Текст книги "Книжный на левом берегу Сены"

Глава 2

И все же день за днем Сильвию тянуло к Адриенне, точно пением сирен.

Французские писатели проявляли глубокий интерес к творчеству своих американских и английских коллег, которых она читала, и вскоре Сильвия уже одалживала им свои экземпляры Вордсворта и Уитмена, а также старые выпуски журналов «Дайел», «Эгоист»[15]15
  The Dial – литературный журнал, нерегулярно издававшийся американскими романтиками-трансценденталистами с 1840 по 1929 год; Egoist – лондонский литературный журнал, утверждавший, что «не признает никаких табу», издавался в 1914–1919 годы, публиковал раннюю модернистскую поэзию и прозу, в том числе в 1919 году некоторые эпизоды «Улисса» Дж. Джойса (2-й, 3-й, 6-й, 10-й).


[Закрыть] и «Литтл ревью», привезенные ею из недавних поездок в Лондон и Нью-Йорк. Она написала матери с просьбой прислать еще книг из библиотеки, которую собирала в доме своего детства в Принстоне.

Случалось, что Киприан составляла ей компанию, и они вдвоем курили и перешептывались где-нибудь в уголке лавки, что прибавляло Сильвии уверенности перед Сюзанной, которую Киприан нарекла – втихую и только для ушей сестры – la crapaudette, особой формой французского слова, обозначающего пресмыкающееся. По сути, Киприан называла ее приживалкой.

– Но она не такая, – возражала Сильвия, хотя незаслуженная критика была бальзамом на ранах ее ревнивой души. – Идея открыть лавку в той же мере принадлежит ей, как и Адриенне.

– Тогда почему ее имя не значится на вывеске?

– Наверное, потому, что именно родители Адриенны дали им денег на открытие лавки.

Но Киприан упрямо мотала головой.

– Да говорю же тебе, Сильвия, не только в этом дело.

Даже если и так, вслух об этом не говорилось. Звучала история, что две женщины дружили еще со школы, которую окончили в Париже, потом вместе уехали в Лондон и там вынашивали мысль открыть книжную лавку, что и сделали в 1915 году. Сильвия даже не знала, чему в отношениях этих двоих она завидовала больше: непринужденному ежедневному партнерству в делах, книжному сестринству или очевидной физической близости. А сколько времени минуло с тех пор, как самой Сильвии выпадала радость целовать кого-нибудь? И хотя за ней числились один-два коротеньких романа, она не решилась бы утверждать, что когда-либо по-настоящему влюблялась. И она определенно никогда не бывала так близка с кем-либо, как были Адриенна с Сюзанной; по существу, они почти состояли в браке. Во всяком случае, в той мере, в какой могут состоять друг с другом в браке две женщины. В лавке они не целовались, но если одну из них приглашали в гости, то подразумевалось, что они придут вдвоем.

Сильвия ненавидела себя за свою ревность, особенно потому, что Сюзанна проявляла к ней лишь доброту. Это Сюзанна в одно из воскресений собрала их вчетвером и предложила: «Сегодня тут поблизости показывают старые серии “Жюдекса”, давайте сходим, а?» И вот, набив полные карманы лакричных конфеток и бутылочек бренди, они с Адриенной и Сильвия с Киприан уже сидели в темном зале кинотеатра и потихоньку пьянели, восхитительно погружаясь в мелодраматические перипетии на экране.

В антракте Сюзанна и Киприан отлучились в уборную, и Адриенна, наклонившись к самому уху Сильвии, прошептала:

– Твоя сестра почти так же великолепна, как ты.

Боже милостивый, каким жаром отдались эти слова у нее в груди.

– Конечно, очень мило с твоей стороны, но, право же, совершенно абсурдно.

– Не всякая звезда сияет ярко, как étoile polaire, chérie[16]16
  Как полярная звезда, дорогая (франц.).


