Текст книги "Золотой возраст"

Конец тирана

Наступил, наконец, тот долгожданный день, приход которого, как все, чего ждешь с нетерпением, казался нам недостижимой мечтой. После того, как впервые, две недели назад, нам объявили, что мисс Смедли уходит, восторженное настроение не покидало нас целых семь дней. В эти дни мы упивались воспоминаниями о ее произволе, жестокости и злобе, рассказывали друг другу каким оскорблениям, бесчестию и физическому насилию подвергались в те времена, когда звезда свободы еще не маячила на горизонте и мечтали о наступлении солнечных дней, которые, без сомнения, будут полны тревог (слишком несовершенен наш мир!), но тогда мы будем хотя бы избавлены от семейного тирана. Все оставшееся до ее отъезда время мы продумывали, как продемонстрировать мисс Смедли наши чувства. Под мудрым руководством Эдварда было решено поднять флаг над курятником в тот самый момент, когда пролетка, нагруженная сундуками и мрачным поработителем, двинется вниз по подъездной аллее. Три латунные пушки, спрятанные в зелени живой изгороди, дадут торжествующий залп вслед отступающему врагу. Собакам стоит повязать нарядные ленточки, а вечером, если нам хватит хитрости и притворства, будет небольшой костер и салют из хлопушек, благо общественные средства позволяли устроить подобное увеселение.

Я проснулся от того, что Гарольд пихал меня в бок, и его утренний гимн: «Она уезжает сегодня», – разогнал последний туман сна. Странно, но, услышав пение брата, я не ощутил надлежащего ликования. Более того, пока я одевался, тоскливое, неприятное чувство, которое я не мог объяснить, росло во мне – что-то похожее на физическую боль. Гарольд, очевидно, чувствовал то же самое, потому что повторив свое: «Она уезжает сегодня», которое теперь больше напоминало печальное песнопение, с напряжением заглянул мне в лицо, пытаясь понять, как ему следует себя вести. Но я раздраженно сказал ему поживей помолиться, что он обычно и делал по утрам, и оставить меня в покое. Что означает это унылое чувство? Почему в такой день я ощущаю себя так, словно небеса затянули черные тучи?

Скорей во двор, на солнце. Когда мы нашли Эдварда, он раскачивался на воротах и распевал пастушескую песню, в которой каждое животное появлялось в строгом порядке, по очереди, и издавало свойственное ему блеяние или мычание, а каждый стих начинался двустишьем:

«Ну же, деточки, вперед!

Солнышко гулять зовет!»

Судьбоносный исход, который должен был свершиться сегодня, явно выветрился из его памяти. Я тронул брата за плечо.

– Она уезжает сегодня, – сказал я.

Песенка Эдварда умолкла, как будто кто-то повернул кран и выключил ее.

– Да, она уезжает, – ответил он и слез с ворот.

Мы вернулись в дом, не проронив больше ни слова.

За завтраком мисс Смедли вела себя очень неприятно и неуместно. Первое правило хорошей гувернантки – не допускать лишних сантиментов. Поэтому, когда гувернантка узурпирует прерогативу своих жертв и сама ударяется в слезы, она, таким образом, играет против правил и бьет ниже пояса. Шарлотта тоже плакала, но для нее это было обычным делом. Шарлотта плакала даже, когда свиньям в пятачки вставляли кольца, чтобы они не рыли землю. Ее рыдания вызывали лишь презрение у бунтующих низвергателей тирании. Но когда сам Зевс громовержец отложил молнии в сторону и заревел, мятежники совершенно справедливо почувствовали себя обманутыми: они оказались в фальшивой и неловкой ситуации. Что бы сделали римляне, если бы Ганнибал плакал? История даже не допускает такую возможность. Правила должны строго соблюдаться обоими сторонами. Когда одна сторона играет против правил, другая чувствует себя оскорбленной.

