяный, вывалился на улицу.

Там, на свежем воздухе, распеленав дитя и обливаясь слезами, Захар принялся его тормошить, трясти, пытаясь заставить дышать. Вдруг, словно во сне, вспомнил он, как повитуха, Маринку принимая, оживляла ее, когда та, родившись, дышать не хотела.

Боясь забыть хоть единое движение, Захар, уложив ребенка на землю, рубахой вытер ему рот, просовывая в него палец и, глубоко вздохнув, с силой выдохнул в приоткрытый рот младенца. После, схватив его за ножки, постучал по спине. После чего повторил процедуру. Он снова и снова вдыхал в сына воздух, как заведенный, и, уже не сдерживаясь, довольно сильно бил его по спинке.

Видя подобное обращение с дитем, Агафья, стоявшая над мужем, умываясь слезами, несколько раз пыталась отобрать у него сына, но Захар, стоя на коленях, всякий раз отталкивал ее слабой рукой и продолжал свое занятие. Агафье оставалось лишь смотреть да всхлипывать, зажимая рот рукой с зажатым в ней стянутым с головы платком. Когда Захар уже был готов сдаться, младенец неожиданно пискнул. Бережно опустив его на траву, Захар уткнулся в нее лицом возле сына и, не стесняясь, в голос зарыдал.

Агафья, радуясь ожившему сыну, схватила плачущее дитя и, завернув его в свою юбку, убежала. Вокруг отца, лежащего на осенней, пожухшей траве, кружком столпились пятеро детей, тихо всхлипывающих и размазывающих по лицу сопли.

Вдруг его тронул за плечо старший сын, Егор.

– Бать… Слышь, бать… Маринки-то в доме нигде нету…

Рыдания стихли. Захар продолжал лежать лицом в траве, и только плечи вздрагивали. Пошевелившись, отец грузно сел. Обведя всех детей налитыми кровью, мокрыми глазами, Захар заорал не своим голосом:

– Маринка! Убью, дрянь! – обведя детей, стоящих вокруг него, бешеным взглядом, Захар тихим, но от того еще более страшным голосом, приказал: – Отыщите ее. Лучше отыщите, не то сам найду…

Дети в ужасе бросились врассыпную. Младшие тихонько подвывали от страха, старшие из-за угла с тревогой смотрели на незнакомого, страшного отца, перепачканного в саже, слезах и земле. Но, испугавшись отцовского гнева, быстро ринулись на поиски Маринки.

Уж темнело, а девку все никак отыскать не могли. На речке ее не было, на пруду тоже. Никто ее не встречал, нигде ее не видели. Пропала девка, как сквозь землю провалилась.

Наконец, уже падавшие от усталости дети, косясь на отца, запросили есть. Агафья хотела растопить печь, а дров-то возле печи и нет. Послала обоих старших в дровяник за дровами. Почти сразу Егор, белый, как мел, влетел в дом и, отыскав отца круглыми от ужаса глазами, почти прошептал:

– Бать… Там это… Маринку полешками насмерть убило… – и осел у порога, хватая ртом воздух.

Отец, медленно повернув голову, уставился на него безумным взглядом. Агафья, глядя на сына мокрыми глазами, медленно, словно во сне, закрыла рот, из которого рвался безумный крик, кулаком с зажатым в нем фартуком. Обведя взрослых круглыми глазищами, заплакала младшая, Ульяшка. Ее плач словно спустил тетиву.

Уронив табуретку, из-за стола вскочил Захар и, перескочив через лежащего у порога сына, бросился в дровяник. Агафья, схватив ковш с водой, плеснула ее на сына, и, убедившись, что парень зашевелился, обойдя его, кинулась вслед за мужем.

Захар, словно заведенный, выбрасывал на двор поленья, раскапывая из-под них дочь. Заглянув сбоку в постройку, Агафья увидела лишь светлые волосы девочки, перепачканные в крови. Голова у женщины закружилась, в глазах стемнело, и она грузно осела на землю.

