Текст книги "Дочь Муссолини. Самая опасная женщина в Европе"
![](/books_files/covers/thumbs_240/doch-mussolini-samaya-opasnaya-zhenschina-v-evrope-311410.jpg)
Автор книги: Кэролайн Мурхед
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Часть вторая. Эпизоды
![](i_003.jpg)
Глава 7. Культ дуче
Эдда и Чиано прибыли в Бриндизи в конце июня 1932 года. По трапу корабля они спускались, держа за руки маленького Фабрицио. Муссолини не раз предупреждал Эдду, что Рим за годы ее отсутствия изменился до неузнаваемости. После хаотичного многоцветья и бурной жизни Шанхая город поразил ее тишиной, трезвостью и неизбывной скукой.
Рим на самом деле за три года, что ее не было, сильно изменился. Многие части города превратились в строительные площадки, были расчищены «не представляющие ценности» площади, улицы и проспекты, разрушены башни и целые жилые кварталы, на месте которых паслись козы. Жители снесенных домов перебрались в новостройки на окраине города. Исчезли многие церкви, в том числе Пантанелла на древнеримском ипподроме, Большой цирк, где наряду с церковью располагались десяток паровых мельниц, небольшие дома, амбары для хранения сена, свалки тряпья, пекарни и мастерские по производству пасты. Как говорил Муссолини, настало время расчистить весь этот «живописный хлам». На его месте вырастали широкие проспекты, просторные общественные здания, банки и почтовые отделения. В июле 1931 года королевским указом был утвержден амбициозный план городского развития, предусматривающий строительство 45 новых школ, 22 крытых рынков, двух больниц и двух кладбищ. Несмотря на отсутствие точной и последовательной архитектурной политики «дух фашизма» диктовал величие во всем: монументальные по своему размеру здания с надписями и барельефами, эклектично сочетавшими в себе традиции XIX века и псевдоклассицизм. Орлы, фигуры ликторов[36]36
Ликтор – особый тип госслужащих в Древнем Риме. Ликторы могли приговорить гражданина Рима к телесному наказанию или к смертной казни. Для телесных наказаний они имели пучки розог – фасций, от названия которых и получил свое имя фашизм.
[Закрыть], гербы, статуи, в том числе и самого Муссолини, – все это было призвано олицетворять триумф нового порядка. Рим стал городом новых смыслов.
Торжественно открытый 28 октября 1932 года Виа-дей-Фори-Империали (улица Имперских форумов) – широкий проспект, проходящий мимо Колизея и форумов императоров Траяна, Августа и Нервы – стал для Муссолини местом пышных патриотических празднеств. Фашистская Италия, провозгласил он, должна быть первой везде: «на земле, на море, в материальном мире и в духе людей». Между Тибром и холмом Монте-Марио возвели форум Муссолини, новый монументальный спортивный комплекс, «мраморный храм молодой силы Италии», с огромными скульптурами обнаженных людей в спортивных позах и монолитным Обелиском Муссолини, тащила который по улицам Рима повозка, запряженная шестидесятью волами. За проходящими здесь спортивными соревнованиями могли следить 20 тысяч зрителей[37]37
Форум Муссолини строили к Олимпийским играм 1940 года, которые планировались в Риме и были отменены из-за начала Второй мировой войны. После ее окончания комплекс переименовали в Итальянский форум, где проводятся многочисленные спортивные соревнования, в том числе Олимпийские игры 1960 года и чемпионат мира по футболу 1990 года.
[Закрыть]. «Обелиски, – заметила Эдда, увидев 20-метровую мраморную колонну, – фаллические символы диктатуры. Они всегда торчком». Появились новые парки и сады, новый Музей Рима, перестроенный и обновленный Оперный театр, десятки новых фашистских учреждений и ассоциаций. По улицам города сновали тридцать тысяч автомобилей.
