Текст книги "Дочь Муссолини. Самая опасная женщина в Европе"

Для предохранения поющих, прыгающих и бегающих новых итальянцев от всевозможных неприятностей Боккини, матерый и хитроумный глава полиции, сплел целую паутину из шпионов, доносчиков, агентов-провокаторов и их добровольных помощников – сам он, как паук, сидел в ее центре. Мужчины и женщины, втянутые в паутину страхом, алчностью, завистью или мстительностью, поставляли в офис Боккини нескончаемый поток информации, которая тщательно обрабатывалась, распечатывалась, формировалась в дела и, при необходимости, передавалась Муссолини. На основании этих донесений диссиденты, будущие эмигранты, люди, имевшие неосторожность публично с неодобрением говорить о Муссолини, сотнями отправлялись в колонии-поселения на островах у берегов Сицилии и в отдаленные горные деревни. Остающиеся на свободе диссиденты, число которых стремительно сокращалось, пытались сгруппироваться и оказывать сопротивление, но одного за другим их выявляли шпионы Боккини. Кое-кто из мужественных антифашистов сумел тайком перебраться за границу; другие были убиты; некоторые, как философ-марксист Антонио Грамши, отбывали в тюрьме длительные сроки заключения. После взрыва бомбы на ярмарке в Милане, где для приветствия короля собралась толпа людей и двадцать человек погибли, Боккини резко усилил репрессии. Когда Муссолини снимали на деревенском празднике танцующим в окружении крестьянок, облаченных в народные костюмы, говорили, что эти женщины были переодетыми сотрудницами полиции. Рисковать Боккини не хотел.

Несколькими годами ранее, в 1924 году, после неприятного столкновения с мафиози в Сицилии, Муссолини принял решение взяться за мафию, заявив, что никакой другой власти в стране кроме собственной не потерпит. Префекта из Ломбардии Чезаре Мори отправили в Палермо, где мафиозные кланы царствовали практически безраздельно: суды, политики, даже живущие вдали от своих угодий землевладельцы – все были у них в подчинении. Несмотря на свое прозвище Prefetto di Ferro, железный префект, Мори не сумел совладать с потоком обрушившихся на него самых запутанных проблем: шантажа, прошений, требований, обвинений и жалоб, в которых легко можно было захлебнуться. Он запустил крупномасштабную полицейскую операцию, арестовал тысячи подозреваемых и провел несколько громких судебных процессов. В его сети на самом деле попали многие мафиози, но вместе с ними и многие безвинные сицилийцы. Жесткие и непродуманные методы Мори возымели обратный эффект: они стали прекрасным поводом для мафии привлечь в свои ряды новых членов. Ни Мори, ни Муссолини не понимали, что ликвидации преступников без изменения социальной среды, в которой процветает мафия, недостаточно. После смещения Мори с поста, четыре года спустя, Сицилия была такой же нищей, как и до его прихода: коррупция процветала на всех уровнях, бандитизм полностью вышел из-под контроля, страх заставлял людей молчать; фаворитизм, протекционизм, вымогательство только усилились, и омерта[23]23
  Омерта – мафиозный кодекс, основным положением которого является запрет на разглашение сведений о любой преступной деятельности и любого рода содействие правоохранительным органам. Нарушение омерты карается смертью.


[Закрыть] стала жестче, укрепив тесные связи мафии с фашистским режимом. Заключенные ранее в тюрьму мафиозные лидеры вскоре были амнистированы.

Вскоре после похода на Рим, чтобы обеспечить личный контроль над Фашистской партией, Муссолини заменил по всей Италии выборных мэров на назначаемых правительством глав регионов из числа верных фашистов, которые вслед за своими средневековыми предшественниками стали называться подеста. И, хотя поначалу он держался в стороне от старых аристократических семей, относясь к ним со смешанным чувством презрения и страха, теперь вполне благоразумно решил привлечь их на свою сторону, поставив некоторых на должности подеста у себя в регионах. В столице он обратился к приближенным ко двору римским принцам. Постепенно, опасливо аристократы и фашисты стали сближаться друг с другом. Ричард Уошборн Чайлд, до недавнего времени американский посол в Риме, помогавший Муссолини писать автобиографию, заметил, что дуче «не просто правил в доме, он на самом деле выстроил новый дом». Никто другой «не входит в орбиту его личности. Никто. За одним возможным исключением – его дочери Эдды». Замечание тем более интересное, что Эдда к тому времени в Риме еще практически не появлялась.