[Закрыть]. Есть и более эфемерные, более утонченные, но они ничуть не менее прекрасны и ничуть не меньше значат.

– Спасибо, – только и прошептала Сильвия, но как же ей хотелось сказать больше – что сама Адриенна подобна Солнцу, что среди них она ярчайшая звезда, согревающая всех своим теплым светом. Хотя подобные излияния вряд ли были бы к месту, учитывая, что Сюзанна могла вот-вот вернуться. Уверенная, что чудовищно, предательски покраснела, Сильвия заметила направляющуюся к своему месту Киприан и промямлила Адриенне, что теперь ее очередь воспользоваться дамской комнатой.

Уже совсем стемнело, когда спустя четыре часа их четверка вышла из кинотеатра и Киприан сказала:

– Да уж, зрелище, конечно, жуткое, но спасибо вам, что купили билеты и внесли свой вклад в мою зарплату.

– Вы были восхитительны! – хором воскликнули Адриенна с Сюзанной и принялись вспоминать понравившиеся им сцены, в которых блеснула сестра Сильвии.

– Какие вы милые, что так лестно отзываетесь о моей игре, однако мне срочно требуется выпивка. Как насчет бара на Эдгара Кине?

У Сильвии перехватило дыхание от того, сколько всего вдруг открылось ей: пускай она предполагала, что Адриенна с Сюзанной уже догадались о ее лесбийских наклонностях, но сама она ни словом не подтверждала этой догадки; сестрица же ее определенно считала, что тут нужно внести ясность. Все они были одеты совсем несоответствующе для заведения, куда посетительницы неизменно являлись в костюмах или платьях с блестками, так что все четверо явно поняли, куда клонит Киприан.

Впрочем, ни Адриенна, ни Сюзанна и глазом не моргнули. Сюзанна, деланно зевнув, заметила:

– Я и сама люблю пропустить аперитивчик у Лулу, несмотря на всю тамошнюю театральщину, но сейчас мне что-то совсем неохота переодеваться, а вам?

– И мне, – поспешила ответить Сильвия. – Я тоже слишком устала.

Словом, уловка Киприан сработала, и если между ними еще оставались какие-либо недомолвки насчет сексуальной ориентации друг друга, то теперь они устранились.

Все еще находясь в образе, Киприан капризно выпятила нижнюю губу и сообщила:

– Вы зануды.

– Как-нибудь в другой раз сходим, chérie, – сказала Адриенна. – Я знаю тут неподалеку одно местечко, там роскошно готовят sole meunière[17]17
  Соль меньер (франц.) – филе морского языка в кляре.


[Закрыть].

– Ловлю на слове, – отозвалась Киприан.

Пока они шли вниз по улице к бистро, Киприан с Сюзанной оказались чуть впереди, и, когда Адриенна продела руку под локоть Сильвии, та не преминула чуть крепче необходимого прижаться к пышным мягким формам владелицы книжной лавки.

Как-то раз, одним вечером ранней осени, сирена воздушной тревоги заревела, когда они заканчивали прибираться в лавке, собрав пустые винные бутылки и расставив по местам стулья после литературных чтений Андре Спира[18]18
  Андре Спир (1868–1966) – французский поэт, писатель и сионистский деятель.


[Закрыть]. Соблюдая их традицию, с первым сигналом сирены Сюзанна подхватила бутылку с остатками бордо, чокнула ею о соседнюю бутылку и одним глотком весело ее осушила.

Она кашляла. Она кашляла все сильнее и сильнее, по мере того как дни укорачивались, а воздух прихватывали осенние холода.

Сильвия стыдилась чувств, которые вызывал у нее кашель Сюзанны. Кашель и темнеющие под ее глазами багровые тени. Хотя никто о том ни словом не обмолвился, Сильвия подозревала, что Сюзанна больна туберкулезом. Чахоткой. В некотором смысле эта болезнь идеально подходила такой диккенсовской красавице и ее истинно викторианской компаньонке.

