Текст книги "Дочь Муссолини. Самая опасная женщина в Европе"

Однако уже через два года, оплакивая радости и свободу дипломатической жизни в Китае, Чиано должен был оттуда уехать и приступить к работе на своем новом посту атташе посольства Италии при Святом Престоле. Другу он жаловался на «вынужденную святость» своей новой работы и сожалел о Пекине, но будучи прирожденным хамелеоном он без проблем посещал бесчисленные светские и религиозные церемонии. Чиано осознавал, что для карьеры в Италии связи и дружба в мире церкви необходимы.

Муссолини после расставания Эдды с Пьером Франческо все настойчивее говорил ей о необходимости найти мужа, желательно из мира «новой фашистской аристократии». Имя Чиано всплыло в разговоре со старинным другом Арнальдо, а фотографию потенциального жениха Эдде показала сестра Чиано Мария. Эдда согласилась с тем, что молодой человек был внешне вполне привлекателен. Та же Мария познакомила их на благотворительном балу в «Гранд-отеле» в конце января 1930 года. Поначалу ни один ни другой не были очарованы новым знакомством, но, присмотревшись друг к другу, признали, что оно таит в себе определенные перспективы. Эдда сказала Чиано, что наслышана о его уме. Через несколько дней они вместе отправились в кино на фильм о ловцах жемчуга в Полинезии. Не переставшие досаждать Эдде охранники сидели в следующем ряду. Наклонившись к Эдде, Чиано прошептал: «Хочешь выйти за меня замуж?». «Почему бы и нет», – с улыбкой, как писали в своем донесении охранники, ответила она.

Вернувшись на виллу Торлония, Эдда первым делом рассказала о сделанном ей предложении своему главному доверенному человеку, отцу. Муссолини в этот момент натягивал брюки и, как был, с одной штаниной в руках, ринулся в комнату Ракеле с криком: «Эдда помолвлена!» Эдда позднее писала о своей уверенности в том, что «с Галеаццо все будет прекрасным, чистым и светлым». О любви речи не было.

После такого вполне деловитого и импульсивного разговора между молодыми людьми дела задвигались быстро, хотя одно время Эдда даже подумывала о том, не сбежать ли ей с неким молодым человеком, которым она была в тот момент увлечена. Cavallina matta держалась, что было ей совершенно несвойственно, на удивление спокойно. Витторио и Бруно казалось, что они замечали в ней признаки влюбленности, а Эдвидже говорила о «любви с первого взгляда», но сама Эдда оставалась непроницаема. Ракеле у себя в дневнике записала: «До сих пор темперамент ее был мальчишеский… она занималась спортом, была задиристой и строптивой. Пока еще Эдда не кажется мне достаточно зрелой для замужества».

Чиано, в безукоризненном сером костюме и в перчатках, нанес подобающий случаю визит отцу невесты, и вынужден был, как и многие посетители дуче, в нервном ожидании ждать приема, пока Муссолини делал вид, что не знает о его приходе. Единственным человеком, кому Чиано не понравился, была Ракеле. Происхождение и инстинкт заставляли ее с неприязнью относиться к любым проявлениям легкого буржуазного шарма; она назвала его тщеславным снобом, сказала, что ходит он, как гусь, выпячивая ноги вбок. В вечер официальной помолвки она отвела Галеаццо в сторону и поведала ему о характере дочери: Эдда, по ее словам, была верной, но «надменной и своевольной», она была умна, но не умела ни шить, ни готовить, ни штопать. Иными словами, она была un maschiaccio, бой-баба, бесовка. Все вокруг дружно рассмеялись. Признав, что ему так и не удалось укротить Эдду, Муссолини назначил дату свадьбы 24 апреля 1930 года.

