Текст книги "Книжный на левом берегу Сены"

– Не совсем. Он просто идет дорогой, которую вы проторили.

Интересно, удовлетворит ли ее эта лишь отчасти правдивая лесть?

Гертруда засопела, потом подняла взгляд на свой портрет кисти Пикассо, чей каждый размашистый мазок дышал безмерной признательностью ей за щедрое покровительство.

– Я знаю, многим в нашем кругу кажется странным, что я не приглашаю его к себе, – промолвила она, переводя глаза с картины на Сильвию. – Вам тоже?

Потрясенная внезапной прямотой Гертруды, Сильвия не нашла в себе сил юлить.

– Да, – ответила она честно.

Писательница кивнула.

– Что ж, возможно, случай нас когда-нибудь и сведет. В «Шекспире и компании». Возможно, я пойму, что ошибалась на его счет. Возможно, он великий гений, глубоко достойный семьянин, натура честная и стойкая. Личность образцово-показательная.

Намеки Гертруды задевали чувствительную струнку, вызывая в душе Сильвии неприятное ощущение. Она бы до последнего отстаивала его самобытность, даже в сравнении с сочинениями самой Стайн, и его визиты доставляли ей огромное удовольствие, но… но почему он не сказал ей о суде? Было что-то неприятное и даже бесчестное в том, как он темнил, в его недомолвках, и это изводило Сильвию.

– А до тех пор, – продолжала Гертруда, – я не намерена искать его компании.

Сильвии показалось, она слышит, как вздохнула Элис.

Вечером, лежа в постели после нескольких бокалов вина, Сильвия с Адриенной покатывались со смеху.

– Ты представь, как они где-нибудь сталкиваются друг с другом, – давясь икотой, еле выговорила Адриенна, – и как Гертруда выхватывает свой хлыст, чтобы тут же привести его к покорности.

– Да ладно, она тут же поймет, что его и так уже укротила другая женщина.

Адриенна смахнула выступившие от смеха слезы.

– Нет, ты только вообрази, что она скажет бедняжке Норе?

– Миссис Джойс, – смеясь, поправила Сильвия.

– Ах! Excuse-moi![82]82
  Извини! (франц.)


[Закрыть]

– И вообще, не думаю, что Гертруда удостоит Нору хотя бы небрежным «здрасьте».

И Сильвия с Адриенной снова захохотали, хотя Сильвия чувствовала, как в правом боку начинает покалывать. Когда они немного успокоились, Адриенна заметила:

– Мне жаль ее. Она слепа и не видит, что способны дать ей настоящие партнерства.

– Она больше привыкла окружать себя своими протеже. – Дернула плечом Сильвия.

– Я рада, что наши лавки – приют, где могут встречаться равные, – сказала Адриенна, повернувшись на бок и кладя руку чуть ниже пупка Сильвии, на мягкий живот, слегка округлившийся после обеда из трех перемен. – Ни за что бы не променяла наши подержанные книжечки ни на одну картину с ее стен.

Сильвия поцеловала Адриенну и почувствовала, как крепнет связь между ними.

– Я бы тоже.

Глава 8

– Ну вот, считайте, книга теперь под запретом, – кипел яростью Эзра. – Прямо не знаю, на кого я больше зол, на Куинна или на Джойса.

– Не стоит, право же, злиться на Джойса, – рассудительно сказал Ларбо. – Он еще не закончил. И подгонять его нельзя.

– Да он годами корпит над этой чертовой книгой. И больше вообще не сможет написать ни одной, если не позволит кому-нибудь опубликовать ее самостоятельно еще до суда, как предлагает Куинн.

– Я думала, вы злитесь на Куинна тоже? – спросила Сильвия, зажигая новую сигарету от той, которую докуривала, потому что это ее успокаивало. Официально «Шекспир» уже закрылся, но никто не думал расходиться, и, хотя Сильвия не меньше Паунда чувствовала злость за Джойса и его книгу, ее с ног до головы переполнял тайный восторг, что в Париже подобный разговор происходит не где-нибудь, а в ее лавке – в ее лавке! Адриенна тоже прибежала сюда, как только закрыла «Ля мезон».

