Текст книги "Золотой возраст"

Грабители

Ночь была слишком ясной, чтобы спать, и хотя уже пробило девять – час колдовства – мы с Эдвардом, высунувшись из распахнутого окна в ночных рубашках, наблюдали за игрой теней, падавших от ветвей кедра на залитую лунным светом лужайку, и мечтали о новых проказах, что совершим солнечным утром. Снизу доносились звуки пианино, и это говорило о том, что Олимпийцы наслаждаются вечером в свойственной им вялой и беспомощной манере. На ужин был приглашен новый викарий, и в этот момент он антиклерикально провозглашал всему миру, что ничего не страшится. Его неблагозвучное пение несомненно повернуло мысли Эдварда в определенное русло, и он вскоре заметил à propos, хотя мы говорили совсем на другую тему:

– Кажется, новый викарий запал на тетю Марию!

Я выразил сомнение по поводу верности его предположения.

– Она же старая, – сказал я, – ей уже двадцать пять.

– Конечно, старая, – пренебрежительно бросил Эдвард, – бьюсь об заклад, ему просто нужны ее деньги.

– Не знал, что у нее есть деньги, – робко заметил я.

– Конечно, есть, – уверенно сказал брат, – масса денег.

Мы замолчали, каждый обдумывал этот волнительный вопрос: я изумлялся, что подобный изъян, часто проявляется в натурах завистливых, особенно у взрослых, например, у этого викария; Эдвард же, по всей видимости, обдумывал, какую выгоду сможет извлечь для себя при подобном положении вещей.

– Бобби Феррис рассказал мне, – начал Эдвард через какое-то время, – что один парень ухаживал за его сестрой…

– Что значит «ухаживал»? – осторожно спросил я.

– Не знаю, – равнодушно откликнулся Эдвард. – Ну это то… то, что обычно делают, когда влюбляются, понимаешь? Пишут друг другу записки, письма. И Бобби часто носил эти записки и другие вещи, которые они передавали друг другу. Каждый раз он получал в награду шиллинг.

– Они оба давали ему по шиллингу? – невинно поинтересовался я.

Эдвард посмотрел на меня с жалостью.

– Девчонки никогда не дают денег, – коротко объяснил он. – Но она делала за него уроки, вставала на его сторону во время споров и рассказывала сказки, когда он просил, очень хорошие сказки. И от девчонок бывает толк. Так он жил припеваючи, но, к сожалению, его сестра поссорилась с парнем из-за чего-то.

– Почему они поссорились? – спросил я.

– Не знаю, – сказал Эдвард. – Одним словом, они перестали передавать друг другу записки и письма, и шиллингов тоже больше не давали. Бобби оказался в трудном положении: он купил в кредит двух хорьков и пообещал выплачивать за них по шиллингу в неделю, он ведь думал, что шиллинги никогда не кончатся. Глупый осел! Поэтому, когда, однажды, ему напомнили, что с него причитается, он пошел к парню и сказал:

– У Беллы разбито сердце. Она умоляет тебя о встрече на закате. Приходи к старому дубу, как обычно. Она будет ждать тебя там!

Эту ерунду Бобби вычитал в какой-то глупой книжке. Парень озадаченно посмотрел на него и сказал:

– К какому старому дубу? Мы не встречались у старого дуба.

– Может быть, она имела в виду «Королевский дуб»? – тут же выкрутился Бобби, он понял, что допустил промах, слишком доверился глупой книжке.

Однако, парень по-прежнему выглядел озадаченным.

– Надо думать, – сказал я. – «Королевский дуб» – ужасный дешевый паб.

– Я знаю, – ответил Эдвард. – Наконец, парень сказал:

– Наверное, она имела в виду старое дерево на пастбище вашего отца. Это вяз, но для нее, видимо, нет разницы. Ладно, передай ей, что я приду.

Бобби очень хотел получить шиллинг, поэтому добавил:

– Она так ужасно плакала!

И парень дал ему монету.

– А он сильно рассердился, когда Белла не пришла на свидание? – спросил я.