Уроков в то утро, естественно, не было – еще один повод для недовольства. Обстоятельства требовали последней битвы: мы должны были сойтись в поединке из последних сил над расчлененным телом таблицы умножения и расстаться врагами, охваченными злобой и непониманием. Но этого не произошло. Я прогуливался по саду в полном одиночестве и был вынужден сражаться лишь с растущей внутри тоской. Вся эта ситуация казалось мне неправильной – люди, к которым привыкаешь, не могут уезжать. Жизнь должна оставаться такой, какой была всегда. Конечно, что-то неизбежно меняется, например, свиньи, они меняются с тревожной регулярностью. Как говорится в «Последнем слове» Арнольда Мэтью:

«Выстрел грянет – и бабах

Смолкнет все и стихнет страх…»

Так устроено Природой, она предусмотрела быструю последовательность, с которой одно животное сменяет другое. Если ты успел привязаться к свинье, а ее у тебя забрали, можно утешиться, выбрав поросенка из нового помета. Но сейчас речь шла не о чудесном поросенке, а о гувернантке, и в этом вопросе Природа оказалась совершенно бессильна. Не существовало волшебного помета, погружающего в забвение. Все может стать лучше или хуже, но жизнь никогда не будет прежней. Присущий юности консерватизм не нуждался ни в богатстве, ни в бедности, лишь в отсутствии перемен.

Эдвард брел рядом со мной с таким виноватым видом, словно его застигли за воровством варенья.

– Повеселимся, наконец, когда она уедет, – заметил он как можно развязней.

– Ага, точно, – печально ответил я, и разговор иссяк.

Мы дошли до курятника и долго созерцали знамя свободы, готовое к тому, чтобы взметнуться в небо, едва пробьет долгожданный час.

– Поднимем флаг, когда пролетка двинется по дороге, – спросил я, – или дождемся, пока она скроется из глаз?

Эдвард нерешительно огляделся.

– По-моему, дождь собирается, – сказал он, – а флаг ведь совсем новый. Жаль будет, если он испортится, может, лучше вообще его не поднимать?

Гарольд появился из-за угла словно бизон, по следам которого крадутся индейцы.

– Я отполировал пушки, – крикнул он, – они теперь блестят! Зарядить их?

– Ничего не трогай, – сурово сказал Эдвард, – или сам взлетишь на воздух.

Эдвард не часто проявлял заботу о младшем брате.

– Не прикасайся к пороху, а то пожалеешь.

Гарольд отступил безвольный, подавленный, послушный.

– Она сказала, что будет ждать от меня писем, – неожиданно начал он, – сказала, что можно писать с ошибками, главное писать. Так необычно слышать от нее такое!

– Ой, да заткнись ты! – рассвирепел Эдвард.

Все снова погрузились в печальное молчание.

– Пойдемте в лес, – робко предложил я, чтобы снять нарастающее напряжение, – нарежем себе веток для луков и стрел.

– Она подарила мне нож на прошлый день рождения, – угрюмо сказал Эдвард, не двигаясь с места. – Так себе нож, но, все же, жаль, что я его потерял.

– Когда у меня болели ноги, она сидела со мной полночи и растирала их чем-то, – сказал я. – Я совсем забыл об этом, вспомнил только сегодня утром.

– Пролетка! – крикнул Гарольд. – Слышите, гравий хрустит под колесами?!

И тогда, в первый раз за этот день, мы взглянули друг другу в глаза.

Пролетка вместе с пассажиром и чемоданами, наконец-то, выехала за ворота, и грохот ее колес затих вдали. Флаг так и не взвился над крышей курятника, и ни одна из пушек не провозгласила конец тирании. От глазированного торта нашей жизни судьба отрезала незаменимый кусок, и теперь мы остро ощущали возникшую пустоту. Мы разбежались в разные стороны, чтобы скрыть друг от друга свою печаль. Я придумал перекопать весь свой садик, от начала до конца. Он не нуждался в перекапывании, но подобная процедура не могла ни навредить ему, ни послужить на пользу, поэтому, полный энергии и упорства, я принялся за работу. Больше часа я работал под палящим солнцем, только чтобы отогнать неприятные мысли. Вскоре меня нашел Эдвард.

– Я нарубил в лесу дров, – сказал он с виноватым видом, как будто кто-то требовал от него отчета.

– Зачем? – глупо спросил я. – У нас ведь полно дров.

– Я знаю, – ответил Эдвард, – но лучше всегда иметь немного про запас. Никогда не знаешь, что может случиться. А зачем ты копал?

– Ты сказал, что собирается дождь, – поспешно объяснил я, – поэтому я решил поскорее здесь все перекопать. Хорошие садовники всегда поступают именно так в подобной ситуации.

