Текст книги "Книжный на левом берегу Сены"

Когда Джойс отпустил особенно меткое замечание в адрес последних стихотворений Йейтса[69]69
  Уильям Батлер Йейтс (1865–1939) – поэт, драматург; покровительствовал Джойсу на ранней стадии его творчества.


[Закрыть], Эзра в шутку заявил: «Вот ведь какой учености наберешься, если не набираться под дичь». Сказано это было вполне добродушно, однако Сильвия уловила в тоне Паунда нотки пьяного раздражения. Она обменялась с Адриенной удивленными взглядами через стол и задумалась, что предвещают сегодняшний званый обед и официальное введение Джеймса Джойса в литературный круг Одеон. Если судить по тому, как возбужденно гудела в ее венах кровь, все это могло привести к очень даже значительным последствиям.

Вечером, когда они у себя дома устроились на кушетке, переплетя ноги, и читали под бренди с фруктами, Адриенна вдруг опустила книгу и заметила:

– Он корявый Иисус, тебе не кажется?

– Кто? – В удивлении подняла глаза Сильвия, совершенно сбитая с толку, поскольку Эзра – а именно его она частенько величала пророком – ни в каком смысле корявым не был. Он был ясен и понятен, как белый день.

– Monsieur Джойс, вот кто.

– Ты о чем?

– Ну как же, о его пьянстве ходят легенды, non? Но при этом до восьми вечера он, видите ли, не пьет ни капли? В его романах полно непристойностей, а держится он как добропорядочный буржуа. Зато его женушка oh là là! Просто восхитительна.

– Адриенна! – Кровь бросилась к щекам Сильвии от мысли, что ее любовницу посетили те же мысли при виде роскошной фигуры жены Джойса, какие возникли и у нее самой. В этом определенно виделось что-то недозволенное.

– Не вздумай ревновать, Сильвия, chérie. Ты ведь знаешь, как я люблю твою petit corps[70]70
  Здесь: хрупкую фигуру (франц.).


[Закрыть]. И при всем при том мадам Джойс терпеть не может книг. Вот тебе еще одна странность, какая-то корявость в нем. Как человек литературы, писатель такого уровня, может быть женат на женщине, которая не прочла ни строчки его произведений?

– Не все желают иметь то общее, что есть у нас с тобой, – заметила Сильвия.

Адриенна перевернулась на четвереньках и, словно кошка, подалась к Сильвии, нависая над ней в сантиметрах от ее лица. Понизив голос, она сказала:

– А вроде Иисуса он потому, что жаждет собственных апостолов. Ты вспомни, как он упивался, когда за столом ловили каждое его слово.

В этом Адриенна попала в самую точку, только вот Сильвии уже расхотелось разговаривать; она желала только одного – чтобы разгоравшийся между ними жар изгнал из головы ее любовницы мысли о формах всех других женщин на свете. Сильвия приложила ладони к грудям Адриенны, таким пышным, в отличие от ее собственных, и через ткань блузки нежно погладила подушечками пальцев ее соски. Адриенна закрыла глаза и поцеловала ее крепко и испытующе, тесно прижимая свои бедра к ее. Теперь они были одни во всем мире.

Глава 7

Ты не представляешь, Сильвия, какой это был ужас, самый настоящий ужас. По всему Нью-Йорку хаос, кругом неразбериха и паника, люди бегут кто куда, толкая перед собой детские коляски, прижимая к себе детей, выкрикивая имена своих жен и матерей. Кто-то неизвестно зачем ринулся в самое пекло опасности – уму непостижимо. А ведь еще за секунды ничто не предвещало кошмара, стоял такой ясный, бодрящий сентябрьский денек.

И хотя взрыв произошел на Уолл-стрит в даунтауне[71]71
  Имеется в виду взрыв на Уолл-стрит, произошедший 16 сентября 1920 года в Финансовом районе на Манхэттене. Общее число жертв составило тридцать восемь человек, более ста сорока получили тяжелые ранения. Организатор теракта так и остался невыясненным, хотя, по распространенному мнению, за этим могли стоять итальянские анархисты – галлеанисты.