Отец, откапывая девочку, даже головы в ее сторону не повернул. Разобрав сверху поленья, Захар вытащил Маринку и прижался ухом к ее груди. Сердце билось. Без сил опустившись с ней на руках и прижимая дочь к себе, качаясь всем телом, мужчина, подняв голову к небу, закричал, выплескивая все, что скопилось за этот бесконечный вечер на сердце. Он кричал и кричал, глядя на луну, словно волк, в бессилии раскачиваясь взад-вперед. Точно сломанная кукла, в его руках вместе с ним раскачивалась окровавленная Маринка.

Сбежавшиеся на его жуткий крик соседи отобрали у него девочку, занесли в пахнущий дымом дом и уложили на кровать. Глубокую рану на голове сердобольные женщины промыли и обвязали полосами ткани. Маринка в себя не приходила.

Уложив враз постаревшего Захара в постель и растопив печь, соседки попытались отогнать от лежавшей пластом дочери Агафью. Не получилось. Приготовив еду и накормив детей, приказав старшим приглядывать за мелкими, соседи разошлись по домам.

Утром Захар встать не смог – ноги не держали. Поставив ему ведро для нужды, Егор с Петром, взяв с собой Нюрку – Настю оставили помогать матери, строго наказав слушаться и со двора на шаг не отлучаться – втроем отправились в поля, урожай собирать.

Так и повелось – сыновья с Нюркой по утрам в поля уходили, а мать с Настасьей по дому хозяйствовали. Захар едва ноги передвигал, сил до стола дойти не хватало – задыхаться, хрипеть начинал. Маринка только спустя пять дён глаза приоткрыла, а подняться лишь к зиме смогла.

Как ни старались братья с Нюркой, половина урожая на полях осталась – хоть и привыкшие к труду, они были еще детьми, и собрать весь урожай им было не под силу. Семье грозила голодная зима – и выросло мало, да и то, что выросло, собрать не смогли, и коров не было боле, и поросят, да и курей осталось штук пять. Одна радость – лошадь пока жива была, хоть пахать станет на чем.

* * *

Года четыре так то прошло. Захар до конца так и не оправился. Сдал сильно, постарел, на боли стал жаловаться. Агафья тоже периодически на несколько дней сваливалась с головными болями, да такими, что криком кричала. Маринка потихоньку оправлялась, только падать стала часто – голова у ней кружилась все время.

Полями да огородом дети занимались. Урожая совсем никакого не было, не вырастало почти ничего – то градом побьет посадки, то солнцем в жару выжжет, то туманом накроет. Жили впроголодь. А тут еще и лошадь пала – на третий год как легла в пашне, так и не поднялась боле. А новую купить было не на что. Вот, что лопатами да тяпками дети поднимут, то и было.

Захар корзинки плел, да игрушки детские из дерева резал, да на рынке продавал за копейки, но того и на хлеб-то едва хватало. Скотина у них никакая не приживалась, даже кошки не было – мыши да крысы пешком по дому ходили. Так и жили, горе бедой перебиваючи.

А основной-то бедой Глеб стал. Как дыма-то надышался, Захар его откачал, да кто ж знал, что он после того дурачком останется. Да плохим дурачком. Говорить-то он и не говорил почти, так, лепетал, ровно дитя двухлетнее. Но кровь любил, боль причинять любил, издеваться. Особливо огонь да ножи уважал. Но, ежели до ножа али серпа, а то и косы добраться не мог, все в дело пускал, даже палки с камнями.

Покуда малой был, поймает кошку какую, али собаку, а то и лягушки с рыбами годились – но тех не любил, молчат они, не интересно ему было – и давай издеваться. Что он только с ними не творил, до смерти замучивал. Привяжет, да издевается – режет, колет, огнем жгет. Да так, чтоб не померли, а мучились подольше, да крови чтобы побольше было.