– Да, мне показалось, в какой-то момент, что пойдет дождь, – признался Эдвард, – но я ошибся. Погода так переменчива. Поэтому, наверное, я себя сегодня так странно чувствовал.

– Да, это из-за погоды, – ответил я, – мне тоже сегодня не по себе.

Погода была ни при чем, и мы оба это знали, но готовы были, скорее, умереть, чем признать настоящую причину.

Голубая комната

То, что природа иногда созвучна человеку замечают достаточно часто и, каждый раз, поражаются этому, как новому открытию. Для нас, не знавших других условий жизни, казалось простым и естественным, что ветер поет и плачет в верхушках тополей, а во время затишья струи дождя резко заливают пыльные дороги в этот бурный мартовский день, когда мы с Эдвардом ждем на перроне прибытия нового гувернера. Излишне объяснять, что встреча эта была придумана тетушкой, решившей, что наши невинные души раскроются друг другу во время прогулки со станции, и что открыв в себе множество хороших качеств, мы неизбежно станем друзьями, и дружба наша будет зиждется на взаимном уважении. Смешная фантазия, не больше. Эдвард предвидел, что основные репрессии гувернер направит против него и потому был угрюм и односложен; он решил вести себя настолько неприветливо, насколько позволят правила приличия. Было очевидно, что роль оратора и поставщика пустых любезностей отведена мне, что не делало предстоящую встречу особенно долгожданной и радостной, потому что учтивости, расшаркивания, многоречивые объяснения и другие лакейские обязанности вызывали у меня сильное отвращение. Одним словом, в наших сердцах бушевал такой же непогожий мартовский денек, как и в природе. Хмуро и сердито вглядывались мы в окна замедлявшего ход поезда.

Каждый склонен, однако, переоценивать предстоящие ему трудности. Встреча получилась легкой и неформальной. Среди набившейся в вагон деревенской публики оказалось довольно легко узнать гувернера, и прежде чем я успел произнести одну из своих тщательно продуманных фраз, он отправил чемодан в поместье на телеге, а свою персону препоручил нам и неспешной прогулке. У меня отлегло от сердца, я поднимал глаза на нового друга и видел, что мы опасались чего-то намного более скучного, поучающего и сурового. Он глядел вокруг с мальчишеским любопытством, носил пенсне и был совсем не причесан. Еще он непрерывно вертел головой, как маленькая птичка, и говорил с немного визгливой интонацией. Все это казалось странным, но не страшным.

Вприпрыжку мы бежали через деревню, поглядывая по сторонам.

– Очаровательно! – вскоре изрек он. – Весьма очаровательно и прелестно.

Я не знал, как реагировать на подобный отзыв и в растерянности взглянул на Эдварда, который шел рядом, засунув руки в карманы и уныло повесив нос. Он играл свою роль и не желал отступать от нее.

Тем временем, новый знакомец сложил руки перед глазами наподобие подзорной трубы и прищурился на что-то, на что я не мог понять.

– Какое изящество! – высказался он. – Пятнадцатый век, если не ошибаюсь!

Я окончательно растерялся, если не сказать испугался. Мне вспомнилась история мясника из «Тысяча и одной ночи», который вывесил на прилавке туши на продажу, а ошарашенные люди видели перед собой само расчлененное человечество. Так и новому знакомому наша скучная привычная жизнь казалась чем-то необычным.

– Ах! – разразился он снова, когда мы неслись галопом между живыми изгородями. – То поле и холмы за ним, и нависшая над полем грозовая туча – это же настоящий Дэвид Кокс!

О том, что Дэвид Кокс – художник, пейзажист я узнал значительно позже. Тогда же я вежливо объяснил гувернеру:

– Это поле фермера Ларкина. К фермеру Коксу я могу проводить вас завтра, если он ваш друг, но там нет ничего интересного.

В этот момент хмурый Эдвард выразительно взглянул на меня, явно желая сказать: «Что за псих нам попался!»

– Как чудесно жить вот так, в деревне, – продолжал восторженный юноша, – и эти домишки и усадьбы, словно пережитки былого, именно они делают английский пейзаж таким божественным, таким неповторимым!

Неугомонный кузнечик оказался для нас настоящей обузой! Родные поля и фермы, в которых мы знали наизусть каждую травинку, ничем не заслужили подобных эпитетов. Я никогда не думал о них, как о «божественных», «неповторимых» или каких-нибудь еще. Они были… ну, они просто были, и этого нам хватало. В отчаянии я пихнул Эдварда в бок, чтобы заставить его начать какой-нибудь разумный разговор, но он лишь усмехнулся и насупился еще больше.