[Закрыть], грохот долетел даже до Юнион-сквер, где была я. Газеты строят предположения, что это дело анархистов, но точно никто ничего не знает. Если и так, то, говоря по правде, разве можно их винить? Они в основном иммигранты, а на иммигрантов и так вешают собак, хотя виновны они не больше, чем те людишки наверху, которые им никак не помогают и преотлично делают их козлами отпущения, а сами как ни в чем не бывало жируют в Уолдорфе, как будто нет реальных проблем, требующих решений, – тут-то и помогли бы их деньги. Остается лишь надеяться, что теракт привлечет все же внимание кого-нибудь важного, кто может положить конец раздорам в городе…

Письмо Карлотты страшно взволновало Сильвию. Несколько недель назад она уже читала в газетах о сентябрьском взрыве и тогда еще поразилась, что ее первой реакцией была сильнейшая тоска по родине, что где-то в глубине души она желала оказаться рядом со своими американскими друзьями, пока они оправлялись от ужаса и неприглядности этого вопиющего факта насилия. Ей не хотелось отягощать французских друзей своими переживаниями, ведь что такое тридцать восемь оборванных в Нью-Йорке жизней в сравнении с миллионами жертв, которые понесла за годы войны Франция? К тому же Нью-Йорк находился на таком огромном расстоянии от улицы Дюпюитрена, 8, что ее горестные мысли со временем рассеялись.

Теперь же, когда она читала размышления своей подруги, чьи убеждения и политические взгляды были так близки к ее собственным, то вновь ощутила, что теракт коснулся ее лично. Опять же, письмо Карлотты вызывало то же чувство несправедливости, что и конфискация выпусков «Литтл ревью», то же, что жгло ее в молодости, когда кипела борьба за права женщин, – не потому ли, что с начала 1920 года подобные жалобы высказывали в письмах к ней ее родные и друзья, а сейчас она своими ушами слышала их из уст приходивших в «Шекспира и компанию» американских эмигрантов? И со временем она начала узнавать в их недовольстве отголоски и предвестия все той же темы.

Теперь Сильвию точила беспокойная потребность что-нибудь сделать, восстать против властвующих в Америке косности и цензуры. Запреты, самнеровские блюстители нравственности, ксенофобия по отношению к иммигрантам, подавление анархии и прочих «заграничных» идей – во всем этом Сильвии виделась часть общей беды, поразившей Америку. «Проблемным» писателям вроде Паунда не оставалось иного выхода, кроме как бежать из страны. «Америка нынче чертовски хреновое место для занятий истинным искусством», – так он выразился.

Но чем она может помочь из Парижа? Она распространяет запрещенные выпуски провокационных журналов вроде «Литтл ревью», если, конечно, они доходят до нее в целости и невредимости. Но это лишь начало, и наверняка она способна на большее.

– Почему бы тебе самой не написать что-нибудь? – предлагала ей Адриенна.

– Не думаю, что смогу сказать что-то новое или более убедительное, чем все то, что уже высказали Маргарет Андерсон, и Эзра, и Ларбо, и Спир. А я хочу что-то делать.

Действие – вот чем ей удавалось приносить пользу: когда она ходила по домам с агитацией, когда раздавала одеяла, когда пахала землю.

– Чем больше людей поднимают свой голос против несправедливости, тем больше пользы для дела. В подобных случаях чем больше, тем лучше. И ты, я уверена, сумеешь сказать свое слово. Ты – это ты, а не Паунд и не Спир.

Вера Адриенны в ее способности наполняла Сильвию одновременно и гордостью, и страхом. Адриенна сама сочиняла эссе и стихи; прекрасно написанные, ее работы всегда встречали хороший прием. И кроме того, она публиковала в своих «Записках» произведения малых форм авторства ее приятелей. Она частенько оставляла свой «Ля мезон» на попечение помощницы, а сама проводила многие часы за книгами и печатной машинкой: писала эссе, в которых выступала за равноправие женщин в старшей школе, или рецензии на вышедшие в свет романы. Чтобы поспевать и там, и тут, требовалось постоянно держать баланс, чего Сильвия себе никак не желала. Ей больше нравилось день-деньской проводить в лавке среди книг и книжных людей. Но ей не хотелось показывать Адриенне, что она не одобряет ее выбор.

– Знаю, – проговорила Сильвия медленно и осторожно, – как знаю, что ты могла бы написать о том самое убедительное эссе, тут уж я уверена. А меня… ну, не привлекает идея писать на эту тему самой. А вот улучшить положение вещей – да… вот чего я очень хочу.

Адриенна одарила ее долгим взглядом, заставив Сильвию задуматься, уж не сравнивает ли подруга ее с Сюзанной. Впрочем, Сюзанна тоже не баловалась писательством. Разве Адриенна из-за того огорчалась?