Это должна была быть свадьба века. Довольно блеклый кронпринц Умберто недавно женился на бельгийской принцессе Марии Жозе, учившейся в той же школе-пансионе во Флоренции, что и Эдда. Королевская свадьба в Квиринальском дворце была величественной, торжественной и пышной: триста придворных дам в пошитых лучшими кутюрье Рима нарядах и кружащие в небе над Римом эскадрильи самолетов. Фашистское венчание Эдды должно было быть более сдержанным, в скромной церкви Святого Иосифа на Виа Номентана, но в то же время более импозантным, более внушительным, спланированным с военной точностью. Свадьба должна была стать демонстрацией фашистской мощи и ритуалов, торжеством изобилия, радикально отличающимся от декадентства других стран. Ракеле робко заикнулась, что гостей должно быть не больше тридцати, но от нее отмахнулись. На предсвадебный ужин 23 апреля в вилле Торлония было разослано 512 приглашений. Получили их представители белой и черной итальянской знати, послы и поверенные в делах более чем тридцати стран, в том числе Афганистана, Египта и Эфиопии, представители восемнадцати самых престижных мировых газет и информационных агентств, и высшие герарки, которым было велено прийти в черных рубашках и матовых черных шейных платках.

Начавшие поступать подарки были выставлены для демонстрации в одном из залов первого этажа. Король с королевой прислали ценную брошь с собственноручно написанным королем поздравлением «от любящего кузена». От короля Албании Зога пришла пышная, цветастая телеграмма; от правительства – рубиновый браслет, а от герцога Аостского – пара геральдических львов в напоминание молодоженам о «закаленной воле их знаменитых отцов». Д’Аннунцио прислал «крылатого вестника», который, как рассчитывали Эдда и Чиано, привезет драгоценности, но он принес лишь пару красных халатов, вышитых драконами и цветами лотоса. Дети тысячами присылали поздравительные стихи и открытки с ангелочками. В садах Рима были срезаны все цветы, и виллу Торлония завалили лилиями, азалиями и розами. Они все прибывали и прибывали до тех пор, пока не стали вываливаться из дома в сад под сосны. Муссолини объявил, что каждый ребенок, живущий в нищете в Риме, Ливорно, Форли, Предаппио, Форлимпополи и Фаэнце получит в подарок 500 лир.

Во избежание неприятных неожиданностей полторы тысячи полицейских были отряжены проверить все дома и здания, из которых видны вилла Торлония и церковь Святого Иосифа. Дороги были перекрыты. В полицейские участки поступил приказ выявить местонахождение «подрывных элементов, людей с нездоровой психикой и всех известных врагов режима».

В день свадьбы Муссолини и новобрачные встречали гостей в зале, «превращенном в цветущий сад». Для многих это была первая встреча с Ракеле, и они выражали удивление как ее внешним видом – она была одета в элегантное платье и выглядела значительно моложе своих сорока лет – так и приятными, естественными манерами. Один из репортеров написал, что глаза у нее голубые, как море, а волосы светлые, как пшеница. Ракеле, со своей стороны, тоже с любопытством разглядывала пришедших, изучая пышные мундиры и эполеты мужчин, меха и драгоценности женщин. Послы целовали ей руку. Прибывший с подарком от папы римского папский нунций пил чай с Муссолини. Его Святейшество прислал в подарок малахитовые четки. Газеты в своих отчетах ко всеобщему веселью неправильно написали слово – rasoio вместо rosario — и вместо четок получилась бритва. На Эдде было бледно-розовое платье с оборками, и, как писала, захлебываясь от восторга, одна газета, «она сияла – благоухающий цветок молодости, источающий радость и удовольствие». На самом деле она была бледна и изящна, гости, перешептываясь, говорили друг другу, что у нее такой же, как и у отца, нахмуренный вид и такой же мощный подбородок, но и такой же магнетизм.

24 апреля свадебный кортеж из шести больших «Фиатов» перевез новобрачных и семью на расстояние нескольких сот метров в церковь, построенную незадолго до этого в византийском стиле. Витторио и Бруно были в шортах. За Эддой в кружевной вуали, жемчужном ожерелье и венке из цветов два пажа несли бесконечно длинный шлейф свадебного платья. Платье было простым и незатейливым. Свидетелями с ее стороны были дядя Арнальдо и князь Торлония, со стороны Чиано – Дино Гранди и Чезаре Мария де Векки. Де Векки был выбором довольно неожиданным, несмотря на то, что он считался другом семьи, он недавно назвал сестру Чиано Марию «капризным котенком, склонным к истерике», а самого Чиано считал человеком тщеславным, ленивым и поверхностным. В соответствии с романьольской традицией Эдда перерезала шелковую ленту, которую у входа в церковь держали с обеих сторон женщины, облаченные в крестьянские костюмы.