– Бобби пришел вместо нее, – успокоил меня Эдвард. – Юный Феррис был истинным джентльменом. Он передал записку от Беллы: «Я не осмеливаюсь выйти из дома. Жестокие родители заточили меня в четырех стенах. Если бы ты знал, как я страдаю! Твоя Белла с разбитым сердцем». Опять та же глупая книжка. Записка показалась парню довольно странной, потому что родители Беллы были, скорей, заинтересованы в их дружбе. Парень был завидным женихом, у него водились деньги.

– Но, почему же они… – начал я.

– Не знаю, – раздраженно ответил Эдвард. – Я рассказываю тебе то, что сказал мне Бобби. Жених заподозрил что-то неладное, но не сумел уличить Бобби во лжи, так что в тот раз он выкрутился. Когда на следующей неделе ему понадобилась помощь по Французскому, попалось слишком сложное упражнение, он решил проделать то же самое и с сестрой. Но она оказалась проницательней и вывела брата на чистую воду. Женщины, почему-то, намного менее доверчивы, чем мужчины. Они просто жутко недоверчивы, ты не замечал?

– Замечал, – ответил я. – А они помирились, этот парень и сестра Бобби, они потом помирились?

– Этого я не помню, – равнодушно откликнулся Эдвард. – Но Бобби уехал в школу на год раньше, чем его собирались туда отправить. Этого он и добивался. Так что, все уладилось.

Я пытался разобраться какова мораль этой истории, она явно подразумевалась, когда поток света из открытой двери хлынул на лужайку, освещавшуюся до этого лишь луной, и тетя Мария вместе с новым викарием вышли из дома и направились к садовой скамейке, за которой плотной стеной, почти целиком огибавшей дом, высились кусты лавра. Эдвард мрачно размышлял.

– Если бы мы знали, о чем они говорят, – сказал он, – ты бы понял, что я прав. Слушай! Давай отправим малыша на разведку!

– Гарольд уже спит, – сказал я, – не думаю, что стоит…

– Вздор, – перебил меня брат, – он младший и должен делать то, что ему велят!

Итак, бедного Гарольда вытащили из постели и проинструктировали. Он, конечно, не пришел в восторг, когда его вдруг поставили на холодный пол и потребовали выполнить задание, не представлявшее для него никакого интереса, но он был преданным и послушным братом. Существовал очень простой способ выбраться из комнаты. Из окна было нетрудно перебраться на крыльцо с железными перилами, что мы обычно и делали, когда хотели тайком сбежать. Гарольд ловко, как крыса, пробрался вниз, его белая ночная рубашка мерцала какое-то время в темноте, на дорожке, посыпанной гравием, прежде чем он пропал из виду среди кустов лавра. Ненадолго наступила тишина, ее неожиданно прервал долгий пронзительный визг, будто скребли чем-то по металлической поверхности, потом послышались звуки борьбы. Наш разведчик попал в руки врага!

Только лень заставила нас поручить такое важное задание младшему брату, но теперь, когда с ним случилась беда, мы мгновенно ринулись на помощь. Не прошло и секунды, как мы спрыгнули с крыльца и поползли, подобно индейцам Чероки, к скамейке, сквозь кусты лавра. Жалостное зрелище предстало нашим глазам. Тетя Мария в белом вечернем платье сидела на скамейке и выглядела, особенно для тети, просто чудесно. Перед ней, на лужайке, стоял разгневанный викарий, держал за ухо нашего младшего брата и, судя по воплям, которые издавал последний, собирался вот-вот оторвать его ухо от головы. Жуткий вой Гарольда мы оценили лишь с эстетической точки зрения, потому что любой мальчишка, побывавший в руках взрослого, легко отличит крик подлинной физической боли от рева, взывающего к милосердию. Гарольд явно использовал в этот момент второй вариант.

– Ну, щенок (я слышал, что викарий сказал «щенок», но Эдвард потом решительно утверждал, что было произнесено слово «чертенок»), рассказывай, что ты здесь делаешь?

– Отпустите мое ухо, – визжал Гарольд, – и я скажу вам истинную правду.

– Хорошо, – согласился викарий, – давай, только не ври слишком много.

Мы без тени волнения ждали обещанного разоблачения, однако, мы недооценили, какой безудержной фантазией и силой воображения обладал Гарольд.

– Я только закончил молиться, – не спеша начал юный джентльмен, – и случайно выглянул в окно. Вдруг, на лужайке, я увидел нечто, от чего у меня кровь застыла в жилах! Грабитель тайком пробирался к дому! У него было злое лицо и потайной фонарик, и он был вооружен до зубов!