– А как же, – ответил Эзра. – За безмозглый аргумент, который он выдвинул на слушании. Джон Йейтс неделями писал ему письма, стараясь растолковать, что если «Улиссу» что-то и нужно, как нужно и всем нам, так это чтобы защита строилась на основаниях правдивости и красоты романа. Что книгу Джойса нельзя считать непристойной, потому что в определенном смысле она то же, что и потолок Сикстинской капеллы. «Ад» Данте. «Сад» Босха. Что перед ее сложностью следует благоговеть, а не валить ее в одну кучу с подглядыванием в замочную щелку и грязными книжонками, потому как она показывает человеческое тело с совершенным, до боли откровенным реализмом.

– Прочь фиговые листки с пенисов в шедеврах! – весело провозгласил Роберт Макалмон[83]83
  Роберт Макалмон (1895–1956) – американский издатель, писатель и поэт; после свадьбы с Брайхер в начале 1920-х перебрался в Париж, где основал издательство Contact Editions; публиковал произведения Э. Хемингуэя, Г. Стайн и другие.


[Закрыть], которого называли просто Бобом. Американский новеллист и поэт, он недавно объявился в Париже со своей женой Брайхер, английской писательницей. И очень скоро стал самым популярным человеком в столице во многом, как подозревала Сильвия, благодаря щедрому карману и острому, нередко вульгарному, юмору, парадоксально не вязавшемуся с его славным мальчишеским лицом.

– Точно так! – воскликнул Эзра, вскинув сжатый кулак. – А вместо этого мы слышим филистерские блеяния защиты, что «Ах, роман настолько отталкивающий, что растлевать неспособен». Кстати, его мысль о самостоятельном издании романа целиком была хороша, но это потому лишь, что он не верил в возможность спасти книгу.

– Не пойму, – вступил Ларбо, – Каким образом издание ее спасет?

Эзра раздраженно выдохнул и запустил пальцы в густую шевелюру над высоким морщинистым лбом.

– Куинн пытался уговорить Бена Хюбша напечатать книгу до начала судебного разбирательства, потому что так она стала бы свершившимся фактом, fait accompli. Книга существовала бы в качестве книги, что сделало бы спорным иск к ее части, напечатанной в журнале. Куинн также придерживается аргумента, что в книге допустимы определенного сорта сцены, невозможные в периодических изданиях, распространяемых почтовой службой, так как законы Комстока действуют только на непристойности, распространяемые по почте. Но у Хюбша большие сомнения в этой логике, и он отказался публиковать роман. Боится, как бы его не упрятали за решетку.

– Бен Хюбш? Не тот ли, кто издал «Сыновей и любовников» Лоуренса?[84]84
  Дэвид Герберт Лоуренс (1885–1930) – один из ключевых английских писателей начала ХХ века, автор психологических романов, в которых призывал современников открыться инстинктивному восприятию природы и эмоциональности в противовес характерному для XIX века рационализму. «Сыновья и любовники» написаны в 1913 году; в 1928 году в свет вышел еще более скандальный роман «Любовник леди Чаттерлей».


[Закрыть] И он испугался «Улисса»? – не веря своим ушам, спросил Боб.

Эзра в смятении кивнул.

– Он же издавал «Портрет» и «Дублинцев».

– Выходит, апостолы предают теперь нашего корявого Иисуса? – шепнула на ухо Сильвии Адриенна. Та скрепя сердце все же приняла это данное Джойсу прозвище. Она едва ли могла поспорить с ним по существу, к тому же ей нравилось, что у них с Адриенной есть свой тайный язык.

– Слышно ли что-нибудь от миссис Уивер из Англии? – громко вопросила Сильвия, хватаясь за последнюю соломинку.

– Она уже обошла всех печатников, какие только живут на острове, и все они слишком опасаются брать текст, где говорится о сранье и траханье, даже притом что говорится постольку-поскольку, а книга совсем о другом, – ответил Эзра.

– Да уж, если сформулировать все так, я бы на их месте тоже засомневался, – пошутил Боб.

– А в «Хогарт-пресс» кто-нибудь обращался? – задумчиво поинтересовался Ларбо.

В сердце Сильвии расцвела робкая надежда при мысли о маленьком издательстве Леонарда и Вирджинии Вулф в Ричмонде. Книги, которые она заказывала у «Хогарт-пресс», представляли собой достойнейшие образцы новаторских литературных форм. Нет, авторы и издатели «Двух рассказов» не могут не пойти навстречу дерзкому роману Джойса, недаром они так же тесно общались с прогрессивными мыслителями вроде Литтона Стрейчи и Клайва Белла[85]85
  Литтон Стрейчи (1880–1932) – английский писатель, биограф и литературный критик. Клайв Белл (1881–1964) – английский писатель, философ искусства и арт-критик, сторонник формализма.