Как Захар бил его … Бил смертным боем, и так объяснял – не помогало. Захар его плетью охаживает, а он смеется. А чуть постарше стал, так серп оценил. Спрячется в кустах, что поближе к дороге, затаится и сидит. А как кто проходить станет, серпом-то по ногам и черканет. Уж как его лупили всей деревней! Чуть живым оставался. Но отлежится неделю-другую, да заново. Как только отец не прятал ножи с серпами – все одно Глеб найдет да на охоту выходит. Не дома, так в сарай к кому залезет – а того добра в каждом дому хватало. Дошло до того, что Захар его привязывать, ровно собаку, начал – лишь бы со двора не удрал да беды не наделал.

Вот как-то – шесть али семь годов ему уж было – сызнова привязал Захар его возле дома, да сам на рынок отправился. Особливо проверил, чтоб не мог Глеб ничего достать – ни камней, ни палок каких, про ножи и речи не было – вся семья давно уж их прятать привыкла. Так он притворился, что цепь у него короткая, долго сидел, ждал, покуда привыкнут все, докуда он достать может, да ходить начнут к нему поближе. Опосля обеда дождался – Маринка мимо проходить стала, да забылась, подальше обходить не пошла. А как проходила мимо брата, кинулся он, за ногу ее схватил, да зубами в нее впился.

Маринка-то не потерялась – заорала от боли да от души ему кадушкой-то, которую в сарай несла, и врезала. Да так, что Глеб и сомлел. Она зубы-то ему разжала, ногой пнула да дальше пошла. А тот зло на нее затаил.

Недели две он ждал. Пояс, коим отец его подмышками пристегивал, чтобы достать и снять не мог, стеклом спрятанным перерезал, нож, матерью на лавке в корзинке позабытый, украл, веревки раздобыл, да в погребе спрятался, Маринку поджидаючи. Дождался.

Полезла Маринка в погреб, тока спускаться начала, а Глеб ее в спину-то и толкнул. Та и упала. Спустился он за нею, да крышку и дверь за собой притворил. Разжег лучину, чтоб свет ему там был, Маринку связал, дождался, как она очухается, да давай издеваться над ней. Всю ее ножом изрезал. Покуда крики ее услышали, да Егора с Петром позвали на помощь, он уж ее так истыкал, что места живого на девке не осталося.

Братья Глеба в подвале отловили, крепко связали, Маринку достали потихоньку, в дом отнесли. Упырёныша того ногами отпинали, покуда шевелиться не перестал, да так связанного в подполе и бросили.

Захар вернулся, Илья с Петром ему все и рассказали, Маринку показали.

– Бать, чего хошь с ним делай, но боле он вырваться не должен. Маринка выживет ли? – Илья взъерошил волосы. – Убили бы мы с Петькой его насмерть, али придушили – и верно бы то было – да без твоего согласия на то не решились.

– Бать, ты тока слово скажи, мы с Илюшкой вмиг этому упыренышу голову свернем, – поддержал брата Петр. – Да за Маринку я б его за ноги подвесил и смотрел, как подыхать станет! – зло выплюнул парень.

Захар, сидя на лавке, обхватив голову руками и покачиваясь из стороны в сторону, молчал.

– Бать… Ну ты чего молчишь? – взъярился Илья. – Али ждать станем, покуда он всех нас, как куренков паршивых, перережет?

– Нет, сыны… Нельзя его убивать… Убогий он. Не по Божески то, – пробормотал Захар. – Али вам Левонихи с Аринкой мало? Еще кары захотелось? Грех братоубийства на душу взять возжелали?

Мало не было. Братья переглянулись и замолчали.

– Сынки, как же вы? Ведь брат он вам! – утирая слезы, запричитала Агафья.

– А Маринка нам не сестра? – огрызнулся Илья.

– Хватит! – рявкнул отец. – Убивать никто никого не станет! И то мое последнее слово!