– Отсюда уже виден наш дом, – заметил я вскоре, – а вон Селина бегает за осликом, или ослик бегает за ней, отсюда понять трудно. Но, в любом случае, это они.

Конечно же, в ответ на мои слова гувернер выпустил полный заряд прилагательных.

– Восхитительно! – откликнулся он. – Так сочно и гармонично! И так блистательно выдержанно!

По лицу Эдварда я понял, что он задумался о выдержке, которую нам придется проявить.

– Романтика все еще живет под этими старыми крышами!

– Если вы о чердаках, – заметил я, – то на них стоит старая мебель, а, бывает, там хранят яблоки. Случается, что под карниз залетают летучие мыши и мечутся внутри, пока мы не выпроваживаем их с помощью метел и других приспособлений. Но больше ничего там интересного нет.

– О, только не говорите мне, что там одни летучие мыши! – воскликнул он. – Неужели там нет привидений? Вы меня глубоко разочаруете, если не расскажете о привидениях!

Я не нашелся, что ответить, чувствуя себя не готовым к подобному разговору. К тому же, мы уже подходили к дому, и свое задание я считал выполненным. Тетя Элиза встретила нас на пороге, и пока взрослые шумно перебрасывались прилагательными, причем делали это одновременно, как у них принято, мы ускользнули на задний двор и поспешили увеличить расстояние между нами и цивилизованным миром, опасаясь, как бы нас не позвали пить чай в гостиную. К тому моменту, как мы вернулись, новый гость поднялся к себе переодеться к ужину, так что до завтрашнего утра мы были избавлены от общения с ним.

А мартовский ветер, между тем, после небольшого вечернего затишья, неуклонно набирал силу, и хотя я уснул в полночь, как обычно, его стенания и завывания все же разбудили меня. В ярком свете луны ветви деревьев зловеще качались и метались за окном; в дымоходах гремело, в замочных скважинах свистело, и по всему дому слышался стон и плач. Сон как рукой сняло. Я сел на постели и огляделся. Эдвард тоже сел.

– Я все ждал, когда же ты проснешься, – сказал он. – Глупо спать в такую погоду. Надо что-нибудь придумать.

– Я в игре, – ответил я. – Давай поиграем, будто мы терпим крушение (стенания старого дома под ударами ветра легко наводили на эту мысль) и можем разбиться у берегов необитаемого острова или спастись на плоту. Что тебе больше нравится? Я бы выбрал остров, потому что на нем может случиться еще много приключений.

Эдвард отверг мою идею.

– Это слишком шумная игра, – уточнил он. – Неинтересно играть в кораблекрушение, если нельзя вволю пошуметь.

Скрипнула дверь, и маленькая фигурка осторожно проскользнула в комнату.

– Я услышала ваши голоса, – сказала Шарлотта. – Нам тоже не спится. Нам страшно… и Селине тоже! Она сейчас придет, только наденет свой новый халат, которым так гордится.

Обхватив руками колени, Эдвард погрузился в глубокое раздумье. Потом появилась Селина. Она пришла босиком и казалась стройной и высокой в своем новом халатике.

– Послушайте! – вдруг воскликнул он. – Теперь, когда мы все собрались, мы можем отправиться на разведку!

– Вечно ты хочешь что-то разведывать, – сказал я, – скажи, что можно найти интересного в этом доме?

– Пирожные! – вдохновенно ответил Эдвард.

– Ура! Давайте! – неожиданно вмешался Гарольд и сел на кровати.

Он давно прислушивался к разговору, но притворялся спящим, чтобы его не заставили делать то, что ему не хочется.

Эдвард был прав: легкомысленные старшие иногда забывали убирать пирожные – заслуженная награда для ночных искателей приключений со стальными нервами.

Эдвард вывалился из постели и натянул старые мешковатые бриджи прямо на голые ноги. Потом он опоясался ремнем и засунул в него с одной стороны большой деревянный пистолет, а с другой – палку, изображавшую меч. Под конец он надел широкополую шляпу, бывшую дядину, с которой мы играли обычно в Гая Фокса или в Карла II в кроне дуба, прячущегося от людей Кромвеля. Эдвард тщательно и добросовестно принаряжался для каждой своей роли, даже если особенно не перед кем было красоваться, нас же с Гарольдом, как истинных елизаветинцев, мало заботили декорации, для нас в пьесе главным было биение ее драматического сердца.

