Текст книги "Золотой возраст"

Ссора

Гарольд не сразу рассказал мне, что произошло, он рассказывал кусками и очень неохотно. Не само происшествие волновало его. Пустое, ничтожное мгновенье способно оставить след, стирается который очень медленно, если стирается вообще. Гарольд признался, что его периодически мучают уколы совести, как тревожат ветерана старые боевые раны.

Он знал, что был непростительно груб в тот момент, когда совершил проступок. Селина не хотела вмешиваться, только поддержать и помочь. Просто после того, как его на час заперли в классной комнате, только за то, что он настаивал, что семью семь равняется сорока семи, все внутри него свернулось в комок незаживающей боли. Несправедливость наказания казалась Гарольду вопиющей. Чем 47 хуже, чем 49! Одна цифра не выглядела симпатичней другой, и было очевидно, что это вопрос личного предпочтения и вкуса, в любом случае, для него семью семь всегда, до скончания времен, будет равняться сорока семи. Поэтому, когда Селина зашла в классную, оставив за дверью солнце, отложив «Охотников Дикого Запада» и славу благородной скво из племени Апачи только для того, чтобы помочь брату с таблицей умножения и выпустить его на свободу, Гарольд набросился на нее со всей злобой, на которую был способен, отверг все ее добрые попытки и даже заехал локтем в ее чувствительные ребра, так сильны были в нем обида и желание, чтобы его оставили в покое. Вспышка гнева была недолгой, мальчик быстро осознал подлость собственного поступка и жаждал теперь героически искупить свою вину.

Бедная Селина не ждала от него ни жертвы, ни героических подвигов, она даже не надеялась, что он будет извиняться. От Гарольда требовалось лишь подойти к сестре, и она бы сама признала, что была неправа. Но такой путь казался брату слишком легким. Он хотел совершить что-то серьезное, а пока нельзя было даже и думать о примирении, иначе эффект неожиданности был бы абсолютно испорчен. Поэтому, после того, как Гарольда выпустили из заточения, он всеми силами, словно одержимый, избегал встречи с Селиной, хотя она бродила где-то поблизости, пытаясь поймать его взгляд. Сердце его обливалось кровью, и он пришел ко мне в полном отчаянии. Излишне говорить, что я полностью одобрил план младшего брата. Героическое искупление показалось мне поступком намного более возвышенным, чем обычное примирение, и девочка, которую злобно ткнули локтем под ребра, не могла не оценить попытку брата загладить нанесенное оскорбление.

– Я знаю, чего ей хочется больше всего, – сказал Гарольд. – Комплект чайного сервиза с красными и голубыми цветочками, который выставлен в витрине магазина игрушек. Ее куклы уже достаточно взрослые, чтобы пить чай. Ей так нравится этот сервиз, что она даже переходит на другую сторону, когда мы проходим мимо. Но стоит он пять шиллингов!

Мы взялись за дело со всей серьезностью и занялись подсчетом активов и составлением бюджета. Наша работа не посрамила бы и Уайтхолл. Итог перед вами:

Получено от дяди и не израсходовано,

потому что было утеряно, найдено лишь

неделю спустя в собачьей конуре,

в соломе……….2 шиллинга 6 пенсов.

Эти же деньги отложены для подстраховки,

на случай, если другой дядя ничего нам

не подарит на Рождество……….

Итак, предъявлены……..2.6

Вытрясены из коробки для пожертвований

с помощью ножа. (В ней хранились наши

личные сбережения и те, что удалось

выпросить.) …….4 пенса.

Долг, выплаченный Эдвардом за проигранное

пари. Обещал пройти через поле фермера

Ларкина, на котором пасся бык. Собирается

отыграть деньги…………2 пенса.

Ссуда от Марты, безвозмездная,

только мы не должны говорить тете…1 шиллинг.

4 шиллинга 12 пенсов

Итого: 5 шиллингов.