После церемонии Эдда и Чиано вышли из церкви, пройдя под аркой поднятых в их честь боевых шпаг. Под ноги невесты из рук девочек в белых платьях и мальчиков в черных рубашках летели цветы, хор пел романьольские гимны. На официальной свадебной фотографии Чиано улыбается, у Эдды выражение лица суровое и озабоченное, она будто борется с охватившими ее эмоциями. Затем последовал молебен в соборе Святого Петра перед могилой самого святого апостола. Эдда в черной вуали и плотно сидящей у нее на голове шляпе была похожа на монахиню. По традиции новобрачных они приложились губами к бронзовой ноге святого. После чего сам папа римский вручил ей «О подражании Христу», католический богословский трактат Фомы Кемпийского, в пергаментном переплете с папской печатью. По пути в виллу Торлония, который Эдда и Чиано проделали пешком, она приветствовала толпу фашистским салютом.

Обращаясь к коленопреклоненным перед ним новобрачным, священник в церкви Святого Иосифа сказал, что они должны стать «образцовой итальянской фашистской семьей»: Эдда, полная здоровья, добродетели и долга, скоро станет матерью многих будущих воинов и жен; Чиано же должен быть сильным, пламенным и целеустремленным. В этом, собственно, и состоял символический смысл их союза. Девятнадцатилетняя Эдда была призвана стать воплощением всего лучшего в итальянских женщинах, а Чиано прокладывал путь «новому итальянцу». Хотят ли молодые люди играть эти навязанные им роли, и способны ли они на это – об этом никто даже на секунду не задумался.

На вилле Торлония их поджидали три автомобиля: белая «Альфа-Ромео» Эдды, за рулем которой она должна была отвезти их в медовый месяц на остров Капри; во второй машине за ними следовали прислуга и багаж, в третьей – охрана. На большой скорости кортеж промчался по Виа Номентана и уже исчез бы из виду, если бы Эдда не заметила пристроившийся к ним сзади четвертый автомобиль. Это были Муссолини и Ракеле. Остановившись, Эдда обратилась к отцу: «Таким, по-твоему, должен быть медовый месяц? Бред какой-то!» Растерянный Муссолини пробормотал в ответ, что «хотел лишь немного проводить» и уже намеревался повернуть обратно. Эпизод этот стал свидетельством того, насколько всемогущий дуче зависел теперь от дочери. Приехав вскоре в Милан, Муссолини рассказывал Анджеле Корти, каким умом отличается его новый зять, и как многого он сможет добиться. Он также сказал ей, что Эдда, несомненно, самая любимая из всех его детей.

На Капри молодых супругов встретила телеграмма от Муссолини, который сообщал, что хотел первым поприветствовать их в медовом месяце. В приветствиях, впрочем, недостатка не было. Местный подеста Марино Дусмет был мастером церемоний и умел принимать гостей. Оркестры, развевающиеся флаги, горы цветов, традиционные танцы. Эдда была явно смущена таким пышным приемом, и молодожены поспешили укрыться в построенном в середине XIX века гранд-отеле «Квисисана», где им был подготовлен императорский люкс. Оттуда они почти не выходили, даже еду им приносили прямо в номер. При каждом появлении на людях их окружала толпа любопытных. Бесконечным потоком шли приглашения на концерты, частные приемы и в художественные галереи. В какой-то день к отелю с надеждой на встречу с цветами в руках проследовала процессия местных фашистов, но получила от ворот поворот. Стали появляться первые признаки сдвига в общественном мнении: может быть, дочь дуче не столько робкая и замкнутая, как было принято считать, сколько высокомерная и надменная?