Наконец, она дотронулась до руки Сильвии и крепко ее сжала.

– Вот увидишь, нужный случай обязательно подвернется, – сказала она убежденно, – точно так же, как подвернулась улица Дюпюитрена.

Есть ли что-то, чем она могла бы поторопить этот самый случай?

Где-то через неделю после того, как пришло письмо Карлотты, в лавку заглянул Эзра Паунд. Уже начался октябрь, а Сильвия так и не видела его со дня того примечательного обеда у Андре Спира в июле, хотя с тех пор Джеймс Джойс, к ее немалому удовольствию, сделался почти ежедневным посетителем «Шекспира и компании». О, они могли часами напролет играть словами и беззлобно подтрунивать над путешествиями, книгами и общими друзьями. В обществе Джойса самые, казалось бы, обыденные дела приобретали литературное измерение: сигареты она брала закурительно, macarons Адриенны назывались крупинками небесной манны, а любого, кому она вручала томик «Листьев травы», Джойс умолял молитвенно читать поэзию Уитмена. В общении он был ничуть не менее блистательным, чем в своих произведениях. И даже больше. В иные моменты ей приходилось напоминать себе, что все это не сон, а ее реальная жизнь, что Джеймс Джойс – ее друг и весьма симпатизирует ей, иначе не заходил бы почти каждый день к ней в лавку скоротать часок-другой в ее обществе.

Визит Эзры Паунда представлялся для Сильвии подарком, отчасти потому, что он был в лавке редким гостем. На сей раз вместо расспросов о новых поступлениях он с порога взялся осматривать ее столы и стулья, что пришлось очень кстати, так как на днях Сильвия раздобыла старинный пристенный столик, выброшенный за ненадобностью на обочину сельской дороги, и он нуждался в ремонте. Не прошло и нескольких минут, как Эзра уже распластался на полу и разглядывал антикварную вещицу снизу, пытаясь выявить причины ее колченогости.

– Слышали последние новости об «Улиссе»? – спросил он.

– Нет еще, расскажите. Видимо, они в самом деле свежие: Джойс был у меня пару дней назад и ни о чем таком не упоминал.

– Да? А ведь он не менее недели в курсе.

– В курсе чего?

– Так ведь судебный процесс затевается.

– Что? – И он ни слова мне не сказал? Она почувствовала горькую обиду, точно ребенок, которого не приняли играть в салки.

Эзра вылез из-под столика и уселся, чтобы растолковать ей, в чем дело.

– На следующий день после взрыва на Уолл-стрит Джон Самнер осчастливил посещением книжный магазин на Вашингтон-сквер с единственной целью – приобрести последний выпуск «Литтл ревью», где напечатан эпизод «Навсикая» из «Улисса». И тут же натравил полицию арестовать владелицу магазина Джозефину Белл за продажу порнографии. Так что теперь ее и двух редакторов «Литтл ревью», Джейн и Маргарет, таскают по нью-йоркским судам по обвинению в распространении непристойностей. А Джон Куинн взялся защищать их.

– Нет.

– Да.

И Паунд снова скрылся под столиком, где с величайшим усердием принялся орудовать отверткой.

Сильвия так и осталась стоять с раскрытым ртом и сжатыми кулаками. Когда к ней вернулся дар речи, она спросила:

– Разве Джозефина Белл не замужем за своим деловым партнером? За Эгги Аренсом? Почему тогда его тоже не арестовали?

– Наверное, его просто не было в магазине, когда явилась полиция.

Эзре наконец удалось подтянуть какие-то ослабшие болты, и с торжествующим «Эврика!» он снова показался из-под столика.

Однако Сильвия очень сомневалась, что муж Джозефины по чистой случайности отсутствовал в магазине, когда ее взяли под арест, и что по чистой случайности в подсудимые определили одних женщин – саму Белл, а также Маргарет Андерсон с Джейн Хип. При всей своей просвещенности Эзра Паунд прохладно относился к феминизму, но сейчас Сильвия почла за лучшее не заводить о том споров. Если борьба за права женщин чему и научила ее, так это тому, что есть такие ситуации, когда промолчать не менее важно, чем высказаться напрямоту. И потом, что-то в ее груди все еще саднило при мысли о том, что ее друг Джойс не удосужился сам обо всем ей рассказать. Неужели из-за того, что она женщина?

Закурив, Сильвия затянулась так сильно, что даже немного закашлялась.

