Текст книги "Дочь Муссолини. Самая опасная женщина в Европе"

Глава 3. Дорога, полная ловушек

Вышедшие на балконы и высунувшиеся из окон для приветствия шествующего по улицам разношерстного воинства Муссолини римляне плохо представляли себе, чего ждать от новой власти. Политики, аристократы, армия чиновников в этом насквозь забюрократизированном городе, националисты, монархисты, да и простые граждане понимали, что произошедший переворот был, по всей видимости, неизбежен, и приветствовали силу, способную, как им казалось, положить конец хаосу и угрозе другого переворота – коммунистического. Они также рассчитывали, что придет время, когда только что назначенный министр юстиции не уйдет в отставку уже на следующий год. Но в то же время они верили, что царствование Муссолини продлится недолго, что, когда захотят, они смогут от него избавиться и вернуть власть в привычные, мирные руки либеральных коалиций, правивших страной с момента объединения. Пока же, на необходимое короткое время, новый премьер-министр сможет навести в Италии какой-то порядок.

Муссолини смотрел на ситуацию иначе. Поселившись в номере-люкс «Гранд-отеля» и оборудовав себе офис в палаццо Киджи, где раньше размещалось министерство по делам колоний, он начал править. Амбиции его были безграничными, и терять время он не хотел. Ракеле, Эдда, Витторио и Бруно пока оставались на Форо Бонапарте в Милане.

Доставшаяся ему в наследство страна была банкротом. Депутаты раздробленного на фракции парламента на заседания не приходили, процветал trasformismo – бартерный обмен голоса за услуги. Страна была безнадежно разделена на север и юг, жители промышленного треугольника на севере считали южан скорее африканцами, чем европейцами, людьми низшего порядка во всех смыслах: физическом, моральном, социальном. Безграничную власть над югом делили между собой помещики и мафия.

Разразившаяся в 1918 году эпидемия испанки свирепствовала два года и унесла жизни 600 тысяч итальянцев – это вдобавок к полумиллиону погибших на войне. Четверть населения не умела читать и писать. По всей стране были широко распространены трахома, сифилис, малярия, рахит и всевозможные кожные болезни. В Риме дети бедноты, ютившейся в лачугах вдоль городской стены или в гниющих, разваливающихся зданиях без воды и электричества, бегали по улицам босиком. По последней переписи, 45 тысяч римлян – десять процентов населения города – жили в нищете.

Сам Рим, дряхлый и обветшавший, был также городом аристократических семей, сформированных поколениями браков друг с другом и живших в величественных дворцах, полных великолепного искусства и армий слуг в ливреях. Многие из этих палаццо, самых разных стилей от позднего Ренессанса до рококо, располагались на Корсо, улице, которую Стендаль называл самой роскошной в Италии и которая протянулась на милю от Пьяцца-дель-Пополо до Пьяцца Венеция с возвышающимся над ней монструозным белым памятником королю Виктору Эммануилу I. Римляне называют памятник либо свадебным тортом, либо pisciatoio nazionale, национальным писсуаром.

На вершине римской аристократии, разделенной на черную, то есть папистскую, и белую, хранившую верность правящей Савойской династии, стоял стареющий педантичный король Виктор Эммануил III. Был он, к сожалению, человеком бесхарактерным и глубоко нерешительным, к тому же такого маленького роста, что едва доставал до плеча своей величавой жены королевы Елены Черногорской. Царственная на людях, одетая по моде прошлого века королева Елена обладала хорошим характером и умела экономно вести хозяйство. Она любила готовить, играть на скрипке и по черногорским рецептам варить травяные отвары, которыми лечила больных друзей. У королевской четы было пятеро отпрысков, но она, как говорили, из них всех предпочтение отдавала 18-летнему сыну и наследнику Умберто. Семья редко покидала стоящий на одном из семи холмов Рима, построенный в стиле рококо королевский Квиринальский дворец, но, если уж им приходилось путешествовать, то они брали с собой весь двор и приближенную к ним аристократию. При любой возможности король уезжал в загородное поместье охотиться, а в Риме любил возиться в саду. Питалась семья скудно и жила небогато, облюбовав самое скромное крыло дворца. Бывавшие на придворных приемах немногочисленные гости рассказывали о царящей на них невероятной скуке и подаваемом там отвратительном spumante, игристом вине из Пьемонта.

