Текст книги "Дочь серийного убийцы. Моя история страха, боли и преодоления"

7. Позвольте себе горевать

Август 1996 года

Уичито

В августовскую среду 1996 года, в один из моих последних рабочих дней в Snacks, я почувствовала неожиданный резкий укол в груди. Зажимая боль рукой, я повернулась к маме, которая сидела в своем маленьком офисе в нескольких метрах от меня, и сказала: «Мама, у меня сердце болит, что-то не так».

У бабушки Айлин тоже закололо сердце, позже вечером она позвонила нам и сообщила, что вся семья тети Шэрон попала в аварию в Колорадо, куда они поехали отдыхать. Обеспокоенные, мы с мамой поспешили в дом к бабушке Айлин и дедушке Палмеру, они сидели в гостиной и ждали звонка.

Бабушка сидела, обхватив руками кружку. Ее затуманенные голубые глаза за стеклами очков в светло-коричневой оправе блуждали вокруг и остановились на наших обеспокоенных лицах.

Дедушка, у которого все еще сохранилась копна, хоть и серебристо-серых волос, был похож на мальчишку в белой майке без рукавов. Было тяжело видеть его боль, то, как он сидит притихший, обычно он был жизнерадостным и шутил направо и налево.

Я свернулась в клубок рядом с мамой и прижалась к ней, когда ее телефон зазвонил. Мама ответила, звонила Андреа.

Услышав повышенные нотки в мамином надломленном голосе, я поняла, что Мишель скончалась.

Я рухнула, закричав от боли.

Двадцатидвухлетняя Андреа рассказала нам, что они ехали на джипе, когда вдруг заскользили по мокрой от дождя узкой дороге и скатились в овраг. Раненая Андреа выбралась и поднялась к дороге в поисках помощи.

Они были в настолько отдаленной местности, что прошли часы, прежде чем спасательная команда добралась до них. Дядя Боб, сам раненый, сделал все, что мог, для Мишель, чьи раны были смертельны, ей было всего двадцать два года. Он сделал все, что мог, и для тети Шэрон, которую увезли на вертолете в ближайшую больницу, где она теперь сражалась за свою жизнь.

Бабушка побледнела, ее руки тряслись, и она схватилась за мамину руку. Дедушка сгорбился от горя, положил руки на колени. Он оплакивал свою внучку и боялся за жизнь своей дочери.

Когда папа вошел через входную дверь, я поднялась и выбежала в коридор. Папа зашел в гостиную, его глаза потускнели, лицо помрачнело, он будто надломился. Я бросилась в его объятия, потому что ноги меня не держали в тот момент.

Я никогда не видела мужчин, которых я любила, в таком состоянии и не знала, что делать с этим.

Ночь, когда мы потеряли Мишель, была одной из худших ночей в моей жизни. Мишель погибла в аварии, но после ареста моего отца, после того как я узнала о его убийствах, я точно так же горевала о тех семи семьях, которые потеряли близких из-за моего отца.

В ту ночь папа пришел в дом бабушки и дедушки, который находился рядом с домом миссис Хедж. Для меня все еще невозможно совместить в голове две стороны одного и того же человека…

* * *

Дома я нашла фото Мишель двухлетней давности. Она улыбалась на нем, ее голубые глаза светились, а на длинных светло-коричневых волосах полосами лежало солнце. Ее окружало поле желтых маков, над которым возвышалось голубое небо Канзаса. Я провела большим пальцем по фото и поместила его в голубую рамку на моем столе.

Я покопалась в ящике стола в поисках вдохновляющей книги, которую получила на выпускной. В ней было несколько библейских стихов, которые дарили мне утешение. Я поставила ее и маленького деревянного ангелочка с металлическими крылышками рядом с фотографией Мишель.

Мама зашла, села в углу моей кровати и ласково убрала волосы с моего лица. Мы допоздна с ней тихо разговаривали о девушке, которую обе очень любили, пока я не заснула.

Следующим утром несколько секунд я не могла вспомнить, что случилось. Затем боль захлестнула меня, и я закричала.

Подойдя ко мне, мама провела по моим волосам, пока на меня накатывали волны темноты. Она сказала мне, что врачи провели сложную операцию и смогли спасти сломанную ногу и стопу тети. Сейчас она лежала в отделении интенсивной терапии и восстанавливалась после полученных травм. Пройдет некоторое время, прежде чем она выздоровеет достаточно, чтобы поехать домой в Уичито, поэтому бабушка с дедушкой и родители собирались поехать в Колорадо, чтобы помочь.