– Почему Самнеру вздумалось провернуть все это на следующий день после взрыва? Ни за что не поверю в простое совпадение.

– Согласен. Самнер вообще большой ненавистник всякой иностранщины. Всего настоящего. Всего нового. Он уже давно точит зубы на Джойса, и, если хотите знать, лишь потому, что Джойс, видите ли, ирландец.

Ну а как же. Пускай половина жителей Нью-Йорка ирландцы, то были свои, американские, ирландцы. Ирландцы из Таммани-холла[72]72
  Таммани-холл – традиционное название исполнительного комитета регионального отделения Демократической партии в Нью-Йорке; в 1817 году ирландские иммигранты, протестуя против узости взглядов Таммани, настояли на своих особых правах и привилегиях; со временем Таммани-холл, ставший синонимом политической коррупции и неразборчивости в средствах, превратился в партийную машину боссов Демократической партии, закулисно вершивших ее дела; его влияние достигло своего пика в конце XIX – начале XX века.


[Закрыть]. Теперь, когда они оказались у власти, им ох не хотелось вспоминать, откуда они. «Что ни случись, всех собак вешают на иммигрантов», – писала ей Карлотта. Паунд развил эту мысль в новом направлении, которое Сильвии и в голову не приходило:

– И все равно Джойс куда больше выглядит европейцем, нежели ирландцем. Или даже русским. Троцкистом. Тьфу ты! Не приведи Господь. А между прочим, его сочинения куда как выше разумения таких субъектов, как Самнер, и уверяю вас, это не может не бесить его, ведь даже ему хватает умишка понять, что он ни бельмеса не смыслит в том, что пишет Джойс.

Паунд вбил в столик новый гвоздь, а после со вздохом сказал:

– А еще больше портит дело то, что Маргарет с Джейн одно время поддерживали Эмму Гольдман[73]73
  Эмма Гольдман (1869–1940) – политическая активистка и писательница. Сыграла ключевую роль в развитии политической философии анархизма в Северной Америке и Европе в первой половине XX века.


[Закрыть].

Ну да, ту печально известную анархистку. Впрочем, во взрыве на Уолл-стрит ее не винили, эта честь отошла Луиджи Галлеани[74]74
  Луиджи Галлеани – итальянский анархист, с 1901 по 1919 год действовал в США; с апреля по июнь 1919 года его последователи осуществили серию взрывов и попыток взрывов.


[Закрыть].

– Значит, Маргарет и Джейн под прицелом у тех, кто все еще поддерживает Закон о подстрекательстве[75]75
  Закон о подстрекательстве (1918) расширил действие Закона о шпионаже, в том числе запретил свободно выражать мнение, выставляющее власть в негативном свете.


[Закрыть], как Самнер, – заметила Сильвия. Господи боже, сколько же законов напринимали, чтобы заставить всех ходить по струнке: Закон Волстеда, Закон о подстрекательстве, Комсток…

Эзра согласно кивнул.

– Прибавьте сюда, что в «Навсикае», помимо прочего, говорится о мастурбации, и мы получим полный набор дремучих мещанских предрассудков нашего отечества, так сказать, в одном флаконе.

Мастурбация? Произнесенное вслух, да еще так походя, это слово повергло Сильвию в шок. Нет, сама она ни за что бы не осмелилась вымолвить его. Но мелькнула следующая мысль: «Как же старомодно с моей стороны». Между тем одним из достоинств новой литературы было то, что она в открытую называла вещи, долгое время остававшиеся табу. Джойс свободно использовал это слово в своем произведении. Мастурбация. И Сильвия решила возразить Паунду, сочтя, что их дружба переживает ее выпад:

– А я подозреваю, что корень проблемы не столько в Леопольде, сколько в Герти, в ее готовности показать ему свои панталоны. Женщин же всегда винят в таких случаях, сами знаете. «Мадам Бовари». «Анна Каренина». «Алая буква». «Сестра Керри».

– Ну да, – не глядя на нее, буркнул Эзра.

Не смутившись этим и надеясь, что сумеет преодолеть его внезапную сдержанность, Сильвия надавила настойчивее:

– А может быть, тот эпизод как раз потому так задевает некоторых читателей, что наш Джойс и не думает винить Герти за похоть Леопольда?

– Не сомневаюсь, – сказал Паунд как отрезал.