Командир велел нам соблюдать полнейшую тишину, как на кладбище, потому что тетя Элиза, мимо комнаты которой нам предстояло пройти, имела привычку спать с открытой дверью.

– Может, пойти коротким путем, через Голубую комнату? – предложила осмотрительная Селина.

– Ну, конечно! – обрадовался Эдвард. – Я совсем забыл про нее. Ладно. Ты веди нас!

Голубая комната с доисторических времен использовалась как дополнительный путь, и не только потому что было весело пробираться сквозь нее, но еще она позволяла нам беспрепятственно дойти до лестницы и не проходить мимо спальни, где затаился дракон-тетушка. Комнату эту никто не занимал, кроме случайных дядюшек, иногда остававшихся на ночь. Мы бесшумно проникли в нее. Все было погружено во мрак, и только яркий лунный свет отбрасывал на пол светлые полосы, через которые нам и предстояло пройти. Тут ведущая нас дама решила остановиться, ухватившись за возможность полюбоваться на свой новый халатик в лунном свете. Вполне довольная результатом, она перешла от изучения одежды к позированию и грациозно протанцевала несколько па менуэта с воображаемым партнером. Эдвард, главный любитель театральных эффектов, не смог этого вынести, он выхватил меч и, размахивая им, выскочил на сцену. Последовала схватка, в результате которой Селина была медленно и с наслаждением проткнута насквозь, и ее безжизненное тело вынес из комнаты безжалостный кавалер. Мы же всем скопом ринулись за ними следом, прыгая и восторженно жестикулируя – все это в полном молчании, без единого звука.

Когда мы выбрались на темную лестницу, за окном по-прежнему бушевал ветер, но мы не решились нарушить обет молчания и, ухватившись за ночные рубашки друг друга, ведь даже альпинисты перевязываются веревкой в опасных местах, начали спуск с лесницы-ледника, вперед, сквозь мрачный, не менее обледенелый холл, к гостиной, приоткрытая дверь которой манила нас, как манят усталых путников приветливые огни постоялого двора. Оказалось, что расточительные взрослые не потушили звучащее сердце огня, и оно рассыпалось в камине веселыми искрами. На столе осталась полная тарелка пирожных, подбадривающе улыбавшихся нам, вместе с дольками лимона, выжатыми, но вполне годными для рассасывания. Пирожные были честно поделены на равные части, а дольки лимона передавались от одного рта к следующему. Ласковое тепло камина, вокруг которого мы расселись на корточках, подействовало утешительно на наши продрогшие конечности и навело на мысль, что ночное приключение было предпринято нами не зря.

– Смешно, – сказал Эдвард, – я так ненавижу эту комнату днем. В ней всегда надо быть умытым, причесанным и вести глупые светские разговоры. Но сейчас, ночью, в ней очень хорошо. Она выглядит даже как-то по-другому.

– Никогда не мог понять, – сказал я, – зачем люди приходят сюда пить чай. Они могут пить чай с вареньем и другими вкусностями дома, если им так хочется, они ведь не бедняки, и дома можно пить из блюдечка и облизывать пальцы и вести себя так, как хочется, но они приходят сюда издалека, и сидят прямо, ровно поставив ноги, и пьют не больше одной чашки, и говорят каждый раз об одном и том же.

Селина презрительно фыркнула.

– Много ты понимаешь, – сказала она, – В обществе принято посещать друг друга. Так полагается.

– Уф, нашлась светская дама, – вежливо ответил Эдвард. – Ты вряд ли вообще ею когда-нибудь станешь.

– Еще как стану! – отпарировала Селина. – Но тебя в гости не приглашу.

– А я и не приду, даже если попросишь, – прорычал Эдвард.

– Ни за что не получишь приглашения! – отозвалась сестра, она любила, чтобы последнее слово всегда оставалось за ней.

Эта лишенная теплоты беседа наглядно продемонстрировала нам искусство вежливого разговора.

– Мне не нравятся светские люди, – подал голос Гарольд.

Он вальяжно растянулся на диване, что никогда бы не позволил себе в светлое время суток.