[Закрыть] – во всяком случае, так слышала Сильвия, – как и ее маленькая братия экспатов здесь, в Париже.

С гордостью, к которой примешивалась изрядная горечь разочарования, Сильвия отметила про себя, что последней надеждой романа оказались сплошь женщины: Маргарет и Джейн, Гарриет, а теперь, возможно, и Вирджиния Вулф.

– Гарриет собирается навести справки в «Хогарт-пресс», – ответил Эзра. – Правда, Элиот советует не слишком обольщаться. Он всегда считал, что Беллы и Вулфы до невозможности консервативны.

Сильвия упала духом. Вот и Гертруда такая же.

– Тьфу ты! – воскликнула Адриенна. – Терпеть не могу этого ханжества! Почему люди, задумавшие две самые значительные художественные выставки последних десяти лет в Лондоне и Нью-Йорке, мыслят так узко, когда дело касается литературных произведений, которые, по сути, добиваются того же, что и их драгоценные художники?

– Не забывайте, моя дорогая Монье, – промолвил Ларбо, – что Лондон и Нью-Йорк медленнее принимают новые формы. Те картины эпатировали нас уже много лет и успели превратиться чуть ли не в банальность к тому времени, как повергли в такой шок англичан. Мы должны дать время им и американцам дозреть до восприятия нового искусства.

Ларбо высказался учтиво и даже философически, но Сильвия поняла, отчего Эзра взъелся.

– Нечего считать нас дикарями, Ларбо.

– Я и не считаю, – невозмутимо ответил тот. – В конце концов, это ваша Американская революция пробудила нашу, которая, кстати говоря, созревала гораздо дольше. Я только хочу сказать, что подобные вещи происходят в своем темпе. Бунты не зависят от чьей-то воли, их невозможно ускорить или поторопить. Они возникают в свое время.

– Вы это Ленину скажите, – ввернул Боб и, выхватив зажженную сигарету из пальцев Сильвии, глубоко затянулся.

– Искусство – более тонкая материя, чем политика, – заметил Ларбо.

– И очень напрасно, – рыкнул Эзра.

В разгар перепалки на пороге возник Мишель с книгами под мышкой, всем своим видом излучая радость. Он расцеловался с Адриенной, Сильвией и всеми писателями, с кем был знаком, и торжественно водрузил свою стопку на стол Сильвии.

– Я помолвлен! Мы с Жюли поженимся уже в этом году! – провозгласил он. Сильвия заключила его в объятия, смеясь и осыпая его пожеланиями счастья.

Эзра пожал Мишелю руку.

– С балериной? Браво!

– Ну да, она очень хотела прийти со мной, но у нее, как назло, репетиция.

Со дня первого свидания Мишеля с Жюли, солисткой балетной труппы, Сильвия часто встречала их вместе; та плохо говорила по-английски и в лавке очень тушевалась, но у нее были чудесные длинные белокурые волосы с рыжинкой, придававшие ей милую старомодность во времена повальной моды на короткую стрижку не ниже подбородка. Жюли говорила, что в театре от них требуют оставлять достаточно длины, чтобы локоны можно было собирать в пучок на затылке.

Боб трижды хлопнул в ладоши, призывая ко всеобщему вниманию, словно городской глашатай.

– Примите благодарности, Мишель, ибо вы подарили нам славный повод сменить тему и покутить. Всем по первой за мой счет в «Лё дом»![86]86
  Le Dôme – кафе-ресторан на углу бульвара Монпарнас и улицы Деламбр в Париже, излюбленное место встреч парижской богемы, интеллектуалов, писателей, общественных и политических деятелей разных стран в первой половине ХХ столетия. Открыто в 1898 году.