Мы слушали с интересом. История, которую рассказывал Гарольд, в таком не типичном для себя стиле, показалась нам странно знакомой.

– Продолжай, – угрюмо сказал викарий.

– Грабитель на секунду остановился, – говорил Гарольд, – и тихо свистнул. Тут же кто-то тихо свистнул в ответ, и из кустов выскользнули две тени. Оба злоумышленника были вооружены до зубов.

– Великолепно, – произнес викарий, – что было дальше?

– Главный грабитель, – воодушевившись, продолжал Гарольд, – подошел к своим гнусным товарищам, и они начали о чем-то шептаться. У него было просто свирепое выражение лица, и я забыл сказать, что он был вооружен до…

– Оставь в покое его зубы, – грубо перебил викарий, – ты слишком зациклился на челюстях. Заканчивай, скорее, свой рассказ.

– Я очень испугался, – снова заговорил рассказчик, опасливо прикрывая рукой ухо, но потом открылась дверь гостиной, и вы, вместе с тетей Марией, вышли на лужайку. Грабители тут же спрятались в кустах. Они явно замышляют что-то недоброе!

Викарий казался озадаченным. Рассказ был таким подробным, с точными деталями, вдруг мальчишка и вправду что-то видел. Бедняга, разве мог он знать, хоть высокопарный стиль рассказа и заронил в нем некоторые подозрения, что Гарольд вольно пересказал бульварный детектив, который дал нам почитать знакомый мальчишка – чистильщик обуви.

– Почему ты не позвал на помощь? – спросил викарий.

– Я очень испугался, – жалобно ответил мальчик, – и потом, мне бы никто не поверил.

– Да, но зачем ты залез в кусты, маленький хулиган? – поинтересовалась тетя Мария.

Даже она, родной по крови человек, не верила Гарольду!

В эту минуту Эдвард тронул меня за плечо и скользнул в густую зелень лавра. Отойдя на небольшое расстояние в десять ярдов, он тихо свистнул. Я свистнул в ответ. Результат был мгновенным. Тетя Мария с визгом вскочила на ноги. Гарольд испуганно оглянулся и рванул во всю прыть, словно заяц, прямиком к черному ходу. Он ворвался в дом, напугал ужинавших слуг и уткнулся в широкую грудь кухарки, своей главной союзницы. Викарий застыл в нерешительности, но тетя Мария кинулась к нему.

– О, мистер Ходжитс! – рыдала она. – Вы такой смелый! Ради меня, не будьте так безрассудны!

Он и не был. Когда я во второй раз выглянул из кустов, на лужайке уже никого не было.

В доме встревожено засуетились, и Эдвард заметил, что, наверное, нам лучше убежать. Путь отступления был несложным. С низкорослого лавра мы легко перелезли на садовую ограду, которая, в свою очередь, вела на крышу сарая, а с нее нам уже ничего не стоило переползти в окно кладовой. Этот надземный маршрут мы освоили благодаря домашнему коту, во время игры в охоту на выдру. Кот в этой игре, сам того не зная, исполнял заглавную роль, и теперь этот маршрут очень нам пригодился. Мы успели уютно свернуться калачиками в кроватях (из под одеял торчали только острые локти и коленки) когда добрая кухарка внесла в комнату сонно жующего что-то липкое Гарольда. Шум погони затихал вдали.

О бесстрашном поведении викария, напугавшем, как считала тетя Мария, грабителей так, что они убежали, узнали все в округе. Через несколько дней, когда он заглянул к нам на чай и скромно шутил о том, что мужество – главная добродетель, намереваясь при этом взять последний бутерброд с маслом, я не удержался и задумчиво произнес, глядя в пространство:

– Мистер Ходжитс! Вы такой смелый! Ради меня, не будьте так безрассудны!

На мое счастье, старый викарий, был тоже приглашен в тот день, и мне довольно легко удалось выйти сухим из воды.