– Тут было несколько таких днем, когда вы ушли на станцию. Я нашел дохлую мышь на лужайке и хотел содрать с нее кожу, но не знал, как это сделать, и тут они вышли в сад и стали гладить меня по голове (почему им обязательно нужно меня гладить?) и одна из них попросила сорвать для нее цветок. Что она не могла сорвать его сама? Я сказал: «Хорошо, я сорву вам цветок, если вы подержите мою мышь». Тут она завизжала и бросила мышь, а Огастес (кот) схватил ее и убежал. Наверное, это и правда была его мышь, потому что я видел, как он искал что-то. Я не обиделся на Огастеса. Но почему она, все-таки, выбросила мою мышь?

– С мышами надо поосторожней, – задумчиво сказал Эдвард, – они слишком скользкие. Помните, как мы играли с дохлой мышью: положили ее на пианино, она была Робинзоном Крузо, а пианино – островом, и как-то получилось, что Крузо соскользнул внутрь острова, в сам механизм, и мы не могли достать его оттуда, даже граблями, а потом пришел настройщик. Помните, он пришел через неделю после нашей игры…

И тут Шарлотта, все время клевавшая носом, грохнулась прямо на каминную решетку. В этот момент мы поняли, что ветер перестал, и дом окутан великим безмолвием. Мы чувствовали властный зов пустых постелей, и очень обрадовались, когда Эдвард дал сигнал к отступлению. Наверху лестницы Гарольд неожиданно взбунтовался: он настаивал на своем праве свободного человека съехать вниз по перилам. Времени для споров не было, поэтому я предложил дотащить его силой, распластав, как лягушку, за руки и за ноги. Мы торжественно прошествовали сквозь залитую лунным светом Голубую комнату с бунтующим Гарольдом в горизонтальном положении. Я уже проваливался в сон в своей уютной постели, как вдруг услышал фырканье и хихиканье Эдварда.

– Боже! – хохотал он. – Я совсем забыл. Новый гувернер спит в Голубой комнате!

– Счастье, что он не проснулся и не поймал нас, – сонно пробурчал я в ответ.

И отбросив лишние волнения, мы оба предались заслуженному отдыху.

На следующее утро, мы спустились к завтраку, приготовившись к схватке с новым бедствием, и очень удивились, обнаружив нашего болтливого друга (он вышел к завтраку с большим опозданием) странно молчаливым и погруженным в собственные мысли. Вычистив тарелки с кашей, мы убежали покормить кроликов, а заодно и предупредить их, что зверь гувернер не позволит нам теперь общаться так же часто, как раньше.

Вернувшись в дом в урочный час, назначенный для ученья, мы остолбенели при виде телеги, удалявшейся прочь с нашим новым знакомым на борту. Тетя Элиза была крайне неразговорчива, но нам удалось подслушать ее случайное замечание о том, что гувернер в этот раз попался какой-то помешанный. Мы были абсолютно согласны с этим предположением, и потому вскоре выбросили всю эту историю из головы.

Прошло несколько недель. Дядюшка Томас гостил у нас с ответным визитом и однажды вечером достал из кармана новый номер еженедельника «Психея. Журнал о невиданном», чтобы потренироваться в своем несмешном остроумии, за наш счет, как всегда. Мы терпеливо слушали его и улыбались через силу, взволнованные тем, что неожиданно стали источником вдохновения. В статье подробно описывалось наше благопристойное и скучное жилище. Статья называлась: «Случай № III». «Нижеперечисленные подробности были сообщены редакции молодым представителем общества, чья неоспоримая честность и серьезность не подлежит сомнению и позволяет нам стать свидетелями подлинных событий, недавно пережитых им». Дальше следовало безошибочно подробное описание нашего дома, в которое вливался поток беспорядочной бессмыслицы о явлении ночных гостей. Стиль статьи явно демонстрировал больное воображение и неустойчивую психику рассказчика. Парень даже не постарался придумать что-нибудь новое. Классика жанра: ночная гроза, заброшенная комната, женщина в белом, вновь разыгрываемое убийство. Все это, наверняка, уже печаталось в Рождественском номере. Никто бы не смог разобраться во всей этой ерунде и увидеть связь между описанными событиями и нашим тихим поместьем, и только Эдвард решительно настаивал на том, что гувернер не мог выдумать все это без особых причин.