Текст книги "Горький аромат фиалок. Роман. Том третий"

10

– Что это? – Заманжол склонился над каким-то листом, лежащим на столе. Балжан обернулась – она в это время кормила Толегена.

– Прочти, – сказала она и не выдержала, пояснила, – Это отписка из министерства.

– А-а… – протянул Заманжол и не стал читать. Он подошел к жене и сел возле нее.

– Как наш джигит? – спросил он, – Поправился?

– Не совсем. Вот собираюсь еще раз свозить в больницу. Ты не сможешь отвезти нас?

Заманжол вздохнул и закачал головой.

– Нет бензина. Да и идти по такой стуже за машиной не хочется.

– Придется вызывать такси, – Балжан вновь взглянула на него, – Деньги принес?

Заманжол вынул из кармана пиджака портмоне и передал деньги, оставив себе одну бумажку. Балжан взглянула на него вопросительно, но промолчала.

– Хочу дать Анаре, – сказал Заманжол с некоторым смущением. Я встретил ее вчера на улице – она плохо выглядит. Надо хоть как-то помочь ей. Она ведь беременна.

Балжан кивнула. Да, Заманжол неисправим. Он не может прожить и дня, чтобы не помочь чем-нибудь кому-нибудь. Вот только кто бы ему самому помог. Она сидит без работы; того, что он приносит, хватает только на продукты и на оплату счетов. На зиму не купили ни одной обновки, ни себе, ни Амине. Новому малышу выплачивают пособие, но его хватает лишь на самое необходимое. Вот пришлось лечиться – на это ушла не одна тысяча. Но Балжан не трогала доллары, лежавшие на ее счету в банке – они нужны для строительства дома на дачном участке.

Она вздохнула и, передав Толегена Заманжолу, подошла к телефону. Она стала обзванивать знакомых таксистов, а Заманжол завел разговор с малышом.

– Толеш, скажи, где мама?

Малыш повернул голову в сторону Балжан.

– Мама, – прошептал он.

– Молодец! – похвалил Заманжол и поцеловал его в щечку, – А теперь скажи, где папа?

Толеш упер свой маленький указательный палец в Заманжола.

– Папа, – так же тихо произнес он и неожиданно добавил, – Папочка.

– Папочка? И ты начал копировать Амину?

Толеш улыбнулся. Заманжол вновь поцеловал его и, поднявшись, понес в спальню, где теперь переодевалась Балжан.

– Представляешь – он сказал: «Папочка».

Балжан улыбнулась.

– Чего ты удивляешься? Он и не такое может. Амина занимается с ним каждый день. Пока ты разгружаешь свои вагоны, она пополняет его словарный запас. Уж не знаю, что бы делала без нее.

В ее словах Заманжол уловил упрек. Да, Заманжол уделяет меньше времени Толегену, чем бы ей хотелось. Балжан хочет сказать, что Алтынай он уделял этого времени больше.

– Да, ты права – я уделяю ему меньше времени, чем уделял Алтынай.

Балжан вскинулась.

– Заманжол, я этого не говорила. Не будем из этого делать проблему.

Заманжол кивнул. Он вернулся в гостиную и взял в руки письмо из министерства образования.

«Мы разобрались в деле вашего бывшего учителя, – прочел он, – Енсеев З. А. уволился по собственному желанию. Оказалось, что он не ужился с коллективом учителей. И он сам признал это. Нами были опрошены и ученики – ни один из них не отозвался о нем положительно. С уважением, С. К. Жолбасарова, министр образования».

– Кому это адресовано? – Заманжол взглянул на конверт.

– Письмо принесла Ольга Придько. Оказывается, они всем классом ездили в столицу, и их приняла сама Жолбасарова. Впрочем, ты, наверное, знаешь об этом.

– Да, – подтвердил Заманжол, провожая жену до дверей, – Но об этом я узнал случайно – проговорился папа Шокана. На проводах.

Балжан обернулась у порога.

– Но ты мог сказать мне об этом?

Заманжол пожал плечами.

Балжан покачала головой и сказала:

– Ладно. Не провожай – ты легко одет. Отдыхай.

Она вышла, и Заманжол вернулся в гостиную.

– … он сам признал это, – произнес он строку из письма министра и вспомнил встречу с ее заместителем. И не удержался:

– Вот бюрократ!