– Тады я заберу сестер и уйду отседова! – не менее грозно рявкнул Илья. – Не стану глядеть, как этот упыреныш еще и малых на кусочки порежет!

– Я с Ильей и сестрами пойду, – мрачно заявил Петр. – Вдвоем с Илюхой подымем их как-никак. Все лучше, чем схоронить их тута!

Отец за голову схватился. Что делать? Позволить сынам убить меньшого сына? Самому приговорить его на смерть? Хоть и виноват Глеб со всех сторон, ну так сын же! Кровинушка! Не позволить – вообще всех детей лишишься. Дочери пойдут за братьями, то он знал – привыкли их слушаться, старшие они, да и давно братья уж в доме распоряжаются, уж сколь годов-то… Ток вид делают, что отец главный, совета испрашивают. А коль быстро что решить надоть – сами делают. Да и тут бы не спросили, да не решилися – знают, что грех то большой, да и Аринку помнят дюже хорошо.

– Нет, сынки. Привязывать его боле я не стану. Но и убивать – на то мово согласия не дам. Закроем за печкой, как разумом скорбного, там и жить станет, – решил отец.

– Что, бать, станешь упырёныша за печкою держать, покуда он ночью не выберется да не перережет всех? – спросил Илья.

– А мы так сделаем, что не выберется. Полати настелем надежные, толстые, дверь сколотим тяжелую. Да по одному заходить не станем. Он и не выберется, – медленно проговорил Захар.

– Мы с Петром сами полати стелить станем. И дверь сами сколотим, какую надобно, – мрачно пообещал Илья. – А покуда то делать станем, пущай в погребе валяется связанный. И тока попробуй достать его оттудова – сей же час соберем девок и уйдем.

Захар мрачно кивнул, соглашаясь.

Глава 9

Весна с каждым днем все больше вступала в свои права. Все вокруг зеленело, радовалось жизни. Пели птицы, всюду распускались яркие цветы. Лерка набирала каждый день разные букеты, а Юля каждое утро выбрасывала из вазы завядшие цветы. Ни один из собранных букетов до утра так и не дожил.

Юля начала выпускать гулять дочь одну, ограничив территорию, где она могла бегать. То же сделала и Катя, но с огромной оговоркой: на территорию Игнатовых не заходить. Юля обиделась, но Катя покачала головой:

– Зря обижаешься. Если ты не веришь в проклятие, то я не просто верю, я знаю, что это правда. И рисковать дочерью не согласна. Юль, вот ты прожила здесь год. Скажи, только честно: ничего странного не происходило?

– Да вроде ничего такого, что нельзя объяснить с точки зрения разума. Нет, конечно, за уши можно притянуть все, что угодно, но если вдуматься – то все становится понятно.

– Ой, Юлька… Ты неисправима. Ты себя в зеркало видела? – со вздохом спросила Катя. – И Лерка тоже… Похудела, побледнела…

– Кать, не хотела говорить, но… Слушай, Лерка ночами ходит. Спит и ходит. Зимой только в полнолуние вставала, потом все чаще и чаще… У тебя Настя не бродит ночами? – Юля, наконец, решилась поделиться с Катериной тревогой за дочь. – И спит плохо. Кошмары ей снятся, кричит ночами…

– Ох, Юлька… Я не знаю… Может, тебе бабушку какую найти? – осторожно произнесла подруга, следя за реакцией девушки. – Ты ж неверующая у нас…

– Таак… Старая песня о главном, да? – прищурилась Юля.

– Да я уже давно молчу. Делай, как знаешь, – расстроенно махнула рукой Катя.

* * *

Лерка, почуяв свободу, домой заходила только поесть и поспать. Приезжая с садика, она мчалась переодеваться и убегала гулять. Юля даже радовалась – у нее появилось свободное время, которое она на всю катушку использовала для благоустройства участка и приведения дома в порядок.

