Текст книги "Золотой возраст"

Дорога в Рим

Дороги в нашей округе выглядели весело и приветливо, каждая в своем стиле, но была среди них одна, которая искусно намекала на какую-то важную цель и торопила, призывала отправиться к этой цели, и сердце колотилось в радостном предчувствии. Остальные дороги манили обыкновенным: пышными кустами и канавами, ядовитыми ягодами аронника пятнистого, шорохом полевой мышки в траве или всплеском от прыгнувшей в болотце лягушки. Прохладные носы братьев животных тыкались в путешественника сквозь щели в заборах. Только бездельник мог выбрать такой путь: слишком много крошечных ручек хватали за рукав, пока ты шел по нему. А эта дорога была совсем другого сорта: она избегала живописного берега реки и пышных кустов, тянулась прямо вдоль холмов, и как будто всем своим видом демонстрировала презрение к хитрым ловушкам, в которые попадаются лишь недоумки.

Когда чувство несправедливости и острого разочарования особенно тяготило меня, я выбирал эту своевольную дорогу для одинокой прогулки и на целый день поворачивался спиной к необъяснимо враждебному, настроенному против меня, миру.

Мы, дети, называли ее «Дорогой рыцарей», потому что нам казалось, что если идти по ней все дальше и дальше, рано или поздно, встретишь Ланселота и его соратников на боевых конях. Предполагалось, естественно, что отважные воины живут и здравствуют и по сей день где-то в таинственных уголках и неизведанных убежищах. Взрослые иногда называли эту дорогу «Путем пилигримов», но я не знал, кто такие пилигримы, я слышал только легенду о рыцаре Тангейзере, согрешившем на горе Герзельберг, и отправившемся на поклон к Папе Римскому. Мне казалось, что его усталый взгляд я встречал в соседнем перелеске, он окликал пилигримов, спешащих мимо в Святой Град, где их ждали прощение и покой. «Все дороги ведут в Рим», – сказал мне кто-то однажды. Я всерьез воспринял это высказывание и размышлял над ним много дней. В конце концов, я понял, что это невозможно, но по поводу нашей дороги не сомневался ни минуты. Вера моя укрепилась еще больше, после того, как на уроке истории мисс Смедли рассказала об одной очень странной дороге, которая тянется сквозь всю Англию, доходит до побережья и начинается снова уже на другой стороне моря, во Франции. Она неуклонно тянется сквозь города и виноградники, из туманного Альбиона прямо в Вечный Город. Недостоверные, обычно, утверждения мисс Смедли всегда воспринимались нами скептически. Однако, в этот раз, мы своими глазами видели то, о чем она рассказывала, первый раз в жизни ей можно было доверять.

Рим! Было так увлекательно думать о том, что он на другом конце этой белой ленты, разворачивавшейся у меня под ногами, туда, за далекие холмы. Я был достаточно образован, чтобы понимать, что за один день я не смогу до него добраться, но когда-нибудь, если ничего в моей жизни не изменится, когда-нибудь, когда тетя Элиза уйдет в гости, когда-нибудь я решусь.

Я старался представить, что я увижу, когда дойду туда. Я знал, что в Риме есть Колизей, потому что видел гравюру с его изображением в учебнике истории. Поэтому, Колизей я шлепал в центр города. Все остальное я наляпал в Рим из серого городишки, куда мы ездили дважды в год, чтобы подстричься. Таким образом, знаменитый амфитеатр Веспасиана оказался в окружении грязных улочек, на которых можно было встретить заведения вроде «Красного льва» или «Голубого кабана». Еще я разместил там дом доктора из добротного красного кирпича и методистскую часовню, которая казалась нам тогда шедевром архитектуры. Жители Рима носили обычные рубахи и штаны и развлекались тем, что дергали за хвосты римских телят и приглашали друг друга на кружку пива в ближайший паб. Освоив Рим, я перемещался в другие города, о которых что-то слышал: в Дамаск, в Брайтон (мечта тети Элизы) в Афины и в Глазго, о котором нам с упоением рассказывал садовник. В моем воображении все эти города были похожи друг на друга, и в каждом из них я неизменно встречал методистскую часовню. Легко было строить дома в несуществующих городах, ощущать себя единственным архитектором, ничем не связанным. Я мысленно брел по восхитительной улице из воздушных замков, когда вдруг наткнулся на художника.