Был еще Ватикан, находящийся в состоянии вражды с итальянским государством с сентября 1870 года, когда правительственные войска штурмом прорвали Стену Аврелиана, окружающую центр города еще со времен Древнего Рима, изгнали папских правителей и провозгласили Рим столицей новой объединенной Италии. В некоторых дворцах черной знати трон, на котором сидел посещавший их папа, ставили лицом к стене в память о дне, когда папство утратило свою власть. Во время важных церковных праздников Святого Отца на церемониальном троне выносили слуги, облаченные в красные одежды с белыми павлиньими перьями, а сопровождал процессию охранник из черной аристократии в гофрированном камзоле, мантии и бриджах до колена.

Оставалось ждать, как этот замкнутый, глубоко привилегированный, наполненный слухами и сплетнями мир, с его утонченными манерами, изысканным вкусом и снобизмом, воспримет хамоватых, шумных и неотесанных фашистов с их плохо одетыми и малообразованными женами, говорящих на всевозможных региональных диалектах, и почти никогда на принятом в высшем свете флорентийском. Точно так же было непонятно, как вновь прибывшие воспримут римлян. Муссолини с самого начала было ясно, что он должен очистить свою партию от заводил-смутьянов и укротить самых отмороженных и самых агрессивных рядовых бойцов. Но также он понимал, что для привлечения на свою сторону враждебно настроенных к нему католиков он обязан достичь какой-нибудь договоренности с Ватиканом, а для нейтрализации высокомерной монархии он, при всех своих республиканских устремлениях, должен как-то включить ее в систему государственного управления, хотя в частных беседах он называл короля «бесполезным гражданином, слишком маленьким для того, чтобы Италия могла стать великой». Муссолини провозгласил намерение сделать Рим городом, которым «будет восхищаться весь мир – просторным, благоустроенным и могущественным, как во времена императора Августа»; а Италию он планировал вновь превратить в империю. Король и восхищался Муссолини, и боялся его.

Уже через несколько дней Муссолини объявил состав своего первого кабинета. В благодарность за помощь в приходе к власти он включил в него несколько ras. Также в правительство вошли представители всех крупных партий, кроме коммунистов и его старых друзей социалистов. Фашисты получили всего четыре портфеля, два из которых – министров внутренних и иностранных дел – Муссолини оставил за собой. 16 ноября он выступил перед настороженным парламентом, в зале которого депутаты-фашисты были облачены в свою грозную полувоенную форму. В речи Муссолини прозвучали твердость, целеустремленность и неприкрытая угроза. Он сказал, что при желании мог бы в этом «сером и мрачном зале устроить лагерь для своих бойцов. Мог бы заколотить двери в парламент и сделать правительство исключительно фашистским», но делать этого он не будет. И после паузы добавил: «По крайней мере пока». Парламентарий от Сардинии Эмилио Луссо записал у себя в дневнике, что Муссолини напомнил ему кошку, играющую с мышкой: «то мягко подержит в лапах, то отпустит, то опять схватит».

В последовавшем после этого голосовании о доверии правительству против Муссолини выступили только коммунисты и социалисты; несколько депутатов воздержались, а все бывшие премьер-министры вместе с большинством проголосовали за поддержку нового правительства. А просьба Муссолини дать год на осуществление «основополагающих реформ» получила внушительное большинство. У него отныне была возможность править, не заручаясь одобрением парламента. На невероятный взлет от мало кому известного журналиста до главы правительства ему потребовалось менее двух лет.