Для ознакомления римлян с этой величественной символикой была открыта Выставка фашистской революции: 23 зала были заполнены фотомонтажами, скульптурами, визуальными и аудиоинсталляциями, прославляющими подвиги итальянцев в годы Первой мировой войны и достижения фашизма. На высоте 25 метров были подвешены четыре гигантские медные фасции в обрамлении светящегося красного ореола. Посетителей, которых называли паломниками, призывали совершить путешествие по возрождению страны от меланхоличного декадентского либерализма к пробуждению сил веры, идеализма и национальной славы, от брожения и дезориентации к симметрии и ясности. В общей сложности выставку посетили четыре миллиона человек. «Гармония, порядок, чистота, – писал в книге отзывов один из них, – дисциплина на улицах, дома, в школе». Или, как заметил один из журналистов, «новая Италия называется Муссолини».
Страна, возможно, еще не достигла, в отличие от хвастливых заявлений Муссолини, «размаха, порядка и мощи времен Августа». Но Рим, с тоннами мрамора, доставляемого из Каррары по морю, а затем вверх по Тибру, стеклом и сталью, электрическим освещением, новыми раскопками древних руин, местами «медитации и экстаза» вперемешку со сверкающей новизной, был городом нового типа. Как довольно кисло заметил один из гостей: «Вечный Рим, вечный гвалт». Некогда ленивая и праздная столица разрасталась – менее чем за двадцать лет население ее увеличилось на полмиллиона человек – и ускорялась. Она на самом деле выглядела совершенно иначе, но была по-прежнему размеренной и провинциальной; именно из такого Рима Эдда с удовольствием бежала. Она скучала по Шанхаю.
В ожидании рождения ребенка Эдда, Чиано и Фабрицио вновь поселились на вилле Торлония. Витторио было уже семнадцать, и вместе со школьным другом он издавал журнал La Penna dei Ragazzi («Детское перо»); он также увлекся кино, снимая в саду виллы любительские короткометражки. Пятнадцатилетний Бруно был более сдержан и пессимистичен по натуре. Согласно школьным отчетам из лицея Тассо, которые Муссолини скрупулезно изучал, Витторио не отличался дисциплиной и плохо успевал по латыни, Бруно же был умным, но ленивым. Младший, писал директор лицея, «настырный живчик, настоящий бесенок», и, когда его ругали, «мог и соврать». Оба мальчика отказывались подчиняться охранникам и шоферу, не любили, когда их отчитывают, «не всегда следят за тем, что происходит на уроках и не всегда выполняют домашние задания». Возможно, осторожно предполагал директор, дело в том, что другие их многочисленные занятия: верховая езда, фехтование, бокс, театр – не оставляют им достаточно времени для учебы. Чем дальше, тем больше вставал вопрос о том, что учителя должны приспосабливаться к мальчикам, а не мальчики – к учителям; если что-то было им не по нраву, они просто выходили из класса.
Как и в свое время, Эдда, Витторио и Бруно находились под постоянным присмотром спецслужб, о каждом их шаге докладывали Боккини, который, в свою очередь, передавал информацию Муссолини. В числе этих донесений были сообщения о прогулах занятий, о многочасовой игре на бильярде в баре на Виа Буонкомпаньи и о походах в театр и кино, где услужливые директора держали для них места. Витторио, как сообщалось, захаживал в бордели, курил и сквернословил. Телефоны их прослушивались, денежные траты проверялись, даже семьи их приятелей были под наблюдением. Двое из их друзей, братья Леоне и Радиус, как было написано в донесении, «направляют мальчиков по очень опасному пути». Мать еще одного школьного друга Мария Филомена Бастиоли, если верить полицейским докладам, была женщиной «сомнительной морали»: одну из ее дочерей арестовали в возрасте шестнадцати лет, вторая проявляла признаки «тайного занятия проституцией». Когда настал момент отдать в школу шестилетнего Бруно, тщательно изучался вопрос о том, кто будет сидеть рядом с ним за одной партой. Когда же появились слухи о намерении некой генуэзской банды похитить ребенка, его держали дома, а Боккини значительно усилил наблюдение за семьей и ее охрану. Эдда вновь, как и прежде, в Риме не могла и шагу ступить без соглядатаев. Именно эта постоянная слежка, после свободы Шанхая, была для нее особенно непереносима.