Сбор урожая

Все вокруг приобретало желтый оттенок, Природа готовилась облачиться в золотой наряд, поля покрывались золотистыми снопами. Именно этого ожидали мы с Эдвардом, притаившись у ворот скотного двора. Гарольд не участвовал в приключении, ибо жестокая боль повергла его на диван. Острое желудочное расстройство, как обычно. За день до описываемых событий, Эдвард, в порыве неожиданного дружелюбия, соизволил вырезать для меня фонарь из репы. В этом искусстве ему не было равных. А Гарольд умудрился поглотить большую часть ароматного содержимого, вылетевшего из-под ножа старшего брата. И вот теперь, он пожинал плоды своего легкомыслия, и аптекарь старался облегчить его муки. Мы же с Эдвардом, зная, что настала пора сбора сена, наслаждались возможностью прокатиться на пустой телеге до поля, с которого собирались снопы, после чего самоотверженно возвращались пешком к ферме и снова неслись, подпрыгивая на ухабах, как на качаемом волнами корабле по бурному морю. Для нас, сорванцов, подобное сравнение казалось естественным, и на пыльной палубе этого подпрыгивающего на кочках корабля мы разыгрывали великолепные сцены: путешествие знаменитого корсара сэра Ричарда Гренвилла на «Возмездии», сражение на Ниле Нельсона и Наполеона в дыму пушечных залпов и, наконец, смерть великого Нельсона.

Телега сбросила поклажу и задребезжала прочь от ворот за новой порцией сена, в то время как мы с криком запрыгивали в нее. Эдвард забрался первым и едва я последовал его примеру, как завязался бой не на жизнь, а на смерть. Я оказался пиратом, а он – капитаном британского фрегата «Терпсихора». Точное число пушек на его борту мне запомнить не удалось. Эдвард всегда выбирал себе лучшую роль, но я честно исполнял свою, когда вдруг обнаружил, что доски, на которых мы бились, кишат уховертками. Я взвизгнул, вырвался из рук брата, и скатился за борт. Эдвард исполнил победоносный танец на палубе удалявшегося галеона, чем ничуть меня не огорчил. Я знал, что он понял, что боюсь я не его, а, жутко боюсь, уховерток, этих кусачих насекомых. Так что я позволил брату «уплыть» прочь, испуская вопли по поводу того, что мне так и не удалось взять его корабль на абордаж, и направился в сторону деревни.

Прогулка эта казалась настоящим приключением: шел я в эту деревню в первый раз, и находилась она довольно далеко от нашего дома. Я чувствовал что-то среднее между любопытством и незащищенностью – ощущения, знакомые любому путешественнику. Любопытство весьма оправдано в любом незнакомом месте, страх же мучил меня из-за сверстников, которые могли встретиться на моем пути, и которым, в силу их неизменной консервативности, наверняка бы не понравилось мое неожиданное вторжение. И все же, окрыленный одиночеством, я брел вперед и размышлял о том, как, наверняка, ловко удавалось путешественнику Мунго Парку прорубать себе путь в непроходимых джунглях Африки… И тут я налетел на кого-то мягкого, но достаточно устойчивого.

Столь неожиданное столкновение с действительностью вынудило поступить меня так, как поступил бы на моем месте любой мальчишка: поспешно прикрыть ладонями уши. Передо мной стоял высокий, пожилой, чисто выбритый человек в черном, довольно поношенном, одеянии, очевидно священник. Я сразу же заметил его отвлеченный взгляд, обращенный, словно, к горнему миру и не способный мгновенно сосредоточиться на чем-то земном, так внезапно напомнившем о себе. Он, извиняясь, склонился передо мной.

– Тысяча извинений, сэр, – произнес он, – я витал в облаках и совершенно вас не заметил. Я надеюсь, вы простите меня.

Любому мальчику на моем месте послышалась бы насмешка в таком учтивом обращении. Я же воспринял это бесконечное уважение к собственной персоне, как естественное отношение человека, способного видеть в каждом соотечественнике джентльмена, ни иудея, ни эллина, ни обрезанного, ни необрезанного. Конечно, я взял вину на себя, признал, что и я витал в облаках. Что было абсолютной правдой.

– Видимо, – любезно ответил незнакомец, – между нами есть что-то общее. Я – старик, склонный к мечтам, перед вами же, юноша, проходят видения. Ваш удел счастливее. А теперь…

Тут мы оказались перед калиткой, ведущей к его дому.