[Закрыть]

Лавка взорвалась ликующим гомоном, а фиговые листки, судебные иски и прочие революции тут же выветрились из голов, уступив место сердечным поздравлениям, безудержной радости и оптимизму. Сильвия с Адриенной редко участвовали в богемных ночных пирушках с абсентом и перно, но этим вечером с легкой душой присоединились к большинству. Под мягким светом люстр кафе «Лё дом» их веселая компания раз за разом наполняла бокалы, сначала шампанским, а затем красными винами, передавая туда-сюда блюда с масляной камбалой и хрустящим картофелем под веселый стук вилок и ножей о тарелки, который эхом отражался от высоких окон и напольной плитки. Тем вечером Сильвия ощущала себя частью чего-то могучего, вроде широкой реки, устремляющей свои воды вперед, все дальше от прошлого, и уже подхватившей своим потоком великих вроде Бена Франклина, Бодлера, Пикассо, Эдит Уортон, а теперь и Блейка с Уитменом, и Ларбо с Кокто, и Джойса, и Адриенну, и ее саму вместе с ее лавкой. Они все были частью этого могучего потока, который набирал силу, как разбушевавшийся паводок, ворочал камни, подмывал корни деревьев и нередко сметал на своем пути все препятствия, грозившие замедлить его неудержимый бег.

Джойс своей тоскливой безысходностью мог бы поспорить с парижскими сумерками, слишком рано опускавшимися и слишком темными в эти декабрьские вечера.

– Просто еще не все готово, – произнес он, имея в виду свой роман, словно повторял сказанное Ларбо, пока за окном «Шекспира и компании» кружили снежинки. В кои-то веки Сильвия с Джойсом оказались одни в лавке, должно быть, по милости неласковой погоды. Она заварила чаю, и теперь они держали в руках приятно горячие чашки. Сильвия опустила нос к самому ободку, позволяя пару отогреть подмерзшее лицо.

– Как можно осудить еще не законченную книгу? – жалобно вопросил Джойс.

– Уму непостижимо, – согласилась Сильвия.

– Пускай даже и так, – вскинулся вдруг он в приливе дерзкой отваги, – все равно им не остановить меня. Я допишу роман, а там кто-нибудь да и опубликует его.

В первый раз судьба Джойса повисла на волоске, и Сильвия очень тревожилась за него. Вирджиния Вулф отказалась печатать «Улисса» в своем издательстве, что фактически поставило крест на возможности публикации в Англии, а американские издательства дожидались суда, чтобы уже после определиться с учетом щекотливых обстоятельств.

– По чести говоря, меня куда больше удручают угрозы миссис Джойс бросить меня и увезти детей, – продолжал он.

Сильвию поразило столь откровенное признание, однако естественное любопытство, которое вызывал у нее союз писателя с женщиной, редко сопровождавшей его на чтениях и званых обедах, заставило ее поинтересоваться:

– И куда же она уедет?

– Назад в Ирландию. – Мрачность в тоне Джойса сочеталась с его поникшей фигурой и безвольно повисшими длинными руками.

– У вас там есть кто-то из родных? Ну, кто-то, кто мог бы… помочь вам?

– Ни единого, от кого я принял бы хоть фартинг, – не то горделиво, не то гневно ответил он.

Сильвия знала, что писатель участил свои просьбы Гарриет Уивер о денежных переводах. И эта святая женщина всегда шла ему навстречу. Сильвии пришлось сделать вывод, что миссис Уивер не очень-то представляет, как Джойс тратит ее деньги, а примечательный момент, когда на обеде у Андре Спира он категорически отказывался притронуться к спиртному раньше восьми, остался далеким воспоминанием. Джойс пристрастился просиживать вечера с Бобом и другими писателями в кафе «Лё дом» или в ресторане «Луп», и до нее уже дошла веселенькая история, как Боб с Фаргом ранним утром доставили бесчувственного Джойса домой на больничной каталке. Хотя не исключено, что его кутежи и правда начинались после восьми.

Сильвия гордилась тем, что никогда не осуждала Джойса или еще кого-нибудь, и ценила, что и ее никто не осуждает за то, кто она есть. Каким бы медленным ни казалось продвижение с «Улиссом», Джойс посвящал работе над романом бесчисленные часы. В «Шекспире и компании» он обычно появлялся к вечеру, уже просидев за столом целую вечность в ущерб здоровью. Он был очень бледен и сильно потерял в весе, зрение ухудшилось, к тому же всю зиму он не мог избавиться от кашля, звучавшего пугающе похоже на туберкулезный. Его пальцы вечно были холодны, как ледышки. Сильвии иногда казалось, что он приходит к ней в лавку просто отогреться, как многие другие нуждающиеся студенты и начинающие художники, которые прибивались к «Шекспиру» и «Ля мезон», где подолгу глазели по сторонам и смущенно извинялись, что ничего не покупают. Сильвия переняла у Адриенны благородное великодушие к этим беднягам. Никогда не знаешь, кто из них станет следующим Кокто. Следующим Прустом.

