Текст книги "Дочь Муссолини. Самая опасная женщина в Европе"

Для Муссолини выбор Чиано был идеальным: усердный работник, прекрасный лингвист, энергичный и инициативный. Настал момент несколько ослабить десятилетний контроль над прессой и найти более тонкие и умные пути продвижения идей фашистского режима. Чиано получил в свое распоряжение щедрый бюджет и начал подбирать команду.

Контакты между итальянскими фашистами и национал-социалистами в Германии начались еще до Марша на Рим, когда Гитлер начал искать подходы к Муссолини. Хотя до прихода Гитлера к власти в результате выборов в январе 1933 года тесных связей между ними не было, известно, что для Гитлера опыт Муссолини был источником вдохновения. Некоторое время он называл Муссолини «мой мастер» и даже держал бюст дуче в натуральную величину у себя в кабинете в Мюнхене. Муссолини же, наоборот, считал «Майн Кампф» книгой «неудобочитаемой», а нацистов – лишенными тонкости фанатиками. Но ему, безусловно, импонировало то очевидное восхищение, с которым к нему относился Гитлер, и нравилось его желание установить дружеские отношения между двумя странами. И если по всей Европе возвышение Гитлера воспринималось с испугом и ужасом, в Италии реакция на него была по большей части позитивной. Чиано, однако, был настроен скептически. «Гитлер у власти? – говорил он Эдде. – Да это же катастрофа».

Став канцлером, Гитлер уже через два месяца поставил Геббельса во главе Департамента пропаганды, в задачу которого входил контроль над газетами, радио и миром искусств, а также продвижение достижений и успехов нацизма. Геббельс приехал в Рим, и на различных приемах Эдда была призвана демонстрировать усвоенное ею в Китае дипломатическое мастерство. Ракеле по-прежнему избегала всех и всяческих официальных функций, и Муссолини обнаружил, что Эдда может быть умелой хозяйкой. Шанхай ее смягчил, сделал менее настороженной и политически более искушенной. Геббельс показался ей интересным. Чиано, несмотря на свою неприязнь к Гитлеру, подготовил подробный и в высшей степени хвалебный анализ нового департамента Геббельса и рекомендовал Италии перенять положительный опыт.

Муссолини лично встречаться с Гитлером не спешил, но, в конце концов, согласился на встречу в июне 1934 года. Первой важной задачей Чиано стало обеспечение отражения саммита в прессе, и он всячески обхаживал две сотни приглашенных журналистов, организовав для них плодотворную работу и роскошный прием. Шанхай в немалой степени повысил его желание и умение нравиться. Встреча происходила в огромном королевском дворце вилла Пизани в Стра, на берегу канала реки Бренты, в 30 километрах от Венеции. С самого начала она не заладилась, оба лидера недооценили ее официальный характер. Гитлер прибыл в Венецию, нервно вертя в руках серую фетровую шляпу, одетый в желтый плащ-макинтош и лакированные ботинки. Муссолини был во всем великолепии своей черной фашистской формы: с кинжалом на поясе и в шпорах, в окружении герарков, расфуфыренных, как павлины. Всю компанию, как с юмором заметил один из журналистов, беспощадно жрали комары размером с куропаток.

Когда же Гитлер и Муссолини остались наедине, то стоявшие поодаль подчиненные слышали, как оба лидера лают друг на друга, как собаки. Возможно, потому что немецкий Муссолини был весьма среднего уровня, и понимать баварско-австрийский акцент Гитлера ему было нелегко. Во время водной прогулки по Венецианской лагуне Гитлер разглагольствовал о превосходстве нордической расы, заметив, что у итальянцев «в жилах течет негритянская кровь». Позже, в ответ на вопрос, что он думает о своем госте, Муссолини пренебрежительно отозвался о Гитлере как о «глупом маленьком клоуне» и «болтливом монахе», который только о том и говорит, как ему «удивить Европу». Тем не менее он поведал, что дал Гитлеру несколько хороших советов и что «теперь он пойдет за мной, куда я захочу».