Дом постепенно доделывался. Наученная прошедшей зимой, Юля всерьез озаботилась его утеплением. Красивые, но, как выяснилось, малофункциональные резные деревянные окна, пропускавшие ледяной ветер, девушка заменяла на пусть не такие интересные, но зато надежные пластиковые, полы утеплялись, стены и крыша тоже не избегли подобной участи. Еще прошлой осенью девушке было до слез жаль прятать под утеплитель такой красивый золотистый сруб, сейчас же, в полной мере вкусив сквозняков и оледеневших в морозы впадинок, Юля тщательно следила за тем, чтобы рабочие не вздумали пропустить хотя бы один стык бревен, прокладывая стену утеплителем. Теперь обшивка стен «вагонкой», под которой прятался не один слой различных утепляющих материалов, казалась ей весьма и весьма симпатичной.

Катерина, с уже сильно округлившимся животиком, ожидавшая второго ребенка, плохо переносила рано наступившую жару, и потому редко появлялась на улице. Настену отправили на лето к бабушке по отцу, чтобы Кате было полегче, и Лера все больше и больше времени начала проводить во дворе, изредка убегая гулять с ребятами.

* * *

В выходной день Юля затеяла генеральную уборку с грандиозной стиркой. Развешивая выстиранное белье во дворе, она услышала испуганный детский голос, звавший ее из-за калитки:

– Теть Юль! Теть Юль! – и слабый звук звонка в доме. И снова тревожное: – Теть Юль!

Юля, бросив полотенце обратно в таз, поспешила к калитке. Там, подпрыгивая от нетерпения и вытягивая шею, старательно выглядывая ее в глубине двора, топтался Тимошка, сосед Катерины. Подумав, что у подруги начались схватки, Юля чуть не бегом бросилась к калитке.

– Тимош, что? Катя позвала, да? – на бегу с тревогой прокричала Юля. – Я сейчас! Беги, мой хороший, скажи, уже машину завожу! Сейчас! Ключи возьму! Только Лерку надо найти… – заметалась Юля, не зная, куда бежать в первую очередь – то ли к машине, то ли Лерку искать, то ли домой за ключами…

– Теть Юль! Там Лерка на быстрину пошла купаться! – тревожно прокричал ей в ответ восьмилетний Тимошка. – Побежали, не то утонет! Туда нельзя ходить!

Охнув, Юля ускорилась. Тимошка побежал перед ней, показывая дорогу к быстрине. Постоянно оглядываясь на бегущую за ним девушку, он то и дело торопил ее. Юля, задыхаясь, изо всех сил пыталась угнаться за юрким мальчишкой. У нее в ушах звучал голос теть Шуры: «Забралась она, видать, на дерево и спрыгнула с него в самый центр быстрины, да в ветвях, нанесенных рекою, запуталась и не смогла выбраться».

Девушка неслась к реке, глотая слезы, текущие из глаз от ужаса. Сейчас она ненавидела и эту реку, угрожавшую ее дочери смертельной опасностью, и деревню, оказавшуюся вдруг совсем не безопасной, и жителей деревни с их сказочками… Утирая на бегу слезы, бегущие рекой, Юля не сразу заметила мужчину, ведущего за руку Лерку в сторону деревни. Только наткнувшись на бегу на стоявшего согнувшись в три погибели, уперев руки в колени, Тимошку, который пытался перевести дыхание, сбившееся от быстрого бега, и полетев вместе с ним в траву, Юля услышала далекое, но такое родное: «Мама!»

Приподнявшись в траве и увидев бегущую к ней дочь, девушка обессиленно уткнулась лицом в траву и зарыдала в голос.