Ничто из того, что делал Муссолини, не стало бы возможным без герарков, фашистских лидеров, которые привели его к власти и которые теперь, как голодные псы, кружили вокруг, огрызаясь друг на друга, сражаясь за места и продвижение, хотя пройдет еще какое-то время, прежде чем им будет позволено возвыситься. «Либо не говорит никто, – провозглашал Муссолини, – либо говорю я. Я знаю, что и как говорить, как никто другой». Ему доставляло большое удовольствие вынюхивать секреты и ложь герарков, он прятал их в потайные ящики своего стола на будущее, играл на их амбициях и соперничестве. Раздоры между ними выливались иногда в открытые столкновения, в результате которых тот или иной лишался своего поста, отправлялся в ссылку, а то и в тюрьму, правда, обычно на короткий срок.

После убийства Маттеотти Роберто Фариначчи – вульгарный, циничный и насквозь коррумпированный – был вознагражден за свою верность постом секретаря Фашистской партии. Очень скоро, правда, из-за агрессивности и грубости его сместили и отправили в свою вотчину в Кремону, где он тоже не успокоился и бомбардировал Муссолини байками о злодеяниях своих бывших коллег, пока не получил официальное предупреждение о «духовной недисциплинированности». Пользуясь поддержкой местных землевладельцев, благодарных ему за применявшуюся его сквадристами тактику угроз, Фариначчи заполнял страницы своей газеты Regime Fascista нападками на всех подряд, включая неосмотрительно брата Муссолини Арнальдо. Он не знал, что у Муссолини была информация о том, что в годы студенчества в Модене он, Фариначчи, куда больше времени проводил в драках, чем за занятиями, и что свою степень он получил исключительно благодаря плагиату. Эта информация была аккуратно припрятана.

Вместо Фариначчи на пост секретаря партии был назначен Аугусто Турати из Брешии, элегантный лощеный джентльмен, черные рубашки которого шились исключительно из шелка. Он не одобрял выпивку и «негритянских танцовщиц». Ему было поручено исправить имидж партии и избавиться от сопутствующей ей ауры насилия. В неменьшей степени, чем Муссолини, страстно желающий подавить инакомыслие, Турати хотел создать новый правящий класс, «дисциплинированный и непоколебимый в своей вере в Муссолини». Если Фариначчи вслед за известным монашеским орденом называли доминиканцем, верящим в силу и власть, то Турати был иезуитом, аскетичным и изворотливым.

Заклятым врагом Фариначчи был жизнерадостный Итало Бальбо, единственный из приближенных Муссолини, осмеливавшийся не только обращаться к нему на «ты», но и усаживаться на стол дуче, поглаживая свою остроконечную бородку, зная при этом, что Муссолини терпеть не может бородатых. В 1926 году Бальбо получил пост статс-секретаря по авиации. Несмотря на это и на роль, которую он своими жестокими действиями сыграл в победе фашизма, к некоторым эксцессам режима он стал относиться с сомнениями. Муссолини глубоко ревновал к имиджу и харизме Бальбо, которые не уступали его собственным.