Он сидел на обочине, и с его места были отлично видны крутые высокие холмы, словно обитые можжевельником, грациозно простирающиеся на запад. Все в нем выдавало художника, к тому же, он был в бриджах, как и я, а в этой одежде ходят только мальчишки или художники. Я понимал, что его нельзя беспокоить вопросами, заглядывать ему через плечо и дышать в ухо – они этого не любят, «genus irritabile» (раздражительное племя), как называл их Гораций. Но никто не предупреждал меня, что нельзя глазеть на них, поэтому, присев на траву, я целиком погрузился в страстное созерцание. Через пять минут я досконально изучил весь его костюм, каждую пуговицу на нем, он сам вряд ли был так осведомлен о фактуре и форме того, что на нем надето. Разок он взглянул на меня, кивнул, и машинально вытащил из кармана табачный кисет, потом засунул его обратно и вернулся к работе, а я продолжил мысленно фотографировать его.

Прошло еще минут пять, и художник произнес, не отрываясь от работы:

– Хороший денек сегодня. Далеко направляешься?

– Нет, дальше уже не пойду, – ответил я. – Хотел дойти до Рима, но передумал.

– Рим – замечательный город, – пробормотал художник, – тебе там понравится. Но я бы не советовал идти сейчас, слишком жарко.

– А вы бывали в Риме? – спросил я.

– Конечно, – сразу ответил он, – я там живу.

Я просто онемел от изумления, попытался с трудом осознать тот факт, что сижу и разговариваю с человеком, который живет в Риме. Целых десять минут я потратил, изучая его просто, как незнакомца и художника, и теперь придется начинать все заново после того, что я узнал. И я начал заново с верхушки его мягкой шляпы и дальше, пока не дошел до солидных английских ботинок. Все это я видел теперь в совершенно другом, романтическом ореоле. Наконец, я решил остановиться.

– Вы ведь не на самом деле там живете?

Я ничуточки не сомневался в его словах, просто мне хотелось, чтобы он повторил их.

Художник добродушно улыбнулся, проигнорировав небольшую грубость с моей стороны.

– Я живу не только там. В Рим я приезжаю на полгода. У меня там домишко, когда-нибудь я обязательно приглашу тебя в гости.

– А где вы еще живете? – не унимался я, чувствуя, что не имею права так допрашивать его.

– Да, повсюду, – туманно ответил незнакомец. – У меня есть жилище и на Пикадилли.

– А где это?

– Что? А, Пикадилли? Это в Лондоне.

– У вас там большой сад? – снова спросил я. – Много у вас свиней?

– У меня совсем нет сада, – грустно ответил художник. – И мне не разрешают держать свиней, хотя я был бы рад. Печально.

– А что же вы делаете целый день? – воскликнул я. – Где вы играете, если у вас нет ни сада, ни свиней?

– Когда мне хочется поиграть, – серьезно ответил он, – я выхожу на улицу. Это, конечно, не особенно весело. Хотя, неподалеку от меня обитает один козлик, я беседую с ним иногда, когда чувствую себя одиноким. Но он слишком высокомерен.

– Да, козлы такие, – согласился я. – Здесь тоже есть один. Ему и сказать ничего нельзя, сразу бьет рогами под дых. Вы знаете как это, когда бьют под дых?

– Знаю, – с неподдельной грустью ответил художник и вновь погрузился в работу.

– А где вы еще бывали, – продолжил я свои расспросы, – кроме Рима и Пика… не помню, как там дальше?

– Да, везде, – ответил он, – я, как Одиссей, повидал и людей и города. Не добрался еще только до Элизиума, где живут блаженные, избранные для вечного счастья.

Мне нравился этот человек. Он не уклонялся от ответов, говорил искренне и не пытался рассмешить меня. Я почувствовал, что могу ему довериться.

– А вы бы хотели, – спросил я, – хотели бы найти город, в котором совсем не было бы людей?

Художник удивленно взглянул на меня.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он.

– Это такой город, – охотно объяснил я, – где открыты все ворота и магазины, полные прекрасных вещей, и можно зайти в любой дом, обставленный в самом великолепном стиле, и никто тебе не помешает! Можно зайти в магазин и взять, что хочешь: шоколадку, волшебный фонарь, через который удобно разглядывать картинки на стене, или жвачку. И платить ничего не надо. А еще можно выбрать себе дом и жить в нем так, как заблагорассудится и отправляться спать только когда захочется!