– Теть Юль… Вы чего? Вам больно? Вы ногу подвернули? – Тимошка тормошил ее за плечо, с тревогой пытаясь заглянуть в лицо. – Вон Лерка бежит…

– Все хорошо, Тимош… Спасибо тебе огромное, – садясь и вытирая слезы тыльной стороной ладони, сквозь всхлипы, рвущиеся из горла, проговорила Юля. – Просто кому-то сейчас очень сильно попадет, – пытаясь улыбнуться, Юля погладила по голове стоящего перед ней на коленях мальчишку. – Спасибо, Тимош. Ты настоящий друг!

Подбежавшая Лерка остановилась возле сидящей в траве матери, глядя на нее виноватыми глазами.

– Мам…

– Лера, я тебя убью! – сквозь слезы проговорила Юля, вставая и нависая над дочерью. – Тебе где было разрешено гулять, а? – срываясь на крик, Юля крепко взяла дочь за руку. – Ну ты и получишь дома! – пообещала она.

К ним подошел смутно знакомый девушке мужчина с удочками в руках, явно сердитый. Это чувствовалось по его резким движениям и очень нерадостному выражению лица.

– Что ж Вы ребенку где попало бегать разрешаете? Это река! А потом бегают такие мамашки и за голову хватаются – ой, ребенок утоп! А присмотреть за тем ребенком некогда? В интернетах интереснее? – с ходу принялся он ругаться на Юлю. – Ты хоть знаешь, куда она полезла-то?

– Мам, я просто ноги помочить хотела! Жарко! – попыталась оправдаться дочь, чувствуя свою вину.

– Лера, замолчи! С тобой я позже разберусь! – прикрикнула Юля на дочь. – Спасибо Вам огромное! Не уследила… Мне и в голову прийти не могло, что она на речку сбежит. Спасибо Тимошке, сказал, что эта егоза на реку побежала… – Юля протянула мужчине руку. – Меня Юля зовут, а вот этот неслух, которого Вы привели – Лера, моя дочь. Вы же тоже из Нелюдово, правда? Мы здесь недавно живем, всего год только, я еще не со всеми познакомилась. Спасибо огромное за дочку! Даже подумать страшно, что могло случиться, если бы не Вы!

– Верно, тутошний я, – пожимая руку девушке, ответил мужчина. – От леса пятый дом – вот там я и живу. А звать меня можешь дядькой Павлом, – представился мужчина. – С год, говоришь, живешь? – он задумчиво прищурил глаз. – Уж не ты ли бабки Агафьи дом-то прикупила, ась?

– Бабки Агафьи? – удивленно повторила Юля. – Обычно его все Игнатовским зовут… – растерянно пожала она плечами. – Даже не знаю, что и сказать…

– Ну точно, его. То-то я и гляжу – и сама заполошная, и девка такая же… А бабка Агафья – она ж Игнатова была, за Захара Игнатова замуж вышла, вот и стала Игнатовой, – дядька Павел покачал головой. – А чего не уехала? Али не рассказали тебе про проклятие? – с любопытством в карих глазах взглянул на Юлю мужчина.

– Мам, маам! – дернула Юлю за руку дочь. – Можно я с Тимошкой пойду? Тут жарко…

– Чтобы опять куда-нибудь сбежала? Нет уж, будешь со мной за руку ходить, если сама не понимаешь, куда лезть можно, а куда нельзя! – строго ответила все еще сердитая на дочь Юля.

Мужчина ухмыльнулся и потрепал девочку по голове.

– А что ж ты мамку-то не слушаешься, а? – по-доброму спросил он. – Тебе же не разрешали на речку бегать?

– Тем более одной! – поддержала его Юля и снова подняла взгляд на мужчину. Нравился он ей. Не было в его словах той паники и страха, к которым она привыкла при упоминании Игнатовых. Да и веяло от него каким-то спокойствием, основательностью. – А про проклятие… Да рассказали, конечно. Да баб Шура начала рассказывать про их младшего мальчишку, сумасшедшего, который их дочь порезал, да нас отвлекли, и все… – улыбнулась Юля. – А Вы ту историю знаете?

– А я не одна! Я с подружкой пошла… – снова влезла в разговор Лерка.