Как Сильвия ни стыдилась признаться даже самой себе, она взяла за привычку появляться в лавке у Адриенны, когда наверняка знала, что Сюзанны там не будет, поскольку под вечер кашель укладывал ее в постель, требуя довольно-таки grand “petit somme”[19]19
  Здесь: продолжительный «короткий сон» (франц.).


[Закрыть].

– Пожалуй, я больше живу среди книг, чем среди людей, – заметила Адриенна, пока они с Сильвией расставляли на полках недавно полученную партию новых романов.

– Да, и я тоже! – В знак взаимного признания они обменялись улыбками. Ошеломительное облегчение снизошло на Сильвию, когда она услышала, что эта богиня с улицы Одеон, чьего внимания добивались столькие выдающиеся умы, тоже предпочитает компанию слов обществу людей.

Оглядываясь в поисках свободного места на полках, Адриенна перевела свои аквамариновые глаза на Сильвию и сказала:

– Но даже мне время от времени требуется немного отвлекаться от книг. Все равно уже время закрываться. Как ты насчет того, чтобы пробежаться по залам импрессионистов в музее д’Орсе? Давненько я не проведывала «Олимпию».

Не прошло и часа, как они уже стояли перед «Олимпией» Эдуарда Мане, полной внутреннего величия фигурой обнаженной проститутки, уставившей на них с Адриенной взгляд, полный дерзкой непокорности.

– Она-то и дала начало всему, – заметила Адриенна, – всем другим полотнам, Моризо и Моне, и Ренуарам, и Боннарам с Сезаннами. Ей они всем обязаны.

Сильвия сощурилась, разглядывая алебастровую фигуру и то, как образуют ее легчайшие мазки кисти, как они складываются в облик чернокожей служанки, едва намеченный на темном фоне, и букет цветов, который та подносит своей госпоже, выполненный такими же поразительно чистыми красками. Сильвия полагала, что «Олимпия» покажется ей соблазнительной, раздразнит в ней возбуждение, недаром шестьдесят лет тому назад эта нагота вызвала огромный скандал среди первых зрителей, но нет, сегодня она смотрела на картину скорее оценивающим взглядом Адриенны. Увиденное, как она сейчас понимала, знаменовало самое начало современного искусства, которое и теперь развивали своими работами Пикассо, и Матисс, и Ман Рэй[20]20
  Ман Рэй (1890–1976) – французский и американский художник, фотограф и кинорежиссер, представитель сюрреалистической фотографии и фотографии так называемого «Нового видения».


[Закрыть], равно как и писатели, экспериментировавшие с литературными вариациями живописной техники: поглощенные раскрытием возможностей языка, подобно художникам, исследующим возможности красок, разделявшие решимость изображать «современную жизнь», как называл ее Бодлер, во всем ее великолепии и во всей же гротескности. Ибо современная жизнь определенно была уделом богов, о чем недвусмысленно говорило имя проститутки, послужившей Мане натурщицей.

– Какое это, должно быть, сказочное счастье – вырасти в городе, где есть подобные произведения живописи, – промолвила Сильвия, – осознавая, что твоя страна дала начало одному из важнейших художественных движений за всю историю искусства.

Адриенна, не отрывая глаз от «Олимпии», выпятила нижнюю губу.

– Не большее, чем осознавать, насколько революция в твоей стране вдохновила других.

Сильвия рассмеялась такому сравнению.

– То дела давно минувших дней. А это… – Она указала на «Олимпию». – Происходит у нас перед глазами, прямо сейчас.

– Давно минувшие дни – это Древний Рим, – возразила Адриенна. – Американская же и Французская революции произошли, можно сказать, только вчера. Во всяком случае, для французов «Олимпию» впервые выставили перед публикой в 1863 году, меньше чем через столетие после вашей Декларации независимости. И в некотором смысле она вашей Декларации кое-чем обязана. Не будь независимости, все такое искусство было бы невозможно, уж в этом я твердо уверена.