Акилле Стараче, невысокий, черноволосый гимнаст-фанатик, по-собачьи преданный Муссолини, был лишен чувства юмора и одержим медалями и военной формой. На замечание одного из его конкурентов в иерархии, что Стараче беспросветно глуп, Муссолини дал ставший потом знаменитым ответ: «Да, он на самом деле болван, но послушный болван». Был еще Джузеппе Боттаи, о котором говорили как о самом умном из герарков, поэт и экономист, преданный семьянин, стоящий во главе разветвленного клана из 28 близких родственников. Для придания фашизму культурной и идеологической базы он основал журнал Critica Fascista. Само движение он называл «вновь открытой религией», которой «нужно придать свой кодекс». Он считался восходящей звездой, хотя критически отзывался о «так называемых людях действия – сплошные мускулы, нервы и воля» и как самый преданный из всех приближенных Муссолини любил повторять: «Я встретил Муссолини, и жизнь моя была предопределена». Ну и был, наконец, Дино Гранди, пожалуй, самый представительный и самый интересный из всех герарков, увенчанный многочисленными наградами ветеран горнострелковой бригады Альпини, завоевавший на выборах один из первых для фашистов депутатских мандатов, но по молодости не сумевший занять место в парламенте. Гранди был льстив и хитер.

Были и другие, но главную роль играла именно эта шестерка. Всех их объединяло общее происхождение из мелкой буржуазии, националистические настроения, ветеранский опыт в Первой мировой войне, и большая или меньшая брутальная жестокость в рядах сквадристов. Все они были примерно одного возраста – 30 с небольшим. Каждый был способен внести в движение свой вклад: Гранди и Боттаи – ум; Бальбо – энергию и мужество; Стараче – политический театр. Все они были в высшей степени амбициозными и, как заметила Эдвидже, глубоко провинциальными и недалекими «эгоистичными агитаторами». Некоторые были масонами, по крайней мере до запрета масонства, и в любом случае прекрасно отдавали себе отчет в том, что Муссолини, сам в прошлом мастер таинств, терпеть не мог оккультизма и всего, что происходило секретно, в андеграунде. Но главным объединяющим их фактором было то, что все они полностью зависели от Муссолини. Чтобы выжить и оставаться в фаворе у дуче, нужно было постоянно быть начеку. Их процветание или падение основывалось исключительно на капризах дуче, и никто из них никогда об этом не забывал. По большому счету Муссолини не доверял ни одному из них, за исключением, пожалуй, Костанцо Чиано, крупного широколицего усача, героически сражавшегося на флоте во время войны, который при всей жесткости и прямолинейности обладал несомненной преданностью. Единственным другом и полностью доверенным для Муссолини лицом оставался его брат Арнальдо. У Арнальдо, писал впоследствии Муссолини, был «тайный огонь, огонь, который питал мою волю и мою веру», который сопровождал и поддерживал его.

Рождество 1928 года семья провела вместе, вскоре после чего Ракеле обнаружила, что опять беременна. Пятый ребенок дал ей новые основания настаивать на переезде семьи в Рим, хотя у Муссолини такая перспектива большого энтузиазма не вызывала. Итальянская публика и в особенности римский высший свет, давно проявлявшие страстное любопытство к частной жизни дуче, готовились воочию увидеть, что представляет собой его семья, и в особенности Эдда, слухи о сильном характере и необузданном поведении которой достигли Рима много раньше ее самой. Раздираемая противоречивыми чувствами стеснения и жадного любопытства, Эдда с удовольствием восприняла решение о переезде.

Несмотря на предстоящий переезд, настроение Муссолини было на редкость приподнятым. Всеобщие выборы в марте 1929 года, принявшие форму референдума с единым фашистским списком, который можно было либо принять, либо отвергнуть, принесли триумфальную победу. Свои голоса ему отдали 98 процентов проголосовавших мужчин – женщины права голоса не имели – прошествовавших к избирательным урнам на площадях городов и деревень под звуки духовых оркестров, игравших фашистский партийный гимн Giovinezza. И, после четырех лет непростых переговоров, Ватикан вновь получил статус независимого анклава.