– Я вижу, что вам жарко. День клонится к вечеру, и сейчас мы под знаком Девы. Не хотите ли выпить чего-нибудь прохладительного, если, конечно, у вас нет других дел?

Единственным моим делом в тот день был урок арифметики, но я не собирался его посещать в любом случае, поэтому прошел в гостеприимно распахнутую передо мной калитку, пока незнакомец бормотал что-то из «Буколик» Вергилия: «Venit Hesperus, ite cappelloe» (Встал Геспер, деточка, домой), после чего смиренно извинился за столь фамильярное обращение, извинился, скорей, за римского поэта, чем за себя.

Прямая, выложенная плиткой дорожка, вела к симпатичному старому дому, хозяин которого, пока мы шли, останавливался почти у каждого розового куста и начисто забывал про меня. Очнувшись от грез, он смущенно просил прощения, и мы продолжали путь. Во время этих остановок, я наблюдал за ним и понял, что передо мной тот самый чудаковатый холостяк пастор, о котором ходит столько слухов. Особый трепет мне внушало то, что этот чрезвычайно ученый человек написал настоящую книгу, как утверждала Марта, знавшая обо всем на свете, даже кучу книг. Но по поводу «кучи» я немного сомневался.

Наконец, мы прошли сквозь темный холл и оказались в комнате, которая поразила меня с первого взгляда. Это был недостижимый идеал, предел моих мечтаний. Ни одной женской безделушки, ни следа уборки! Ощутимое отсутствие тетушкиной тирании. Повсюду лежали и стояли толстые пергаментные книги в кожаных переплетах, некоторые из них вольготно расположились, распахнувшись, на столах и стульях. Приятно пахло типографской краской и переплетным клеем, но главенствовал надо всем слабый аромат табака, наполнявший сердце такой же радостью, какую ощущает путник, увидев под чужим небом, хлопающий и вьющийся на ветру британский флаг – символ свободы! В углу, заваленное книгами, стояло пианино.

Я радостно вскрикнул при виде его.

– Хотите побренчать? – поинтересовался мой новый друг так, как будто это было самым естественным желанием в мире.

Его взгляд отвлеченно блуждал в противоположном углу, где из-под горы книг и бумаги выглядывал угол письменного стола.

– Вы позволите? – с сомнением спросил я. – Дома мне разрешают играть только ужасные гаммы.

– Что ж, здесь можете бренчать в свое удовольствие, – ответил хозяин дома.

Потом он что-то рассеянно забормотал на латыни и будто машинально побрел к притягивавшему его письменному столу. Через десять секунд он был уже вне досягаемости: одну огромную книгу он раскрыл на коленях, другую поставил на стол прямо перед собой и целиком погрузился в работу. Я с тем же успехом мог колотить по клавишам в Беотии, а не в той же комнате, разницы бы он не заметил. Поэтому я с легким сердцем предался этому приятному занятию.

Тем, кто мучительно, сбивая подошвы, карабкается на утес музыкального мастерства, не ведом дикий восторг бренчания. Счастье для них в созвучии, в гармоничности звучания; чистотой и неповторимостью каждой отдельной ноты дорожит лишь бездарный барабанщик. В одних нотах он слышит море, в других – церковные колокола, в некоторых – шум леса и запах растений, а бывает – он слышит, как танцуют фавны под веселую мелодию свирели или различает тяжелую поступь кентавров, выглядывающих из пещер. В некоторых нотах звучит лунный свет и алеет бутон розы. Бывают звуки голубые, некоторые красные, встречаются и такие, в которых марширует под бравурную музыку целая армия с шелковыми знаменами. И среди всей этой фантазии царит маленький человечек, визжащий и подпрыгивающий от восторга, высвобождающий плененные внутри огромного палисандрового короба струны, и инструмент жужжит, словно полный роящихся пчел.

Я с упоением погрузился в звуки, когда же остановился на минуту, заметил, что хозяин дома внимательно наблюдает за мной поверх фолианта.

– Что касается немцев, – неожиданно начал он, как будто мы долго обсуждали с ним какую-то тему, – они достаточно образованы, допустим. Но где же вдохновение, тонкость восприятия, чутье? Все это они берут от нас.

– Ничего они от нас не берут, – решительно заявил я, – Германия создает лишь музыку, которую, кстати, тетя Элиза воспринимает весьма враждебно.