Сильвия судорожно вздохнула. Бывали ли у нее когда-либо такие разговоры? Да еще с прекраснейшей женщиной, чьи глаза, кожа и ум так безмерно восхищали ее? Да еще и в обожаемом ею городе? Столько всего сошлось в одном моменте, что оказалось почти выше ее сил. Но как ни давило на нее переживание, ей хотелось, чтобы оно длилось вечно.

Увы, к ним уже шел охранник, чтобы предупредить, что через десять минут музей закроется.

– Адью, Олимпия, – попрощалась с картиной Адриенна. И с трудом оторвавшись от нее, перевела взгляд на Сильвию. – А теперь, думаю, самое время тебе попробовать лучшего во всем Париже горячего шоколада.

Хвала небесам, она тоже хочет, чтобы этот день не кончался.

– Я готова, веди.

– Глубоко же влипла ты, скажу я тебе, – сказала Киприан, когда они неделей позже вместе возвращались из книжной лавки.

– В каком смысле влипла?

– Ах, брось строить из себя идиотку, тебе это не к лицу. Я толкую об Адриенне. И не думаю, что ménage à trois[21]21
  Любовь втроем (франц.).


[Закрыть] в твоем стиле, сестричка. Как не думаю, что такое в стиле Сюзанны. А вот за Адриенну не поручилась бы. Похоже, она наделена… богатым воображением. Кстати, ее сестра, Ринетт, между прочим, спит и с Фаргом, и со своим мужем.

Сильвия вздохнула. Не было никакого смысла отрицать сказанное Киприан.

– Да знаю я, знаю. Я… – Я влюбляюсь в Адриенну. Но погодите-ка. – Ты и правда думаешь, что Адриенна не имела бы ничего против ménage à trois?

Одна мысль о подобных соитиях вгоняла Сильвию в смущение. Она была наслышана о том, что творится в домах богемного Парижа, но сама ничего такого еще не повидала и не испытала. И решительно не желала думать в таком ключе об Адриенне; Сильвия, как это было ни болезненно для нее, предпочла бы все же, чтобы та оставалась верной Сюзанне.

– По мне, так Адриенна – женщина с аппетитами, такая легко может заскучать.

– Из одного того, что Адриенна потакает своему гурманству, Киприан, ты уже делаешь вывод, что она развратна в любовной жизни. Тут ты приблизилась к опасному образу мышления в духе мадам Бовари.

Сильвия надеялась, что отсылкой к самому нелюбимому обеими роману Флобера, в котором заглавная героиня одинаково примитивно невоздержанна во всем, начиная с денежных трат и заканчивая сексуальным поведением, только потому, что она женщина, поможет сестре раскрыть глаза на то, как она заблуждается на счет Адриенны.

Но та лишь пожала плечами.

– Может, и нет.

Умеет же Киприан разозлить.

И всё же. Сильвия радовалась неизменной компании сестры теперь, когда мучительно раздумывала, что же делать дальше. Ее испанское эссе зашло в тупик, а между тем ей уже тридцать. Ей нужна цель. Не может же она бесконечно состоять в помощницах, и притом бесплатных, в лавке у Адриенны. В особенности учитывая, как разрастались ее чувства.

Но лишь когда Сильвия начала всерьез терзаться бесцельностью своего существования, в ее мозгу забрезжила и начала принимать конкретные очертания некая мысль.

Собственная книжная лавка.

Ее заведение будет привлекать такую же публику, как у Адриенны. Но вдали от магазинчика, который она так полюбила, и от его хозяйки, которую она полюбила слишком сильно. Нью-Йорк достаточно далеко от Парижа, чтобы защитить ее несчастное сердце.