Мы вздохнули с облегчением. Остальное было несложно. Селина собиралась устраивать чаепитие в пять часов на следующий день с поломанным деревянным сервизом, который служил всем ее куклам с самого младенчества. Гарольд собирался ускользнуть прямо после обеда так, чтобы не возбуждать лишних подозрений, ведь нам не разрешалось ходить в город поодиночке. Наша маленькая метрополия находилась в двух милях от деревни, и Гарольд должен был успеть вернуться к пяти часам с аккуратно упакованной оливковой ветвью. Кроме того, он мог встретить по дороге мясника, который был его другом и, наверняка, подбросил бы его до дому. А когда Селина раскроет подарок, ее охватит восторг при виде нового сервиза, благословенный самими небесами, и примирение свершится без ущерба для достоинства младшего брата. То, что еще целый день Гарольду предстояло изображать обиду и недовольство, казалось нам ерундой, а Селина, не подозревавшая, что ее ожидает подарок из магазина игрушек, грустила весь вечер и отправилась спать с тяжелым сердцем.

На следующий день, в назначенный час, Гарольд ускользнул от внимания Олимпийцев с легкостью и благопристойностью – привычка, выработанная долгой тренировкой, и удрал к главным воротам. Наблюдательная Селина решила, что он пошел к пруду ловить лягушек – веселая игра, в которую они обычно играли вместе, и побежала за ним. Но Гарольд, услышав ее шаги, даже не оглянулся, он шел навстречу своей возвышенной миссии, гордо подняв голову, и оставил Селину в безутешном одиночестве среди цветов, которые потеряли для нее весь свой цвет и аромат. Я все это видел, и хотя холодный рассудок оправдывал наше поведение, интуиция подсказывала мне, что мы – жестокие болваны.

Гарольд добрался до города, как он сам потом рассказывал, в рекордный срок. Он бежал всю дорогу из страха, что сервиз, который полгода стоял в витрине, перехватит такой же как он, испытывающий угрызения совести, оскорбитель сестринских чувств; ему просто не верилось, что товар по-прежнему в витрине, и что его владелец согласен расстаться с ним по цене, указанной на чеке. Гарольд сразу же расплатился, чтобы не возникало никаких сомнений в том, что он совершил покупку, и, пока набор упаковывали, решил, что у него еще полно времени, чтобы вкусить городских удовольствий и насладиться vie de Bohême, как говорят французы, то есть богемной жизнью. Начал он с магазинов: сплющил нос о витрину с резиновыми мячиками и заводным паровозом; потом о витрину цирюльника, в которой были выставлены парики на болванках, напоминавшие дядюшек, и аппетитная на вид пена для бритья; потом о витрину бакалейщика, предлагавшего столько смородины, сколько вряд ли способно поглотить все население Британии вместе взятое; о витрину банка, где золото не считалось чем-то необычным и его пересыпали лопатами. Следующим пунктом развлечения был рынок с его крикливым весельем, и когда сбежавший теленок унесся вниз по улице со скоростью пушечного ядра, Гарольд почувствовал, что не зря прожил этот день. Все вокруг было так полно жизни и радости, что мальчик начисто позабыл, зачем и почему он здесь, и лишь случайно брошенный взгляд на часы церковной башни вернул его к действительности. Гарольд вылетел прочь из города, потому что вдруг осознал, что у него совсем мало времени. Если он не успеет к назначенному часу, он не только упустит шанс насладиться собственным триумфом, но и будет, скорей всего, замечен в нарушении границ, а это преступление, рядом с которым личный взгляд на правила умножения покажется ничтожным проступком. Поэтому он бежал изо всех сил и думал о массе вещей и, скорей всего, разговаривал сам с собой, что вошло у него в привычку. Он пробежал уже почти половину пути, как вдруг смертельный ужас сковал его члены, мир вокруг утратил свет и звучание, солнце померкло, а небо пошатнулось над головой. Он забыл чайный сервиз в магазине!

Все было кончено, ничего нельзя было поделать, и все же он развернулся и побежал обратно, бешено, наугад, захлебываясь в рыданиях, к которым безжалостный и насмешливый мир оставался равнодушным. У него болел живот, слезились от пыли глаза, и черное отчаяние сжимало сердце. Так он ковылял, с налившимися свинцом ногами и ноющим животом, пока судьба не нанесла ему последний удар: на очередном повороте дороги Гарольд чуть не попал под колеса телеги, в которой, когда она остановилась, можно было легко разглядеть дородную фигуру фермера Ларкина – заклятого врага, в чьих уток он еще сегодня утром швырял камни!