Позже тем утром я сидела на диване, поджав ноги под себя, в то время как пастор Салли из нашей церкви пытался утешить меня. На мне были надеты старая футболка и мешковатые штаны, в которых я спала. Я сидела и ковырялась в лимонном маффине с маком.

Я чувствовала прилив гнева и возмущения. Я не хотела слышать избитые фразы. Я не хотела слышать о Боге. Мишель не стало.

Моя вера начала ослабевать в сентябре 1992-го, когда я начала учебу в университете. В квартале от школы пикап сбил насмерть двух мальчиков. Той осенью я встретилась с пастором Салли, с которой мы готовились к моей конфирмации. Я сказала ей, что не могу сложить в голове этот ужасный случай и Бога, в существование которого уже не очень верила.

Мое сердце очерствело, но мама не обращала на это внимания. Она настаивала на том, чтобы я надела белое платье и прошла конфирмацию. В ноябре 1992-го я предстала перед своей семьей и всей конгрегацией. Снаружи я была самим послушанием, скрывая растущее внутреннее сопротивление. Никого не потревожил мой выбор священного писания: «Сегодня, если вы слышите его голос, не ожесточайте сердца».

Разговоры с семьей о Библии больше не одобрялись. В одно воскресенье, когда мы выезжали из церкви, я заговорила о проповеди, но папа строго оборвал меня, заявив: «Мы не обсуждаем религию, секс и политику».

В апреле 1995 года двое мужчин подорвали федеральное здание имени Альфреда П. Марра, находящееся в нескольких часах езды от Уичито. Сто шестьдесят восемь человек погибли, девятнадцать из которых – дети. В последующие несколько дней мы с семьей следили за новостями о попытках восстановить все. Где Бог был тогда? Где Бог сейчас?

После того как пастор ушла, телефон продолжал звонить. Эхо разносилось по кухне и спальне моих родителей, следом последовал голос мамы. Я сказала ей, что с меня достаточно, и направилась в дом моей подруги Риты. В последние школьные годы мы с ней сблизились: вместе брали дополнительные занятия, а по выходным ходили в кино посмотреть последние блокбастеры. Она встретила меня у двери и обняла, ее ясные голубые глаза потемнели от беспокойства за меня.

Я провела у нее дома весь остаток дня за просмотром фильмов и разговорами о том, как мы уедем в университет Канзаса – мы собирались быть соседками по комнате. Я боролась со своей скорбью, которая комком стояла у меня в горле. Я могла продержаться не плача какое-то время, но затем жгучая боль снова накатывала, и я снова рыдала. Мне было стыдно за мои опухшие глаза и лицо тем вечером, когда мы ужинали с ее семьей, но я была рада, что они меня позвали. Я не хотела покидать теплую атмосферу за их столом и возвращаться в свой дом, скованный горем.

Через четыре дня после аварии я открыла газету Sunday Eagle и увидела в ней статью на первой полосе. Было сюрреалистично читать о том, что люди, которых я люблю, находятся в опасности в горах. Позже я аккуратно сложила газету и убрала к себе.

Следующую неделю я провела как в тумане, готовясь к отъезду в колледж. В пятницу утром папа нагрузил багажник дедушкиного автомобиля, и мы всей семьей отправились в двухчасовую поездку до Манхэттена в штате Канзасе. Мы стояли в очереди в государственной гимназии Канзаса, чтобы завершить мою регистрацию, где мне вручили мой первый чек по студенческому займу.

Мы с Ритой жили в Бойд-Холл, красивой резиденции для девочек, которая была построена из известняка в 1951 году. Наша комната с высоким потолком находилась в просторном углу и окнами выходила на природную зону Кинлан, напротив кольцевой дороги.

В воскресенье, стоя в дверях комнаты, мама была вся в слезах, когда подошло время расставаться. В то утро у нас с ней были разногласия, и попрощались мы не очень хорошо. Скорее всего, я усложнила вещи, потому что легче было оттолкнуть ее от себя, чем грустить из-за расставания. Осознание, как ей тяжело было меня отпускать, пришло намного позже.