После первой недвусмысленной угрозы Муссолини действовал теперь осторожнее, осознавая необходимость перехода от необузданных нападок сквадристов к легитимному правлению. Преданные ему ras, получившие статус герарка, то есть партийного вождя, были, по большей части, людьми недалекими, и эгоистичными, но некоторые из них получили тем не менее посты заместителей министров. Горячий и амбициозный Бальбо стал ответственным за формирование народной милиции и подчинялся непосредственно Муссолини. Так как в центре того образа новой Италии, который виделся Муссолини, стояли молодость и жизненная сила, на пост министра образования был назначен философ Джованни Джентиле, которому поручили составить программу всеобъемлющей реформы системы образования с упором на новые общественные ценности и верования. Однако, получив в свои руки власть, Муссолини не намерен был ею делиться. Не хотел он, чтобы окружающие считали себя его друзьями. Он предпочитал, чтобы они относились к нему с уважением и некоторым страхом, и иногда презрительно отзывался о них как о «пигмеях». Единственным его доверенным лицом был брат Арнальдо, ставший теперь редактором Il Popolo d’Italia, которую он активно превращал в рупор режима. Братья говорили по телефону каждый день, в десять часов вечера. Позвонить в Милан Ракеле Муссолини не всегда находил время, и Эдда болезненно переживала отсутствие отца.

Так как фашизм претендовал на духовную новизну, рожденную из товарищества и жертв, принесенных на алтарь войны, ему необходимо было выковать свое, укорененное в национальной истории прошлое. Муссолини обратился к мифам Древнего Рима. Возрождение памяти о нем и его ритуалов должно было прийти на смену демократическому выбору. В официальную пропаганду вплетались темы крови и мученичества, насилию фашизма придавались черты «святости и морали», приход Муссолини к власти подавался как результат фашистской революции.

Так называемая годовщина основания Рима была провозглашена национальным праздником, римский орел и волчица, вскормившая братьев Ромула и Рема, стали предметами поклонения, а fascio — от латинского слова fascis, обозначающего пучок травы, привязанный к топору и символизировавший в Древнем Риме власть и силу, – стал эмблемой итальянского государства. Для разрешения многочисленных противоречий Муссолини заявил, что фашизм объединит в себе традицию и современность, национализм и синдикализм, консерваторов и революционеров, великое прошлое классического Рима и устремленные в будущее индустриализацию и технологический прогресс. В этом хитроумном замесе противоположностей вера стояла выше разума, дух выше материи, действие выше мысли. «Наш миф, – провозглашал Муссолини, – величие нации». Ушлый и прожженный журналист, Муссолини, как никто другой, понимал «огромную магию слов».

В одном из самых первых своих публичных заявлений новый лидер пообещал «подлинно фашистскую внешнюю политику». «Я хочу, – сказал он, – чтобы к Италии относились как с сестре, а не как к официантке». Что именно это означает, было не совсем ясно, но иностранные правительства, с облегчением наблюдавшие за возвращением Италии к некоторому подобию стабильности, восприняли его слова с осторожным одобрением. Первое его появление на международной арене случилось через три недели после прихода к власти, на конференции в Лозанне по установлению границ Турции. Он опоздал и заставил остальных делегатов себя ждать. Несмотря на окружавшую его свиту телохранителей и охраны, выглядел он неуверенно и по большей части молчал. Через несколько недель в Лондоне его встречал военного типа парад обосновавшихся в Англии итальянских фашистов-чернорубашечников. Они жаловались ему на «серую грязь» британской столицы и яростно поносили приютившую их страну. В британской прессе, однако, о нем писали, как об «опасном негодяе», который к тому же, по всей видимости, был «немного не в себе».