Мечтал Муссолини, однако, о завоеваниях совсем иного рода. Настал момент начать исполнять обещания, которые он годами давал итальянцам в своих речах: сделать Италию страной «великой, которую уважают и которой боятся». Для этого ему были нужны колонии, нужна была империя, способная соперничать с Британской и Французской и способная утвердить свое право сидеть за одним высоким столом с великими державами. Он давно уже положил глаз на Эфиопию, последнюю остающуюся не завоеванной потенциальную колонию в Африке, и хотел вновь услышать победную поступь римских легионов. Занимающий теперь пост посла при Сент-Джеймсском дворе Дино Гранди заверял его из Лондона, что британцы ради этого воевать не станут.

Однако, прежде чем начать действовать, Муссолини должен был удостовериться в справедливости утверждений Гранди. В июле 1933 года Италия подписала с Францией, Британией и Германией так называемый Пакт четырех, гарантирующий мир в Европе. Отношение британцев к себе он считал дружелюбным: ему докладывали, что приезжающие в Рим из Лондона гости по возвращении домой рассказывают о незыблемости его власти и силе характера. Разве Леди Чемберлен не рассказывала о его жизнестойкости и его мускулатуре? А Лорд Ротермир, владелец газеты Daily Mail, разве не сравнивал его с Наполеоном? Для решения британской проблемы у Муссолини под рукой был идеальный эмиссар. Он решил отправить в Лондон Эдду – с ее хорошим английским, отточенными дипломатическими манерами и, главное, с воспитанным им в ней умением подмечать малейшие детали. Твоя задача, наставлял он дочь, убедить британцев в серьезности намерений Италии по захвату Эфиопии, после чего тщательным образом изучить их реакцию.

Оставив Чиано и детей в Риме, в июне 1934 года Эдда прибыла в Лондон. Ей было всего 23, но искушенность и зрелость делали ее старше, и здесь, наконец, она занималась делом. Светский сезон был в самом разгаре: англичане наслаждались теннисным турниром в Уимблдоне, «Русскими сезонами» дягилевского балета и новой модой на плавательные бассейны. Жила Эдда вместе с Гранди и его семьей в посольской резиденции, по приглашению Леди Астор посетила загородный дворец Кливден в графстве Бакингемшир, а по приглашению сэра Филипа Сэсуна – заповедник и парк Port Lympne в графстве Кент. Еще она была почетной гостьей клуба Lyceum[41]41
  Основанный в 1903 году клуб Lyceum был первым в мире клубом исключительно для женщин. В нем собирались женщины, занимающиеся литературой, журналистикой, искусством, наукой, медициной. Был создан в противовес эксклюзивным мужским клубам, куда женщин не допускали. За столетие разросся до Международной ассоциации клубов Lyceum с отделениями во многих странах мира.


[Закрыть], и на обеде, данном в ее честь в отеле «Ритц» женой изобретателя радио маркизой Маркони[42]42
  Гульельмо Маркони вступил в Национальную фашистскую партию еще в 1923 году. В 1929 году король Виктор Эммануил даровал ему наследственный титул маркиза. В 1930 году Муссолини назначил его главой Королевской Академии Италии, и таким образом он автоматически стал членом Большого фашистского совета.


[Закрыть]. При дворе ее приняли король с королевой, где, как Эдда потом вспоминала, она с интересом разглядывала форму королевских гвардейцев и оттачивала искусство делать книксен. На скачках в Эскоте король Георг V предложил ей сигарету. На балу в итальянском посольстве на Эдде было черное тюлевое платье с красным поясом, и наследник престола принц Уэльский пригласил ее на первый танец.

Гранди был льстецом: доклады, которые он посылал в Рим, так и сочились елеем. Британцы, как он писал, не только считали Эдду «красивой, умной и невероятно интересной», но и «что встречается куда реже, обладательницей совершенной гармонии между сияющей молодостью и природным, утонченным аристократическим достоинством. Вы, дуче, должны гордиться дочерью». Газеты писали о поразительном сходстве Эдды с отцом – настолько, что ее подбородок и глаза «дают странное ощущение мужской силы в хрупком обрамлении». The Sunday Chronicle писала, что она была такой же «изящной и современной, как любая наша дама высшего света». Все, кому доводилось с ней говорить, отмечали ее открытость и откровенность и временами даже ядовитые замечания.