Да! Книжная лавка! Ее собственное заведение. Идея все сильнее захватывала Сильвию, и она уже не могла удержать ее в себе, не могла не поделиться с Адриенной и Сюзанной, когда они вечером готовились к очередным чтениям, заставляя магазин рядами стульев, а стол – бутылками с вином. Вообще-то Сильвия караулила момент, чтобы обсудить свою идею наедине с Адриенной, но Сюзанна как на грех все время крутилась рядом.

– Я, между прочим, подумываю открыть в Америке магазин книг на французском языке, – обронила Сильвия, изо всех сил стараясь не выдать переполнявшего ее энтузиазма.

– Какая чудесная мысль! – воскликнула Сюзанна, что стоило ей приступа кашля.

Адриенна бросилась к ней, схватила одной рукой за локоть, а второй стала круговыми движениями поглаживать ее спину между выступающих острых лопаток.

Вот бы почувствовать, каково это.

– Мысль и правда замечательная, – согласилась Адриенна, не спуская глаз с Сюзанны, пока та отходила от приступа. – А мы что будем делать без тебя здесь в Париже?

У Сильвии сердце чуть не выскочило из груди при мысли, что по ней могут, по ней будут скучать.

– Мне тоже будет вас очень не хватать.

– Но все же твой дом Америка, – продолжала Адриенна, и в ее тоне проскользнули – неужели правда? – нотки сожаления.

– В этом я как раз не уверена. В последние месяцы я чувствовала себя здесь счастливее, чем могу выразить словами.

– Мы не меньше твоего счастливы, что ты с нами.

Снова кашель, снова поглаживания.

У Сильвии заныло сердце. Нью-Йорк. Достаточно ли он далеко?

Она понимала, что должна уехать из Парижа, иначе ее сердце разобьется, но еще не была готова насовсем оставить Европу и заняться книжным магазином в Нью-Йорке, и потому, когда ей на глаза попался плакат Красного Креста о наборе добровольцев в Сербию, возбуждение затопило ее с головы до пят. Она никогда не бывала в Белграде, и она хотела хоть чем-то помочь военным действиям. «Призыв на службу – дело столь же благородное, как и призыв к служению Богу», – часто повторял ее отец, а Сильвии уже доводилось быть волонтером – в 1916 году, когда она отправилась в сельскую глушь Франции помогать крестьянам пахать земли. Нет, она не перевязывала раны и не сидела за рулем кареты скорой помощи, но и ее работа была тяжелой и благодарной, и позже Сильвия тосковала по такой цели и по очищающему физическому труду.

Так что конец 1918 года застал ее почти в двух тысячах километров к югу от Парижа, одетой в брюки цвета хаки и с рюкзаком, набитым консервами и стопкой дорогих ее сердцу книг, включая «Портрет» Джойса, который в последнее время она страстно жаждала перечитать; она нашла утешение в том, как герой стремится прийти к более самобытному образу жизни в этом мире. Она узнавала себя в попытках Стивена Дедала обрести смысл через интеллектуальный поиск, ей приносили искупительное освобождение его описания похоти, в милосердные моменты заглушавшей чрезмерное кипение его разума. Каково это – отдаваться страсти настолько, чтобы забылись все прочие беды?

Сейчас забыться у нее получалось, только когда она сосредоточивалась на нуждах селян под Белградом и подвергала свое тело тяжелому многочасовому труду.

Хотя Перемирие[22]22
  Речь идет о Первом компьенском перемирии – соглашении, заключенном в 1918 году между Германией и Антантой и положившем конец фактическим военным действиям Первой мировой войны. Прим. ред.


[Закрыть] объявили совсем вскоре после ее приезда, противопехотные мины по-прежнему оставались в земле, а вражда между недавними противниками никуда не делась. В итоге то и дело вспыхивали отдельные стычки со стрельбой, в результате которых люди получали ранения от шрапнели, требовавшие ухода, к тому же местному населению от мала до велика не хватало одеял, одежды и обуви, средств гигиены и, конечно, продовольствия. Сильвия была и сиделкой, и заботливой тетушкой, и амбулаторной медсестрой; она штопала носки, читала вслух, писала под диктовку письма, держала за руку и делала все прочее, в чем нуждались вверенные ее попечению люди.