На вилле Торлония безраздельно господствовала Ракеле. Царящую там атмосферу Эдда называла «крестьянским фанатизмом». Мать руководила прислугой, занималась огородом и курами и пыталась совладать с обрушивающимся на виллу шквалом подарков: антикварное оружие, чучела орлов, книги в тисненых кожаных переплетах, бронзовые бюсты и модели аэропланов. Кое-что она отдавала на благотворительность, остальное отправляла в находящийся рядом с родной Предаппио замок Рокко делле Камината на выставку, которую дети прозвали «башней ужасов». Многочисленные почитатели предлагали виллы на море и за городом, не говоря уже о горах цветов, тортов, корзин с овощами и фруктами. Как всегда, неохочая до любых форм социальной жизни, Ракеле все же вынуждена была посетить прием в Квиринальском дворце, где с неодобрением разглядывала декольте придворных дам; сами же дамы эти показались ей сухими, напыщенными и переполненными едва скрываемой завистью. Они одаривали ее высокомерно надменными улыбками, она же про себя посмеивалась над кружащими вокруг и подобострастно целующими ей руку мужчинами в надежде на то, что она замолвит за них словечко Муссолини. Придя домой, она обозвала короля «улыбчивым пройдохой» и поведала, как он говорил ей, что двор казался ему «настоящим курятником». Он предложил ей погостить в его поместье в Кастель-Порциано, где полно оленей и диких кабанов. Для Ракеле там выстроили деревянный домик, и время от времени она приезжала туда пострелять голубей. Охота, по ее словам, была для нее «величайшей страстью и единственным развлечением».
Было у Ракеле и еще одно любимое занятие. Почти сразу по приезде в Рим она начала свои шпионские вылазки в город. Она называла их missioni di fiducia, миссии доверия, и говорила, что ее вдохновили на них арабские сказки «Тысяча и одна ночь», которые она знала практически наизусть. Мало кто из итальянцев мог узнать ее, что позволяло ей спокойно и беспрепятственно отправляться в экспедиции на городских трамваях и автобусах, прислушиваясь к тому, что люди говорят о Муссолини[38]38
Один из героев «Тысячи и одной ночи» халиф Гарун аль-Рашид переодевался в халат нищего бродячего дервиша и, ускользнув от охраны, выбирался из своего дворца и отправлялся странствовать по Багдаду. Во время своих путешествий он узнавал много нового о своих подданых, о стране, которой владел и поражал своих придворных, когда уличал их во лжи.
[Закрыть]. Она не утратила свой романьольский акцент, и, если ее спрашивали, представлялась как Маргерита Гвиди. Она также создала собственную небольшую сеть информаторов, главным образом для того, чтобы следить за герарками, большинству из которых она решительно не доверяла. Муссолини делал вид, что изыскания Ракеле его мало интересуют, и снисходительно называл их spionaggio femminile, женский шпионаж, но в то же время рассказы ее слушал. В палаццо Венеция Ракеле почти никогда не приходила, а если и появлялась там, то по большей части, когда он был в отъезде. Она приносила с собой из дому еду, усаживалась в Зале карт мира в кресле у окна и наблюдала за кишащей на площади Венеции толпой.
К удовольствию всей семьи, в 1931 году их навестил Махатма Ганди, возвращавшийся через Рим домой в Индию после участия во второй Конференции круглого стола в Лондоне[39]39
В 1930–1932 гг. британское правительство провело в Лондоне три Конференции круглого стола с участием ведущих политических фигур Индии для обсуждения конституционных реформ в тогда еще британской колонии.
[Закрыть]. Пронаблюдав за маршем молодых фашистов и гимнастическими упражнениями на площади Венеции и посетив Муссолини в его кабинете в Зале карт мира, он приехал на виллу Торлония. Мальчики впоследствии вспоминали, как их отец вместе с Ганди и постоянно сопровождающей индийского лидера во всех его поездках знаменитой козой, которая была источником нужного Ганди козьего молока, прогуливались по тропинкам парка. Коза щипала цветы на клумбах, потом сорвалась с поводка, и только Ракеле сумела ее заманить обратно щепотками соли. «Он настоящий святой, его оружие – доброта, – сказал Муссолини жене после отъезда Ганди. – Этот человек и его коза заставляют трепетать Британскую империю». О Муссолини Ганди писал в своих воспоминаниях как о человеке «с кошачьими глазами», которыми тот устрашающе зыркал вокруг. Дуче бомбардировал его десятками вопросов об Индии, выразил поддержку делу Ганди, но ничего конкретного не обещал.