Если бы Гарольд был в своем обычном безоблачном настроении, он в одну секунду скрылся бы за изгородью, чтобы не вызывать у фермера неприятных ассоциаций. Но теперь он мог лишь безутешно рыдать, не особо заботясь о том, какие еще беды на него обрушатся. Фермер, в свою очередь, с изумлением поглядел на унылую фигуру мальчика и крикнул не без дружелюбия:

– Что-то стряслось, мастер Гарольд? Даже не пытаетесь удрать!

И тут Гарольд с необычайным мужеством, порожденным отчаянием, бросился вперед, залез в телегу и рухнул в солому, всхлипывая, что ему нужно назад, назад! Фермер оказался в странном положении, но, он был человек дела, поэтому решительно развернул лошадь и поехал назад. К тому моменту, как они вернулись в город, Гарольд сумел успокоиться и объяснить все в деталях. Когда они подъехали к магазину, в дверях ждала женщина со свертком. Еще минуту назад Гарольд стоял на краю бездны, и вот они уже быстро катят домой, и он крепко прижимает к груди драгоценный подарок.

Фермер предстал в совершенно новом и неожиданном свете. Он ни слова не сказал о сломанных заборах и плетнях, о вытоптанных посевах и загнанных животных. Его словно и вовсе не заботил ущерб, нанесенный нами. Напротив, он внимательно выслушал печальные подробности приключений Гарольда с чайным сервизом и с сочувствием отнесся к спорному взгляду мальчика на таблицу умножения, как будто сам был на той же стадии обучения. Когда они подъезжали к дому, Гарольд, неожиданно для себя, с удивлением осознал, что сидит и спокойно болтает со своим новым другом; и прежде чем вылезти из телеги рядом с удобной щелью в садовой изгороди, он пообещал, что когда Селина будет устраивать праздничное чаепитие, маленькая мисс Ларкин сможет тоже прийти вместе со своими набитыми опилками дамами. И фермер выглядел таким довольным и гордым при этом, как будто получил золотую медаль на сельскохозяйственной выставке. Когда я услышал эту историю в пересказе младшего брата, во мне зародилось подозрение, что где-то глубоко внутри этих Олимпийцев таится что-то хорошее, и что со временем я смогу их понять.

Селина провела день, обыскивая все любимые убежища Гарольда, и в пять часов она, вся в слезах, села пить чай с куклами, которые неблагородно отказывались ждать дольше назначенного часа. Деревянный сервиз выглядел совсем поломанным, а куклы словно превратились в бездушные существа из воска и опилок, лишенные всего человеческого. И тут ворвался Гарольд, весь в пыли, с порванными носками, со следами от слез, все еще заметными на его чумазых щеках, и Селине, наконец, было позволено узнать, что он думал о ней с самого момента своей неразумной вспышки гнева, что его дурное настроение было притворным, и что он не ходил «лягушатить» в одиночку. В этот вечер очень счастливая хозяйка баловала своих стеклянноглазых и прямоногих дам, и позволила им множество gaucherie, другими словами, неуклюжих кукольных повадок, которые в обычные дни сурово осуждались.

А мы с Гарольдом, с глупой мужской самонадеянностью, думали, что именно новый долгожданный чайный сервиз сделал Селину такой счастливой.

Вдоволь уж ты поиграл…
Время тебе уходить

Среди многочисленных дурацких идей, которыми были забиты головы Олимпийцев, одна отличалась особой глупостью: они считали, что можно свободно говорить в нашем присутствии на темы, которые напрямую нас касаются, если не упоминать при этом ни имен, ни дат, ни прочих ориентиров. Нам было отказано в способности сообразить, что к чему, и подобно обезьянам, разумно воздерживающимся от речи ради продолжения своего беззаботного животного существования, мы тщательно скрывали наши таланты в области логических умозаключений. Потому нас невозможно было застать врасплох, и потому разочарованные взрослые считали нас апатичными и лишенными божественного дара удивляться.