Всякую минуту раздавался какой-нибудь громкий звук, и, хотя ее ухо тотчас распознавало безобидный скрип двери или чих автомобильного мотора, Сильвия замечала, что молодые мужчины вокруг нее – на лазаретных койках ли, в тавернах, на рынках – вздрагивали, съеживались, а то и пытались спрятаться, вжимались в землю или, скорчившись, норовили заползти под перевернутый мусорный бак, если позволяли его размеры. Поразительно, куда только ни могли вместиться несчастные контуженые мальчишки, складываясь в три погибели.

Сильвия старалась не замечать, как трескается и кровоточит от работы на улице кожа ее вечно окоченелых пальцев и кистей, но потом одна молодая венгерка, добрая душа, поделилась с ней баночкой целебного бальзама, и тот, хотя и вонял овечьей мочой, прекрасно защищал ее руки даже в самые суровые зимние холода. Она и оглянуться не успела, как ее работа превратилась в тяжелый труд, от которого по спине все время струился пот. Однако физические усилия действовали на нее благотворно. В конце тяжелого дня она зажигала свечку и немного читала на своей жесткой койке. И «Портрет» тоже, да, но именно Уитмен почти каждый вечер убаюкивал ее. Томик обожаемых ею «Листьев травы», разбухший и потрепанный, стал для нее чем-то вроде молитвенника, приносил утешение и скрашивал одиночество. При этом слова Уитмена еще и растравляли в ней тоску, когда ее глаза задерживались на строках стихотворения «Запружены реки мои»:

Только бы нам ускользнуть ото всех, убежать беззаконными, вольными,

Два ястреба в небе, две рыбы в волнах не так беззаконны, как мы[23]23
  Уитмен У. Листья травы: сб. Из цикла «Дети Адама» / пер. К. Чуковского.


[Закрыть].

Как жаждала ее душа своего беззаконного ястреба, хотя она знала, что у самого Уитмена пары не было. Никогда он не женился, никогда не заводил ни с кем близких отношений наподобие тех, что связывали Адриенну с Сюзанной. Он определенно знавал близость и испытывал влечения плоти. Но именно поэзия – его работа – была семенами, что он посеял.

Чем дальше, тем сильнее Сильвия убеждалась, что работа могла бы стать главнейшим свершением в жизни. Она обдумывала эту мысль, пока пришивала пуговицы и тряслась в грузовике по пыльным дорогам, развозя консервы, она приспособилась выметать ею, как метелкой, романтические воспоминания об Адриенне, которые нет-нет да и прокрадывались в ее сознание. Однако сколь ни ценила она свое волонтерство в Сербии, такая работа никак не отвечала ее жизненным чаяниям. Слишком многое унаследовала Сильвия от своей матери, слишком глубоко сидела в ней привязанность к Парижу, к искрометному разговору, к утонченным деликатесам; ох и позлорадствовала бы Киприан, решись Сильвия сделать ей подобное признание, и она не могла не улыбаться, представляя, какое оно произвело бы впечатление на сестру.