К выполнению данного ей задания Эдда отнеслась со всей ответственностью. Она была хитра и наблюдательна, не трепетала перед высокопоставленными персонами, с которыми встречалась, и как должное воспринимала восхищение и почтительность, которыми ее осыпали как дочь Муссолини. Она прекрасно понимала, что роль ее состоит в том, чтобы предстать перед миром в образе идеальной молодой женщины фашистского режима: модной, с ее стильной короткой стрижкой, и в то же время женственной, без декаданса и андрогинности, которые так ненавидел ее отец. Вернувшись в Рим, она доложила Муссолини, что британцы по большей части абсолютно индифферентны к идее эфиопской кампании. «Отправляйтесь туда и берите этих чертовых негров!.. В конце концов, мы тоже именно так строили свою империю», – сказал Эдде лорд Ротермир. Единственный недружественный ответ она получила от премьер-министра Рамсея Макдональда. Он дал обед в ее честь и, отвечая на вопрос о реакции Британии на возможное итальянское вторжение, ответил холодно и вполне недвусмысленно: «Очень хорошо, но я полагаю, вы подумали о последствиях?» Ответила Эдда вопросом на вопрос: «И что же, вы объявите нам войну?» «Нет, – сказал Макдональд, – не объявим». Это было именно то, что хотел услышать Муссолини.

В Италии герарки и широкая общественность, конечно, знали о дипломатической миссии Эдды, и постепенно она стала считаться человеком, быть может, даже единственным, имеющим реальное влияние на Муссолини. Ее стал окружать ореол власти, разумеется, ограниченный тем, что она все же была женщиной, но тем не менее власти. Сама же Эдда стала чувствовать, что может найти для себя роль в рамках режима, стать его неофициальным эмиссаром на мировой сцене. Легко поддающаяся скуке, без вкуса и интереса к светской жизни, она могла, наконец, обрести смысл жизни.

В апреле 1933 года канцлер, а по сути дела, диктатор Австрии Энгельберт Дольфус прибыл в Италию в поиске поддержки против намерений Гитлера захватить его страну. Дольфус и Муссолини нашли общий язык, и дуче пообещал канцлеру отстаивать независимость Австрии. Летом Дольфус с женой Альвиной гостили в новом летнем доме Муссолини в Риччоне. На следующее лето их пригласили вновь, но на сей раз фрау Дольфус приехала без мужа, с двумя детьми. Там же были Эдда с детьми, Романо и Анна-Мария, все прекрасно проводили время. Но 25 июля Дольфус был убит в своей резиденции канцлера группой австрийских нацистов. Муссолини и Ракеле, находившиеся в городе Чезена на открытии новой больницы, поспешили в Риччоне сообщить вдове о печальном известии. За обедом, внешне спокойный, Муссолини объявил семье: «Полагаю, что с миром в Европе покончено».

На следующий день Муссолини поставил под ружье четыре дивизии и отправил их к горному перевалу Бреннер на границе между Италией и Австрией – как демонстрация силы против планов нацистов по захвату Австрии, а также чтобы предотвратить любую возможность их продвижения к итальянской границе. Гитлер, не желая вступать в конфликт с западными державами, отступил. На короткое время итальянские газеты поощрялись правительством в распространении антигерманских настроений. Убийство Дольфуса произошло спустя лишь несколько недель после убийства в Германии Эрнста Рема и других лидеров штурмовых отрядов коричневорубашечников СА, которые тот возглавлял. Итальянским газетам было предписано публиковать карикатуры женоподобных блондинистых эсэсовцев, которых презрительно называли belli-nazi, нацистские красотки[43]43
  Эрнст Рем был гомосексуал, и в его непосредственном окружении было немало гомосексуалистов. Именно практически неприкрытая гомосексуальность Рема, компрометирующая, по мнению многих нацистов, подлинно арийский дух движения, привела к так называемой Ночи длинных ножей, расправе с руководством SA 30 июня 1934 года.