Потом включил телевизор. Реклама. Заманжол хотел переключиться на другой канал, но тут реклама кончилась, и на экране появилась ведущая какой-то программы. Она заговорила о проблемах школьного образования, и Заманжол прислушался.

«В этой школе учились такие известные в нашей республике люди, как академик Селенин и доктор экономических наук, один из разработчиков программы двадцать пять – тридцать пять, профессор Барханов, – говорила ведущая, – В прошлом году эта школа завоевала звание лучшей школы области. В этом году она заняла третье место в республиканском конкурсе городских школ. И сегодня у нас в студии ее директор, заслуженный учитель республики, Дарья Захаровна Тиранова».

Камера повернулась и в кадре показалась Дарья Захаровна. Она фальшиво улыбнулась, как улыбалась всегда, выступая перед какой-нибудь аудиторией, и начала свою речь. Глаза Заманжола погрустнели. Слова директрисы потекли мимо его ушей. Он мог и не слушать, – знал, что она скажет. Но тут он услышал свою фамилию.

«… и с такими учителями мы стараемся расстаться. Без всякого сожаления. А вот когда школу покидают такие учителя, как заслуженная учительница республики, ветеран школы, проработавшая в нашей школе сорок лет, отдавшая всю свою душу не одному поколению детей, Галия Досовна Бекетова, мы ощущаем безмерное сожаление. Да, ветераны уходят, но память о них остается…», – Дарья Захаровна еще долго говорила с пафосом. Заманжол выключил телевизор. Он знал, что Галия Досовна уволилась. Он разговаривал с ней – они встретились как-то в гороно. Заманжол забегал туда, чтобы взять какую-то справку для Балжан. Галия Досовна была занята оформлением пенсии.

– Вот, ушла, как говорят в таких случаях, на заслуженный отдых, – сказала она с печалью в голосе. Заманжол молчал. Он не знал, что сказать. Вернее, не хотел говорить обычных в таких случаях слов. Все понятно – ветеран школы не выдержала. Многолетнее тихое противостояние деспотизму закончилось ее поражением. Или победой?

– Но заслужила ли я этот отдых? – старая учительница высказывала сокровенные мысли, – И от чего я должна отдыхать? Я не устала от работы. И от детей. Учила бы их еще долго. Но после твоего увольнения поняла – должна уйти. Я поняла, что не имею права работать в то время, когда такой педагог, как ты, отлучен от детей.

– Ну что вы, Галия Досовна! – воскликнул Заманжол с укоризной в голосе, – При чем тут я?

– Нет, Заманжол, я поступила правильно. Возможно, это единственный правильный поступок в моей жизни. За все годы работы в школе. Я, наконец, сумела поступить так, как подсказывала моя совесть. Кстати, я узнала, что и Балжан уволилась. Я рада за нее, Заманжол. Я рада за вас обоих. Вы, наконец, поняли друг друга. Я очень рада за вас.

– Спасибо, Галия Досовна. Спасибо за добрые слова.

Заманжол не удержался и поцеловал ее протянутую на прощание руку.

Ольга Придько вновь обходила одного одноклассника за другим – предлагала собраться и обсудить вопрос о Заманжоле Ахметовиче. Анара сказала:

– Давайте соберемся у меня – я не могу никуда пойти.

И она с улыбкой указала на свой ставший заметным живот.

– А что такого? – возразила Ольга, – Ты что, стесняешься?

– Да, – отвечала Анара, – Ну и тяжело мне ходить. Так что собери всех здесь. Тем более, что мама будет спать – она сейчас перевелась на ночную смену.

– Скажешь тоже – мы ведь не дадим ей отдыхать. Азамат один чего стоит. Он обязательно устроит перепалку с Катей.

– Ничего, мама спит крепко. Она очень устает. Сама понимаешь, как трудно работать ночью.

– А почему она перевелась на ночь?

– Потому что больше платят. Я же сижу дома – мама не разрешает мне работать. И мне нужно хорошо питаться. И с разнообразием. Мама каждый день пичкает меня фруктами и всякими деликатесами. Мне так совестно. Терплю только из-за него, – она ткнула пальцем в свой живот, – он должен родиться здоровым и крепким. Ведь Шокан сказал на прощание, чтобы я берегла его.

– У тебя будет мальчик?