– Чего ты врешь-то? – не выдержал Тимошка.

– Не вру я! Мы с Аришкой пошли! Ей тоже жарко было, а когда дядя на нас ругаться начал, она убежала! – толкнула Лера Тимошку.

Юля, заметив безобразие, дернула дочь за руку:

– Лера, прекрати так себя вести! С тобой дружить никто не будет!

– А чего он говорит, что я одна была, когда я не одна? – обиженно надула губки Лерка.

– Врушка, врушка! А то я не видел! Я тебе еще сказал, что туда нельзя ходить! Что, забыла уже? Врушка!

– Тимош… – Юля покачала головой, глядя на мальчика. – Знаете что? А бегите-ка вы вперед. Но не дальше, чем на десять шагов! – Лера подтолкнула дочь в сторону Тимошки. – И не драться, и не ругаться! Лера, ты слышала меня?

– Да! – отозвалась на бегу дочь, догнав Тимошку и шлепнув того по спине. – Это тебе за врушку!

Юля только головой покачала, глядя на выясняющих отношения детей, но лезть не стала – сами разберутся.

– Да кто ж ее, дочка, не знает-то, ту историю? – улыбнулся дядька, тоже наблюдая за бегающими в довольно высокой уже траве детьми. – А уж мне-то сам Бог велел знать. Сродственником ведь я им прихожусь. Ежели есть желание, могу рассказать. Покуда до деревни-то дойдем, и расскажу.

– Маам… Ну маааам! – заныла Лерка. – Я с Тимошкой пойду… Пожалуйста!

– Да пускай бежит. Тока с деревни ни шагу, поняла? – строго спросил он девочку. Та с готовностью закивала и с надеждой взглянула на мать.

– Тимош, заберешь эту егозу с собой? – спросила Юля у мальчика. Тот важно кивнул и взял девочку за руку. – Вот, скажи Тимошке спасибо, иначе никуда бы я тебя не пустила! – строго сказала Юля и перевела взгляд на дядьку Павла. – Родственником? А! Ну конечно! Дети-то выросли, своих детей нарожали… А на Вас что же, проклятие не действует? – с хитрой улыбкой глядя на него, спросила девушка, сорвав стебелек какой-то травки.

– На меня-то? – рассмеялся дядька Павел. – А я на Агафьин-то участок и не ходил ни разу, чего ж Левонихе ко мне цепляться-то? Да и Аринке я не нужен, потому как я не Игнатов. Захару-то я не родственник по крови. Дед Кузьма, который отец Агафьи-то, много детей нарожал. У него их аж двенадцать человек было. А Агафья старшей самой была, первой дочерью. Вот все через ее руки-то и прошли. А раньше-то как было? Лет в девять-десять девок уже полностью на хозяйстве и с детями оставляли, а сами на поля уходили. А что делать? Да и девке тренировка хорошая – уж лет в тринадцать порой и замуж выдавали, а значит, все уметь должна к тому времени.

– Серьезно в тринадцать? – удивилась Юля.

– Серьезно. В восемнадцать девка уж перестарком была. Никто такую старую замуж уж не возьмет, – улыбнулся Павел, хитро взглянув на девушку. – Ну, вдовец разве только какой, а парни ни… А так – сронила девка кровь – значит, созрела, детей рожать может. Вот и замуж можно уже. Это бабка Агафья в девках засиделась. Два года она Захара ждала, потому и замуж выходила уже старухой – восемнадцать зим ей минуло.

– А этот… младший который… – нахмурилась Юля.

– Глеб?

– Да, Глеб… Его что, и правда за печкой заперли?

– Правда. Илья и Петр, старшие братья, на другое не соглашались. Либо прибить его вовсе, либо запереть навечно. Очень они за младших сестер боялись.

* * *

Получив согласие отца, парни стали думать, как бы так клеть изладить, чтоб упыреныш из нее выбраться не смог.