У меня была учеба с ветеринарным уклоном, я надеялась через два года поступить на ветеринара. Бегая между белыми зданиями на кампусе, набирая учебные программы, я не понимала, как справлюсь с шестнадцатичасовой нагрузкой. Мне казалось, что нагрузка была вполне разумной, когда я выбирала эти курсы со своим руководителем несколько месяцев назад. Она сказала, что я выгляжу очень способной, быстро подписывая мою форму, за мной выстроилась длинная очередь.

Первая неделя занятий прошла быстро, я встречалась со старыми друзьями, заводила новых. В пятницу я собрала грязные вещи, учебники, черные туфли, нарядную одежду и уехала домой на долгие выходные в честь Дня труда. В понедельник должны были состояться поминки Мишель. Я знала, что должна быть там со своей семьей, но в то же время боялась столкновения со всем этим.

Кто-то стукнул по нашему старому шаткому коричневому столу, одна из металлических ножек выскочила, и стол вместе с тарелками свалился на пол…

В пятницу вечером после рабочего дня мама постаралась и приготовила на ужин маникотти – наше любимое блюдо. Я рада была быть дома, но, когда мы все сели за стол, напряжение прошедших недель накалилось и вылилось в споры. Кто-то стукнул по нашему старому шаткому коричневому столу, одна из металлических ножек выскочила, и стол вместе с тарелками свалился на пол.

Красный от злости, папа вскочил со стула. Стоя посреди сломанных тарелок, разлитого томатного соуса и лапши, он кинулся к моему брату. Он схватил руками его шею и начал душить.

Глаза отца горели почти маниакальным блеском. Испуганный брат весь побелел. Мама и я с криками толкнули отца и сумели их разнять.

Папа отступил, покачал головой, его взгляд начал проясняться, а плечи опустились. Не поднимая головы, он сказал: «Черт, давайте убирать этот беспорядок». Со вспышкой гнева в глазах и твердостью в голосе мама сказала ему: «Мы справимся, а ты выйди наружу».

Пока помогала маме собирать разбитые тарелки и стаканы, я неуверенно взглянула на нее, молча спрашивая, что только что случилось. В ее глазах стояли слезы, пока она убирала осколки с пола. С усталостью в голосе она сказала: «Тебя не было тут на прошлой неделе. Случилось много всего, а тебя не было».

Папино настроение было непредсказуемым. Он и раньше угрожал нам, детям, но никогда не трогал нас, тем более не пытался придушить. Все семьи спорили, но то, что сделал мой отец, было непростительным, но в то время мы не стали на этом зацикливать внимание. Так было всегда, сколько я себя помнила: У папы сейчас много стресса в жизни. Он потерял контроль. Он не имел это в виду. Он скоро попросит прощения.

Со стороны наша семья выглядела словно американская мечта, и я верила в это. Я затолкала подальше вспышки гнева отца, никому не рассказывая, пока его не арестовали. Что случилось бы, если бы мы тогда вызвали полицию? Сделали бы они что-нибудь? Допросили бы они его и узнали о десятилетиях террора, скрывающихся за его гневом? Эти вопросы все еще преследуют меня.

8. Попытки убежать от того, что преследует вас

Сентябрь 1996 года

Через три дня мы с семьей облачились в траурную одежду и поехали на поминки, которые проводили в Уичитском домике для лодок. Прошлым летом Мишель учила детей гребле на реке Арканзас.

У меня приподнялось настроение, когда перед службой я увидела, как в гостиную вошли бабушка с дедушкой. Я рада была стоять рядом с бабушкой Доротеей, ее теплые карие глаза заботливо смотрели на меня, а руки сжимали мои. Мне стало хорошо на душе, когда я обняла дедушку Билла, самого высокого в комнате с его ростом в сто восемьдесят пять сантиметров, хорошо было ощущать его доброе, обнадеживающее присутствие.

Борьба с лейкемией отняла у дедушки волосы, но не его внутреннюю силу. Я никогда не слышала от него жалоб, он был глубоко верующий человек. Он пришел, и для меня это значило, что мы справимся со всем.

Как мы могли знать, что мой выпускной три месяца назад был последний раз, когда мы все вместе собрались? В тот раз набился полный дом гостей, и мы, как всегда, выставили в гостиной раскладные столы, которые ломились от еды. На десерт у нас был мамин шоколадный слоеный торт с домашним мороженым, который папа разместил во внутреннем дворике.