Более серьезное испытание «подлинно фашистскую внешнюю политику» поджидало, когда в августе 1923 года на территории Греции был убит итальянский генерал, работавший в составе Международной пограничной комиссии. Муссолини приказал в ответ обстрелять с моря, а затем и оккупировать греческий остров Корфу. Погибло нескольких десятков человек, большинство из них дети. Греция ввела у себя военное положение. Настроенное поначалу воинственно британское правительство призвало Лигу Наций вмешаться. Муссолини пригрозил выйти из Лиги Наций, и Лондон отступил, обозленный наглостью и вероломством итальянца. Муссолини продемонстрировал свою силу, а Лига Наций – слабость. «Мы стали свидетелями плохого прецедента», – писал Роберт Делл в британской Manchester Guardian.

Устав от докучливых журналистов, Муссолини съехал из своего люкса в «Гранд-отеле» и поселился в квартире на Виа Раселла, неподалеку от Квиринальского дворца. Квартиру для него нашла Маргерита Сарфатти, она же подыскала и домработницу Чезиру Кароччи. Шаг за шагом он все лучше вписывался в римскую жизнь. Над ним откровенно смеялись, когда он впервые вышел на публику в пестром наряде из черной рубашки, шляпы-котелка и гетр. Тогда, по совету молодого дипломата-модника, он стал шить себе костюмы у дорогого портного, и то же самое рекомендовал делать своим гераркам. Британский посол сэр Рональд Грэхэм устроил в его честь прием, затем его примеру последовала принцесса Марианна Джованелли, фрейлина королевы. Теперь гости громогласно восхищались его манерами. О Дино Гранди, замминистра внутренних дел, говорили, что он выглядит, как «очаровательный пират», а об игривом бородаче Бальбо, что он сияет, как «вороненая сталь». Симпатию вызывал и искренний интерес герарков к женщинам, их не окружали столь привычные в римском обществе слухи об импотенции и гомосексуализме.

Муссолини в своей жизни выстраивал порядок, которому он будет следовать в течение двадцати лет. Он рано вставал, занимался физкультурой, ел мало, а работал очень много. Его впавшим в расслабленное состояние соратникам энергия вождя казалась неистощимой. У двух его недавних любовниц были теперь его дети – у Бьянки Чеккато мальчик Глауко, у Анджелы Корти девочка Елена, – но он продолжал жадно и, как кажется, без разбора проявлять интерес к женщинам, с одним условием: он не любил худых. «Мой сексуальный аппетит не совместим с моногамией», – говорил он. Ему нравился источаемый женщинами запах, будь то запах пота или аромат духов, и он, так как сам не отличался чистоплотностью, не имел ничего против их неопрятности. У Эдды теперь было два незаконных сводных брата Глауко и Бенито Альбино и незаконная сводная сестра Елена.

Муссолини обнаружил, что десятки женщин – жены фашистов, дипломатов и государственных служащих – с готовностью уступали его быстрым, иногда довольно грубым сексуальным наскокам. Аристократки Корсо, раньше подсмеивавшиеся над его неотесанностью и мужиковатыми манерами, теперь – по крайней мере, некоторые из них – были рады оказаться на Виа Раселла. На людях он по-прежнему выглядел довольно затрапезно – нередко небритый, с потертыми замызганными воротничками. Обувь предпочитал без шнурков, чтобы не тратить время на их завязывание. Как всегда непредсказуемый, он быстро переходил от теплоты к грубости, от осторожности к горячности, от яростной злости к прощению. Но улыбка его могла быть очаровательной. Как заметил один находившийся тогда в Риме британец, Муссолини производил впечатление человека весьма зловещего, «абсолютно вульгарного, не столько сильного, сколько склонного к насилию», но в то же время фонтанирующего заманчивыми идеями.