Анара улыбнулась. И пожала плечами.

– Не знаю, – сказала она, – Но почему-то мне кажется, что это мальчик.

Оля прикоснулась осторожно к выпуклому животу Анары и произнесла с завистью:

– Счастливая ты.

Анара кивнула, но когда Оля подняла не нее глаза, то заметила слезы на ее щеках.

– Ты что! Чего ты плачешь?

– Просто мне так тяжело.

– Шокан пишет? С ним все в порядке?

– Не знаю. Пишет, что все отлично. Что ему очень повезло – попал к дружным и душевным ребятам. Но мне кажется – он страдает. Ему плохо. Только не хочет расстраивать меня.

– Ну что ты выдумываешь! – возмутилась Ольга, – Если он пишет, что у него все отлично, значит, так оно и есть. Не расстраивай зря себя – тебе это вредно.

– Да… но письмо пахнет лекарствами. Он лежит в больнице, Оля. Он заболел, или…

– Ну и что! Не обязательно лежать в больнице, чтобы пахнуть лекарствами. У них могут быть аптечки. Да, у солдат должны быть аптечки. Тем более, что Шокан пограничник. Ведь всякое может случиться на границе.

– Ты так думаешь? – глаза Анары потеплели.

– Конечно! Не нужно ничего зря выдумывать. С ним все хорошо, и ты должна всегда думать о ребеночке – твое самочувствие отражается на нем.

И Оля взглядом указала на того, кого еще нельзя увидеть, кто ничего не знает о проблемах этого мира, но чутко откликался на перепады настроения своей матери. Анара улыбнулась.

– Ты так говоришь, будто сама – многодетная мать.

Девушки рассмеялись.

– Ладно, я побежала, – сказала Ольга, – Значит, завтра после обеда?

– Нет, приходите к обеду. Я приготовлю что-нибудь вкусное.

– Не надо ничего готовить.

– Почему? Не каждый день ко мне приходят одноклассники.

И Анара добавила:

– Спасибо тебе, Оля. Приходи почаще. Я-то не выберусь.

– Выбирайся! А сидя дома ты закиснешь. Это может плохо отразиться на ребеночке.

И они вновь рассмеялись.

Шокан сидел в секрете. Вдвоем со старослужащим. Его часто ставили в наряд, впрочем, как и всех салаг. Но секрет он любил, – не надо ходить по такой стуже, на ледяном ветру. Сиди и поглядывай. И не спи. Потому что старослужащий спит.

Вдруг раздался частый топот. Шокан насторожился и выглянул из окопа, выставив автомат. Но тут же успокоился, – мимо них пронеслись дикие козы. Они иногда пересекают границу.

– Вот животные, – думал Шокан, – Для них не существует границ. А разумные существа, люди, отгородились друг от друга. Натянули сигнальную проволоку, распахали контрольно – следовые полосы, понаставили застав. Держат столько людей, тратят столько средств, словно не знают, куда их девать. Словно нет больше проблем.

Он вспомнил Заманжола Ахметовича. Тот как-то коснулся темы патриотизма и интернационализма. И космополитизма.

– С древних времен существовала диалектика «патриотизм – интернационализм», – сказал он, – Наши предки жили обособленно, племенем или родом. Но род не смог бы просуществовать и века без сообщений с другими родами – согласно тем же биологическим законам. Теперь род – это архаизм. Но зато возникли огромные роды – государства. И они тоже не могут жить в изоляции – это доказала наша же история – железный занавес ударил в первую очередь по нам самим. Да, мы патриоты своей страны, так же, как патриоты своей семьи, как патриоты своего личного эго. Но мы должны понимать – нам не прожить без общения с другими людьми. Робинзон – он страдал от одиночества, хотя, казалось бы, у него было все для нормального существования. Невзирая на то, что общество людей грозило ему всякими бедами, он стремился вновь воссоединиться с этим обществом. И теперь многие уже начинают понимать – у нас у всех одна Родина – Земля. И сейчас, в двадцать первом веке, деление на государства – почти такой же архаизм, как деление на роды и племена. Поэтому-то в цивилизованных государствах Европы границы все больше становятся прозрачными. У них единый парламент, единая валюта. Когда-нибудь у всех землян будет одно правительство. И не будет границ – нам, людям, не к чему разграничиваться и обособляться.