Все внуки с маминой стороны, включая старшего брата Эйди, Джейсона, сфотографировались на крыльце. Мы улыбались, стоя плечо к плечу, на заднем плане высилась сосна и высокая трава.

Поминки проходили в большой просторной комнате, заполненной знакомыми и друзьями семьи. Дедушка Палмер хлопал нас по плечу, а бабушка Айлин брала нас за руки. На лицах обоих легла тень печали.

Когда солнце проникло сквозь высокие окна, началась служба. Мишель была христианкой, приняла Иисуса за год до этого. Я слышала, как читали стихи из Библии от Иоанна: «В доме Моего Отца много комнат, и если бы это было не так, то разве Я сказал бы вам: «Я иду приготовить место для вас»? И если сейчас Я пойду и приготовлю вам место, то после вернусь и возьму вас к Себе, чтобы и вы были там, где Я».

Я слушала речи о Боге и Иисусе на протяжении восемнадцати лет в нашей церкви.

Но я их не знала. Не так, как Мишель.

За три недели до того, как она погибла, я осталась с ней на несколько дней, в то время как ее домашние уехали в короткую поездку. Она спала наверху, а меня уложила в своей спальне внизу. Возле ее кровати разместились Библия и другие книги о вере, из которых выглядывали ее молитвенные записки и закладки.

Я даже не знала, где была моя Библия.

Поздним воскресным утром я выбралась из кровати и пробралась в ее логово. Мишель сидела в своей розовой пижаме на полу, скрестив ноги, волосы были собраны в хвост. Перед ней была миска с хлопьями и смешные бумаги, ее два шнауцера разместились рядом, а на фоне была включена трансляция Атлантской олимпийской игры. Она отлично вписывалась в этот мир, и я должна была тогда спросить у нее о ее книгах и Библии.

Но я этого не сделала.

Вместо этого я присоединилась к ней, неся свою миску с хлопьями. Мы смотрели греблю и говорили о том, каким образом можно было попасть на Олимпийские игры – 2000.

В те выходные я видела ее в последний раз.

Если бы я только знала, то осталась бы еще на несколько дней и спросила бы ее о Иисусе.

После службы я долго обнимала сестру, ее зеленые глаза были полны душевной боли. Мы всматривались в лица друг друга, и каждая пыталась заверить другую в том, что все будет хорошо.

Тетя Шэрон, светловолосая и миниатюрная, как и Андреа, сидела в коляске, у нее на коленях лежал букет цветов. Ее лицо было уставшим, но в сине-зеленых глазах читалась решительность, говорящая о том, что вместе мы справимся со всем. Дядя Боб, худощавый, почти моего роста, с каштановыми волосами и голубыми глазами, как у Мишель, тихо стоял за инвалидной коляской, держась за ручки. Он неуклонно отвечал: «Мы держимся, все в порядке», когда люди выражали соболезнования и обнимали его, пытаясь заверить других, что с ними тоже все будет в порядке.

В те теплые летние каникулы мы с кузенами отправились к мосту поблизости и бросили в реку маргаритки. Год назад, в прохладный весенний день, я стояла на мосту в нескольких километрах отсюда, в Риверсайде, и болела за двоюродную сестру и ее университетскую команду по гребле. Перебегая через мост, пока они гребли, я смогла покричать с обеих сторон.

Теперь, когда Мишель не стало, я смотрела, как белые цветы медленно уплывали вдаль, пока не пропали совсем.

Вернувшись в общежитие, я почувствовала себя так, будто постарела на десять лет за последние четыре дня…

В тот вечер мы с Ритой поехали обратно в колледж с Эйди и мамой Джейсона, тетей Донной. Пока мы направлялись на север по шоссе 77, которое спускается и поднимается над западными краями Флинт-Хиллз, я пыталась разглядеть звезды в окно. Из магнитофона доносился голос Джорджа Стрейта, который пел «Love Without End, Amen»; я прислонилась головой к прохладному стеклу. Будет ли мне в жизни снова так больно?

Вернувшись в общежитие, я почувствовала себя так, будто постарела на десять лет за последние четыре дня. Я поставила будильник, думая о том, кому пришла в голову гениальная идея поставить занятие на семь утра (или зарегистрироваться на него).

Утром стоявший на комоде будильник зазвенел. Я села, повернулась и хлопнула по серой кнопке.