Противостояние между церковью и государством находилось в центре итальянской политики со времен Рисорджименто, когда папские территории были захвачены и включены в состав новой либеральной единой Италии. В мае 1926 года по настоянию набожного Арнальдо и признавая полезность церкви для его планов, ранее решительно антиклерикальный Муссолини начал деликатные переговоры с Государственным секретарем Святого Престола кардиналом Пьетро Гаспарри. Возникшие разногласия по поводу того, насколько католические молодежные организации должны подчиниться фашистам, были преодолены, и пакт между сторонами был заключен 11 февраля 1929 года в Латеранском дворце в ходе величественной церемонии, на которой присутствовавшие изо всех сил пытались разглядеть только-только прибывших в Рим Ракеле и Эдду. На самом деле в единении фашизма и католицизма не было ничего удивительного, у них были общие враги – либерализм, масонство и коммунизм, и общие принципы – дисциплина, иерархия и порядок. Образцовый итальянец страны Муссолини был и образцовым католиком.

Стороны не уставали выражать восторг по поводу случившегося. Католицизм был провозглашен государственной религией, в школах восстановлено обязательное религиозное образование, и Ватикан получил голос на международной арене и непререкаемый авторитет в вопросах семьи и брака. Италия признала неприкосновенность и незыблемость 44 гектаров территории государства Ватикан, отделенного от остального Рима огромной стеной. Экстерриториальный статус получили и три церкви в столице, и многие другие здания. Папская аристократия могла теперь отвернуть от стены хранимые у них папские кресла.

Ватикан в ответ признал Королевство Италия со столицей в Риме. Папа Пий XI провозгласил, что Муссолини был «человеком, посланным нам Провидением», и одобрил «католический тоталитаризм». Муссолини воспринял это как еще один шаг к культу фашизма и, что, пожалуй, было для него важнее, культу своему собственному. Он похвалялся, что хотя итальянское государство стало теперь подлинно католическим, «в первую очередь и превыше всего оно было исключительно и главным образом фашистским».

Подписание Конкордата[24]24
  Конкордат – соглашение между папским престолом и каким-либо государством, регулирующее правовое положение Римско-католической церкви в данном государстве.


[Закрыть], как объяснял Муссолини Ракеле, знаменует начало золотого века фашизма. Эдде предстояло узнать, какую роль в этом веке видит для нее отец. «Агностическое, паралитическое» либеральное государство было искоренено, и на смену ему пришло новое, полное энергии и жизненной силы фашистское. Муссолини боготворили в его стране и признали за границей. Черчилль, приехавший в Италию с визитом в 1927 году, заявил, что, будь он итальянцем, безусловно поддержал бы Муссолини в его «победоносной борьбе против зверских аппетитов и страстей ленинизма». Чем дальше, тем больше дуче проводил параллели между собой и Наполеоном.

Глава 5. Бой-баба

В начале сентября 1929 года, подтверждая свой растущий статус, Муссолини перевел офис из палаццо Киджи в палаццо Венеция, огромный папский дворец XV века в конце улицы Корсо – напротив Капитолия и с видом на сверкающий мрамором монумент королю Виктору Эммануилу. Собственный кабинет он обустроил в просторном Sala del Mappamondo – Зале карт мира. Его стол разместили в дальнем конце зала, так, чтобы посетители, прежде чем предстать перед дуче, должны были смущенно преодолевать долгий путь. Рядом располагался Зал Большого Фашистского совета с украшенными фресками стенами и мозаичным полом. Места членов Совета были устроены полукругом, в центре которого стоял трон для самого Муссолини. На площадь Венеции выходил балкон, с которого он в роли дуче мог выступать перед собравшейся под ним толпой, и слова его передавались по радио и звучали из громкоговорителей на площадях по всей стране.

Прознав о планах семьи переехать в Рим, римская знать наперебой стала предлагать Муссолини в качестве жилья свои незанятые палаццо. Он дал всем понять, что ему нужно место тихое, величественное и окруженное зеленью. Не советуясь с Ракеле, он остановил свой выбор на вилле Торлония на Виа Номентана за символическую ренту в одну лиру в год, сам же владелец князь Торлония перебрался в небольшой домик на территории поместья. Вилла была, как и хотел Муссолини, величественная, но довольно странная: неоклассическая компиляция из влияний Древней Греции, Древнего Рима, Древнего Египта и романтического Ренессанса с колоннами, мозаичными полами и люстрами. Чтобы войти в нее, нужно было подняться по широкой каменной лестнице и выйти на широкую террасу, все вместе напоминало скорее театральную сцену, чем жилой дом. На втором этаже была крытая веранда с анфиладами комнат с каждой стороны. Находясь в ней, ты ощущал себя как бы внутри огромного парка с пальмами, соснами, скульптурами, надворными службами, конюшнями, манежем и обелиском. Парк был окружен высоким забором с домом привратника, превратившимся в контрольно-пропускной пункт, где располагалась многочисленная охрана.