Размышления Шокана прервал проснувшийся старослужащий. Его звали Мекен. Он отслужил уже год, и все время учит молодого солдата, как построить отношения с дедами.

– Зачем ты борзеешь? – сказал он, – Ведь ничего против них не сделаешь. Их много. И к тому же они правы.

– В чем же? – Шокан скосил глаза на напарника, – Они не имеют права издеваться надо мной. И было бы за что! Я ничего им не сделал. Служу нормально, стараюсь.

– Ты пойми – ты салага! И должен терпеть. Все ведь терпели в свое время. Их били, над ними издевались – теперь настала их очередь.

– Значит, нужно сорвать зло на мне? Какой тут смысл, я не понимаю!

– А нет никакого смысла. Просто так заведено – каждый призыв терпит издевательства стариков, чтобы потом, став дедами, отыграться на салагах. Так заведено давно, и не нам отменять эту традицию. И ты зря возникаешь – тебя просто покалечат. Тебе хочется вернуться домой калекой? Ведь ты говорил, что тебя дома ждет жена.

Глаза Шокана потемнели. Он вздохнул. Да, его ждет Анара. Шокан почти каждый день получал от нее письма. Но в последнее время ему не стали их давать – забирает сержант Шилов, замкомвзвода и каптенармус.

– Ты слишком много писем получаешь, – сказал тот, – И плохо себя ведешь. Отдам, когда поймешь службу.

Ничто так не доставало, как то, что он лишился писем Анары. Читая их, Шокан переносился мысленно в родной город, к своей любимой. Ее письма передавали тепло ее рук, такое необходимое в этом суровом краю жестоких традиций, давали силы выдержать, выстоять. И вот теперь деды изобрели еще одно истязание, самое болезненное и нестерпимое.

Шокан тогда полез к Шилову с кулаками, но получил отпор. Силы их были неравны. Шокан заметно ослаб за эти месяцы полуголодной службы. А каптенармус жил припеваючи – все самое вкусное и питательное доставалось ему.

Шокан переменил положение тела и невольно застонал – избитое тело отозвалось тупой болью. Он взглянул на напарника – тот вновь заснул, подстелив под себя дополнительный бушлат. Эти лишние бушлаты отслуживших пограничников каптенармус Шилов давал старослужащим, идущим в секрет. Салагам они не полагались. К слову сказать, в секрет назначались всегда один старик и один молодой. И старик обычно спал, в то время, как молодой нес службу за двоих.

В душе Шокана поднялась волна протеста. Он вспомнил, как тоже попросил бушлат – не для того, чтобы спать, нет. Просто сидеть на промерзлой земле холодно – можно простудиться. Шилов отказал. Он сказал, издевательски щуря глаза:

– Что – уже службу понял, салага? Иди отсюда – тебе не положено.

– Жалко, да? Вон сколько этих бушлатов в каптерке.

– Они не для салаг. Дай тебе – служба медом покажется.

И Шилов так пихнул Шокана, что тот еле удержался на ногах.

«Сволочь!» – прошептал теперь Шокан, поднимаясь на ноги. Он съежился под пронизывающим ветром и вновь опустился на корточки. И с завистью взглянул на свернувшегося калачиком Мекена. И снова вздохнул. Шокан представил теплую квартиру Анары, их маленькое, но уютное супружеское ложе. Анара… как она там? Все ли хорошо? Ведь давно он не получал писем. Перед его глазами стояло ухмыляющееся лицо каптенармуса.

Продрогшее существо Шокана пронзило острой ненавистью. Он представил, как спит Шилов в теплой казарме, и как под его подушкой лежат письма Анары.

– Нет, я должен прочесть эти письма, – сказал он сам себе вслух, – И преподать кое-кому урок.

Он вспомнил слова Заманжола Ахметовича, сказанные на проводах.

«… желаю тебе пройти через это испытание с честью, не уронив своего достоинства».

И еще:

«… приходится отстаивать человеческое достоинство, доказывать, что ты свободный человек, и что с тобой нужно обращаться, как с человеком, а не как с рабом».

Он вспомнил Сатиру, медсестру из санчасти. Она сказала как-то:

– Вот ты – пограничник. На тебя надеются все наши люди, думают, ты – их защитник. А какой из тебя защитник, если ты и себя не можешь защитить?