[Закрыть]. Муссолини теперь говорил о Гитлере как об «ужасном сексуальном извращенце». Эдда поддакивала отцу, называя его Аттилой-гунном[44]44
  Аттила – повелитель германского племени гуннов, объединивший в V веке н. э. под своей властью тюркские, германские и другие племена и создавший державу, простиравшуюся от Рейна до Волги.


[Закрыть].

Идея Чиано о создании в Италии аналога пропагандистской машины Геббельса была принята. В сентябре пресс-офис правительства получил статус министерства, и Чиано был назначен заместителем министра. Депрессия укрепила убежденность Муссолини в необходимости цивилизации нового типа, нового «образа жизни» – целеустремленного, сильного и активного, и нарастающая «фашизация» Италии предполагала для прессы роль оркестра под направляющим руководством дирижерской палочки дуче. Чиано теперь располагался в просторном элегантном кабинете в палаццо Балестра на Виа Венето, имел доступ на заседания Большого Фашистского совета и право издавать собственные директивы. Ему были переданы полномочия некоторых других министерств. Он теперь контролировал не только прессу, но и радиостанции, книжные издательства, театры, кинопроизводство, в том числе студию документальных фильмов LUCE, и даже Автомобильный клуб. Из его офиса в редакции газет регулярно отправлялись краткие указания о том, что и как нужно писать – вплоть до заголовков. Большую их часть ему диктовал сам Муссолини. «Позвольте выразить Вам, – писал Чиано тестю, – свою бесконечную и самую глубокую преданность». Ему исполнился 31 год, и они с Эддой получили титул Eccellenza, Ваши превосходительства.

Глава 8. При дворе Чиано

Прошло уже тринадцать лет с тех пор, как римская знать сквозь свои покрытые ставнями окна настороженно наблюдала за победоносным маршем буйной армии Муссолини. Тогда они были убеждены, что долго фашизм не продержится. Но он продержался, проникнув во все поры политической и административной жизни страны, и в 1935 году никаких признаков его скорого ухода не было и в помине. В первые годы единения между аристократией и фашистскими грандами было на удивление мало, обе стороны лишь с предельной опаской присматривались друг к другу – при всей благодарности, которую высший класс испытывал к Муссолини за избавление от социалистов и коммунистов. Большого пристрастия к светской жизни Муссолини не питал, а римских аристократок, по собственному признанию, считал вечно недовольными, чрезмерно самоуверенными и немощными. «Они хотят, чтобы я приходил к ним, а они потом смеялись бы за моей спиной», – говорил он Анджеле Корти. Интересовал его сам Рим и его планы «вновь сделать его самым цивилизованным городом во всей Западной Европе».

Лишь очень немногие аристократические семьи, осознавая, что их родовое наследие растрачено и что они теперь стали слишком зависимы от коррумпированных чиновников и администраторов, решались выдавать своих дочерей за самых приличных герарков, но почти ни один из этих браков не был удачным. По большей части три сотни аристократических семей предпочитали по-прежнему делать то, что они делали всегда: спать в роскошных кроватях под балдахином, встречаться за бриджем и маджонгом или на приемах в величественных дворцах с расписанными фресками стенами и наряжать слуг в ливреи, охотиться на лис вдоль Аппиевой дороги, наслаждаться наследственной, пусть и сократившейся властью, и проводить время в клубах, некоторые из которых разрешали вход только титулованным мужчинам. Никакого желания видеть своих сыновей марширующими в черных рубашках у них не было. Как написала в своих мемуарах наполовину англичанка герцогиня ди Сермонета, им казалось отвратительным, что Рим был теперь «захвачен фашистскими герарками и их приспешниками».

Что же до королевской семьи, то ей светское общество претило – если такое было возможно – еще больше, чем Муссолини и Ракеле. Сам король терпеть не мог появляться в свете и на людях. Но Муссолини, осознавая, что присутствие короля на торжественных событиях рядом с фашистскими лидерами придает блеск режиму, и желая подчеркнуть связь между фашизмом и монархией в их общем почтительном отношении к войне, ее героям и памяти о них, все настойчивей требовал от Виктора Эммануила показываться на людях. Иногда во время посещений промышленных предприятий, школ или военных академий они стояли бок о бок под восторженные возгласы толпы «За дуче, за родину, за короля! За нас!».