Анна-Мария родилась 3 сентября 1929 года на вилле Карпена – Муссолини настаивал, что ребенок должен быть урожденным романьольцем. Его в момент родов не было, но, когда Ракеле позвонила, сообщив о рождении девочки, и спросила, какое дать ей имя, он остановился на имени тещи. Эдда тут же дала новорожденной прозвище «Забугина». Ракеле с пятью детьми прибыла на виллу Торлония 15 ноября. Потрясенная ее размахом, жалуясь, что это не столько дом, сколько музей с огромными пустыми пространствами и мебелью, разваливающейся от одного на нее взгляда, Ракеле взялась за работу. В качестве рабочих в Рим привезли друзей и родственников из Предаппио. Большая кухня из подвалов была перенесена наверх и разделена на две части: одна для поваров, вторая для самой Ракеле. Кухня Ракеле стала точной копией ее кухни на вилле Карпена с мраморным столом и медными кастрюлями, горшками и сковородками. Официальную мебель заменили на более уютную; построили стенные шкафы, стены перекрасили, на окнах развесили портьеры. Женщина практичная и сильная, Ракеле принимала во всем этом самое активное участие. Затем она занялась ландшафтными садами, клумбами, цветниками, экзотическими деревьями и кустарником. Воодушевленная размерами парка, который, как она с восторгом заявила, был, как настоящая деревня, она выбрала недалеко от виллы подходящий участок и, невзирая на громкие протесты князя Торлония, заставила своих рабочих разбить там огород и выстроить курятник. Также там установили два хлева со свиньями и вольеры для кроликов. Перебравшаяся сюда с Виа Рассела вместе с Муссолини, властная экономка Чезаре Кароччи долго на новом месте не продержалась. По словам Ракеле, Чезаре относилась к ней скорее как к домоправительнице, чем как к жене дуче. Муссолини пытался протестовать, но в ответ услышал категоричное: «Ты правишь Италией, а здесь правлю я». На помощь себе Ракеле вызвала двух женщин из Романьи, Ирму и Нерину. В доме говорили на романьольском диалекте. В ознаменование новоселья в саду была сделана семейная фотография. Муссолини в галифе и сапогах держит на руках двухлетнего Романо. Толстячок Витторио и Бруно – оба в неуклюжих шортах; узкое лицо Эдды с носом с горбинкой выглядит серьезно.

С переездом на виллу Торлония семейная жизнь изменилась поразительно мало. К досаде римлян, жаждущих видеть семью, Ракеле избегала формальных встреч, и гостей в доме тоже почти не принимали. Она, как всегда, вела все счета, делала пасту и ухаживала за двумя маленькими детьми. Днем она не снимала фартук, а волосы по-крестьянски покрывала платком. Бруно и Витторио были отправлены в престижный лицей имени Торквато Тассо[25]25
  Торквато Тассо (1544–1595) – итальянский поэт XVI века, писатель, драматург и философ.


[Закрыть] на соседней Виа Сицилия, их туда возили на автомобиле с водителем. Муссолини, отправившись с утра в палаццо Венеция, в два часа возвращался, чтобы в одиночестве наспех пообедать вареными овощами и спагетти с томатным соусом. Никакая еда, говорил он, не должна длиться более десяти минут. Дети были обязаны съесть все, что лежит у них на тарелках, опоздание к столу не допускалось. В половине четвертого Муссолини был вновь у себя в кабинете в Зале карт мира. В восемь вечера, наскоро поужинав супом, овощами и фруктами, он принимался за газеты: обводил карандашом все, что его интересует, остальные листы швырял на пол. Эдда, забросив все и всяческое образование, слонялась по дому и постепенно восстанавливала свою главную роль в жизни отца.