– Тебе легко так говорить, – возразил тогда Шокан, – Что я могу сделать? Их много – я один.

– А если завтра через границу полезет враг? Ты будешь хныкать, мол, их много, а ты один? Ты же вооружен, ты поставлен защищать страну, наших людей, меня. Но я не могу надеяться на тебя, пока ты плачешься и пускаешь слюни.

Шокан крепче сжал свой автомат. Сатира права – какой он пограничник, защитник Родины, если не может даже прочесть письма жены? Он еще раз взглянул на Мекена, и выбрался из секрета, стараясь не шуметь. Он отыскал в темноте тропку, и направился в сторону заставы.

11

Владимир пригласил кузину для важного разговора. Но вот они беседуют уже полчаса, а он все не может приступить к тому, за чем он и вызвал ее. Надежда Романовна говорила о делах компании, о том, что она сделала для улучшения работы служб и офисов (все, что она перечислила, было результатом инициатив Натальи Крымовой, но она подала кузену, как плод своего мышления). А Владимир про себя думал о том, можно ли довериться этой женщине, или все же повременить с передачей ей права распоряжения своей долей акций. Но вот кузина закончила и подняла глаза к собеседнику, ожидая, что тот скажет, как оценит ее работу за прошедший период.

– Надежда Романовна, – начал Владимир и вновь повторил ее имя-отчество, – Надежда Романовна, я пригласил вас для важного разговора. Очень важного. Для всех нас: для меня, для вас… да и для всей нашей компании в целом. Вы, наверное, уже знаете, как меня здесь прозвали за глаза – капиталист – социалист?

Надежда Романовна заулыбалась и закивала. Как же, как же, она об этом знает. Владимир улыбнулся и продолжал:

– Не знаю, какой я капиталист, мне это словно до сих пор режет слух. А вот социалист я… это точно. Видите ли, я так воспитан. С самых младых ногтей, как говорится. Идею социальной справедливости я, можно сказать, всосал с молоком матери. Вам этого не понять, вы даже не можете представить, в какой стране мы родились и выросли. СССР для вас был огромной империей, «империей зла», так сказать, донельзя политизированной и милитаризированной… да, пожалуй, так оно и было. Но мы – миллионы таких же парней и девушек, как я, как Юлия, росли и воспитывались в духе справедливости и равенства. В нашей стране до девяностых годов все были равны, не было, ни богатых, ни бедных, все были товарищами друг другу – министр и рабочий, генеральный секретарь партии и самый последний колхозник, крестьянин. Поэтому неудивительно, что я, прибыв сюда и получив в собственность целую компанию, задался целью разделить доходы между всеми, кто трудится у нас. Но, вы сами знаете, – это не так просто осуществить. Законы здесь против меня, против моей идеи. Владельцы акций по сути являются всем, а вот остальные, а это тысячи и тысячи рабочих и служащих, которые днем и ночью заняты разгрузкой и погрузкой судов и их починкой, те, кто зарабатывает на своем горбу миллионы – они получают за свой труд крохи от барского стола. Вот скажите, как кузина кузену, как человек человеку – это справедливо? Это правильно?

Кузина молчала. Владимир понимал – она собирается с мыслями. Он-то знает, что она ему ответит. Что держатели акций – это инвесторы, это их капитал, капитал их отцов и дедов, приумноженный их стараниями, движет и заставляет крутиться всю эту махину компании и что нельзя назвать их паразитами. И что нельзя вот так взять и ограбить этих людей. Что, например, во главе всего дела, у истоков компании стоял их общий предок, Павловский Владимир Михайлович, который вложил в свое детище все свое золото, всю свою энергию, а сын его, Роман Владимирович, трудился долгие годы для того, чтобы порт ширился и рос, и если они передали в наследство ему, Владимиру, эти акции, то передали как свои кровные, заработанные средства, и справедливо ли будет эти средства отнять у него, у Владимира, и распределить между теми, кто, быть может, работает в компании без году неделя.

Кузина так и сказала, правда, своими словами, но смысл был тот же.