И вот, просмотр утренней почты и загадочное обсуждение, возникшее сразу же после этого, немедленно сообщили нам, что на дядюшку Томаса возложена некая миссия. Этот самодовольный человек, каждое дело сопровождавший жалобами на переутомление, был, в каком-то смысле, нашим помощником по хозяйственной части. Подобрать нужную ленту, сбегать в магазин, обсудить обед с кухаркой – подобные обязанности добавляли цвета и разнообразия в его праздную лондонскую жизнь и помогали держать себя в форме. Когда вопрос начал обсуждаться с помощью кивков и различных местоимений, многозначительных пауз и французских словечек, мы поняли, что красный флаг, предупреждающий об атаке, уже выброшен и, старательно изображая невнимательность, выщипывали по кусочку из самой сердцевины тайны.

Чтобы убедиться, в правильности собственных выводов, мы все вместе неожиданно обрушились на Марту. Мы не собирались расспрашивать ее о подробностях, это не принесло бы никаких результатов, мы просто сообщили ей, что все вокруг только и говорят, что о школе, что мы все знаем, и что отрицать бесполезно. Марта была доверчивой душой и неумелой обманщицей, выступать, как свидетель защиты она не смогла бы, и мы быстро все из нее вытянули. Мир не стоял на месте, школа была выбрана, необходимые бумаги уже собраны, а жертвой оказался Эдвард.

Эта странная непонятная вещь под названием «школа» всегда маячила перед нами, как нечто неотвратимое, но, честно признаться, мы никогда не задумывались о ней всерьез. Однако, теперь, когда зловещий призрак тянул свои тощие руки к одному из нас, нам пришлось взглянуть ему в лицо, погрузиться в неизведанное море, ради того чтобы узнать, куда влекут нас его волны. К сожалению, мы совершенно не владели информацией и не знали к кому за ней обратиться. Конечно, дядюшка Томас мог бы нас просветить, ведь когда-то, в смутном и неясном прошлом, ему пришлось провести в подобном заведении какое-то время. Но, к нашей большой досаде, природа наделила этого человека странным чувством юмора, что превращало его речь в нечто непонятное и утомительное. А голоса сверстников, с которыми нам удалось коснуться этой темы, звучали не в унисон. Одни обещали проказы, пирушки, полную свободу, одним словом, предвкушение истинных блаженств взрослой жизни. Другие, а таких было, увы, большинство, рассказывали, что школа – это замкнутый своеобразный Аид, щедрый на отметки и тумаки. Когда Эдвард безмятежно разгуливал по дому, выпятив грудь, становилось ясно, что он рассматривает свое будущее с первой точки зрения. Когда же он становился подавленным, неагрессивным и искал общества сестер, я не сомневался, что второй вариант в данный момент превалирует в его сознании. «Если не понравится, можно убежать», – обычно говорил я ему в утешение. Эдвард радостно оживлялся, а Шарлотта разражалась рыданиями, представив, как ее брат голодный и покрытый волдырями проводит зимние морозные ночи в стоге сена.

Конечно, у Эдварда было больше поводов для волнения, но изменения, которые должны были произойти и в моей жизни в связи с его отъездом, не давали мне покоя. До сих пор, я, почти всегда, следовал его инструкции. Даже если изобретал какое-то особое хулиганство, необходимо было получить одобрение Эдварда, как старшего, на котором лежала главная ответственность. Меня немного тревожило это пугало под названием «Ответственность», ведь теперь вся его тяжесть обрушится на мою спину. Хотя, в новом положении были и свои плюсы. Эдвард был повелителем чрезвычайно властным и немного ограниченным, он жаждал неопровержимых фактов и был скуп на игру воображения. Теперь никто не будет меня сдерживать, я смогу претворить план в жизнь, выбрав лучшее художественное решение.