Дважды в неделю, переодевшись в гражданское, Муссолини приходил на доклад к королю в Квиринальский дворец. Более разнородную пару трудно было бы себе представить: низкорослый Виктор Эммануил с пышными усами, косный и негибкий, и корпулентный дуче, вечно актерствующий, тщательно продумывающий и выстраивающий каждый свой шаг, с тем чтобы выставить себя в наилучшем свете. Иногда королю, несмотря на свой решительно невоенный вид, удавалось мобилизовать скрытые резервы воинского достоинства и оказаться в центре внимания. Обе стороны характеризовали сложившиеся между ними отношения как дружеские и, после того, как король наградил Муссолини Высшим орденом Святого Благовещения, письма дуче он подписывал Affezionatissimo cugino, то есть «Ваш любящий кузен». Где бы ни появлялся теперь Виктор Эммануил, он был уже не король Италии, а король фашистской Италии.

Брак кронпринца Умберто и принцессы Марии Жозе оказался неудачным. Умберто был человеком корректным, добрым, преисполненным долга, мало интересующимся культурой, одержимым этикетом и беспрекословно послушным отцу, с которым он ездил на рыбалку в Сан-Россоре и беседовал о монархии. Всю жизнь при каждой встрече с отцом он целовал ему руку. Мария Жозе, наоборот, была высококультурной, импульсивной и безалаберной, в ее семье открытое, в том числе физическое, проявление чувств и привязанностей было делом привычным, и атмосфера итальянского двора казалась ей чрезвычайно холодной. Время от времени появлялись слухи о расторжении брака, но разводы в Савойской династии были неприемлемы. Муссолини начал подумывать о наследнике престола и сумел провести закон, дающий право Большому Фашистскому совету, то есть ему лично, право выбрать следующего монарха. Умберто воспринял это как дамоклов меч над своей головой.

Еще задолго до получивших популярность в XVIII веке Гран-туров[45]45
  Гран-тур – обозначение, принятое со времен Возрождения для обязательных поездок, которые в XVIII–XIX вв. совершали по Европе в образовательных целях сыновья европейских аристократов, а позднее и отпрыски богатых буржуазных семей.


[Закрыть] Рим был местом очарования и восторга для многочисленных путешественников и ученых, приезжавших сюда делать наброски церквей и прогуливаться по заросшему травой Форуму. Немцы учредили здесь свой исторический институт, французы создали академию на вилле Медичи, а посольство их располагалось в одном из самых красивых палаццо Рима Фарнезе. На приемы в австрийском посольстве гости приходили, как ко двору персидского шаха: с чернокожими пажами, обезьянами, павлинами и гончими псами. И хотя в ходе Первой мировой войны и после ее окончания многие веками существовавшие здесь общины иностранцев исчезли, они оставили после себя библиотеки, школы искусств, колледжи, и поток иностранных гостей из года в год только рос. Некоторые воспринимали преобразование Италии при фашистах не иначе как чудо: они восхищались новыми скоростными поездами с электродвигателями, вежливыми и эффективными чиновниками, великолепными новыми дорогами и отсутствием нищих. Как говорил один американец, Муссолини «размакаронил макаронников».

Совокупность всех этих факторов к началу 30-х годов привела к изменению отношения к фашистам. Если раньше, как выразилась одна дама, «считалось мудрым ждать и ждать, жить, как будто ничего не произошло», то теперь эти времена прошли. После подписания соглашения с Ватиканом отношения между Черной знатью и фашистами стали практически дружескими, церковники и аристократия почувствовали, что не все фашисты столь грубы и вульгарны, как они опасались. Стало вполне целесообразным наладить с ними отношения. Геральдический колледж[46]46
  Геральдический колледж – созданная в 1903 году некоммерческая ассоциация, базирующаяся в Риме. Она объединяла ученых в области геральдико-генеалогических наук и смежных дисциплин в культурных целях. В 2015 году прекратил свою деятельность.