– Правильно вы все обрисовали, кузина, – согласился Владимир, – И я не предлагаю никого грабить. Все должно быть в рамках закона. Я лишь предлагаю акционерам, и вам, кузина, в том числе, поделиться некоторой частью дивидендов для возведения жилья для рабочих. Все эти месяцы я знакомился с бытом рабочих и служащих, прошел все спальные районы столицы и пригородов, ходил из квартиры в квартиру, обошел все трущобы – везде люди ютятся на нескольких квадратных метрах целыми семьями. А ведь это спецы высокого класса, мастера своего дела. Это золотой фонд компании! Как же неразумно содержать этот фонд в таких условиях! От бесконечных проблем с бытом эти мастера постепенно спиваются, опускаются, теряют квалификацию, прогуливают, опаздывают – кто-нибудь подсчитал убытки, которые несет компания из-за этого? Люди терпят неудобства годами, десятилетиями, из-за жилищных проблем они не могут позволить родить даже одного ребенка! Что это за жизнь без детей?! Вот, кузина, скажите – вы можете представить свою жизнь без ваших близнецов? Без Вовы и Ромы?

Надежда Романовна молчала. Конечно, она не может представить себе такой жизни. Владимир продолжал:

– Из-за жилищных проблем распадаются семьи, и все заканчивается тем, что люди оказываются на улице, все эти мастера своего дела оказываются на улице, бросают производство и превращаются в бомжей, в деклассированный элемент и кончают жизнь в сточных канавах. А теперь поглядим на то, что в это время делают акционеры со своими миллионами и миллиардами. Не будем далеко ходить – возьмем меня, нас с вами. На моем личном счету, доставшемся от покойного дяди, находится не один миллион долларов. И эти миллионы растут изо дня в день. Что я с ними сделаю? Да, мы живем роскошно, на нас двоих с Юлией целый огромный дворец. Плюс вилла на побережье, плюс несколько особняков в центре города. Но на их содержание тратится мизер из тех миллионов. Что делают остальные деньги? Правильно – они работают, зарабатывают следующие миллионы. А зачем они мне?

Надежда Романовна пожала плечами. Положим, она лишена доступа к миллионам ее отца, перешедшим в собственность кузена. Владимир ее понял.

– И такая же картина у каждого акционера – на счетах каждого мертвым грузом лежат миллионы, миллиарды, которые работают на тех, кто вообще не имеет отношения к компании – работают на банкиров, обогащают их, ну и обогащают и владельцев тех счетов. Эти люди живут на широкую ногу, ни в чем себе не отказывают, делают умопомрачительные покупки, и все же не могли бы истратить свои миллионы и за всю свою жизнь. Нет, они к этому и не стремятся, они по-своему бережливы и стараются передать наследникам большую сумму, нежели сами в свое время получили от отцов и дедов. И вот теперь я спрашиваю: зачем?! К чему нормальному человеку, как я, как вы, кузина, такие баснословные суммы на счетах? Если мы все равно не способны истратить их за всю свою жизнь. И почему же нельзя поделиться ими с рабочими, не дать им хорошее жилье, в котором они смогут прожить счастливо в кругу многодетной семьи? Ведь это так логично!

Да, трудную задачку задал кузен кузине. Надежда Романовна молчала. Молчал и Владимир. Он все сказал. Если кузина человек, с сердцем и душой, то она согласится с его доводами. Надежда Романовна вздохнула и заговорила.

– Да, это логично, – сказала она, – И я с вами полностью согласна, кузен. Какой процент из дивидендов вы предлагаете отчислять в жилищный фонд?

– Мы вот с Натальей Николаевной подсчитали, – в этом месте Владимир быстро взглянул на кузину и встретился с ее недовольным взглядом под сведенными бровями, – ему не стоило упоминать имя заместителя кузины. Он вздохнул и продолжал:

– Так вот, мы подсчитали, – для того, чтобы обеспечить основной костяк рабочих, служащих и ИТР сносным жильем в предстоящие два года, потребуется изъять… процентов от прибыли компании. Да, я согласен – это очень большие деньги. Но ведь в последующие годы мы будем тратить на строительство жилья намного меньше. Сейчас очень важно обеспечить жильем самых нуждающихся, тех, кто проработал на производстве не один десяток лет, кто отдал компании лучшие свои годы. Важно обеспечить в первую очередь и тех, кто обладает высокой квалификацией, от кого мы ожидаем самую большую отдачу. Что вы на это скажете?

– Я понимаю, вас, кузен, но придется в проекте нового устава поставить другой процент на социальное жилье. Меньшую цифру. Сроки строительства растянутся, да, но нельзя же в самом деле так грабить акционеров.