– Знаете, что мне написала Маргарет Андерсон? – спросил Джойс.

– Нет, расскажите.

– Что художник не несет какой бы то ни было ответственности перед публикой.

– В этом я с ней полностью согласна, – сказала Сильвия, – и согласна с поистине блестящим очерком Джейн, в котором она пишет, что к «Улиссу» может быть единственный вопрос – искусство ли это? И да, это искусство. И притом великое.

– Вот как, – промолвил Джойс, явно наслаждаясь ее словами, но почему-то глядя в сторону. – Спасибо на добром слове.

Сильвия посмотрела на полную пепельницу, размышляя, стоит ли закурить еще; не так давно она подметила у себя налет на зубах и желтизну на указательном и среднем пальцах, которыми обычно держала сигарету. Так и быть, но только одну. Наступившее в лавке молчание продолжалось все время, пока Сильвия курила, а Лаки, неслышно появившись из-под стола, где грел бока у печки, терся о ноги Джойса.

– Иногда я думаю, – произнес Джойс так тихо, что Сильвия едва расслышала его, – что обречен прожить изгнанником, которому вовек суждено писать о своей родной стране.

– Тогда вы сами себе Одиссей, – откликнулась Сильвия, – и никак не можете добраться до родины. Препятствия подкарауливают вас на каждом шагу.

– И наверное, собственная блажь, – улыбнулся Джойс.

– Таким и должен быть любой великий писатель.

– Я не заслуживаю вас. Как и Гарриет.

– Что ж. – Сильвия постаралась придать голосу обнадеживающий тон, уж очень ей хотелось немного разрядить гнетущее напряжение между ними. – Очень надеюсь, что ваш «Улисс» обретет свой дом. Родной и наилучший. Держите меня, пожалуйста, в курсе событий.

– Хорошо, буду, – пообещал он.

Ах если бы удалось избавить «Улисса» от клейма порнографии и провозгласить высокой литературой, тогда в ее личной судьбе на родине тоже что-нибудь да улучшилось бы. Она напишет отцу с просьбой помолиться об этом, и пускай она не возлагала особых надежд на мужчину в облаках, управляющего безмерно тяжелыми людскими драмами, отцовская вера дарила ей спокойствие. Когда она ребенком делилась с ним своими сомнениями и горестями, он неизменно велел ей молиться за лучший исход и обещал, что то же сделает и он. Их единение придавало ей сил и уверенности, и даже если выходило не так, как ей хотелось, то она чувствовала себя чуть лучше при мысли, что в своем стремлении к желаемому была не одинока. Это напоминало ей то утешение, что она всегда получала от чтения.

Между тем Джойсу и его бесприютному роману требовалась вся помощь, на какую только он мог рассчитывать. Сильвия поклялась, что войдет в число людей – по сути говоря, женщин, – кто поможет роману увидеть свет. «Улисс» стоил того, чтобы вступить в бой.

Часть 2. 1921–1922

 
Ибо воистину приспеет время
…
На блюдечке – и время Вам, и время мне.
И время все же тысячи сомнений,
Решений и затем перерешений –
Испить ли чашку чаю или нет.
 

Томас Стернз Элиот. Песнь любви Дж. Альфреда Пруфрока (перевод Виктора Топорова)

Глава 9

Верный своему слову, заунывной зимой 1921 года Джойс приносил Сильвии все новости о приключениях «Улисса» в Нью-Йорке, какие только доходили до него, – а иначе говоря, не приносил никаких. Разве что временами – короткое письмецо или телеграмму от Куинна с уверениями, что он делает все возможное и что вердикт будет вынесен уже скоро.

Тем не менее судьба романа сделалась темой каждодневных разговоров в «Шекспире и компании»; и вскоре книжная лавка Сильвии превратилась в подобие штаба, куда стекались все сведения об «Улиссе». Стоило кому-нибудь что-нибудь узнать – пускай бы и слухи, которые почти всегда оказывались вздором, – и он сразу спешил на улицу Дюпюитрена, 8, чтобы поделиться информацией с Сильвией, а та потом ее распространяла.