Была ли накануне свадьбы 19-летняя Эдда девственницей, никто не знает. Бесконечные ссоры и скандалы родителей, равно как безудержные и бесстыдные любовные похождения Муссолини, сделали ее отношение к сексу и проблемам супружеской верности настороженным и сильно сбитым в нравственных ориентирах. В первый вечер в «Квисисане» она долго и бессмысленно ковырялась в тарелке в ресторане, заказывала все новые и новые блюда, а затем заперлась в ванной и сказала Чиано, что, если он к ней прикоснется, то она сбросится со скалы в море. «Вряд ли ты сможешь меня чем бы то ни было удивить, – спокойно ответил на это Чиано. – Но хотел бы я знать, как ты туда доберешься». Оба расхохотались. «Так и началась, – писала Эдда много лет спустя в воспоминаниях, – наша первая брачная ночь. Честно говоря, хорошего в ней было мало. Для меня это было ужасно. Со временем как-то наладилось, но далеко не сразу».

После двух недель на Капри они продолжили медовый месяц в странствии по Средиземноморью на яхте Джузеппе Вольпи, венецианского промышленника и бывшего министра финансов. Плавая в холодном море, Эдда подхватила ушную инфекцию, но в Капри просто влюбилась. Когда они отплывали из гавани Марина-Гранде, каждый дом этого портового городка был украшен цветами и флагами, а над горными грядами и римскими развалинами было устроено роскошное светомузыкальное представление. На греческом острове Родос они столкнулись с бывшим парнем Эдды, и она неосторожно его поцеловала. Устроенная ей Чиано сцена ревности под дождем заставила ее поклясться, что она никогда не позволит себе поддаться демонам ревности.

К зависти коллег по министерству иностранных дел Галеаццо поверх многих голов был назначен на пост Генерального консула в Шанхае. Для Эдды это означало чудодейственное бегство от всего того, что ожидало их теперь в фашистской Италии.

Глава 6. Первая леди Шанхая

В порту Бриндизи пароход «Тевере» с Эддой и Чиано на борту под громогласные звуки фашистских фанфар провожали Ракеле, Костанцо и Каролина; Муссолини попрощался с молодыми в Риме. Пока Чиано махал платком и посылал воздушные поцелуи обливающимся слезами на причале родителям, Эдда стояла неподвижно, не говоря ни слова, со слегка раздраженным выражением лица. Чиано еще не успел привыкнуть к ее сдержанности и показному безразличию – в его семье слезы и бурные проявления эмоций были делом естественным. По мере продвижения корабля на юг становилось все жарче и жарче. Чиано сказал, что готов находиться в каюте с задраенными иллюминаторами, но Эдда заявила, что ей нужна отдельная каюта, где она сможет с головой обернуться в несколько слоев простыней и одеял. Ей предоставили отдельную каюту. На всем пути Эдду и Чиано преследовали телеграммы Муссолини, и, если они оставались без ответа, он злился и жутко нервничал. В Гонконге их встретил Даниеле Варе, под началом которого Чиано служил в Пекине в 1927 году. Он устроил им небольшую экскурсию по городу, во время которой Чиано сообщил ему, что никогда не был так счастлив.

Через месяц после отплытия из Бриндизи «Тевере» достиг устья реки Янцзы и двинулся вверх по течению ее притока Хуанпу к Шанхаю – через бесчисленные каналы, причалы, паромные катера, жилые лодки и утлые посудины. После заводов и складов корабль оказался у растянувшейся на десять километров набережной Вайтань с ее неоклассическими куполами, бронзовыми и гранитными в стиле ар-деко фасадами банков, отелей и коммерческих компаний. День был 10 октября, национальный праздник Китая[26]26
  Праздник Двух Десяток – национальный праздник докоммунистического Китая, отмечаемый в годовщину 10 октября 1911 года, дня Учанского восстания, послужившего началом Синьхайской революции в Китае, в результате которой была свергнута маньчжурская династия Цин и было провозглашено создание Китайской Республики. В наши дни торжественно отмечается на Тайване.