[Закрыть], сожалея о нехватке официальных позиций для своих принцев и герцогов, на специально созванной сессии «предложил свои услуги режиму». Выступив на сессии, Муссолини тепло отозвался о «высоком предназначении» его членов, и какое-то время знать надеялась, что может оказаться на пути к новым отличиям, но надежды эти рухнули, когда их просьба добавить к своим титулам звание Eccellenza была отвергнута с ледяным пренебрежением. Eccellenza ревниво хранили исключительно для главных фашистов. Тем не менее некоторые графы и маркизы умудрились просочиться на фашистские должности, и в их кругах шутили, что они смогли «привить фашизму изысканный снобизм».

Англо-итальянский журналист Джордж Нельсон Пейдж, вернувшись в Рим после нескольких лет, проведенных за границей, и приняв итальянское гражданство, нашел столицу радикально изменившейся со времен его детства: это был намного более живой, более эффективный и более веселый город, пусть даже тише и скромнее по сравнению с шумным и разнузданным Парижем. Пейдж обратил внимание, что итальянцы стали гордиться тем, что они итальянцы. Светские салоны, в которых он бывал, стали открывать свои двери гераркам. Не сдавались, писал он, лишь несколько аристократических семей: герцогиня Олимпия Чивителла делла Порта принимала у себя только Черную знать, твердо соблюдая установленное для себя правило: никаких иностранцев и никаких фашистов.

Фашистов, впрочем, такое отношение мало волновало. Они сами себя считали новой аристократией если не по крови, то по принесенным в годы Первой мировой войны жертвам, и некоторые из них, как, например, Гранди и Костанцо Чиано сами присвоили себе титулы. Люди глубоко провинциальные и малообразованные, воспитанные на силе дубинок и враждебные ко всяческому космополитизму, они все равно вряд ли нашли бы для себя много интересных тем для разговоров в высшем светском обществе Рима. Для них проще было оставить семьи старой знати в покое и предоставить Боккини слежку за ними через их многочисленных слуг, водителей, поваров и друзей. Пусть даже и преисполненные неприязни и настороженности друг к другу, фашисты и аристократы учились жить вместе.

Встреча Гитлера и Муссолини в 1934 году выявила больше различий, чем сходства между двумя странами, и расхождения эти стали для Муссолини еще более очевидными, когда Гитлер обозначил свои претензии на завоевание Австрии. Как он тогда выразился, Гитлер был не кем иным, как pazzo pericoloso, опасным безумцем. К тому же Италия совершенно не разделяла маниакально враждебного отношения Гитлера к евреям. Стержневая с самого появления национал-социализма идеология антисемитизма и расовой чистоты была в большей или меньшей степени чужда итальянскому характеру, в том числе и Муссолини, пусть даже и не чужда некоторым кругам в Ватикане. Чужда по меньшей мере на время. Эмилю Людвигу Муссолини говорил, что считает антисемитизм «германским пороком».

Тем временем в итальянском обществе происходили новые, существенные сдвиги. Фашизм нашел свою «золотую пару», обладающую, с одной стороны, безукоризненной фашистской родословной, с другой – культурой и утонченностью, позволяющими ей преодолеть разрыв между снобистским замкнутым миром римской аристократии и неотесанными амбициозными герарками. Эдда и Чиано стали идеальным воплощением мечты Муссолини об образцовой фашистской семье: молодые, здоровые, модные, энергичные и плодовитые. Пресса со всегдашним обожанием писала, что они были рождены «для солнца и добродетели». Однако оказалось, что ни Эдде, ни Чиано не было суждено сыграть роль в слиянии двух миров, каждый из них собственным путем примкнул к темной, порочной стороне социальной жизни Рима, к той «нейтральной полосе», где самые авантюрные из аристократов сливались с энергией и возбуждением фашизма. И в этом мире они процветали.