Почти каждый вечер вся семья вместе со слугами и некоторыми охранниками собиралась в оборудованной кинопроектором большой комнате на первом этаже для просмотра новостных киножурналов и легких комедий. Когда на экране появлялись герарки, Муссолини, тыкая в них пальцем, с удовольствием говорил об их недостатках, но никогда о достоинствах, которых, по его словам, просто не было. Дважды в неделю смотрели «Тополино» – озвученные на итальянском языке приключения диснеевского Микки-Мауса. Муссолини во время просмотров частенько засыпал.

По воскресеньям либо играли в настольный теннис или на бильярде в роскошно украшенной столовой под люстрами, либо с Муссолини за рулем ехали в находящуюся на берегу моря Остию. Иногда гоняли мяч на покрытой гравием автомобильной дорожке, причем Эдда, изо всех сил стремившаяся походить на девиц из римского высшего света, даже в футбол играла в туфлях на высоких каблуках. С открытием театрального сезона Муссолини водил детей в Римскую оперу слушать Вагнера, Россини и Пуччини, но не Верди, музыку которого он не любил. В антракте он выходил из ложи и фланировал по коридорам и фойе, беседуя со знакомыми. Семейная жизнь его занимала не больше, чем пока семья жила на вилле Карпена. Дома он по большей части подолгу молчал, а когда заговаривал, то, по свидетельству одного из редких гостей в доме, обращался к Ракеле и детям так, будто был на официальной встрече. Эдда однажды сказала, что отец занялся политикой, чтобы как можно меньше бывать дома, и что в доме диктатором была Ракеле.

Сумев, наконец, примирить князя Торлонию со столь ненавистным ему поначалу огородом, Ракеле теперь вела с ним долгие беседы, главным образом, о бродящих по вилле ночью призраках и привидениях. Рассказы эти были предметом живейших застольных бесед с глубоко суеверными Муссолини и Эддой. Рядом с курятником, вольером для кроликов и свинарником вырос и зверинец для подаренных семье многочисленных диких животных и птиц: газелей, ягуаров, львят, орлов, черепах, соколов, обезьян, попугаев, не говоря уже о постоянно растущем стаде лошадей, каждой из которых Муссолини присваивал геральдические, имперские имена.

Лето проводили в приморском Риччоне в Эмилии-Романье, где 1 сентября 1929 года отмечали девятнадцатый день рождения Эдды. В июле того же года германская графиня Тройберг опубликовала в выходящей в Праге на немецком языке газете Tagblatt проницательную статью, в которой Эдда характеризовалась как узница своей роли старшей дочери Муссолини. «Она обладает несомненным обаянием, – писала Тройберг, – но в то же время подвержена неверию в собственные силы и презирает человечество. В этом трагедия детей великих людей. Они становятся либо подражателями, либо обреченными скитальцами».

Эдда прекрасно понимала, что находится под постоянным пристальным наблюдением, и что секретарь ее отца Кьяволлини по-прежнему читает все ее письма. Выход из-под этого контроля стал для нее игрой, которой она с удовольствием предавалась. Муссолини подарил ей автомобиль «Альфа-Ромео». Настал момент, решил он, предотвратить все неподобающие дочери дуче связи и найти для нее достойного мужа. За советом он обратился к Эдвидже. Предложенный сестрой для племянницы молодой человек Пьер Франческо Мангелли был сыном респектабельного промышленника из Форли – настоящий романьолец, честный, здоровый и абсолютный трезвенник. Эдде он казался безнадежно скучным, и она жаловалась, что, когда однажды он ее поцеловал, губы у нее распухли. Когда ее знакомили с потенциальными женихами, она вела себя безобразно, пытаясь отвратить их от себя своими эксцентричными повадками, а матери говорила, что у нее никогда не будет детей.