Я нажму «отложить» один раз.

Восемь минут спустя я поставила будильник на более позднее время.

Ничего. Я пропущу занятия только в этот раз.

Сейчас ты делаешь выбор не вставать с кровати. Подвести себя.

Я смогла заглушить тонкий, настойчивый голос в моей голове, перевернувшись лицом к стене, подтянув одеяло до подбородка и зажмурив глаза. Сон облегчил все переживания, всю боль, все страдания – он смыл все.

Вместо того чтобы бороться с брешью в душе, я заняла себя учебными буднями. Я была занята уроками, посиделками с друзьями в столовой и попытками учиться по вечерам. На воскресных футбольных играх я часами стояла с Ритой среди студентов, одетых в наш фиолетовый цвет, и болела за «Диких кошек». Воскресенья означали, что я могу выспаться, поиграть в диск-гольф и, в конце концов, засесть за учебники.

Ранней осенью мы с компанией друзей отправились в здание студенческого союза посмотреть «Феномен» – последний фильм, который мы смотрели с Мишель. Мы с семьей пошли в кино 4 июля, и по воле случая оказались на том же сеансе, что и Мишель с родителями. После просмотра фильма наши семьи встретились снаружи под розово-зеленым неоновым навесом.

Несколько недель спустя я была с Мишель на длинных выходных, и она купила запись саундтрека к фильму, который начинался с песни Эрика Клэптона «Change the World». Во время той поездки по магазинам мы говорили о главном герое, гениальном человеке, который оставил позади себя столько любви, прежде чем умереть в таком молодом возрасте.

Я плакала за просмотром фильма в июне, и теперь, сидя в здании студенческого союза, еле сдерживала себя. Всхлипывая, вытирая нос и лицо рукавом, я не могла понять, что со мной было не так. Мне казалось, что стены аудитории сжимаются вокруг меня, пока я пыталась сжать свое неподчиняющееся тело в надежде, что никто не заметит.

После того как сеанс закончился, мы пошли по направлению к общежитию, но я не могла остановить свои слезы и боль в сердце. Почему никто не понимает, как это все больно?

За время недельных прогулок по кампусу я находила знакомые черты в чьей-то походке, в каштановом хвосте или смехе – и сердце замирало. Вот она, Мишель! Она тут! И затем: это не может быть она. Ее нет.

Я прокручивала в голове день, когда мы потеряли Мишель, представляя детали аварии и ужасные часы после нее. Все было перед моими глазами, несмотря на то что меня там не было. События проигрывались в моей голове как заезженная пластинка. Как я могла это кому-нибудь рассказать? Они подумали бы, что я схожу с ума.

После того как я в тот день после повторного просмотра «Феномена» вернулась в комнату, Рита допоздна сидела со мной, выслушала и подарила спокойствие просто своим присутствием. Когда я, заплаканная и раскрасневшаяся, забралась к себе в кровать, то задумалась о молитве. Казалось, это меня успокоит, но я была слишком зла на Бога. Где он был в тот день? Почему он ее не спас? Мишель верила в него. Если кто и мог попасть в рай, то это была она. Она должна была. Я не могла бы примириться с мыслью о ее смерти, если не думала, что она была где-то. Если она в раю, значит, рай должен существовать. Если есть рай – есть и Бог. Но я больше не верила в его существование. Но Мишель…

Круг за кругом продолжалась моя борьба, пока я не заснула.

9. …Делает вас сильнее

Ноябрь 1996 года

Манхэттен, Канзас

В День благодарения я заскучала по дому и была рада, когда папа приехал забрать меня домой на каникулы. Через пять дней он снова проделал четырехчасовую поездку до колледжа и обратно. Поездки по шоссе 77 стали нашим ритуалом. По дороге мы заезжали за попкорном на заправку.

Пока проезжали через меняющие цвет поля и прерии, мы замечали оленей, диких индюшек и краснохвостых ястребов. Папа указывал на силосы, амбары и начал планировать свою старость: он хотел купить фермерский домик вдоль реки Коттонвуд. Я напоминала ему, что тогда он останется один, потому что мама всего этого не захочет.

Папа часто показывал нам с мамой старый амбар возле Флоренции. Мы подшучивали над ним и говорили, что это его дом престарелых. Папа знал, что мама никогда не будет жить в запущенном доме в глуши, а мама верила, что папа просто придуривается.