Владимир рассмеялся.

– Значит ли это кузина, что вы в принципе согласны с тем, что их не мешает немного пограбить? Так, самую малость, не очень сильно, да?

Рассмеялась и она.

– Да, – сказала она затем, – Грабить, но не очень сильно.

Юлию приняло светило островной гинекологии и вот они сидят у него в кабинете. Это довольно молодой мужчина; Юлия ожидала увидеть седовласого ученого, профессора, и теперь в ней поселились сомнения. Но гинеколог уверенно произнес:

– Юлия Петровна, я со всей ответственностью заявляю – вы совершенно здоровы. Никаких проблем или отклонений репродуктивной функции я у вас не обнаружил. Здоров и ваш супруг.

– Тогда в чем же дело? – Юлия даже привстала.

Светило гинекологии отвел глаза.

– Я бы вам посоветовал обратиться к психологу. Да-да! К психологу. И именно вам, а не вашему супругу.

– Но почему к психологу?

– Потому что у вас проблемы не гинекологического характера, а психологического. Я не стану расспрашивать вас о… – профессор помедлил и быстро взглянув на пациентку, продолжал, – о ваших прошлых, так сказать, связях… если, конечно, они у вас были. Об этом вас расспросит психолог, если вы решитесь обратиться к его помощи.

И врач замолчал. Молчала и Юлия. Она опустила голову и, просидев несколько секунд так, подняла глаза на собеседника. Она кивнула и встала.

– Я вас поняла, – сказала она, – И я последую вашему совету. Спасибо вам, за обследование… ну и за прямоту… тоже. Я оплачу любой счет. До свидания.

Встал и врач. Он поклонился и, попрощавшись, проводил знатную пациентку до дверей кабинета.

Вот как оно обернулось! А ведь она думала, что Вячеслав остался в прошлом. А он вновь встал меж нею и ее новой любовью. До каких же это пор будет продолжаться! Юлия не заметила, как из ее глаз потекли слезы. Ее личный шофер, как всегда бесстрастно глядел вперед на дорогу, хотя от его наметанного глаза не укрылась слабость пассажирки, сидящей на заднем сидении. «Богатые тоже плачут» – лишь мысленно отметил он.

Юлия решила посвятить Владимира в суть разговора с гинекологическим светилом, когда они легли спать. Она прижалась к нему и, поцеловав в плечо, хотела сказать: «Володя, прости меня – я люблю тебя, я очень сильно тебя полюбила, но получается, что я и Вячеслава не смогла забыть. Это какое-то проклятие, – он вновь и вновь возникает во мне».

Но не смогла. Ее горло перехватил спазм и вставший там ком не дал произнести ни одного слова – лишь из глаз безостановочно потекли слезы.

Владимир взял ее голову в ладони и принялся целовать ее лицо. А она вспомнила поцелуи Славы; он тоже так целовал ее заплаканное лицо когда-то, при их прощании, когда он уезжал в город, после той памятной драки с Николаем, когда тот едва не погиб, и когда их мама налагала на себя руки. Сколько слез она пролила из-за этого человека! Казалось бы, зачеркнула насовсем, уехала на край света, простила за Елену, и ее за него, забыла, забыла, забыла совсем – ан нет! Он опять стоит, теперь меж нею и Володей, и она не знает, как избавиться от этого наваждения.

– О, Господи! – зашептала она страстно, вкладывая в эту мольбу всю свою душу, – Помоги! Помоги мне преодолеть это проклятие, прости мне мои прошлые грехи, прости за то, что впустила его в свое сердце, за то, что не догадалась вовремя изгнать его оттуда, прости за все, прости…

Они еще долго лежали так, Владимир гладил ее, как маленькую по волосам, а она шептала слова молитвы.

А наутро она позвонила Надежде Романовне и попросила:

– Надя, можно попросить тебя об одной услуге?

– Конечно, какой может быть разговор?

– Я бы хотела… хотела бы… в общем, мне нужно сходить в церковь. Я хочу исповедоваться… у батюшки. Ты сможешь пойти со мной? Мне одной как-то боязно. Ты не поверишь, но я ни разу в жизни не была в церкви.

Надежда Романовна пообещала, и они договорились в ближайшее воскресение вместе пойти в церковь.