Какой позор. Он не желал вдаваться в тему, она это ясно видела. Точно такая же уклончивая молчаливость нападала при подобных разговорах на других ее друзей мужского пола, по-настоящему дороживших отношениями с ней. Определенно, они считали, что никакая дружба не выдержит открытых споров по гендерным вопросам.

Как ни задело Сильвию поведение Эзры, она подавила раздражение и, пока докуривала сигарету, попробовала зайти с другой стороны, чтобы вернуть их к общему согласию.

– Во что же превращается наша страна, Эзра?

– Она провалилась в глубокий сон, и, похоже, никому не под силу разбудить ее, – ответил он, выкатываясь из-под столика.

Паунд встал и попробовал его опрокинуть. Тот опрокидываться не желал.

– Спасибо, – сказала Сильвия, скрестив на груди руки и опустив взгляд на столик. – Как думаете, поможет Джон Куинн растормошить этого спящего зверя?

– Очень на то надеюсь, хотя он горько жалуется, потому что у него на руках есть еще платное дело, по которому предстоит выступать в Верховном суде.

– Господи, я и не представляла, что он пользуется таким спросом. А что обо всем об этом думает наш мистер Джойс? – Он ведь не пожелал сам рассказать мне.

– Он гений, но в таких делах слеп как младенец. Он и не пошевелится, пока есть возможность кое-как кормить семью и каждый божий день часами просиживать за письменным столом.

– Да, но откуда же он берет деньги? – Ей уже некоторое время до смерти хотелось спросить об этом, но она сдерживалась, считая подобный вопрос бестактностью; а сегодня, уязвленная молчанием Джойса, решила забыть о вежливости.

– Кое-что ему посылает Куинн в обмен на первые черновики его сочинений. И не стоит забывать о Гарриет Уивер.

– Миссис Уивер? Гарриет? Из «Эгоиста»?

Сильвия знала ее – англичанку, которая частями публиковала «Улисса» в своем лондонском журнале так же, как это делали Маргарет с Джейн в Нью-Йорке, правда, что-то в словах Эзры намекало на то, что поддержка Уивер простиралась за пределы собственно публикации.

– Та самая. Я свел их много лет назад. Она покровительствует ему еще со времен «Портрета». Гарриет унаследовала кучу денег, куда больше, чем в силах потратить, но вбила себе в голову, что ее предки заработали свое богатство на людской крови, вот и поставила себе целью жизни раздать столько денег, сколько сможет.

Сильвия лукаво улыбнулась Паунду.

– Хорошо еще, что у нее есть вы – человек, который помогает ей находить деньгам достойное применение.

– А разве нет?

В этот момент звякнул дверной колокольчик, и кто бы, вы думали, явился на пороге вместе с порывом студеного октябрьского ветра? Мистер Джойс собственной персоной.

– Помяни дьявола, и он тут как тут! – воскликнула Сильвия.

Этим холодным утром на Джойсе было его привычное пальто из плотной шерсти с поднятым воротником; на длинных тонких ногах блестели свежие начищенные туфли; волосы и усы, как всегда, были аккуратно подстрижены. Он привлекательный мужчина, частенько думала себе Сильвия. И куда более рафинированный, чем вечно всклокоченный Эзра, хотя непокорная шевелюра Паунда и его мужественная челюсть с хорошо если трехдневной щетиной как магнитом притягивали сердца обитательниц Латинского квартала. По доходившим до Сильвии слухам, Эзра спал со многими женщинами помимо Дороти, а вот о Джойсе ей ничего такого слышать не приходилось.

– Не вижу здесь ни одного дьявола, – сказал Джойс, рассеянно оглядываясь. – Или с тех пор, как я был здесь в последний раз, мисс Бич успела завести пса?

– И в мыслях не держу, – засмеялась Сильвия, хотя вообще-то совсем не отказалась бы от маленькой собачки. Правда, у «Шекспира и компании» уже завелся пугливый черный кот по имени Лаки, которого Джойс любил поглаживать, когда тот соблаговолял под вечер свернуться у него на коленях.

Прислонив трость к книжной полке, Джойс начал расстегивать пуговицы пальто. Сильвия подбросила углей в маленькую печку в глубине лавки, чувствуя, как в горле саднит, просясь наружу, вопрос: почему вы мне ничего не сказали о суде?

– Не горели ли у вас, часом, уши, сэр? – поинтересовался Эзра, усаживаясь в кресло, которое он починил собственными руками примерно год назад, перед самым открытием лавки.

– Как охваченный пожаром дом, – тут же ответил Джойс.