Самой важной была новость о том, что ни один американский издатель не рискнет и на пушечный выстрел приблизиться к «Улиссу», и потому вопрос о публикации отпал сам собой. Если в величественной громаде суда Джефферсон-Маркет роман признают непристойным, он превратится в запрещенную книгу с самыми мрачными перспективами.

Джойс взял за моду являться в «Шекспира и компанию» и с преувеличенным возбуждением восклицать: «Угадайте что!»

При первой такой выходке его лицо так сияло предвкушением радости, что сердце Сильвии пустилось вскачь и она вопросила: «Невиновен?»

Когда она услышала в ответ: «Ничего!», то скомкала телеграмму и швырнула в него. В последующие разы, когда он опять раззадоривал ее надежды, она выпускала в его сторону облако дыма, сурово насупливала брови, а он принимался хохотать, пока не закашливался.

Любопытным поворотом событий стало то, что с некоторых пор Сильвия чаще видела у себя в лавке Жюли, невесту Мишеля.

– Мне нравится практиковаться в английском, – объяснила та, когда Сильвия спросила, почему она ходит к ней, а не в «Ля мезон», где все посетители говорят по-французски. – И еще ваша лавка очень нравится Мишелю, ведь вы открыли ему многих поэтов, которые ему полюбились. Так я и сама становлюсь ближе к нему, понимаете?

Сильвия улыбнулась, и сердце ее зашлось от гордости. Как ни симпатизировала она Жюли, ей очень не хватало Мишеля, и она задавалась вопросом, почему он теперь так редко заходит. Теперь Жюли по его просьбе покупала в лавке книги и передавала Сильвии от него пакеты с мясными гостинцами.

К концу февраля Жюли уже ждала ребенка и жаловалась, что скоро ей придется на время расстаться с танцами.

– Я люблю балет, – говорила она, и на ее глаза набегали слезы. – Это единственное, что давало мне силы, когда отца и брата убили на войне, а мама ушла в монастырь. Балет помогал мне прокормить себя и Бабетту.

Жюли трогательно гордилась младшей сестренкой, которая теперь поступила в университет и собиралась стать учителем.

– Разве я могу вот так взять и отказаться от балета?

Лучшее, что сумела придумать Сильвия в утешение Жюли, – это дать ей романы Джейн Остин, в которых, как она считала, привлекательнее всего описываются радости семейной жизни. Она никогда не признавалась ей в том, что думает о детях и балете: «Слава богу, что мне никогда не придется делать подобного выбора». Жюли же она сказала со всей убедительностью, на какую была способна:

– Уверена, что материнство подарит вам много других радостей.

– Уверена, – послушно повторила за ней Жюли. – Но вы же меня понимаете, да?

Девчушка отчаянно нуждалась в том, чтобы ее горести услышали. Сильвия сжала ее и сказала:

– Я очень вас понимаю. И думаю, Мишель тоже поймет.

Любой, кто читает так много, умеет сопереживать другим.

В первые недели нового года в Париж приехала мать Сильвии, и ее восторженным охам и ахам в адрес «Шекспира и компании» не было конца.

– Милая моя Сильвия! Это же чудо что такое! – Беспрестанно всплескивая руками, Элинор Бич веселой колибри порхала по лавке, выхватывала с полки какой-нибудь том и разглядывала его, пока не отвлекалась на что-то другое. Автографы Уитмена смотрятся ну просто великолепно! О, да тут у тебя и Блейк! А что-нибудь из Россетти[87]87
  Данте Габриэль Россетти (1828–1882) – английский поэт, переводчик, иллюстратор и художник; основатель братства прерафаэлитов и один из вдохновителей этого течения.


[Закрыть] есть?

Теперь, когда рядом не было ни отца, ни сестер, Сильвия смогла посмотреть на мать совсем другими глазами. Элинор казалась ей более жизнерадостной, воздушной, готовой каждый миг изумляться и совершенно поглощенной своими новыми мыслями и увлечениями. Сильвии подумалось даже, что, вздумай она поцеловать Адриенну на глазах у матери, та бы и не заметила.

– Твоя мама совершенно очаровательна, – сказала Адриенна под конец долгого дня, когда они посетили музеи Родена и д’Орсе. Как ни привыкла Сильвия проводить целый день на ногах в лавке, даже у нее в тот вечер ощутимо ныли мышцы после утомительных хождений по музейным залам и станциям метро.