Эдда решила, что полюбила Дино Мондольфи, с которым, как и с прежними своими ухажерами, познакомилась в Риччони, и сообщила отцу, что намерена выйти за него замуж. Муссолини попросил Эдвидже разузнать о молодом человеке побольше. Выяснилось, что он еврей – Эдда, по всей видимости, знала, что отцу это не понравится – и он сказал дочери, что такой брак будет «скандальным», и что смешанный брачный союз не может быть удачным. Этого, заявил он, «быть не может и не будет», и, если она продолжит встречаться с Дино, то он отберет у нее автомобиль. Предпочтя, очевидно, чары «Альфа-Ромео», она прекратила отношения после последней романтической встречи у церкви в Болонье. Все время свидания за ней наблюдали из расположившегося неподалеку полицейского автомобиля – шпионы донесли Боккини, что Эдда «провела с Дино довольно много времени». Поиск подходящего мужа для Эдды, как заметила Эдвидже, оставался очень тяжелой задачей.

С Пьером Франческо Мангелли Эдда сохраняла дружеские отношения, и его родители стали настаивать на помолвке. Она провела с ними отпуск в Испании, ведя себя там, как испорченный зловредный ребенок, но в какой-то вечер в Севилье, после чрезмерно выпитого вина, согласилась выйти за Мангелли замуж. Они вернулись в Италию помолвленными, Муссолини встретил ее огромным букетом цветов и устроил для молодой пары роскошный прием. Но Пьер Франческо неверно истолковал намерения своей семьи. Во время одного из разговоров с Муссолини он спросил, каково будет приданое Эдды. Это был непростительный ляп. Муссолини довольно резко ответил, что никакого приданого не будет, в семье Муссолини это не принято. «Все кончено», – заявил он Эдде. Пьер Франческо проболтался в доме еще несколько дней, семья его была в ярости от неуклюжей глупости отпрыска. Но это на самом деле был конец, и 17 января 1930 года Эдда его об этом проинформировала. «Вот я и оказалась, – писала она позже, – вновь свободна и вполне этим счастлива».

Галеаццо Чиано был единственным сыном Костанцо, крупного скуластого мужчины с густыми бакенбардами, героического военного моряка, которому по просьбе Муссолини дали в 1925 году титул графа Кортеллаццо, сделали министром связи и, в случае внезапной смерти дуче, назначили его преемником. Так никогда и не вошедший, по всей видимости из-за своей грубости и солдафонства, в ближний круг Муссолини, Костанцо довольствовался присвоенным им самому себе титулом великого герцога Ливорно, владением газетой Il Telegrafo и судоходной компанией. Родившийся в 1903 году Галеаццо был робким, неуверенным в себе, запуганным молодым человеком. К своему жесткому и суровому отцу он относился с почтением и страхом, тот же от своего единственного сына требовал силы и степенности, которых не было у его разгульных сверстников-модников. Чиано-старший постоянно получал назначения в разные порты, семья часто переезжала с места на место, и поэтому у Галеаццо друзей почти не было. Его единственным компаньоном была младшая сестра Мария, нежная набожная девушка, с которой он играл в карты. Он легко распускал слезы и с трудом переносил отсутствие отца. Мать Каролина, практичная уравновешенная женщина, все важные решения передоверяла мужу. Внимательно наблюдающая за всеми движениями внутри фашистского режима Маргерита Сарфатти называла Костанцо зловещей фигурой, человеком с пристальным взглядом и единственной в Риме челюстью, которая была больше, чем у Муссолини. По ее словам, был он абсолютно беспринципным, но в то же время остроумным; о Каролине она с презрением отзывалась как о женщине невежественной и тщеславной, со всеми повадками нувориша.