Французская книжная лавка в Нью-Йорке. Да, это подойдет как нельзя лучше. Как показал ей пример А. Монье, жизнь ради книг и среди книг не только возможна, но и достойна. В моменты затишья или за простой механической работой Сильвия мысленно расставляла книжные полки и мебель в помещении своего будущего магазинчика. Маленькая лавка на усыпанной листьями улице в даунтауне, вероятно, в особнячке из бурого песчаника с небольшой квартирой наверху, где она станет жить. Внутри будет теплый свет, а зимой она сможет предлагать посетителям горячий чай. Она будет устраивать обеды для преподавателей Колумбийского университета и Принстона, а также для местных литераторов, знакомых с творчеством Флобера и Пруста; она будет подавать им соль меньер и бёф бургиньон, и они будут запивать их бургундским и бордо под беседы о новой литературе и положении в мире после войны. К ней в лавку будут захаживать видные литераторы, а может быть, и редактор «Литтл ревью» Маргарет Андерсон станет ее завсегдатаем. Кто знает, вдруг она встретит свою Сюзанну в Нью-Йорке, где женщины-«компаньонки» смогут мирно жить вместе на Вашингтон-сквер, не привлекая косых взглядов соседей. И возможно, ей не придется томиться по своей черноволосой безнадежно потерянной любви из Латинского квартала.

Но увы, мать Сильвии, которая очень вдохновилась ее планами открыть французскую книжную лавку и принялась с энтузиазмом подыскивать на Манхэттене подходящее помещение, сетовала в письмах, что это столь же безнадежно, как искать вчерашний день. В одном из них она писала:

Уже чуть не проклинаешь Перемирие, потому что война определенно сдерживала арендную плату. Теперь же все и каждый преисполнились оптимизма, деньги в этом городе утекают так же стремительно, как остатки беззапретного джина, взвинчивая цены буквально на все, что ни возьми.

Пессимизм матери хоть и отложил на время планы Сильвии, но не заставил отказаться от них. Ей суждено было обзавестись собственной книжной лавкой. Не выгорит с Нью-Йорком, так получится в Бостоне. Или в Вашингтоне. Сильвия не желала сдаваться.

Она получила письмо от своей сестры Холли, напомнившее, что в мире существуют и добрые вести и что настойчивость приносит плоды:

Избирательные права женщин теперь законодательно закреплены в нашей стране! Наши старания увенчались успехом! Жду не дождусь, чтобы впервые проголосовать. И плевать мне, что там болтают другие, все равно я считаю, что дело стоило той цены, что мы за него заплатили, – Сухого закона, за который, как ты знаешь, ратовали многие наши сестры-суфражистки. Иногда мне даже казалось, особенно под конец, что они больше жаждут отвратить своих мужчин от пьянства, чем с помощью выборов изменить свою страну. Похоже, кухня по-прежнему заправляет жизнями представительниц нашего пола.

Лишь одно письмо расстроило Сильвию, и оно пришло от Адриенны.

Сюзанна вышла замуж за сына друга своего отца, тот много лет был влюблен в нее. Да и как можно не любить Сюзанну? Они счастливы, правда, во время их свадебного путешествия я очень по ней скучала. К моей радости, как только они вернулись в Париж, она вернулась в лавку, и все нынче вроде бы вернулось на круги своя.

Сильвия перечитала этот абзац столько раз, что слова поплыли у нее перед глазами. Замужество, должно быть, дало определенные удобства, потому что она не думала, чтобы Сюзанна, подобно Киприан, наслаждалась радостями близости с мужчиной; из уст красавицы Сюзанны она и намека такого ни разу не слышала. Сильвия просто не могла взять в толк, кому и какую пользу оно бы принесло. Что брак давал жениху и невесте – не говоря уже о возлюбленной невесты? Или тут замешано здоровье Сюзанны? Адриенна на этот счет ничего не писала, а Сильвия не спрашивала.

Когда закончился ее контракт с Красным Крестом, Сильвия уже знала, что пришло время открыть новую главу своей жизни. Но сначала ей требовалось еще раз навестить Париж. Он приманивал ее чарующим зовом очередной сладкоголосой сирены, норовившей сбить Сильвию с ее стези.

Определенно, то была сирена.

Но тогда почему этот зов больше напоминал мольбу Пенелопы к Одиссею – отчаянный любовный призыв вернуться домой, преодолев всю огромность разделяющего их расстояния?