– Вы думаете? – с сомнением произнес мой друг.

Он встал и в задумчивости прошелся по комнате.

– Что ж, меня восхищает способность к такой объективной и трезвой критике в столь юном возрасте. Подобные качества столь же редки, сколь привлекательны. И все же, взгляните на этого писаку, как отчаянно, как из последних сил он борется, прямо здесь, перед нами.

Я боязливо выглянул за дверь, опасаясь обнаружить там какое-нибудь снаркоподобное в кэрроловском духе существо, сражающееся с кем-то на ковре. Но ничего похожего не обнаружил, о чем и сообщил хозяину.

– Вот именно, – в восторге выкрикнул он, – вам, с багажом школьных знаний определенного уровня, не составляет никакого труда заметить это, но для писаки…

Тут, на мое счастье, в комнату вошла экономка – опрятная степенная дама.

– Стол накрыт в саду, – сурово произнесла она, словно пыталась втолковать что-то важное кому-то, совершенно не способному что-либо понять.

– Я достала пирожные и печенье для юного джентльмена. Лучше пойти туда сейчас, пока чай не остыл.

Мечтатель отмахнулся от назойливой дамы, он размашисто шагал по комнате, потрясая аористом над моей головой. Однако, экономка не шелохнулась и, дождавшись первой паузы в его сбивчивой речи, спокойно произнесла:

– Лучше выпить чай сейчас, пока он не остыл.

Несчастный бросил на меня взгляд, полный бессилия.

– Самое время выпить чаю, – безвольно согласился он и, к моему огромному облегчению, вышел в сад.

Я огляделся в поисках юного джентльмена, и, не обнаружив его, решил, что юноша, видимо, так же рассеян и забывчив, как и хозяин дома. Со спокойной совестью я принялся за пирожные и печенье.

После такого вкусного и весьма познавательного чаепития произошел эпизод, который до сих пор так и не стерся из моей памяти. Внизу, на дороге, перед беседкой, в которой мы сидели за чаем, показался сутулый и оборванный бродяга, рядом с ним шла неряшливо одетая женщина вместе с жалкой дворнягой. Увидев нас, бродяга начал свое профессиональное нытье, и я с искреннем сочувствием взглянул на своего друга, потому что знал, конечно же от Марты, что к этому времени суток у него обычно не оставалось ни гроша. Каждое утро он выходил с набитыми мелочью карманами, и возвращался совершенно опустошенным. Все это, вежливо и немного виновато, он долго объяснял бродяге, и, наконец, человек на дороге понял всю безнадежность ситуации, после чего начал с упоением проклинать несчастного, не стесняясь в выражениях. Он обругал его глаза, черты его лица, все его части тела, род занятий, его родственников и друзей, и рассерженно заковылял прочь. Мы смотрели им вслед, и они почти совсем скрылись из виду, когда вдруг женщина, явно выбившись из сил, остановилась. Ее спутник обрушил на нее поток ругательств, как и полагалось в его положении, потом взял у нее мешок и с грубоватой лаской в голосе предложил опереться на свою руку. В его движениях можно было разглядеть даже нежность. Нежность проявила и дворняжка, лизнув женщине руку.

– Видите, – произнес друг, коснувшись моего плеча, – видите, какая странная вещь – любовь: вспыхивает столь ярко в самый неожиданный момент. Вы бывали в поле ранним утром? Бесплодная, мертвая земля! Но стоит нагнуться, поймать робкий солнечный луч, и видишь, что все поле опутано серебряной паутиной. Подобные волшебные нити переплетаются и держат вместе целый мир. В них таится не старый властный бог с роковой стрелой, о котором писал Софокл в «Антигоне»: «ερως ανίκατε μάχαν» (О Эрос-бог, ты в битвах могуч!), и даже не безмятежное чувство привязанности, но нечто еще не названное, более таинственное, божественное! Однако, нужно склониться, чтобы разглядеть его, старина, нужно склониться!

Уже смеркалось и выпала роса, когда я резво бежал домой. Вокруг было пустынно, как на небе, так и на земле. Только Геспер висел над головой, ясный, невыразимо далекий и бесконечно ободряющий в своем доблестном одиночестве.