Эдде жизнь на вилле Торлония казалась непереносимо скучной. Она была на седьмом месяце беременности ребенком, которого не хотела. Она смущала слуг, разгуливая по вилле обнаженной – привычка, которую она завела в Китае. Распорядок дня на вилле никогда не менялся, и семья жила довольно скромно, хотя Муссолини не отказывал себе в личном самолете, дорогом спортивном автомобиле и табуне лошадей. За обеденным столом царило по большей части молчание. Эдда, единственная из детей, осмеливалась относиться к Муссолини просто как к отцу, спорила с его утверждениями и не соглашалась с его мнением. Муссолини ел быстро, его манеры за столом были просто ужасающими. После ужина вся семья, слуги и охрана собирались в комнате с кинопроектором для просмотра ежедневного киножурнала новостей. Муссолини тщательно изучал каждое свое появление на экране и то, как на него реагируют люди. На кинофильм после журнала он оставался, только если это была эксцентричная комедия: он с восторгом восклицал bene, bene, когда о головы героев разбивались тарелки. Фабрицио играл с Романо и Анной Марией, которые были лишь чуть старше его самого. Часто приходила тетка Эдды Эдвидже, она перебралась в Рим вскоре после смерти Арнальдо по просьбе Муссолини: «Нас из старой семьи осталось только двое».
Чиано во всем этом чувствовал себя довольно неловко. Семейство Муссолини обожало всевозможные виды физической активности: плавание, верховую езду, теннис, фехтование, даже Ракеле любила погонять мяч. Чиано же из всех видов спорта признавал только гольф. Лощеный джентльмен, ленивый и тщательно следящий за своим внешним видом и идеально скроенными костюмами, он изо всех сил старался не набрать вес и был целиком и полностью привержен своим буржуазным вкусам и привычкам. Все члены семьи были людьми сдержанными, холодными, не любили серьезных разговоров, проявлений каких бы то ни было чувств и чурались социальной жизни. Никто никому никогда не дарил подарков, разве что Муссолини каждый год на Рождество дарил Ракеле свою фотографию в рамке. Чиано любил тратить деньги. Он осознавал, что Ракеле относится к нему с неодобрением, считает его фальшивым, скользким и совершенно ему не доверяет. К его напомаженным волосам она относилась с отвращением. Он же, в свою очередь, за глаза называл ее ammazza galline, убийцей куриц.
Изменился не только Рим. Диктатура обрела новые формы, фашизация Италии, начавшись с установления в 1926 году тоталитарного государства и преобразовав культ фашизма в культ Муссолини, проникла везде: в армию, полицию, образование, бизнес, промышленность, систему государственного управления, даже частную жизнь. Отважные антифашисты были объявлены предателями, заключены в тюрьмы, сосланы или бежали за границу. Самые буйные из ранних приверженцев Муссолини подверглись чистке, были усмирены или встроились в новый режим. Тосканини, считавшийся до 1931 года хорошим фашистом, после отказа на концерте в Болонье исполнить фашистский гимн Giovinezza подвергся нападению, его спасли карабинеры. Но и дальше его освистывали и травили так, что он был вынужден эмигрировать в Америку. «Не могу дождаться отъезда, – говорил он, – мы здесь превратились в белых рабов». Даже бывшие правящие классы, казалось, забыли, что вовсе не хотели установления постоянной власти Муссолини после того, как он разделается с коммунистами и социалистами.
Серия министерских перетрясок укрепила фашистский характер правительства; становящаяся все более и более беззубой Фашистская партия была полностью инкорпорирована в режим, а герои-сквадристы, которых теперь называли la Vecchia Guardia, Старая гвардия, отправились в архив истории. Те, кто пришел им на смену, были менее умны, но более покорны. Сама партия была epurata, то есть «очищена», численность ее сократилась, ленивые и недостаточно преданные были из нее исключены, наряду с теми, кто не проявлял достаточно «рвения, ответственности и опасности». Знаменитый лозунг Муссолини «Все для государства, ничего против государства, ничего помимо государства» звучал повсюду.