Наверное, неудивительно, что он не торопился перевозить в Рим Ракеле с детьми. Он временами приезжал в Милан, где больше времени проводил в Il Popolo d’Italia, чем на Форо Бонапарте, да и там по большей части яростно ругался с Ракеле. В его отсутствие строптивость Эдды только усилилась, и теперь она постоянно воевала с матерью. И хотя во многом она походила на отца, именно от Ракеле она унаследовала жесткость, взрывной характер и склонность к хандре. С любящей бабушкой Анной ей было легче. Эдда завоевала себе роль вожака в стайке местных детей, которые под ее руководством носились по крышам окрестных домов. Но девочек внутри шайки она недолюбливала. Ее прозвали Сандокан, по имени героя популярных детских книг[14]14
  Сандокан – вымышленный пират конца XIX века, главный герой одиннадцати приключенческих романов итальянского писателя Эмилио Сальгари.


[Закрыть]. В школе она считалась умной и получала отличные оценки по всем предметам, кроме латыни и древнегреческого; по гимнастике у нее было 10 из 10. Чулки носить она отказывалась, предпочитая выставлять напоказ свои синяки и ссадины. Все Муссолини были людьми глубоко суеверными, и Эдда в особенности: черных котов, пролитого молока и открытых в доме зонтов следовало всячески избегать.

То ли под влиянием своего набожного брата Арнальдо, то ли из желания как-то ублажить Ватикан, Муссолини решил крестить трех своих детей. Крещение проходило дома в Милане, и проводил его брат жены Арнальдо Дон Коломбо Бонданини. Избежать общественного внимания – как позитивного, так и негативного – становилось все труднее, и Эдда жаловалась, что учителя перед ней лебезили, хотя были и такие, кто обращался с нею необоснованно сурово. Как самый старший ребенок и единственная дочь Муссолини она чувствовала к себе пристальное внимание и завышенные, по сравнению с братьями, ожидания.

Весной 1923 года с государственным визитом в Рим прибыл британский король Георг V с королевой Марией. Визит повысил международную респектабельность Муссолини, тем более что, будучи в Риме, король вручил ему Орден Бани, вызвав при этом немалое веселье среди детей, слишком буквально воспринявших название награды[15]15
  Название этого британского рыцарского ордена на самом деле имеет прямое отношение к бане. Происходит оно от древнего обряда, когда претендентов подвергали ночному бодрствованию с постом, молитвой и купанием накануне получения рыцарства.


[Закрыть].

Виктор Эммануил тоже вручил ему награду – самый престижный в стране высший орден Святого Благовещения, сделав Муссолини таким образом своим номинальным кузеном, и предложил ему титулы, от которых тот отказался. Когда королева-мать Маргерита приехала в Милан, Ракеле с детьми пригласили на просмотр фильма о жизни Иисуса Христа в местный Дворец спорта. Эдду с матерью провели в королевскую ложу, где королева-мать погладила девочку по голове и поблагодарила Ракеле за все, что Муссолини делает для Италии. Ракеле, однако, тоже не рвалась в Рим, где она окажется выставлена напоказ перед глазами злобных римлян. Как бы то ни было, она заявляла, что всегда была и с гордостью остается крестьянкой. Муссолини, как это было принято в Романье, она называла «профессором».

Два лета – в 1922 и 1923 годах – семья проводила в Леванто, в отеле на берегу моря. Однажды Эдде сказали, что отец пролетит в самолете над пляжем и помашет ей рукой. Она устроилась на песке и стала ждать. На горизонте на самом деле появился самолет, приблизился к берегу, и она стала отчаянно махать платком. Вдруг самолет начало болтать из стороны в сторону, он накренился набок и рухнул на землю. Прошло несколько ужасных минут, прежде чем выяснилось, что погибшим был не Муссолини, а молодой летчик, прилетевший поприветствовать находившуюся на том же пляже невесту. Эдда потом говорила, что так никогда и не смогла стереть из памяти вид медленно падающего самолета.