Художник отложил кисть!

– Какой чудесный город, – сказал он, – лучше, чем Рим. В Риме так жить нельзя и на Пикадилли тоже. Это еще одно место, в котором я пока не побывал.

– Можно пригласить друзей, – продолжал я, воодушевляясь все больше, – тех, которых на самом деле любишь, и они тоже выберут дома и поселятся в них. Там будет много домов. А родственников там вообще не будет, или будут только те, которые пообещают вести себя по-доброму, а если вдруг рассердятся, им придется сразу же уйти.

– Значит, родственников не пригласишь в свой город? – уточнил художник. – Что ж, ты прав, я думаю. У нас с тобой схожие взгляды.

– Я бы пригласил Гарольда, – задумчиво сказал я, – и Шарлотту. Им бы там очень понравилось. Остальные уже слишком взрослые. Да, и Марту, я бы позвал Марту готовить и мыть посуду, и для всего остального. Вам бы понравилась Марта. Она намного лучше тети Элизы. Именно такой я представляю себе настоящую леди.

– Тогда она мне точно понравится, – дружески согласился художник. – А когда я приеду в… а как, ты сказал, называется твой город? Нефела? Как богиня из облака?

– Я… я еще не придумал, – смущенно ответил я. – У него пока еще нет названия.

Художник устремил свой взор вдаль, поверх холмов.

– Сказал поэт: «Милый Кекропов град, – произнес он тихо, словно сам себе, – ты ли не скажешь: «О милый Зевсов град?»

– Это из Марка Аврелия, – объяснил он и вернулся к работе над картиной. – Тебе он пока неизвестен, но, когда-нибудь, ты обязательно с ним познакомишься.

– А кто он? – спросил я.

– Просто еще один человек, который жил в Риме, – ответил художник, продолжая рисовать.

– О Боже! – в отчаянии воскликнул я. – Все живут в этом Риме, а я там даже ни разу не был. Ну и пусть. Мне в моем городе, наверняка, больше понравится.

– Мне тоже, – с жаром подхватил незнакомец. – А вот Марк Аврелий вряд ли бы его одобрил.

– Тогда его мы не будем приглашать, – ответил я. – Хорошо?

– Не приглашу, если ты не хочешь, – согласился художник.

Договорившись об этом, мы немного помолчали.

– Знаешь, – снова заговорил незнакомец, – я время от времени встречаю людей, которые побывали в городе, похожем на твой, а, может, только один такой город и существует. Они ничего о нем обычно не рассказывают, только намекают иногда, но они точно там побывали. Их, как будто, ничего не волнует, все для них одинаково, и сложное и простое, и рано или поздно, они ускользают, исчезают и больше не возвращаются. Наверное, отправляются обратно в тот город.

– Конечно, – сказал я, – зачем они вообще оттуда уезжали. Я бы не уезжал. Здесь мне постоянно говорят, что я все ломаю, не разрешают пить чай на кухне со слугами и спать с собакой в обнимку. Кстати, я тоже знаю людей, которые живут в таком городе.

Художник с интересом посмотрел на меня.

– Например, Ланселот, – продолжал я, – в книгах говорится, что он умер, но имеется в виду что-то другое, мне кажется. Он просто ушел, как Артур или Крузо, которому надоело носить одежду и выглядеть респектабельно. Тоже самое случается с теми героями, которые не женятся на принцессе, ведь только один может жениться на ней. Остальные наверняка отправляются в этот город.

– Да, и те, кому не удается победить, – подхватил мою мысль художник, – те, которые стараются не меньше других, но все равно проигрывают или промахиваются, сдаются и отступают в схватке. Те, кому никогда не получить ни принцессы, ни полцарства, даже второсортного, они ведь тоже приедут?

– Хорошо, если хотите, – ответил я, не совсем понимая, о чем он говорит. – Если у вас есть такие друзья, можете и их пригласить.

– Что за чудесная жизнь нас ждет! – задумчиво произнес незнакомец. – И каким потрясением это будет для старика Марка Аврелия!

Тени становились все длиннее и серо-зеленые холмы погрузились вскоре в золотистую дымку заката. Художник начал собирать вещи, а мне вдруг стало грустно. Мы так хорошо понимали друг друга, и теперь нам придется расстаться. Незнакомец подошел ко мне, он был стройным и высоким, и лучи заходящего солнца играли в его волосах и бороде. Он пожал мне руку, как равному.