Начавшуюся в 1929 году в США и распространившуюся на Европу депрессию Италия переживала лучше, чем ожидалось. Хотя многие малые бизнесы потерпели крах, правительственные кредиты помогли другим удержаться на плаву. Промышленное производство росло, как и сельскохозяйственный сектор. «Корпоративное» государство Муссолини способствовало учреждению корпораций, сливших воедино менеджмент и профсоюзы, устранив тем самым противоборство профсоюзов. Внутренняя конкуренция была упразднена, зато всячески поощрялась конкуренция международная. Провозгласили серию «битв»: «битву за пшеницу», направленную на рост производства зерна, чтобы избавить Италию от необходимости его импортировать; «битву за лиру», девальвированную, чтобы продемонстрировать миру, что фашистская Италия стабильна и обладает сильной, желаемой всеми валютой. 80 тысяч гектаров Понтинских болот к югу от Рима были осушены и превращены в плодородную почву. В построенные на осушенных землях в провинции Латина новые города типа Сабудиа переселялись потерявшие работу семьи. Их жителям предписывалось стать образцовыми гражданами, полными гражданской гордости и целеустремленности. Рабочий день сокращался, вводилась система пенсий и оплаты больничных.
Безработица, как и в других странах Европы, выросла, но связанные с нею протесты были направлены не на Муссолини лично и даже не на его политику, а на мировой порядок. Возникающие трудности смягчались и отчасти компенсировались правительственной помощью, которая подавалась как «подарок дуче». Школьники получали бесплатные обеды, «народные поезда» доставляли людей на отдых к морю. Пропитанные пропагандой и удерживаемые в узде жестким полицейским контролем итальянцы воспринимали депрессию как стихийное бедствие, повлиять на которое они не в силах.
Даже молодые люди, казалось, приняли режим – то ли потому, что он их устраивал, то ли потому, что они искренне хотели верить хвастливым заверениям Муссолини в том, что Италия – самая сильная и достойная восхищения страна в мире слабости, упадка и декаданса. Им говорили, что они революционеры, что фашизм вывел Италию из ступора и трусости, показал им новый путь и что только преданные ему будут приняты и вознаграждены. Новыми лозунгами стали послушание, доблесть, дисциплина. Посулами и обманом Муссолини создал новое глубоко антилиберальное государство, убедив избежавших тюрьмы и ссылки итальянцев, что уничтожение свободной прессы, кастрация парламента и жесткое подавление инакомыслия были на самом деле небольшой платой за новые дороги, чистоту и программу общественных работ, не имеющую себе равных в Европе. Во всяком случае пока они чувствовали, что им есть чем гордиться.
Сам же Муссолини быстро превращался в живого бога. Итальянцам говорили, что он гений, но в то же время скромный, простой, любящий семьянин, в подтверждение чему он плакал, посещая нуждающиеся крестьянские семьи и, скинув рубашку и обнажившись по пояс, выходил вместе с ними работать в поле. Никогда не занимавшийся спортом, он был теперь «первый спортсмен» Италии: ездил верхом, гонял на мотоцикле, летал на самолете, боксировал, иногда привлекая себе на помощь животных – его львята часто сидели рядом с ним в автомобиле. Он также фехтовал, утверждая, что этот спорт оттачивает ловкость, мужество и хитрость и является наследием традиций Древнего Рима. Такими же спортивными и настроенными на соревнование Муссолини хотел видеть Эдду и ее братьев. У него был президентский поезд из шести вагонов, со столовой и кухней, и, отправляясь в частые поездки по школам и фабрикам, он стоял у окна, так, чтобы его могли видеть люди.
Сотворив свой публичный имидж – достоинство и торжественность, взгляд мессии, бритый череп (голову он стал брить, обнаружив, что лысеет и что никакие восстановительные лосьоны остановить этот процесс не в состоянии) – он во всем теперь ему соответствовал: ходил крупными, быстрыми шагами, для пущей убедительности усиленно жестикулировал. И хотя Сарфатти утверждала, что ему были не свойственны ни ирония, ни юмор, сам же он говорил, что обожает смех, заливистый и спонтанный. Приходящая через день маникюрша Джина не только обрабатывала ему ногти, но и развлекала римскими сплетнями. Чтобы помочь итальянцам не столько думать, сколько чувствовать, он стал человеком символов, заклинаний, мистических видений и энергий, и они относились к нему с зачарованным обожанием. Как гласил тогдашний популярный лозунг, Mussolini ha sempre ragione, Муссолини всегда прав.