Не нужно будет больше притворяться радикалом. Радикализм никогда не вызывал у меня сочувствия, мне навязали эту роль. Эдвард, однажды, решил украсить нашу маленькую республику Палатой Лордов. Он довольно разумно изложил идею, и все звучало логично и многообещающе, пока не выяснилось, что роль Палаты Лордов будет исполнять только он. Все остальные будут из Палаты Общин. Конечно, у нас оставался шанс получить повышение, и у девочек и у мальчиков, в зависимости от того, насколько усердно мы будем ему служить. Для меня брат оставлял особенно большие надежды на быстрое продвижение вверх по служебной лестнице. Однако, на начальном этапе, только он мог быть первым и единственным лордом. И тогда я топнул ногой и заявил, что все это вздор, и что вообще не считаю Палату Лордов хорошей идеей. «Значит, ты – крайний радикал!» – с глубоким презрением произнес Эдвард. Вывод не выглядел логичным, но что я мог сделать? Я согласился и уверенно заявил, что да, я – крайний радикал. Таким вот монстром я вынужден был притворяться до сих пор, но теперь я смогу, наконец, сбросить маску и честно взглянуть в лицо миру.

И все же, выгодны ли мне все эти перемены? Это правда, что теперь я стану вожаком, старшим, но еще мне придется стать и буфером между Олимпийцами и своей маленькой шайкой. Эдварду это было совсем не трудно: не дрогнув, он, подобно недвижимому атланту, противостоял всем нападкам Олимпийцев. Смогу ли я быть таким же? Нет ли опасности, что ради мира и спокойствия я поддамся искушению и пойду на компромисс, начну играть по их правилам и, провалив задание, превращусь в скучного педанта. Конечно, я не думал обо всем этом именно в таких выражениях. В те счастливые дни передо мной не стояло тяжелой необходимости облекать неясные чувства в механистически несовершенные слова. Но ощущал я именно это: мой характер мог оказаться неподходящим для исполнения подобной роли.

Ореол таинственности еще больше сгустился над Эдвардом, да и сам он немного зазнался, как только из города прибыли коробки с его новой одеждой. Это усилило отчуждение, возникшее между старшим братом, который теперь принадлежал будущему, и нами, остававшимися в прошлом. Его имя было выведено на каждой коробке большими буквами, а их обладатель неожиданно исчез, и был обнаружен, в конце концов, возле своего багажа. Он ходил кругами и восторженно бормотал себе под нос: «Эдвард такой-то!» Конечно, это была слабость, но те, кто помнят, какое чувство охватывает человека, когда он в первый раз видит свое имя, написанное большими буквами, не осудят его.

Дни проносились один за другим, и чем ближе подбиралась тень неумолимого грядущего к нашему порогу, тем все более учтивыми, неестественно учтивыми, мы становились. Даже сам Эдвард в те дни несколько раз сказал «спасибо», а однажды произнес: «Не мог бы ты принести мне мяч, если не трудно». Мы с Гарольдом периодически пытались предугадать желания старшего брата, а девчонки, те просто пресмыкались перед ним. Олимпийцы не отставали от нас. В своем грубоватом стиле они стремились показать, что весьма ценят Эдварда и баловали его лакомствами и другими поблажками в том же духе. Ситуация становилась все более напряженной и, думаю, все испытали большое облегчение, когда настал, наконец, час разлуки.

Всей гурьбой мы отправились на станцию, в те дни еще было принято устраивать из отъезда родственников целое представление. Эдвард был душой всего происходящего, и хотя его веселость казалась несколько преувеличенной, никто не осуждал его за это. По дороге к станции я пообещал брату, что попрошу фермера Ларкина не убивать ни одной свиньи, пока он не приедет на каникулы, а он сказал, что пришлет мне рогатку – настоящую смертоносную штуковину, а не какую-нибудь детскую игрушку. И вдруг, когда мы прошли уже половину пути, одна из девочек всхлипнула.

Счастливчики, те, которые осмеливаются подшучивать над страданиями от морской болезни, знают, что внезапный приступ соседа-путешественника может иногда свести на нет уверенность в собственной неуязвимости, и заставит быть в будущем менее самонадеянными. То же произошло и с Эдвардом, когда всхлипнула одна из сестер. Он отвернулся, внезапно заинтересовавшись пейзажем. Но длилось это лишь мгновенье. Потом он вспомнил, какая шляпа у него на голове – настоящий котелок, его первый котелок. Брат снял свой головной убор, пристально изучил его и надел снова. Это, видимо, придало ему сил, и он взял себя в руки.