– Мне очень понравилась наша беседа, – сказал он. – То, что ты рассказал, удивительно интересно, и мы еще не все обсудили. Нам обязательно нужно встретиться снова, как ты думаешь?

– Конечно, – согласился я, не сомневаясь, что так и будет.

– Может быть, в Риме? – предложил он.

– Да, в Риме, – согласился я, – или на Пика… не помню, как там дальше.

– Или в твоем городе, когда узнаем, как туда добраться. Я разыщу тебя, или ты окликнешь меня, когда увидишь. И мы пойдем рука об руку, и зайдем во все магазины, а потом я выберу себе дом, а ты выберешь себе, и мы заживем, как принцы или положительные герои.

– Вам можно будет поселиться в моем доме, – воскликнул я. – Я никого больше не попрошу, кроме вас.

Он задумался на мгновенье, потом сказал:

– Хорошо! Не сомневаюсь, что ты от чистого сердца. Что ж, я поселюсь у тебя, и никуда от тебя не перееду, даже если все остальные будут очень упрашивать. Обещаю, что не причиню хлопот.

Договорившись об этом, мы разошлись в разные стороны. Я сердечно попрощался с человеком, понимавшем меня, и отправился домой, где всегда был не прав. Как получилось, что все то, что показалось этому незнакомцу простым и осмысленным, дядюшкам, викариям и остальным взрослым кажется пустым дурачеством? Что ж, он объяснит мне это, когда мы встретимся снова. Дорога рыцарей! Как часто она приносит утешение! А вдруг я только что беседовал с одним из тех исчезнувших рыцарей? Вдруг в следующий раз он будет в доспехах? Ему пойдут доспехи. Я постараюсь первым добраться до Золотого Города и увидеть, как сверкнут на солнце его шлем и щит, когда он проскачет по главной улице.

Осталось только найти этот город. Проще простого.

Потайной ящик

Наверняка, раньше она служила гостиной, где принимали дамы, эта всеми позабытая комната, в которой стояло старое бюро. Бюро это казалось мне особенно женственным, может быть из-за выцветшей парчи, покрывавшей ее, а, может, из-за розово-голубых фарфоровых статуэток, красовавшихся на ее крышке, или из-за изысканного аромата прошлого, исходившего от большой бело-голубой чаши, в которой хранились специально засушенные лепестки и пряности. Чаша закрывалась специальной крышкой со смешными отверстиями. Тетушки брезговали этой далекой комнатой на втором этаже, предпочитая разбирать бумаги и письма, находясь в центре событий и в круговороте других дел. Им необходимо было следить за подъездной аллеей и, одновременно, не спускать глаз с нерадивых слуг и проказничающих детей. Мне часто казалось, что тетушки ушедшего поколения понимали бы нас намного лучше. Даже мы, дети, обожавшие потайные уголки и старые комнаты, не часто поднимались на второй этаж. Определенно в этой комнате не было ничего особенного, что могло бы привлекать наше требовательное внимание. Только несколько стульев с витыми ножками и золоченными спинками, старая арфа, на которой, согласно легенде, играла в былые годы тетя Элиза, угловой сервант с чудом сохранившейся фарфоровой посудой и старое бюро. С другой стороны, в комнате царила особая атмосфера, возможно, благодаря своей уединенности и отстраненности от остального дома: каждый незваный гость чувствовал себя в ней непрошенным, будто за секунду до его вторжения кто-то сидел на этих стульях, писал за старым бюро, касался фарфоровой посуды. Нет, не суровый мир потусторонних сил царил в милой старомодной гостиной, которую мы все же любили, но было очевидно, что она живет своей закрытой от посторонних глаз жизнью.

Дядя Томас привлек мое внимание к тайникам старого бюро. Однажды, он возился в заброшенной комнате (меня он взял с собой, потому что не мог ни минуты побыть в одиночестве) и обратил внимание на это бюро.

– Ух ты! Шератон! – сказал он.

Дядя был сведущ во многих вещах и особенно разбирался в стилях и их названиях. Он открыл крышку и внимательно ощупал пустые ячейки и пыльные панели.

– Прекрасная инкрустация, – добавил он, – тонкая работа. Мне знаком этот тип бюро, здесь где-то должен быть потайной ящик.