[Закрыть], и государственные флаги украшали все здания. Еще недавно болотистый пустырь был теперь застроен небоскребами. Тысячи рикшей сновали по запруженным улицам.

Идеально расположенный между северным и южным Китаем в дельте Янцзы, покрывающей основные районы производства чая и шелка, на полпути от Европы к Америке, Шанхай был богатейшим портом Азии, ее «Парижем Востока». Нервный центр промышленности и торговли, он лежал достаточно далеко от морского побережья, чтобы не быть подверженным разрушительным тайфунам и в то же время в непосредственной близости от Янцзы, «длинной, извилистой и опасной, как дракон». Во время основания города вода окружала его на расстоянии 40 километров с каждой стороны, буйволы плескались в грязи, на поверхности были видны лишь их морды. Менее чем за 90 лет из небольшой деревушки он вырос в город с трехмиллионным населением, раскинувшийся на площади 50 квадратных километров и разделенный на две части: китайскую и европейскую. Шанхай был всем, чем не был фашистский Рим: хаотичный, беспорядочный, космополитичный, аляповатый, источающий мириады запахов, безумно шумный, или, как говорили китайцы, нескончаемый jenao, то есть «раскаленный круговорот ощущений». «Шанхай, – писала журналистка Эмили Хан, – живет для сего момента, живет для меня». Его светская жизнь и сплетни «полнее, богаче и менее правдивы», чем где бы то ни было в мире. Для Эдды это означало свободу.

Итальянское консульство располагалось на фешенебельной Нанкинской улице в Международном сетлементе[27]27
  Шанхайский международный сетлемент, или Шанхайское международное поселение – территория Шанхая, находившаяся под международным управлением с 1842 по 1943 год.


[Закрыть]. Это был самый приятный район города, утопающий в зелени, розах и магнолиях, с широкими проспектами, в двух километрах от набережной Вайтань. Само здание было большим и просторным, но, как писала Эдда Муссолини, «грязным, пыльным и заполненным беспорядочной старой мебелью». В главной спальне стояла железная кровать, которая заставила Эдду вспомнить праздник Тела и Крови Христовых. «На кухне, – писала она, – было всего четыре горшка и кастрюли и две разбитые эмалированные миски». Эдда занялась приведением хозяйства в порядок. Чиано был чрезвычайно озабочен видом и состоянием внутреннего убранства здания, он прекрасно осознавал, что они с Эддой были отправлены в Шанхай, чтобы продемонстрировать силу и успех фашизма. На щедро отправляемые Муссолини деньги здание было преобразовано. Быстро нашли превосходного итальянского повара. Молодость Эдды, говорил ей Чиано, в дипломатическом мире недостаток, но красота может быть обращена в достоинство. Ее задача состояла в том, чтобы приходящие в дом китайские и иностранные дипломаты были довольны. Она должна быть мила и обходительна, во главе накрытого в столовой роскошного стола, и обязана преодолеть осознание того, что доброта и обходительность не относятся к числу ее сильных сторон. Эдда, впрочем, была полна энергии, действовала эффективно и, в конце концов, нашла для себя подобающую роль.

Лучшего времени для прибытия молодых супругов в Китай трудно было бы придумать. Сунь Ятсен, свергший в 1911 году маньчжурскую династию, а вместе с нею и двухтысячелетнюю империю и ставший по главе националистического правительства, умер в 1925 году. Когда последний император Пу И был изгнан из Запретного города, с ним ушли и его евнухи, прихватив с собой в специальных ящичках и собственные тестикулы, чтобы предстать перед предками в полном комплекте. Вывезли из города и пекинесов, священную для императорской династии породу собак, выведенную две тысячи лет назад, когда императрица поручила создать для нее собаку, умную как обезьяна, храбрую, как лев, с выпученными глазами и сверкающим, как у золотой рыбки, хвостом. Преемник Сунь Ятсена Чан Кайши, одержав победу над разрозненными повстанцами и учредив столицу в Нанкине, принял христианство и, женившись на женщине из миссионерской семьи, объявил себя приверженцем фашистской идеологии. «Фашизм, – говорил он своим сторонникам, – придает энергию увядающему обществу. Может ли фашизм спасти Китай? Мы отвечаем, что может. Фашизм – это то, что Китаю нужно больше всего». И, хотя Чан Кайши осознавал необходимость адаптировать фашизм к китайским традициям и классическому конфуцианству, он разделял с Муссолини стремление к иерархии, порядку и милитаризму. Он всячески стремился дистанцироваться от бесчинствующих в сорока трех провинциях страны коммунистов, где «красные» и бандиты грабили и поджигали деревни.