Муссолини не раз хвастливо заявлял, что фашизм не партия, а антипартия. Теперь, однако, настал момент, когда фашизм должен был оформиться; уже было недостаточно просто изгнать из власти старую либеральную элиту и соперников-социалистов. Муссолини запросил для себя абсолютные полномочия на год и не намеревался их промотать. Италия по-прежнему была охвачена акциями насилия сквадристов и разгневанной политической оппозиции, и, прежде чем начать реальные реформы, и тех и других следовало приструнить. По всей стране ras, действовавшие у себя в регионах как полновластные царьки-диктаторы, по-прежнему заставляли граждан, которых они считали подрывными элементами, пить слабительное касторовое масло, продолжали проводить карательные экспедиции и воспевать победу и насилие. В Ардженте пользовавшийся любовью и уважением прихожан священник Дон Джованни Миндзони был забит до смерти за попытку организовать в своей провинции Феррара сельскохозяйственный кооператив.

Чтобы сдержать насилие и навести хоть какую-то видимость порядка в рядах сквадристов, 1 февраля 1923 года была основана так называемая Добровольная милиция национальной безопасности. Принимаемые в нее мужчины в возрасте от 20 до 50 лет группировались в 133 отряда, созданных по образцу древнеримских легионов – по одному в каждой провинции. Формой их были черные рубашки и фески, и на верность они присягали не королю, а Муссолини. Многие из них были искушены в насилии и принуждении. Обнадеженные прекращением хаоса итальянцы почти не протестовали, хотя в руководстве армии эти нерегулярные части окрестили «фанатиками». Муссолини, однако, хотел иметь силу, непосредственно ему подчиненную, и утвердил создание секретной организации с отделениями по всей стране и центром в Риме. Ее быстро стали называть «Чека» – вслед за аналогичной тайной службой в Советской России. Задача ее состояла в запугивании политической оппозиции путем сбора компрометирующей информации и проведения собственных карательных экспедиций.

В январе 1923 года Муссолини учредил так называемый Большой фашистский совет – в теории он должен был стать главным консультативным органом по делам государства, на деле же всего лишь послушно утверждал решения вождя. Муссолини также слил воедино ранее существовавшие отдельно друг от друга партии – фашистскую и националистическую. К этому моменту стало очевидно, что опасность коммунистического переворота была сильно преувеличена. Муссолини проявил себя первоклассным кукловодом, заговорщиком и манипулятором, способным мгновенно адаптироваться к меняющейся ситуации, умело использующим друзей и врагов, самого себя выставляя при этом как главный двигатель восстановления закона и порядка.

Поставив во главу угла формирование фашистских идеалов он тем не менее не забывал и о культуре. Вслед за ним в Рим перебралась Сарфатти, и, хотя до смерти ее мужа в 1924 году они были вынуждены встречаться тайно, она быстро получила прозвище «муза дуче». Сарфатти теперь была редактором Gerarchia, ежемесячного партийного журнала, и помогала готовить участие Италии в предстоящей в Париже Выставке декоративных искусств. В ее увешанном рисунками Пикассо салоне писатели, художники и архитекторы Рима обсуждали «Новеченто Италиано», движение, призванное объединить в себе древность и современность и создать новый модернистский классицизм[16]16
  Название течения возникло по аналогии с классическими наименованиями периодов развития итальянской культуры XIV–XV веков (Кватроченто, Чинквеченто), оно создает особенную игру слов, позволяющую читать: «девятисотые годы» и «новосотые годы» (nove – девять, novita – новость, новинка).


[Закрыть]. Сарфатти хотела облагородить Муссолини – не только во внешнем виде, но и культурно: она заставляла его ходить на выставки и в театры. Он называл ее Vela – парус, который ведет его в интеллектуальное путешествие, направляет к более тонким и изысканным мыслям и чувствам.