– Вашингтон Ирвинг?[76]76
  Вашингтон Ирвинг (1783–1859) – выдающийся американский писатель-романтик, эссеист, биограф и дипломат; его часто называют «отцом американской литературы». Самые известные новеллы – «Рип ван Винкль» и «Легенда о Сонной лощине».


[Закрыть] – осведомился Эзра, имея в виду приведенную цитату, которая, как догадалась и Сильвия, была из «Истории Нью-Йорка».

– Томас Карлейль[77]77
  Томас Карлейль (1795–1881) – британский писатель, публицист, историк и философ шотландского происхождения. Считался одним из лучших стилистов Викторианской эпохи.


[Закрыть], сказал бы я.

– В своем репертуаре, – отозвался Эзра, качая головой.

– Да неважно, а вот что у меня и правда горит, так это глаза, – заявил Джойс. – Я с четырех утра на ногах.

– Бог мой, когда же вы спите? – воскликнула Сильвия.

– Одиссей попадал в наихудшие переделки, именно когда засыпал, – задумчиво произнес Джойс, пока его взгляд бродил по книжным полкам.

Эзра, взглянув на Сильвию, пожал плечами, словно говоря: «Видите? А что я говорил?» Потом он завел с Джойсом разговор на итальянском, чем сильно задел Сильвию, которая знала этот язык посредственно и не могла уследить за разговором. Когда же она поняла, что они обсуждают судебный процесс над «Улиссом», то все же решилась вмешаться:

– Будьте любезны, по-английски. Или хотя бы по-французски. Меня не меньше вашего беспокоит судьба «Литтл ревью», как-никак он у меня один из самых востребованных.

Прижав руку к груди, Джойс склонил голову в знак согласия.

– Ваша правда, мисс Бич. Mie scuse[78]78
  Мои извинения (итал.).


[Закрыть]. Вы совершенно правы. Мистер Паунд, in inglese, per favore[79]79
  По-английски, пожалуйста (итал.).


[Закрыть].

– Жаль, редко удается попрактиковаться в итальянском, – вздохнул Паунд, – но будь по-вашему. Я как раз говорил Джойсу, что он должен написать Куинну и подробно растолковать, как следует защищать роман.

– Не думаю, что это мое дело. Я же не юрист.

– Зато вы творец. А кто лучше творца знает, как рассуждать об искусстве?

– Куинн в очень прозрачных выражениях сообщил мне, что американские суды интересуются не искусством, а только тем, не толкают ли мои сочинения читателя на путь греха и погибели. И я доверяю ему убедить судью, что не толкают.

Эзра досадливо выдохнул и покачал головой.

– Распрекрасно. Тогда напишу я. Йейтс, кстати, уже пишет. Хотелось бы мне, чтоб вы порешительнее отстаивали свои позиции.

– Первым делом мы перебьем всех законников[80]80
  Из пьесы У. Шекспира «Генрих VI». Пер. Е. Бируковой.


[Закрыть].

– Черт подери, Джойс, я не имею ничего против Генриха VI, я лишь пытаюсь помочь вам.

Сильвия оценила иронию того, что Джойс с Паундом пикировались известнейшими строками старины Уильяма в стенах лавки его имени, но при этом она четко понимала позиции обеих сторон: Джойс желал предоставить судебные дела законникам-адвокатам, а Эзра – удостовериться, что их поверенный Куинн правильно строит защиту, упирая на то, что «Улисс» – это искусство. Но как же горько ей было наблюдать раздор между двумя ее любимейшими клиентами.

– Меня вот что поражает, – рискнула встрять в перепалку Сильвия. – Маргарет с Джейн ведь прекрасно разбираются в вопросе, почему «Улисс» заслуживает публикации. Обе уже написали, и весьма убедительно, даже проникновенно, почему он может зваться искусством. А искусство не может быть порнографией.

– Хорошо бы еще сам Куинн воспринимал этих дам не только как парочку грязных сквернавок с Вашингтон-сквер, – обронил Эзра.

У Сильвии появилось странное чувство внутри, будто кто-то швырнул в нее камень, потревожив мирную гладь ее души. И как только его клеймо, грязные сквернавки с Вашингтон-сквер, дотянулось до нее, проделав путь до самого Парижа? Потому что именно так называли бы и их с Адриенной, живи они не на улице Одеон, а на Бликер-стрит. Конечно, Эзра просто цитировал высказывание Куинна в адрес Андерсон и Хип, но оттого, что он так легко повторил эту хамскую фразу в ее присутствии, Сильвия заскрежетала зубами.