– Спасибо, что составила нам компанию. Героический поступок с твоей стороны.

– Да что ты, я получила массу удовольствия. Элинор знает кучу всего интересного о Париже и художниках. Я столько нового от нее узнала.

– И любит же она поучительствовать, да? – Элинор удостоила их особенно обстоятельной лекции перед «Мыслителем». Что доставило бы Сильвии большое удовольствие, не будь подобная речь пятой за тот день.

Адриенна засмеялась.

– Что да, то да, зато я люблю учиться.

Как, впрочем, и Сильвия. И она любила свою мать. Но тогда почему ее так тяготило поведение Элинор?

Элинор же тем временем погрузилась в повседневные дела лавки, и Сильвия была в восторге от того, сколько всевозможных дел им удавалось переделать в вихре воодушевления ее матери: они заново расставили книги по алфавиту, подмели, протерли пыль и, кстати, совсем на новый манер переустроили заднее помещение лавки, где в последнее время из-за горы полуоткрытых коробок образовался форменный кавардак.

– Спасибо, мамочка, – сказала Сильвия, одновременно и благодарная, и сердитая на себя за глупость, почему ей не пришло в голову сделать все это еще недели назад. Оглядывая чисто прибранную, аккуратную комнату, она никак не могла понять, отчего сама не додумалась до таких очевидных вещей. Ей всегда казалось, что есть дела поважнее: посетители и разговоры с ними.

– Рада, что ты все еще нуждаешься в своей матери, – прощебетала Элинор, целуя Сильвию в обе щеки, и совсем тихо прибавила: – Так приятно, что кому-то нужна.

Что-то в словах матери тронуло сердце Сильвии, хотя и царапнуло ее. Элинор расцветала в живой суете и неразберихе домашних и светских хлопот, а еще – когда занималась каким-нибудь содержательным, осязаемым делом. Совсем как Адриенна – поняла потрясенная Сильвия.

А сейчас, когда дочери Элинор выросли и не завели собственных детей, которые бы нуждались в заботливой бабушке, она по большей части была предоставлена самой себе. Ее муж, отец Сильвии, всегда отдавал все свое внимание приходу и преподаванию; если не считать светских мероприятий, посещать которые вместе с супругой ему надлежало по долгу службы, он, в сущности, не нуждался в ней, когда предавался размышлениям, читал или писал проповеди. И как бы то ни было, Сильвия всегда подозревала, что Элинор определенно предпочла бы беседы о художниках, нежели о Боге. Это ей в матери нравилось.

Когда через две пролетевшие вихрем недели Элинор садилась на поезд до Флоренции, где хотела навестить перебравшуюся в Италию старинную подругу, она оставляла Сильвию с чистой и опрятной лавкой, но с тяжестью на сердце. Легко было не думать о родителях, когда те за тридевять земель, но после того, как мать погостила у нее, Сильвия вдруг поняла, что ей страшно их не хватает, и посмотрела на них с новой стороны. Какая она, эта вырастившая ее женщина? Видимо, настало время узнать ее получше.

Вскоре нашлась и новая причина для душевной боли. До улицы Дюпюитрена наконец дошли вести из суда, через неделю после того, как было вынесено решение, что привело Сильвию в ярость. Почему этот чертов Джон Куинн не потрудился хоть кому-нибудь послать телеграмму? «Потому что он сам раздавлен поражением», – пришлось ей признать. Вместо вестей от Куинна Сильвия узнала о вердикте из газеты, вышедшей несколько дней назад, которая случайно оказалась у заглянувшего в ее лавку американского туриста. Она была уверена, что Джойс тоже еще ничего не знал, поскольку они только вчера обсуждали подозрительное отсутствие новостей.

А теперь новости были прямо перед ней, пропечатанные черным по белому на газетной странице: «УЛИСС» ПРИЗНАН НЕПРИСТОЙНЫМ. РЕДАКТОРШИ ВЫПУЩЕНЫ ПОД ЗАЛОГ.

Редакторши. Возможно ли было сильнее унизить их своим высокомерием?