Затем, когда я, затаив дыхание, подошел поближе, он неожиданно воскликнул: «Боже! Как хочется курить!» – и выбежал из комнаты. Я остался стоять с открытым от изумления ртом.

– Что за странная штука такая – курение? – задумался я. – Нападает на человека внезапно, где бы он ни был: во дворе, в доме или в роще на прогулке – хватает его, словно злая сила и утаскивает за собой, заставляет повиноваться собственным прихотям. Неужели и меня она одолеет в этом непонятном взрослом возрасте?

Однако, у меня не было времени предаваться досужим размышлениям. Все мое существо трепетало при волшебном словосочетании «потайной ящик». Слова эти затронули внутри меня ту самую струну, которая всегда отзывалась при словах: «пещера», «люк», «выдвижная панель», «слитки», «золото» или «пиастры». Подумайте сами, разве бывают пустые потайные ящики?! А мне были так нужны деньги! Я мысленно просмотрел список самых неотложных требований.

Первой в списке стояла трубка, которую я хотел подарить Джорджу Джанвею. Джордж ухаживал за Мартой, он был пастухом и большим моим другом. Недавно он привез с ярмарки гостинцев для своей любимой и чудесную змею мне. Змея была сделана из дерева и так искусно собрана, что извивалась в руках. Зеленая в желтых пятнах, липкая, она сильно пахла, как и должны пахнуть свежевыкрашенные змеи. Из ее распахнутых челюстей торчал красный фланелевый язычок. Я очень любил ее, и каждый вечер отправлялся спать вместе с нею, пока она не развалилась. В благодарность за этот подарок, я и хотел купить Джорджу трубку. Когда наступала пора ягнения, Джордж жил в маленьком деревянном доме на колесах где-то среди холмов и не видел никого, кроме глупых, мохнатых и молчаливых овец. Марта собиралась носить ему обед каждый день, после того, как станет его женой. Пообедав, он мог бы раскуривать трубочку, которую я ему подарю. Всем заинтересованным сторонам эта перспектива казалась вполне идиллической, однако, хорошая трубка, способная осчастливить моего друга, стоила, как мне объяснила Марта, не меньше восемнадцати пенсов.

Еще четыре пенса я должен был Эдварду. Он их с меня не требовал, но я знал, что они ему нужны, чтобы вернуть долг Селине, которая хотела накопить два шиллинга и купить Гарольду на день рождения броненосец – Корабль Ее Величества под названием «Мажестик», так бессмысленно завалившийся на бок в витрине магазина игрушек в то время, как родная страна мучительно нуждалась в нем. Еще мне очень хотелось купить бельчонка у одного деревенского мальчишки. Он просил шиллинг, но я знал, что смогу уговорить его на девять пенсов. Однако, какой толк во всех этих подсчетах? Я исчерпал уже все возможности добыть желаемое богатство, хоть и требовалось мне не так уж и много, всего полсоверена. Последней надеждой оставался волшебный ящик. И что же я делаю? Размышляю впустую, теряю драгоценные мгновенья! То, что «сокровища» могут принадлежать кому-то, и что, с нравственной точки зрения, нехорошо обворовывать этого человека, даже не приходило мне в голову.

Когда я подошел к бюро, в комнате стало очень тихо, словно, все в ней замерло в ожидании. Слабый аромат фиалок разлился в воздухе, когда я поднял крышку, запах словно испускало само дерево, его желто-коричневый оттенок, цвет и аромат стали равнозначны друг другу. Таким же образом чаша с ароматической смесью смешала свой запах с оттенками старинной парчи, на которой стояла много лет. За долгое время чаша и парча стали чем-то единым. Я напряженно ощупал пустые ячейки и подробно изучил глубину выдвижных ящиков. Ни в одной книге мне не встречалась инструкция, как искать клад, но тем больше будет радость, если я сам добьюсь успеха.

Тому, кому предначертана удача, судьба часто подбрасывает небольшие поощрения. Не прошло и двух минут, как я наткнулся на ржавый крючок для застегивания пуговиц. Великолепная находка! У нас был в детской крючок для пуговиц, общий, для мальчиков и девочек, но никто из нас не имел своего собственного, отдельного крючка, который можно было одалживать или, наоборот, никому не давать, в зависимости от настроения. Я аккуратно спрятал сокровище в карман и продолжил поиски. Три старинные иностранные марки в глубине другого ящика сообщили мне, что я на верном пути к богатству.