Муссолини также поручил философу Джованни Джентиле написать «Манифест фашистских интеллектуалов», руководство по новой эре Просвещения, в котором «изящество фашизма» сочеталось бы с проглядывающей за лайковыми перчатками стальной волей. «Культура», в понимании Джентиле, означала повиновение государству, и художники, вдохновленные римскими принципами дисциплины и долга и не подвластные пагубным иностранным демократическим влияниям, должны были все свои таланты ставить на службу государству. Никакой другой культуры, подразумевал Манифест Джентиле, кроме фашистской, существовать не должно. Бенедетто Кроче, самый известный и самый уважаемый итальянский либеральный философ и историк, ранее поддерживавший Муссолини, быстро составил ответ, подпись под которым поставили ученые и писатели, и в котором Манифест называли бессвязным, банальным, абсурдным, выхолощенным, неадекватным и полным демагогии. Между двумя лагерями возникла непреодолимая пропасть.

В апреле 1924 года Италия вновь отправилась на избирательные участки. Выборы были омрачены угрозами и запугиваниями со стороны фашистов, случались избиения и даже убийства оппозиционных кандидатов, но в итоге Муссолини одержал убедительную победу. Социалисты получили вдвое меньше голосов, остальные партии были расколоты. Позиции Муссолини казались непоколебимыми, даже прежние критики, стиснув зубы, согласились с присвоенным ему титулом «дуче».

Нашлось у него, правда, и несколько смелых решительных противников во главе с Джакомо Маттеотти, мужественным, решительно антифашистски настроенным 39-летним секретарем образованной всего лишь двумя годами ранее Объединенной социалистической партии. Перекрикивая возгласы протеста в парламенте, он призвал к отмене выборов, утверждая, что у него есть доказательства незаконных сделок с оружием и взяток, полученных от американской нефтяной компании, а также информация о масштабной фальсификации выборов. Он пообещал представить все эти факты парламенту. Однако не успел. 10 июня, выходя из своего дома на берегу Тибра, он был схвачен членами «Чека». Вскоре обнаружили залитый кровью автомобиль, использованный при похищении, а еще через полтора месяца в канаве в окрестностях Рима нашли и исполосованное ножами тело Маттеотти.

Доказательств того, что Маттеотти убили по приказу Муссолини, не было; как не было доказательств убийства Томаса Беккета по приказу короля Генриха II[17]17
  В 1170 году в Англии мятежный архиепископ Кентерберийский Томас Беккет был убит четырьмя верными королю Генриху II рыцарями. Накануне убийства король гневно вопрошал: «Неужели никто не избавит меня от этого мятежного попа?»


[Закрыть]; утверждалось, что слова, которые он произносил, были неверно истолкованы как призыв к убийству. Однако никаких сомнений в том, что Маттеотти убили фашисты, не было, и его исчезновение и смерть нанесли большой ущерб репутации Муссолини. Волна возмущения нарастала, многие члены Фашистской партии возвращали членские билеты. В 10 утра 27 июня миллионы итальянцев с непокрытыми головами стояли во время минуты молчания в память о погибшем политике. Чтобы рассеять нарастающее напряжение и показать, что он не будет причастен к расследованию убийства, Муссолини сложил с себя полномочия министра внутренних дел. Он также опубликовал указ о приостановлении деятельности газет, распространяющих «подрывную, подстрекательскую» информацию: Avanti, в которой он когда-то работал, в течение нескольких следующих месяцев закрывали тридцать шесть раз. Но ни отставка Муссолини, ни арест убийц-«чекистов» не ослабили общенациональный гнев и возмущение. Коридоры парламента, обычно шумные и запруженные людьми, опустели. Социалисты объявили Муссолини разбитым и поверженным главарем шайки бандитов. «Есть два мертвеца, – писал журналист Уго Ожетти, – Маттеотти и Муссолини. Италия разделена: половина оплакивает одного, половина другого». Муссолини выглядел встревоженным и неуверенным, у него к тому же впервые разыгралась язва, которая будет мучить его до конца жизни.