Линию, с позволения сказать, защиты Джона Куинна газета представила именно так, как предсказывал Эзра: тот попытался убедить судей, что сочинение Джойса настолько сложное и запутанное, настолько отталкивающее в описании тел и вожделений, что никак не может распалить похоть или толкнуть на путь греха – в особенности самых подверженных разврату среди читателей, о которых больше всего пекся суд.

«А как насчет читателей, сумевших по-настоящему понять роман? – гневно размышляла Сильвия. – Их тоже не развратишь, потому что они видят революционный характер романа, потрясающую красоту его предложений и человечность персонажей».

Сильвию так и подмывало швырнуть газету в печь, но она сдержалась, чтобы показать ее Джойсу.

Повезло еще, что ей не пришлось долго держать у себя эту пакость, поскольку он явился в тот же день, пребывая в приподнятом расположении духа.

– Отлично сегодня поработал.

Все нутро Сильвии восставало против того, что она собиралась сделать, но оставить Джойса в неведении она не могла. И она передала ему газету. Нервно затягиваясь, она наблюдала, как он пробегает глазами статейку, сохраняя на лице стоическое выражение.

– Что ж, – произнес он ровным голосом, возвращая Сильвии газету, – рад, что эта миссис Форчун из Чикаго – вот же говорящая фамилия! – раскошелилась на залог за мисс Андерсон и мисс Хип. Мне было бы куда горше, если бы двум моим важнейшим издательницам пришлось торчать из-за меня за решеткой.

Корявый Иисус – зазвучал в ушах Сильвии голос Адриенны.

– Я безмерно сожалею, – сказала Сильвия. – Это преступление против литературы.

– И все же преступление совершил я, вот что им очевидно, – Джойс сделал вдох через нос, глубокий, медленный и длинный; его плечи поднимались, точно тело распирало от воздуха. Потом выдохнул, почти неслышно. – Бедная моя книга.

– И вы нисколько не сердитесь?

– На кого же?

– Ну как… я страшно сердита на Самнера и на Почтовую службу, на полицию нравов и на этого Джона Куинна, который не смог придумать защиты получше, и на судей за их безнадежную дремучесть.

– Я благодарен вам за ваш гнев, мисс Бич.

– Так вы же должны возмущаться не меньше моего!

– Но зачем? Если вы и так великолепно возмущаетесь за меня?

Сильвия рассмеялась, позабавленная и одновременно разочарованная.

– Что же нам с вами делать, мистер Джойс?

– У меня есть вопрос получше: что нам с вами делать с моей книжкой?

Слова сорвались с губ Сильвии раньше, чем сама идея до конца сложилась у нее в голове:

– Предоставьте это мне. Позвольте «Шекспиру и компании» опубликовать «Улисса».

Словно каждый разговор, каждая книга, прочитанная ею, выставленная на полках и выданная ее библиотекой, каждая страница Уитмена и каждый рисунок Блейка, что в рамках красовались на стенах ее лавки, каждый ее разговор с Адриенной о выпускаемых ею «Записках», каждое слово поддержки от ее родителей – все предопределяло судьбу, подталкивало шедевр Джеймса Джойса в этом самом направлении. В Париж. К ее порогу. В его личную Итаку.

Он вознаградил ее улыбкой безраздельной радости.

– Что за чудесная идея.

– Дайте мне время кое-что подсчитать и определиться по срокам, – сказала Сильвия, изо всех сил стараясь выглядеть спокойной и деловитой, хотя на деле она чувствовала себя школьницей, которой хотелось выскочить из тесной лавки и вприпрыжку побежать по улице. Я, Сильвия Бич, буду издавать Джеймса Джойса! – А детали мы можем обсудить завтра.

И они обменялись рукопожатием под благословляющим взором Уолта Уитмена.

– Я счастлив как никогда, мисс Бич.

Такого волнения Сильвия не испытывала с осени 1919 года, когда готовилась к открытию книжной лавки и понимала, что, вероятно, сблизится с Адриенной. В каждой клеточке ее тела бурлила радость, и не в силах совладать с ней, Сильвия, приплясывая, кружилась по лавке, затем достала чистую записную книжку, пока в другой ее руке дымилась неизменная сигарета. «Шекспир и компания» исправит великую несправедливость, опубликовав великое произведение, которое должно стать востребованной, а никак не запрещенной книгой. О, как права была Адриенна – нужный случай непременно подвернется и поможет хоть что-то в мире изменить к лучшему. И вот он, этот случай, пожалуйста.