Однако, после вдохновляющих находок началась тоскливая полоса безуспешного поиска. Тщетно я выдвигал ящики и ощупывал каждый дюйм их гладкой поверхности. Ни на одну кнопку, пружинку или выступ не наткнулись мои дрожащие пальцы, старое бюро оставалось непреклонным и решительно оберегало свою тайну, если она существовала на самом деле. Усталость и уныние охватили меня. Уже не в первый раз дядя Томас оказался пустозвоном и обманщиком, не в первый раз он завел меня в тупик, где на мой зов откликалось лишь дразнящее эхо. Стоит ли упорствовать и продолжать поиск? Стоит ли вообще что-либо делать? Я вспомнил все свои разочарования, и жизнь предстала передо мной сплошной чередой неудач и поражений.

Подавленный и унылый я оставил поиски и подошел к окну. Смеркалось, свет сгустился где-то на уровне горизонта, словно, для последнего усилия перед закатом. Внизу, в саду, дядя Томас поднял Эдварда над землей и порол его. Эдвард истерично булькал и бил вслепую туда, где, по его предположению, находился дядин живот. Содержимое его карманов пестрым ковром устилало траву. И хотя меня совсем недавно, час или два назад, подвергали подобному наказанию, все происходящее казалось мне чем-то странным, не имеющим ко мне никакого отношения.

На западе облака собрались в низкую лиловую тучу, под которой, прямо вдоль горизонта, настолько, насколько хватало глаз, тянулась узкая золотая полоса. Где-то очень далеко тонко и ясно запел рожок, словно золотая полоса обрела вдруг звучание – поющее золото. Это потрясающее смешение цвета и звука вернуло мне утраченное, уже было, мужество. Я вернулся к бюро, чтобы попытаться в последний раз, и судьба, видимо, устыдившись той нечестной игры, которую вела до этого, смилостивилась и распахнула объятия. Едва я прикоснулся к упрямому дереву, как с легким вздохом, почти всхлипом, облегчения резко выскочил потайной ящичек.

Я вытащил ящик из бюро и отнес к окну, чтобы в наступающих сумерках изучить его содержимое. Слишком часто я терял надежду во время поиска, чтобы рассчитывать на удачу. Едва взглянув, я понял, что моя хрустальная мечта разбита вдребезги и лежит в осколках у моих ног. Ни слитков, ни долларов, способных увенчать меня славой Монте Кристо в ящике не было. За окном далекий рожок прекратил свою песнь, золотая полоса в небе потускнела и превратилась в бледно-желтую – природа дышала тишиной и покоем. А в моей душе великолепные замки рушились, как карточные домики. Я лишился наследства, я проиграл!

И все же, неожиданное теплое чувство охватило меня, когда я в очередной раз разглядывал содержимое ящика. Только родственная моей душа могла собрать такую коллекцию. Две пуговицы с потускневшей позолотой, скорей всего, от военно-морского мундира, портрет неизвестного мне монарха, вырезанный из старинной книги и ловко раскрашенный в близкой мне решительной манере, несколько иностранных медных монет, толще и массивнее тех, что хранились в моей коллекции, птичьи яйца с подробным перечнем мест, где они были найдены. Еще я нашел там намордник для хорька и моток веревки. Это был настоящий мальчишеский клад! Давным-давно, какой-то мальчик, так же как я, узнал о потайном ящике и складывал туда свои сокровища, одно за другим. Он берег их в этом секретном месте, а потом… Что случилось потом? Что ж, мне никогда не узнать, почему эти драгоценности остались невостребованными, но сквозь бездну лет, я как будто оказался рядом с тем мальчиком, уже давно выросшим и покинувшим этот мир.

Ничего не тронув, я вернул ящик на место в старое верное бюро, и с удовлетворением услышал, как щелкнула пружина. Возможно, когда-нибудь еще один мальчишка нащупает ее и откроет ящик. Я не сомневался, что и он оценит клад по достоинству.

Едва я открыл дверь, как из детской, с противоположного конца коридора, до меня донеслись крики и вопли, обозначавшие, что охота в самом разгаре. Нетрудно было догадаться, что сегодня в программе медведи или разбойники. Еще минута, и я окажусь в гуще игры, среди тепла, света и хохота, но пока я еще медлю на пороге старой комнаты, и путь в детскую кажется мне далеким путешествием сквозь пространство и время.