Италия, со своей стороны, искала новые рынки для своих товаров и хотела импортировать из Китая сырье; Китаю же после десятилетий гражданских конфликтов необходимо было модернизировать экономику. Сотрудничество между странами, проводниками которого призваны были стать супруги Чиано, было выгодно обеим сторонам. Чиано готов был усердно работать, и, как он писал в письме другу, в Китае его восхищало то, что здесь, как мало где еще, можно было говорить, что хочется. Эдда, будучи по природе ленивой, была тем не менее полна любопытства и воодушевления. Оба они в большей или меньшей степени владели английским и французским, а Чиано – еще испанским и португальским, и оба планировали учить китайский. Они были идеальными посланниками фашистского режима.

Начав исследовать окрестности консульского особняка, Эдда поняла, что Шанхай на самом деле был не единым городом, а скоплением нескольких городов, каждый со своим специфическим лицом, и друг с другом их объединял лишь, как писал Даниеле Варе, незабываемый запах «приготовления пищи, в котором смешались кунжутное масло, благовония, цветы лотоса, чеснок и человеческий пот». Был город иностранных миссий: каждая из великих держав выторговывала себе у слабеющих и пошатнувшихся императорских династий права на пользование портом, создав таким образом собственные сферы влияния. Они всячески противились любой идее сильного и единого Китая, как и любым попыткам очистить город от невероятно прибыльной торговли опиумом. Иностранцы обладали несметным богатством и огромной властью, имевшиеся в их распоряжении земля и недвижимость считались «экстерриториальными», их управление и контроль за ними находились исключительно в руках банков и компаний набережной Вайтань. Но теперь китайцы намеревались эти привилегии оспорить.

Наряду с японцами самыми многочисленными и самыми заметными в городе были британцы. Им принадлежали крупнейшие банки и торговые дома, система городского трамвая, система водяного снабжения и городские суды работали по британским правилам. Железные дороги построили русские. В тщательно ухоженных садах и парках Вайтаня действовал запрет на «китайских собак, сбор цветов, игры в мяч и катание на велосипедах». За хаотичным дорожным движением следили регулировщики-сикхи[28]28
  Сикхизм – это монотеистическая религия, основанная в XV веке в Пенджабе, Индия. Ее последователи верят в единого Бога и отвергают кастовую систему. Сикхи – это последователи сикхизма, проживающие преимущественно в Индии.


[Закрыть]: при необходимости они выскакивали из своих будок и колотили рикш дубинками. Очень скромная по сравнению с другими европейцами и американцами, итальянская община владела сорока семью фирмами и насчитывала свыше шестисот жителей. Большинство из них были выходцы из Северной Италии, оказавшиеся здесь после подписания первого итало-китайского договора еще савойским правительством до объединения. Британцы торговали чаем и опиумом; итальянцы – мрамором, текстилем, шляпами и готовой одеждой, но больше всего шелком и яйцами тутового шелкопряда, завязав тесные связи с Китаем еще в XIX веке, когда тутовый шелкопряд в Ломбардии оказался поражен болезнью.

Иностранцы также владели клубами, ресторанами, магазинами и газетами. Жили они по большей части в роскоши, в домах, выстроенных по образцу нью-йоркских особняков из красного кирпича, баварских замков и неоготических дворцов, хотя оказавшийся здесь ненадолго в 1929 году британский драматург, композитор, актер и певец Ноэл Кауард назвал Шанхай «помесью Брюсселя и Хаддерссфилда»[29]29
  Хаддерсфилд – провинциальный английский город в графстве Уэст-Йоркшир.