Только когда его арестовали, папа поделился своими гнусными планами, включающими силосы и сараи, в частности тот самый старый амбар. Значит, у папы была припасена еще одна шутка всякий раз, когда мы проезжали мимо него. Теперь он проводит свою старость в тюрьме строгого режима – и все же он в сельской местности.

Осенью дедушка Билл, бабушка Доротея и мои родители подъехали к кампусу, чтобы мы вместе могли пообедать в Applebee’s. Дедушке становилось все хуже, но в тот день у него было хорошее настроение.

Когда они приготовились уезжать, дедушка крепко меня обнял и отступил назад. Положа руки мне на плечи и смотря в глаза, он убедился, что я внимательно его слушаю, и сказал: «Я горжусь тобой, ребенок».

В ноябре дедушке стало достаточно хорошо, и его выписали из ракового корпуса. Хрупкий и исхудавший, он все же встречал нас всех с улыбкой в День благодарения, опираясь о чугунные черные перила на крыльце. Бабушка настояла на том, чтобы праздничный обед устроили в их доме, и все внуки до краев наполнили свои тарелки едой. После обеда мы играли в Wahoo и громко выкрикивали: «Давайте, шестерки!»

В тот день мы сделали последние фотографии дедушки: они с бабушкой стояли у их белого камина. Мои родители сидели перед нами, бабушкины руки крепко держали дедушкины. В тот день он был слишком слаб, чтобы играть с нами. Я должна была тогда осознать, как немного нам осталось времени побыть с ним.

Четыре недели спустя «Silent Night» была последней песней, которую мы спели в канун Рождества при свечах в темном святилище – традиция нашей старой деревянной церкви. Папа, в сером костюме и красном галстуке, исполнял роль церемониймейстера. Он шел по проходу, зажигая свечу каждого человека, сидящего с краю деревянной скамьи. Затем человек поворачивался к соседу, который наклонял свою свечу к язычку пламени – один огонек превратился в сотню, и все святилище озарялось танцующим светом.

Как и предыдущие несколько лет, я стояла между бабушкой Айлин и мамой, на троих у нас был один зеленый сборник гимнов, и наши голоса сливались в один. Мерцающий свет свечей отражался на витражах. Живот будто стянуло в узел от моих попыток сдержать печаль, и мой голос дрожал, когда я пела. Спи в небесном мире.

Я глотнула воздуха и дала волю слезам. В конце песни мы задули свечи, и церковь погрузилась во тьму.

Когда вновь включили свет, в воздухе застыл едкий запах горелого. Я дотронулась локтем до бабушки, прося у нее бумажные платки, и наскоро вытерла лицо. Мама и бабушка тоже промокали глаза бумажными платками. Мимо проходили люди и желали нам счастливого Рождества с неуверенно-мрачными выражениями на лицах. Наша конгрегация знала, что мы потеряли Мишель четыре месяца назад и вскоре потеряем дедушку.

То был первый год, когда дедушка Билл и бабушка Доротея не сидели с нами во время службы в сочельник, и первый год, когда мы не направились после церкви к ним. Той ночью их дом был погружен в темноту. Бабушка сидела рядом с дедушкой в отделении интенсивной терапии, пока он боролся за жизнь, на его руке висел браслет «Не реанимировать».

Последнюю неделю дедушка то приходил в сознание, то снова отключался, борясь с инфекцией, поразившей его тело.

Врачи сказали нам: «Счет пошел на дни, в лучшем случае».

Стоя в опустевшем святилище, я крепко обнимала бабушку Айлин и дедушку Палмера. Они сказали мне, что мы увидимся на следующий день – на Рождество. Дедушка, пытаясь вызвать у меня улыбку, пошутил: «Отправляйся в постель пораньше, чтобы Санта смог к вам зайти».

Выйдя в Зал общения, я последовала за мамой, которая встречалась со знакомыми, некоторые из них спрашивали меня об учебе в колледже. Несмотря на то что осенью я пропустила несколько уроков и не училась так усердно, как могла бы, я закончила семестр со средним баллом 3,33. По большинству показателей я проделала хорошую работу, но мой балл был недостаточно высоким, чтобы оставаться в программе отличников. Я получила средние оценки за предметы, которые были обязательны для поступления в ветеринарную школу, что ничего хорошего не сулило. Каждый раз, когда я думала о своих оценках, у меня скручивало внутренности. Я могла бы лучше стараться, но сама выбрала не делать все, что в моих силах.