– Если он так их презирает, отчего же взялся защищать?

– Да просто из великого уважения вон к нему. – Эзра ткнул большим пальцем в сторону Джойса.

Сильвия закурила новую сигарету.

– Ну-ну, – только и сказала она, вдруг осознав, что в ее представлениях об Эзре Паунде еще масса пробелов. – Будем надеяться, он преуспеет.

Она отвернулась от гостей, делая вид, что занята перестановкой книг на полке, а Эзра с Джойсом, снова перейдя на итальянский, проговорили еще какое-то время, прежде чем Паунд откланялся.

Прошло несколько минут, прежде чем Джойс нарушил тишину, удивив Сильвию:

– Надеюсь, мы ничем не оскорбили вас, мисс Бич. Я бы этого не вынес. Ваша доброта ко мне и неизменное желание помочь заслуживают лишь самых добрых моих чувств.

– О, я в порядке, но… должна признать, удивлена, что вы не рассказали мне про судебное разбирательство.

– Не хотелось огорчать вас. Я и сам нахожу все это безмерно огорчительным.

– Ничего, я не фарфоровая.

Джойс улыбнулся.

– Конечно нет, вы у нас из чистой бронзы.

Она вспыхнула, хотя и понимала, что это откровенная лесть.

– Спасибо за такой красивый комплимент, но если по сути, то я хочу быть полезной вам, мистер Джойс. И… – И что? Я думала, мы с вами друзья, а вы? Слишком наивно, точно она десятилетняя девчонка. – И всё тут. Я хочу помогать.

– Вы помогаете уже тем, что дарите мне наиприятнейшее времяпрепровождение в Париже.

Ей бы и хотелось удовольствоваться его лестью, но она желала большего. Сильвия желала что-то делать, желала, чтобы «Шекспира и компанию» воспринимали не только как приятное времяпрепровождение. Желала, чтобы в Маргарет и Джейн видели большее, чем грязных сквернавок. Желала, чтобы у «Улисса» появилось настолько много читателей, насколько вообще возможно.

Надо же, сколько всего она желает. Еще два года назад она хотела всего лишь книжную лавку. А теперь, когда лавка у нее есть, ей хочется большего.

Что это, жадность или честолюбие?

И сильно ли одно отличается от другого?

– Когда тебя зовут на улицу Флёрюс, выбора нет – идешь как миленькая, – сказала Адриенна, помахав перед Сильвией открыткой, на которой Гертруда Стайн небрежно нацарапала приглашение на обед, и с тяжелым вздохом положила карточку на стол. – И все же хотелось бы, чтобы она хоть немного говорила по-французски. В конце концов, она же здесь живет.

– Да уж, Париж для нее не более чем декорация, не правда ли?

Но Сильвию в этом приглашении тревожила совсем не убежденная «американскость» Гертруды. Они уже не раз бывали в салоне мадам Стайн, и Сильвия всякий раз отмечала для себя красноречивое отсутствие в разговорах упоминаний об этом ирландце. Каждый удостоившийся приглашения Гертруды писатель, фотограф, ученый и интеллектуал, похоже, знал ее достаточно хорошо, чтобы не обронить ни слова о Джойсе в ее присутствии.

Определенно, в одном Адриенна была права: приглашение на улицу Флёрюс, 27, представлялось не меньшей честью, чем приглашение на чай к Марии-Антуанетте, с той только разницей, что Гертруда с Элис обитали не в grand palais, а в непритязательном здании периода османизации, одетом тем же известняковым камнем, что лавки Адриенны и Сильвии, дом, где они жили, равно как и дома почти всех их парижских знакомых. Нет, истинный блеск богемного Версаля обиталищу мадам Стайн придавал его интерьер. Ее гостиную отличало уникальное разделение стилей: от паркетного пола почти до уровня глаз комната была выкрашена темной краской и уставлена массивной антикварной мебелью, которая словно давала опору произведениям искусства, парившим вверху. Над головой вошедшего на сияющих белизной стенах были развешаны полотна, что когда-нибудь украсят собой самые крупные музейные коллекции мира, если судить по карьерному взлету Пикассо. Гертруда и сама любила напомнить окружающим о своем умении ставить на победителей. «Кто-то делает ставки на лошадей. Я – на художников», – сказала она однажды.