[Закрыть]. Молодые Чиано прибыли в Шанхай как раз к началу охотничьего сезона, начинавшегося вскоре после сбора урожая хлопка и бобов. Охота здесь, правда, была не совсем настоящей, и представляла собой английскую игру «с бумажным следом» или, как ее еще называют, «зайцы и собаки»[30]30
  Восходящая еще к елизаветинским временам XVI века английская игра, в которой одна команда – «зайцы» – убегает и прячется от другой – «собак», оставляя за собой след в виде обрывков бумаги. «Собаки» нередко преследуют «зайцев» на лошадях.


[Закрыть]. Такие забавы, писала газета North China Herald, были «лучшей защитой от избыточной роскоши, праздности, распущенности и изнеженности». Лошади играли центральную роль в социальной жизни города, раз в год из степей Монголии сюда привозили диких кобылиц; они были похожи на маленьких пушистых медвежат с мощными спинами и изящными ногами, но после объездки становились прекрасными скаковыми лошадьми.

В эксклюзивном клубе «Шанхай» его члены, поднявшись по мраморной лестнице, попадали в зал с колоннами; здесь были уютные комнаты, обитые панелями из тикового дерева, турецкие бани и самый длинный в мире бар – за его стойкой из красного дерева длиной в 300 метров члены клуба рассаживались в порядке старшинства. Снаружи здание «Шанхая» растянулось на сто метров вдоль набережной, на мозаичном фасаде выделялась фигура глядящей в водную даль красотки – левая рука ее лежала на корабельном штурвале, правой она кокетливо прикрывала глаза. Самыми грандиозными событиями светского сезона были балы в отеле «Мажестик», его танцевальный зал был выстроен в виде цветка клевера с четырьмя лепестками, а стены инкрустированы настоящим золотом. В жаркие летние месяцы в центре танцзала устанавливали глыбы льда для освежения гостей, танцующих под звуки регтайма, диксиленда и фокстрота. «Мажестик» хвастливо утверждал, что кордебалет его кабаре – самый длинный в мире. Каждый год американцы доставляли сюда мороженое, выкрашенное в цвета их звездно-полосатого флага, а шотландцы привозили свое национальное блюдо хаггис из бараньих потрохов. В отеле «Палас» можно было получить традиционный английский завтрак из овсянки, яиц пашот и бекона, а в кафе-шоколаднице насладиться выбором из тридцати одного сорта мороженого. Как самую молодую из всех дипломатических жен – ей едва исполнилось двадцать – Эдду наперебой приглашали блистать в этом лихорадочном, хаотичном, охваченном соперничеством мире. Несмотря на природную застенчивость и склонность мгновенно краснеть, выбора у нее не было.

Буквально в нескольких кварталах от этого бурлящего калейдоскопа роскоши располагался другой Шанхай, город немыслимой нищеты, эксплуатации, коррупции и криминальных разборок. Процветали тайные общества и организованная преступность всех мастей, везде сновали шпионы и информаторы. В городе была колония для прокаженных и почти средневековый уровень грязи, запустения и убожества; пышным цветом цвели туберкулез, оспа и пурпурная лихорадка. В 1930 году средняя продолжительность жизни китайца составляла 27 лет – как в Европе XIII века. Говорили, что в Шанхае сто тысяч героиновых наркоманов с серыми лицами и выпадающими зубами. В холодные ночи на улицах в кучах грязного тряпья находили трупы, на окрестных фабриках по шестнадцать часов в сутки работали маленькие дети с синими от свинца деснами. Обнищавшие родители продавали их безжалостным контракторам для работы на фабриках по производству крепдешина, парчи и шифона. Бордели были забиты тринадцатилетними девочками в шелковых одеждах и с изувеченными ступнями – их в детстве заключали в деревянные колодки, чтобы они не выросли больше восьми сантиметров, и в отделанных розовым шелком тапочках они выглядели как свиные ножки.