Его оппоненты в парламенте почувствовали реальную возможность бросить ему вызов. Но выработать стратегию противостояния не смогли. Они лишь занимались бессмысленной говорильней и ссорились меж собой. Сто депутатов вышли из состава парламента, заявив, что правительство более не конституционно и что они не вернутся, пока в стране не будет восстановлена демократия; они называли себя Авентино, по имени Авентинского холма, последнего прибежища плебейских сецессионистов, выступивших против власти патрициев и в знак протеста покинувших Рим в 494 году. Король на призывы распустить парламент ответил отказом. Социалисты предложили альянс с католиками из Народной партии, но Ватикан этот союз не поддержал. После пяти месяцев смуты парламент собрался вновь. Однако кризис не миновал. Тиражи Il Popolo d’Italia резко упали. Но затем с возгласами «Месть за Маттеотти!» коммунисты убили парламентария-фашиста Армандо Казалини. Фашисты получили столь нужную в тот момент жертву-мученика, а сквадристы – повод для новой волны насилия. Муссолини сохранял самообладание и на словах удерживал буйных сторонников от агрессивных действий.

Ракеле информацию о событиях в Риме получала от Муссолини и утверждала, что верила в его непричастность к убийству Маттеотти. Растущее напряжение, однако, угрожало отразиться и на семье, для защиты Ракеле и детей к дому была приставлена вооруженная охрана. Для четырнадцатилетней Эдды это означало больше контроля и больше ограничений. Она была постоянно на виду и бесконечно подвергалась критике, но в то же время упивалась отцовским одобрением. Летом на пляже во время шторма она спасла жизнь старшей девочки, которая далеко заплыла. Муссолини с гордостью наградил Эдду за мужество фашистской серебряной медалью, но, зная, как она не любит быть в центре внимания, позволил обойтись без обычной в таких случаях церемонии награждения. Эдде же казалось, что он, воспитав и сформировав ее, теперь бросил. По-прежнему непрестанно воюя с матерью, она чувствовала себя значительно старше братьев и с тоской вспоминала дни, когда отец повсюду брал ее с собой.

Именно в эти тревожные месяцы две сестры Ракеле Пина и Джованна умерли буквально одна за другой, в течение нескольких недель. Джованна начала рожать в разгар сильной грозы с градом, когда добраться до отдаленной больницы было невозможно. Она родила девочку, но через несколько дней скончалась от инфекции. Ракеле успела приехать повидать сестру, и та вручила ей новорожденную малышку с просьбой взять ее себе на воспитание. Ракеле нашла кормилицу и привезла ребенка домой, но вскоре девочка умерла. Незадолго до этого Ракеле съездила в Предаппио и Форли, где ее восторженно встретила толпа земляков. Особенно впечатлило ее, как деревенские старейшины, когда-то относившиеся к ней с презрением, теперь приходили на поклон с теми или иными просьбами. Незадолго до этого Ракеле получила небольшое наследство, и на эти деньги купила виллу Карпена, фермерский дом с прилегающей к нему землей, которую она намеревалась превратить в действующую ферму: засадить ее различными фруктовыми деревьями, посеять пшеницу и разводить коров молочной породы.

Незадолго до Марша на Рим Муссолини говорил своим сторонникам: «Диктатура – карта очень серьезная, разыграть ее можно только раз. Она несет с собой гигантские риски, и во второй раз разыграть ее уже не получится». 3 января 1925 года он счел, что момент для этого настал. Представ перед почти безмолвным парламентом – депутаты собрались после рождественских каникул за исключением ста членов группы Авентино, совершивших фатальную ошибку, уверовав, что все еще могут одержать победу законными методами, но которых на самом деле в парламент и так уже не пустили бы, – он заявил, что единственным решением кризиса может быть «сила». И пообещал эту силу применить. И хоть сам он, конечно, ответственности за смерть Маттеотти не несет, на нем одном, сказал он, лежит долг вернуть Италию на путь величия. «Страна, – говорил он парламентариям, – хочет мира и тишины, работы и спокойствия. Я сумею это обеспечить – любовью, если возможно, и силой, если необходимо».