Эдда выглядела, безусловно, модно. Волосы были убраны назад и уложены в виде короны. Каждое утро, как сообщали, она начинала с посещения Аттилио, самого модного и популярного парикмахера Рима на площади Испании. После того как на Выставке моды в Турине в 1933 году был провозглашен разработанный итальянскими дизайнерами stile nazionale, национальный стиль, она стала одеваться не в Париже, а в Риме, хотя духи по-прежнему предпочитала французские. Эдда по-прежнему была стройна и прекрасно выглядела в своем облегающем abito serpentissimo, змеином платье, вечерами иногда добавляя к нему длинный шлейф. Ее строгое, скуластое лицо обрело зрелость, а уверенность в себе давала ей ощущение достоинства.

Однако ее девичьи черты – дикой кошки, необъезженной безумной лошадки – сохранились и в облике взрослой женщины, своевольной, бунтарской, эксцентричной и беспокойной, что делало ее еще более притягательной для журналистов. И хотя хозяйки званых приемов и обедов сетовали на ее стеснительность и резкость, она все равно была для них желанным гостем, и Эдда с удовольствием принимала приглашения, даже осознавая, что среди присутствующих было немало тех, кто, зная ее близость с отцом и полагая, что она осведомлена о его секретах, надеялись что-то у нее выведать. Как сказала одна пожилая принцесса: «Римский свет делится на тех, кто говорит Эдде “ты”, и тех, кто этого хотел бы».

У графа Джузеппе Вольпи ди Мисурата, бывшего министра финансов, предоставившего в свое время Эдде и Чиано место для их медового месяца, возникла идея организовать в Венеции ежегодный кинофестиваль. На величественном Гранд-канале у него был палаццо, а в городе его называли Корсар или Дож. В один из приездов Эдды он устроил для нее прием на террасе пятизвездочного отеля «Эксельсиор». За приглашения развернулась настоящая борьба, все стремились оказаться как можно ближе к почетной гостье. Эдда же в течение вечера держалась пусть и учтиво, но выглядела рассеянной и, очевидно, неприступной. Всех очаровать ей не удалось. Герцогиня ди Сермонета, согласившаяся на сей раз с нею познакомиться, записала у себя в дневнике, что Эдда малопривлекательна и не делает ни малейших усилий произвести благоприятное впечатление. А то, как аристократы перед ней раболепствовали и называли ее «дорогая», вызывало у герцогини отвращение.

Чиано тем временем усердно трудился у себя в офисе на Виа Венето. Он прекрасно знал, что Муссолини сам в свое время был первоклассным журналистом, что он маниакально читает всю итальянскую и иностранную прессу, и весьма чувствителен ко всем нюансам реакции в мире и на фашизм, и на него лично. Его собственная задача, понимал Чиано, состоит в том, чтобы вскармливать и формировать так называемого нового итальянца и с колыбели до могилы учить его тому, что он должен думать. Как говорил Муссолини, «итальянская пресса свободна, потому что она служит одному делу и одному режиму». Восторженный Чиано делился со своим другом Джорджем Нельсоном Пейджем: «Все будет проходить через меня, мы будем говорить со всем миром!»

Через него – да, пожалуй, но не от него. Муссолини мог вызвать Чиано в любое время дня и ночи и начать лающим голосом отдавать приказы, сыпать распоряжения о том, какие инструкции нужно передать прессе, каких тем избегать, какие фотографии публиковать, а какие нет. Он мог сообщить зятю, что к слову «заяц» никогда не может быть применено определение «итальянский», потому что зайцы – животные слабые и трусливые; и что в газетах не должно быть фотографий женщин в брюках – брюки делают женщину мужеподобной (ради Эдды делалось исключение). Не должно быть упоминаний ссор между влюбленными, разбитых семей, самоубийств и венерических заболеваний. Погода всегда должна быть хорошей, сообщений о бурях и штормах следует избегать. Что же касается самого Муссолини, то никогда, ни при каких обстоятельствах он не может выглядеть на фотографии старым или усталым, нельзя писать о его нездоровье или упоминать его дни рождения.