Но был еще промежуточный Шанхай, город ночных клубов, кабаре и казино, большая часть которых обслуживала наводнившую город белую эмиграцию из России. Многие их этих людей были евреями, бежавшими от погромов и большевиков и прибывавшими сюда без гроша волна за волной из Владивостока, потеряв семьи, дома и совершив долгое изнурительное странствие, иногда даже на верблюдах. Остальные европейцы относились к ним, как правило, с презрением, считали, что доверять им нельзя и опасались, что они уронят «престиж белого человека». В то же время, как узнала Эдда, они позволяли этим русским стричь себе волосы, шить одежду и давать детям уроки танцев. Русские мужчины – бывшие офицеры, учителя, служащие – учили языкам, верховой езде и фехтованию. Некоторые играли в многочисленных шанхайских оркестрах. Авеню Жоффре во французском районе называли «маленькая Россия», из местной пекарни доносился аромат свежего хлеба и пирожных. Существовали две русские школы и несколько русских газет. Итальянский писатель Марио Аппелиус называл Шанхай «Вавилоном Азии», где в распущенности и пороке сливались воедино «разложение обоих миров», но в то же время добавлял, что ни один другой город не может сравниться с ним в «невероятном очаровании и завлекательности жизнерадостной и роскошной девицы, наряженной на нескончаемый бал, начинающийся 1 января и завершающийся 31 декабря». После знакомства с Шанхаем любой другой город покажется бесцветным и скучным. В этот промежуточный Шанхай и погрузилась Эдда.

И был еще китайский Шанхай, не иностранный и не совсем китайский, где в построенных по западному образцу домах с верандами жили богатые образованные китайцы. Освободившись от строгих традиционных нравов своего детства, в модерновом блеске Шанхая они видели будущее Китая. Долго относившиеся друг к другу настороженно китайцы и иностранцы теперь учились жить вместе. Даниеле Варе замечал, что, когда церемонные китайские чиновники приходили на балы в полном императорском облачении, «светские дамы с подобострастием взирали на парчу, меха, бархатные ботинки, коралловые и нефритовые заколки, павлиньи перья и общую величественность нарядов».

Шанхай, как и Пекин, Ханькоу, Тяньцзинь и Гуанчжоу, с их колониями иностранцев под защитой военных кораблей, оставался островком относительного спокойствия в стране, охваченной гражданской войной, бесчинствами разбойников и пиратов. К Италии, благодаря подписанному с ней в 1928 году договору о дружбе и торговле, националистическое республиканское правительство относилось с симпатией, считая, что она не подвержена империалистическим устремлениям великих держав. Эдду и Чиано здесь все устраивало: хорошее и плохое, беспримерная роскошь и манящие развлечения, экзотический рай, буйство красок, огромный рынок, где все было на продажу, и все было возможно. Они влюбились в Китай. Эдда впоследствии вспоминала это время как самый счастливый период ее жизни.

Генри Джордж Вудхед, проницательный и умный британский журналист с неизменной трубкой во рту, работал на англоязычные газеты в Пекине и Шанхае. Газет таких было множество, появились они благодаря печатным станкам, которые ранние миссионеры привозили в Китай для распространения христианства. Иностранные бизнесмены регулярно читали газеты, черпая оттуда деловую информацию. Получив известность благодаря своим статьям об опиумной торговле, Вудхед также внимательно следил за дипломатическим миром и не боялся критически писать о международной политике. Итальянцам, решил он, доверять нельзя, а в Шанхае к его мнению прислушивались. Эдда быстро определила Вудхеда как одного из первых объектов своих чар. Приглашая его во вновь отремонтированное здание консульства, она не скупилась на лучшие итальянские блюда и вина. Вудхед был покорен. Эдда, часто повторял он, к явной досаде других дипломатических жен, была la prima signora di Shanghai, первой леди Шанхая. Вскоре итальянское консульство стало любимым местом дипломатов, националистических политиков, журналистов и местных красавиц. «Бешеная лошадка» открывала для себя искусство нравиться.