Так что они как миленькие отправились на званый обед под нудным субботним дождиком, и Сильвию немало удивило, что на этот раз они с Адриенной были единственными приглашенными. Право же, две владелицы скромных книжных лавок плюс Элис никак не тянули на великосветское сборище, какие любила устраивать для свиты своих почитателей Гертруда.

За шерри с засахаренными сливами и ломтиками острого солоноватого козьего сыра они непринужденно обсуждали положение дел в их лавках и книги, потом перешли на новые фильмы и пьесы, а причину, по которой их позвали, по-прежнему скрывала густая завеса тайны. К тому моменту, как подали суп, Сильвия физически ощущала, как заныли мышцы плеч от нараставшего напряжения, и она все гадала, когда же Гертруда соизволит раскрыть карты.

– Учитывая, что некий мистер Джойс, очевидно, намеревается осесть в нашем городе, – начала Гертруда, не донеся до рта ложку жидкого лукового супа, и затылок Сильвии защекотали мурашки, – думаю, нам следует поговорить без обиняков. Как женщинам. И… как попечительницам.

Сильвия подавила смешок, поймав взгляд Адриенны, сидевшей по другую сторону массивного обеденного стола, и обе оценили тонкую насмешку в словах хозяйки дома: присутствуй на их обеде писательские пары, большую часть женщин спровадили бы в дамскую гостиную, оставляя Гертруду властвовать среди мужчин, и этой практикой Сильвия немало возмущалась от лица других дам. Они с Адриенной, не подпадая под категорию «жены», допускались ко двору Гертруды, но Сильвия временами пренебрегала такой милостью и перебегала в «женский» лагерь, усвоив однажды, что супруги писателей зачастую куда больше знают о своих мужьях, чем те сами. Большое упущение Гертруды в том, что она не снисходит до общения с ними.

– Признаю, вы раздразнили мое любопытство, – сказала Сильвия.

– Moi aussi[81]81
  Я тоже (франц.).


[Закрыть], – согласилась Адриенна.

А Элис пристально разглядывала их из-под черных бровей.

– Вы знакомы с ним? – спросила Гертруда.

Сильвия почуяла опасность: мисс Стайн наверняка осведомлена, что Джойс – постоянный посетитель «Шекспира», ведь жизненные перипетии творческой богемы Парижа никогда не составляли для нее секрета.

– Так, заходил несколько раз, – отвечала Сильвия.

– И каков он? – Гертруда оперлась подбородком на сложенные пальцы, явно показывая, что не позволит ей отделаться всего четырьмя словами.

Сильвия мгновение помедлила, прежде чем выдать собеседнице весьма правдивое, хотя и намеренно блеклое описание, потому что меньше всего она хотела нажить своей лавке врага в лице Гертруды.

– Насколько я могу судить, он с головой поглощен работой. Как не вредит его глазам писать по многу часов подряд! И потом, он бросает все свои силы на то, чтобы прокормить детей и жену.

– И вместе с тем, говорят, он неспособен усидеть на месте? Что ни месяц, меняет квартиру. И в Италии, я слышала, тоже?

Бог мой, а ты и сама неплохо осведомлена о его делах, не так ли?

– Разве он в этом так уж отличается от других приезжих художников и писателей?

– Еще как, – проворчала Гертруда раздраженно.

Сильвия решила перевести все в шутку.

– В таком случае мне остается только удивляться, отчего я убиваю столько времени на поиски квартир новоприбывшим из Америки литераторам, которым не по карману местные гостиницы. Не далее как вчера я с трудом отыскала квартиру в Шестом округе для одного друга Шервуда Андерсона.

– Восхищена, что у вас хватает на это времени.

– Дни у нас очень насыщенные, – вступила Адриенна.

А Элис лукаво улыбнулась.

– Должна признать, – наконец изрекла Гертруда тоном, каким отец Сильвии давал пасторское наставление беспутному прихожанину, – что ничего особенно нового в этом «Улиссе», о котором все сейчас только и говорят, я не вижу. Я прочитала все опубликованные части, и, хотя мне видны аллюзии в каждом его словоизвержении, никакого истинного гения или оригинальности я не наблюдаю.

Ах вот оно что. Теперь Сильвия поняла. Тщательно подбирая слова, она сказала:

– Очевидно, что ваши произведения, Гертруда, оказали на него значительное влияние. Но вы наверняка видите, где ваши с ним стили расходятся.

– Где он заходит дальше, чем я, хотите вы сказать?