Костанцо хотел бы, чтобы сын пошел по его стопам и стал бы флотским офицером, но у Чиано были проблемы с ушами и горлом. Успешно закончив школу, он поступил на юридический факультет Римского университета и жил с родителями в Прати, районе столицы, где обосновались многие герарки. Рим в 20-е годы был вполне благоприятным городом для жизни амбициозного молодого человека. Чиано немало времени проводил в кафе «Араньо» на углу Корсо вместе с собирающимися в своем сокровенном убежище писателями и художниками, прислушиваясь к их разговорам о себе и своем творчестве. Не очень интересуясь политикой и равнодушный к фашизму, он хорошо и быстро впитывал в себя все услышанное и скоро перенял их изящные манеры, хотя в одежде оставался более аккуратным и старомодным, а волосы зачесывал назад. На сверстников он производил впечатление послушного и покорного сына, без каких бы то ни было бунтарских наклонностей. Как единственный человек в компании с деньгами в кармане он иногда чувствовал перед своими богемными друзьями неловкость и слегка завидовал их свободе. Возвращаясь домой поздно вечером, он нередко заставал ждущего его Костанцо.

Молодой Чиано был красив и обаятелен – высокий лоб, полные губы, хотя глаза его были несколько близко посажены друг к другу; а когда он характерным жестом откидывал голову назад, то становился похож на римского императора. Он открыл в себе полезный талант ничего не говорить, производя тем временем впечатление, что говорит все. Одним из примечательных его свойств была трезвость – он никогда не пил и не курил; другим – некоторый снобизм и склонность к рисовке. Первая найденная для него работа состояла в написании театральных рецензий для фашистских газет Nupuovo Paese и L’Impero, но прирожденным писателем он не был; попытки попробовать себя на поприще драматурга оказались еще менее успешными. Первая же воплощенная в театральный спектакль его пьеса – «Счастье Гамлета» – продержалась на сцене всего три дня и была встречена свистом и неодобрительными выкриками. И, хотя он слишком глубоко погрузился в литературный мир, чтобы серьезно заняться чем бы то ни было еще, Чиано стал осознавать, что с его деньгами, связями и внешностью его ждет прекрасное будущее.

Костанцо примирился бы с сыном-литератором, сопутствуй тому на этом поприще успех. Но поскольку никакого успеха не было, он настаивал, чтобы Чиано занялся адвокатской практикой в Ливорно; когда же эта идея была отвергнута, уговорил его поступить на дипломатическую службу. На 36 мест было свыше 600 кандидатов, и, хотя на отборных экзаменах Чиано не блистал, его приняли. Для склонного к удовольствиям молодого человека он обладал искренней способностью к напряженной работе. Первое его назначение было в Рио-де-Жанейро, второе – в Буэнос-Айрес. Он легко сошелся с коллегами, был прилежен, почтителен с начальством и, хотя обнаружил, что его внешность и римские манеры пользовались успехом у женщин, постоянных связей осторожно избегал. С уважением публично говоря о фашизме и презрительно об антифашистах, как о «свиньях», в частных беседах он тем не менее мог позволить себе несколько насмешливо отзываться о Муссолини, наслаждаясь ролью язвительного, смешливого enfant terrible. Черный фашистский мундир он надевал только в случае крайней необходимости.

В 1926 году, возможно, после жалоб на его амурные похождения, Чиано перевели в Пекин, где Национально-революционная армия Чан Кайши начала вести вооруженную кампанию против повстанцев на севере и востоке страны. Китай считался хорошей школой для амбициозных молодых дипломатов, а глава итальянской миссии Даниеле Варе был опытным, прекрасно образованным дипломатом, отцом двух юных дочерей. Поселившись за пределами посольского комплекса, Чиано исследовал мир, казавшийся ему привлекательным и желанным. Окруженный стенами район Пекина, где богатые люди жили в заполненных изысканными произведениями искусства дворцах, был местом притяжения писателей и художников со всего мира. На окрестных холмах иностранные дипломаты наслаждались верховыми прогулками и устраивали пикники, где им прислуживала армия слуг. Чиано посещал храмы, проводил время с дочерями Варе, гулял по Великой Китайской стене и занимался фехтованием. Как писал впоследствии Варе, «для него, как и для всех нас, дни были наполнены солнцем, а ночи звездами».