Помогала и новая мода на фотографию – считается, что за двадцать лет фашизма было сделано тридцать миллионов фотографий Муссолини в двух с половиной тысячах различных поз, – как и зародившееся очарование кинозвездами. Помогал и имидж королевской семьи – и Виктор Эммануил III, и его жена были необщительными, пассивными домоседами, не обладали харизмой и совершенно не стремились ею обзавестись. Правящая Савойская династия держалась надменно и была далека от людей, их отсутствие в публичном поле позволило Муссолини занять место, которое могло и должно было бы принадлежать им. Для него частная жизнь была публичной, он воспринимался обычными итальянцами как они сами и их соседи, и он делал все, чтобы они его знали: путешествовал по стране много больше своих предшественников и выставлял свои приезды как волшебные моменты единения с народом. Дети Муссолини и в особенности Эдда были продолжением его собственной персоны. При каждом публичном появлении вокруг нее толпились фотографы, она поборола стеснительность, больше не краснела, но внимание к себе по-прежнему не любила.
Культ Муссолини стал так велик, что, когда семья приезжала искупаться в море в Риччоне, вслед за дуче в воду бросались женщины в полном облачении, так что в море плавали бесчисленные предметы женской одежды. Вместе с Муссолини в воду отправлялся специальный отряд охраны, чтобы оградить его от надоедливых поклонниц. Вместо того чтобы прикасаться к вождю, этим восторженным женщинам предлагалось писать ему письма, что они с энтузиазмом и делали: для ответа на десятки тысяч писем был нанят специальный штат секретарей, которые отправляли корреспондентам подписанные фотографии и иногда даже немного денег. Титул ДУЧЕ писался теперь всегда заглавными буквами. Всеобщее мнение состояло в том, что он велик, как Наполеон, прозорлив, как император Адриан, и по философской мудрости превосходит Марка Аврелия.
Хотя в центре культа был Рим, для религиозного поклонения фашизму приспособили и другие места. Форли стал «провинцией Дуче». Могила матери Муссолини в Предаппио стала местом паломничества еще даже до Марша на Рим. В 1920 году новая деревня Предаппио Нуово выросла вокруг дома, где родился дуче и где работала школьной учительницей la più santa delle maestre: sua mamma, святейшая из учителей, его мать. Роза была матерью новой Италии, защищавшей и воспитывавшей своих детей.
Затем в деревне построили новое здание для местного отделения Фашистской партии, возвели мост через реку Рабби, выстроили семейную часовню и посвященную Розе церковь. Отца Муссолини, кузнеца Алессандро, канонизировать было не так легко, и поначалу ограничились лишь бронзовым бюстом с наковальней; со временем образ его все больше и больше полировали: запойный пьяница и заядлый драчун преобразовался в честного мастерового и добропорядочного семьянина. Ко всем этим алтарям клана Муссолини приходили поклоняться старшие герарки, официальные делегации и обычные итальянцы – в летние месяцы число их достигало пяти тысяч человек в день. Приезжали на поездах, на автобусах, на велосипедах, приходили пешком, и для приема их был создан специальный туристический офис. Муссолини выделил подесте Предаппио фонд закупки «приличной одежды местным жителям», которые с огромным восторгом принимали свое новое процветание. Ракеле тем временем присвоили титул prima massaia, главной домохозяйки Италии, хотя, в отличие от мужа, она практически не изменилась, была, как и всегда, переполнена злобой, мстительностью и недоверием ко всем.
Эдде не требовалось много времени понять, насколько стерильная и сковывающая роль ей была уготовлена. Они с Чиано должны были стать золотой молодой парой новой фашистской аристократии: образцом фашистского стиля, долга, деятельности, нравственности и плодовитости. И, хотя Эдда уже родила одного сына, и наверняка родит еще, вся ее независимая, полная энергии и духа натура против этой роли отчаянно восставала. Разрыв между тем, чего от нее ожидали, и тем, чего хотела она сама, между собственными эмоциями и чувствами и необходимостью их скрывать, становился все более и более явным. А ей ведь было всего двадцать три года.