На станции Эдвард в первую очередь позаботился так расставить чемоданы на платформе, чтобы всем было видно его имя, написанное на них. Не каждый день отправляешься в школу в первый раз! Потом он внимательно изучил свой билет и положил его сначала в один карман, потом в другой. Наконец, чтобы побороть страх, он начал звенеть мелочью в карманах. Разговор не клеился, мы просто стояли и, молча, глазели на жертву, возлагаемую на алтарь. Я разглядывал Эдварда в новой взрослой одежде, с котелком на голове, железнодорожным билетом в одном кармане и деньгами в другом (его деньгами, которые он мог потратить, как ему заблагорассудится) и смутно чувствовал, что бездонная пропасть уже разверзлась между нами. К счастью, я был еще слишком юн, чтобы ясно осознать, что в эту минуту, на этой маленькой платформе заканчивается целый период нашей жизни. Эдвард, возможно, еще вернется, но он больше не будет прежним, так же как не будет прежней наша жизнь.

Когда поезд, наконец, подал сигнал к отправлению, мы все стремительно бросились к нему, чтобы выбрать самое удобное и достойное купе, которому можно было бы доверить Эдварда, и каждый нашел такое купе и громко заявил об этом. Возникла опасность, что Эдвард так и останется на платформе, но проводник сумел уладить этот вопрос, предложив брату зайти в ближайшую дверь. Когда поезд тронулся, Эдвард выглянул в окно, и на его лице уверенно сияла первоклассная улыбка, которую он приберег для последнего момента. На фоне огромного поезда лицо его казалось маленьким и белым, но упрямая и решительная улыбка не сходила с него до тех пор, пока поворот дороги не скрыл Эдварда из наших глаз. Так он и умчался прочь в затихающем грохоте удаляющегося поезда, прочь от нашей безмятежной заводи в деловой мир, полный соревнований, препятствий и борьбы, в Новую Жизнь.

Когда краб теряет ногу, его походка становится еще более неуклюжей, чем обычно, пока Время и исцеляющая Природа не отполируют его, как круглый гладкий камень. Назад от станции мы плелись не вместе, а отдельными группками. Молчаливый Гарольд жался ко мне – его последней ненадежной опоре, в девочки шли впереди и уже считали недели, оставшиеся до каникул. Дома Гарольд предложил несколько неплохих игр, не лишенных остроты, но, хотя мы очень старались, играть в них было совсем неинтересно. Я предложил свой вариант, однако, результат снова ни к чему не привел. В конце концов, мы вдруг обнаружили, что сидим, молча, на перевернутой тачке и измученно разглядываем обстоятельства нашей новой жизни, чувствуя за спиной руины прошлого.

Селина и Шарлотта, тем временем, пытались накормить кроликов Эдварда каким-то не очень съедобным зеленым кормом. Потом они чистили клетку с его мышами до тех пор, пока животные не рассвирепели, словно утомившиеся от весенней уборки хозяйки. Все время до возвращения Одиссея девочки собирали сырье, годное для новых стрел, луков, плеток, ружей и даже доспехов. Им было невдомек, что герой троянской и еще многих войн с презрением рассмеется при виде этого, хоть и неуклюжего, однако собранного с большим усердием, арсенала, обзовет его трухой и рухлядью, годной лишь для детских игр! Это, как и многое другое, было милосердно сокрыто от них в ту пору. А если бы завеса приподнялась, и девочки смогли бы увидеть, каким приедет Эдвард через три коротких месяца: сквернословящим неряхой, насмехающимся над всем, что было свято, приверженцем телесных пыток, способным расчленить куклу, одним словом, чванливым грубияном, – перестали бы они делать то, что делали? Что ж, возможно… Но кто из нас способен пройти подобное испытание, кто может хоть на миг заглянуть в будущее? Давайте же надеяться, что даже предполагая, что их ждет разочарование, девочки не отступили бы от своего плана.

И, возможно, нам стоит быть благодарными, всем, и детям и взрослым, за это быстротекущее время. Стороннему наблюдателю может показаться странным, как легко и с удовольствием от одной смешной привязанности мы переходим к другому неказистому увлечению. И кто же решится взять на себя роль Радаманта-справедливого, судьи Аида, и рассудить, какое из этих увлечений серьезно, а какое лишь детская игра?