Тщательно проштудировав механизм работы пропагандистской машины Геббельса, Чиано начал применять его к итальянцам, чуть смягчив и сделав не таким тупо прямолинейным. Вместо принуждения и угроз – убеждение и уговоры. Он никогда никому не угрожал и очень редко стремился проявить власть. Общительный и щедрый, он обхаживал журналистов и их редакторов, приглашал на обеды, передавал им небольшие конверты с деньгами, якобы для покрытия расходов на выдуманные литературные проекты. Большинство из них, прекрасно понимая все эти уловки и ухищрения, с радостью соглашались поддерживать иллюзию об Италии, в которой отсутствует преступность и бедность, всегда светит солнце, и нет серьезных заболеваний. Когда летом 1935 года Рим поразила сильная вспышка тифа, газеты, чтобы не спугнуть туристов, писали об этом крайне скудно и мельком.

Внешне всегда расслабленный и непринужденный, с напомаженными бриллиантином волосами, в идеально скроенных английским портным костюмах, собственный двор Чиано устроил в гольф-клубе «Аквасанта» на Аппиа Антика, где у него был свой стол, и где просители униженно ждали, пока он их заметит. «Чиано был само воплощение власти», – писала о нем его подруга Сюзанна Аньелли. Он считался англофилом и был неприступен. Тщеславный, но не глупый – по крайней мере, в те дни начала карьеры, – он не мог не видеть, что окружавшее его восхищение было не чем иным, как самой заурядной расчетливостью. Что бы он ни изрек, замечал один из друзей, «все вокруг падали со смеху. Но не думаю, что он испытывал к этим людям что-нибудь, кроме презрения». Его устраивало, что все считают его своим другом. Его тянуло к женщинам, и, быть может, в немалой степени поэтому и женщины тянулись к нему, несмотря на его округлые толстые бедра, вывернутые внутрь колени, короткие ноги и руки, и голос, поднимавшийся, когда он злился, до неприятного фальцета. Чиано вступил в партию и, озаботившись улучшением своей фашистской родословной, уговорил коллегу засвидетельствовать, что он был членом флорентийского отряда сквадристов Disperata. Это была ложь, но благодаря ей он получил право носить на форме красную повязку. «Выглядел он, – говорил один из друзей, – как счастливый человек».

Очень скоро вокруг него сформировался целый двор из журналистов, писателей, принцесс, актрис и другого римского бомонда. Они собирались в баре отеля «Эксельсиор» и по очереди ходили друг к другу на приемы и вечеринки. В отличие от других герарков, Чиано старался не проявлять излишней величавости. Те, кто знал его студентом, поражались той скорости, с которой он радикально преобразился. Его ближайший круг, как говорили, был как Малый Трианон[47]47
  Малый Трианон – небольшой дворец рядом с Версальским дворцом. Был построен по распоряжению Людовика XV для его фаворитки маркизы де Помпадур.


[Закрыть], его собственное в высшей степени притягательное царство, в котором Эдда почти никогда не появлялась. Оба они, и Эдда, и Чиано, были, каждый по-своему, и соблазнителем, и соблазненным.

В их жизни появились новые важные друзья. Самым любопытным из них был неудержимый фантазер по имени Курцио Малапарте, написавший впоследствии яркий, язвительный портрет римского общества. Его отец был немец, при рождении в 1898 году он именовался Курт Эрих Зукерт, а имя Малапарте взял себе, занявшись литературным трудом. До этого он успешно сдал экзамены для работы в Министерстве иностранных дел, но формальности государственной службы ему быстро наскучили. Наслаждался он, по собственным словам, только хаосом. Увлеченный популизмом раннего фашизма, он хотел стать выразителем его интеллектуальных корней. Внешне он был очень привлекателен: черные блестящие волосы, по словам одной из его подруг, «мягкие, как бархат», длинные ресницы, прямой нос, аккуратный подбородок, «глаза ангела» и рот, «печальный и жестокий». Говорили, что он припудривал морщины, подкрашивал глаза и прикладывал к щекам сырое мясо, чтобы придать лицу твердость и гладкость. Ему нужны были женщины, но предпочитал он молоденьких девушек и никогда не искал себе ровню, утверждая, что роль женщины – усилить мужчину, чтобы потом быть им брошенной. Он позволял себе одно сексуальное свидание в неделю и говорил, что каждое из них сокращает жизнь на час. Его любимым способом вести беседу был монолог, и он терпеть не мог, когда его перебивают.