Неизбежным спутником идолопоклонничества была изоляция. «Теперь, – говорил кому-то на похоронах Арнальдо Муссолини, – не осталось никого, кому я могу доверять», – разве что, за исключением Эдды. Он почти перестал созывать Большой Фашистский совет, а если и созывал, то только для того, чтобы читать им наставления. Приехавшему в 1932 году брать у него интервью немецкому писателю Эмилю Людвигу, который назвал его в своей статье человеком «закаленной стали» и «львом, могучим, но чрезмерно возбужденным и нервным», он говорил, что друзей у него нет: «…во-первых, из-за моего темперамента и, во-вторых, из-за того, как я понимаю людей. Поэтому я избегаю тесных связей и обсуждений». Примерно то же самое незадолго до этого он говорил и Сарфатти: «Мне не нужны друзья, мне непереносима сама мысль о них». И, хотя она по-прежнему время от времени появлялась на периферии его жизни и даже закатила сцену у входа на открытие Выставки революции, куда ее не пригласили, консультироваться с нею он перестал. Сарфатти переехала жить в дом недалеко от виллы Торлония, где по пятницам все также принимала иностранных гостей, среди которых были Эзра Паунд, Андре Мальро и Андре Жид. Ей исполнилось пятьдесят, и она уже была далеко не так красива, как прежде.
В разговоре с Д’Аннунцио Муссолини как-то признался, что чувствует себя, как «национальный мул», то же он нередко говорил и Эдде. Потеряв Арнальдо и избавившись от Сарфатти, он стал осторожен и недоверчив. Он был убежден, что все приходится делать ему самому, что он единственный лидер и что Италия полностью зависит от него одного, хотя с возвращением Эдды из Шанхая стал ощущать, что у него появился хоть какой-то собеседник. Маниакальная жажда контроля приводила к тому, что немалая часть дня у Муссолини уходила на просмотр иностранных газет и статей об Италии, знакомство с донесениями Боккини, отчетами партии, OVRA и министерств. В автомобильных поездках он все время смотрел в окно, выискивая, что же еще нужно раскритиковать или изменить. Многие решения теперь принимались чуть ли не на бегу, безо всякой подготовки. Из офиса Муссолини сплошным потоком вылетали приказы, указы, директивы. Посетителей его кабинета в Зале карт мира предупреждали, что им предстоит пройти двадцать метров по мраморному полу, где шаги отдавались эхом, при полном игнорировании с его стороны. Так было, правда, исключительно с соотечественниками, с иностранцами он был обходителен и предупредителен, выходил им навстречу своим пружинистым, кошачьим шагом, говорил быстро, блистал остроумием и пересыпал речь метафорами. Достигнув пятидесятилетия, он тем не менее не был ни счастлив, ни удовлетворен. Он по-прежнему был «человек провидения», который никогда не стареет.
И он по-прежнему находил время для женщин. Все так же они приходили в палаццо Венеция, пройдя предварительный контроль и проверку его дворецкого Квинто Наварры. Принимал он их, как вспоминал позднее Наварро, ближе к вечеру для быстрого совокупления в Зале карт мира: либо на ковре перед его столом, либо на подушке на одном из каменных подоконников. Все «новенькие», вне зависимости от их положения, проходили проверку Боккини, их телефоны прослушивались, а дела подшивались в отдельную папку. Папка становилась все толще.
Затем, 24 апреля 1932 года, в жизнь Муссолини вошел новый человек. Как-то на Виа дель Маре его мчащаяся на большой скорости «Альфа-Ромео» обогнала Lancia с водителем-шофером за рулем. В Lancia ехала жена успешного и известного в Риме врача Джузеппина Петаччи с двумя дочерями, двадцатилетней Клареттой и восьмилетней Мириам. Вместе с ними в машине был и жених Кларетты Рикардо Федеричи.
Среди полутора тысяч писем, ежедневно приходящих в палаццо Венеция, были и экспансивные страстные письма от школьниц и молодых женщин. В их числе было и несколько писем от Кларетты со словами «Дуче, моя жизнь принадлежит Вам!» и стихами, полными заверений в преданности. Узнав на дороге Муссолини, она начала отчаянно размахивать руками с криками «Дуче! Дуче!» и требовать от шофера ускориться. При въезде в Остию два автомобиля остановились рядом друг с другом. Кларетта выскочила и ринулась к Муссолини, никто ее не остановил. Через три дня Муссолини позвонил в дом Петаччи и пригласил Кларетту в палаццо Венеция прочитать ему свои стихи. Ее привез тот же автомобиль с шофером, мать поджидала в машине, пока Кларетта была во дворце.
К моменту возвращения Эдды из Шанхая Муссолини и Кларетта еще не были любовниками, но она уже занимала существенное место в его жизни: они регулярно встречались у него в кабинете и перезванивались по десять раз в день. У Кларетты были темные волосы, круглое лицо, хриплый голос, зеленые глаза и несколько большеватый нос. Она любила французские духи Lanvin, меховые шубы и шоколадные конфеты, которые поглощала, не вставая с постели. Свои чувства к Муссолини она выражала словами «экстаз моего сердца». Она была на два года моложе Эдды.
12 декабря 1933 года Эдда родила дочь Раймонду, тут же, по своему обыкновению, дав ей прозвище Диндина. Не имея привычки сдерживать свои мысли, какими бы печальными они ни были, и, в соответствии с традицией семьи связывать рождение детей с теми или иными событиями или настроениями, она называла дочь «дитя ошибки», ошибки ее собственной. Чиано стал Gallo, то есть «петух», глава курятника любящих женщин. Себя она называла «Деда». Семья Чиано съехала с виллы Торлония и поселилась в квартире на последнем этаже старого дома в римском районе Париоли, по адресу: Виа Анджело Секки, дом 5. Сын и дочь вместе с няней обитали этажом ниже. Матерью Эдда была расслабленной, детьми интересовалась, но не слишком была к ним привязана: ни Фабрицио, ни Раймонда не были в состоянии сломить возведенный ею вокруг себя барьер эмоциональной самозащиты. Из Шанхая Эдда и Чиано привезли ковры и мебель, которую Галеаццо тщательно расставил в пустых комнатах новой квартиры. Эдду быт мало интересовал, и она с удовольствием передоверила благоустройство жилья мужу: он руководил подбором убранства, набором слуг, следил за оплатой счетов и выбирал меню.
Практически с момента возвращения в Рим Чиано был занят поисками работы. В июне 1933 года Муссолини отправил его на Всемирный экономический форум в Лондон для обсуждения борьбы с депрессией. Итальянская делегация жила в фешенебельном отеле Claridge’s, и Чиано поражал коллег обходительными манерами и желанием, и умением нравиться. Один из них впоследствии вспоминал, что, когда речь зашла о некоем общем знакомом, удачно женившемся на наследнице крупного состояния, Чиано вставил: «Обо мне так никто сказать не может. Как известно, Эдда вошла в наш брак без гроша». Приданое ее на самом деле было ничтожным.
Денег действительно не было, но вскоре появилась престижная работа. Эдда пришла к отцу жаловаться, что бесцельно слоняющийся по дому Чиано ее просто бесит. «Пошли его куда хочешь! Дай ему работу! Ему все это уже осточертело, да и мне тоже!». Муссолини послушно назначил зятя главой своей администрации, в обязанности его входило прославлять достижения фашизма и, разумеется, самого дуче. Он получил звание Полномочного министра и кабинет в палаццо Киджи[40]40
В те годы в палаццо Киджи размещалось министерство иностранных дел. С 1961 года – официальная резиденция премьер-министра Италии.
[Закрыть], где он тут же установил кровать, чтобы можно было ночевать на работе в моменты кризиса. Чиано был добросовестный работник, вышколенный отцом в привычке следовать указаниям начальства и выполнять его приказы. Эдду, жаждущую вырваться из-под опеки отца и все больше и больше стремящуюся следовать по жизни собственным путем, его подобострастие перед Муссолини приводило в ярость. Она считала, что Чиано будет ее союзником, он же вместо этого все больше и больше был озабочен тем, как угодить тестю. Раздражение, а то и отвращение вызывали у нее его попытки подражать Муссолини: его жестам, манере быстро и отрывисто говорить, властным повадкам и решительной солдатской походке, в то время как его собственная походка была довольно неуклюжей, а выражение лица несколько робким.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?