Через два дня после Рождества мама с папой решили, что нам с Брайаном лучше остаться дома, в то время как они присоединятся к бабушке в больнице. Дедушкино сердце все еще боролось, а тело сдавалось. Все приготовились к тому, что тот день станет для него последним.

Разместившись рядом с рождественской елкой, я просидела весь день в откидном кресле под коричнево-белым пледом, который связала бабушка Доротея, время от времени всхлипывая. Когда зазвонил телефон, я знала, что мне скажут. Мамин голос надломился, когда она сказала: «Дедушка отправился на небеса».

Маму ободрил звонок, который раздался сразу после того, как дедушка скончался. Он означал, что в ту же минуту, когда дедушки не стало, родился ребенок.

Позже мама рассказывала мне, как папа рыдал над телом своего отца. Разбитый горем, он, ссутулившись, шел по коридору больницы. Она сказала: «Я не думаю, что твой папа прежде сидел рядом с умирающим человеком».

При словах мамы я была очень опечалена и представляла, как папа сидел рядом с хрупким телом дедушки. Папа горевал о смерти своего отца: он любил его очень сильно. Мне до сих пор трудно признать, что отец забрал десять невинных жизней.

* * *

Через несколько дней наша семья собралась на кладбище. Дождливым зимним днем, прижавшись друг к другу под зонтиками, мы похоронили нашего семидесятилетнего дедушку. В тот день дома у бабушки Доротеи я приободрилась, слушая семейные истории. К нашему удовольствию, три младших брата дедушки рассказывали их одну за другой.

Январь 1997 года

Манхэттен, Канзас

Я вернулась в колледж в середине января. Градусник показывал минусовую температуру, деревья стояли голые, коричневая трава выглядела безжизненной. Я ненавидела зиму, но была рада вернуться в Манхэттен, потому что он не был Уичито, где мы хоронили тех, кого любили.

Мне было мучительно наблюдать за тем, как последние два года угасал дедушка. Я знала, что сейчас он покоится с миром, но не могла понять, почему он должен был страдать. Почему Бог не помог ему?

Мне было больно, я бросалась с обвинениями на Бога и затем чувствовала себя виноватой за свой гнев.

Бог был святым, а я должна была каяться.

Но я не чувствовала угрызения совести за свой гнев. Я была раздражена.

Я пыталась уйти от Бога и думала, что сумела, но он продолжал бороться со мной.

Дедушка верил в него.

Если кто и был в раю, то это дедушка. Рядом с Мишель.

Потеря дедушки после Мишель усиливала мое горе.

Я подумала, что, оказавшись среди друзей и погрузившись в занятия, я вынырну из серого мрака, который продолжал одолевать меня. Правда, плита под названием дружба начала движение, и в ней появились трещины. Вдобавок ко всему у меня возникла паршивая идея загрузить свое расписание восемнадцатью часами занятий и еженедельными научными лабораториями.

В то время я не понимала, что переживаю свой первый приступ депрессии. Ее спутником была тревога, и обе следовали за мной как парочка зверей. Пройдет еще десять лет, прежде чем я услышу слова: «У вас тревога и депрессия».

К концу февраля я своим поведением оттолкнула от себя Риту. То я уходила внутрь себя, желая побыть одной, то снова выбиралась наружу, чувствуя, что теряю друзей. Решив, что рядом со мной лучше осторожничать, Рита собиралась рано утром, бросала книги в рюкзак и тихонько выскальзывала за дверь. Она не возвращалась до поздней ночи и в страхе разбудить меня снимала туфли перед тем, как ступать по нашей плитке. Рита пыталась найти мирный выход для нас обеих.

Я хорошо училась в школе, преуспевала даже по самым трудным предметам. Сейчас же, в середине семестра, я еле держалась на плаву. Я пропускала уроки, спала до полудня, пыталась все наверстать в ночь перед тестом и второпях распечатывала курсовые за минуты до сдачи.

Я валила учебу и разрушала свои шансы поступить в ветеринарную школу. Скорее всего, я даже могла потерять стипендию, покрывающую расходы за учебники и канцелярские принадлежности.

Я была разочарована в себе, но не знала, как вырваться из этого порочного круга.

Улыбающиеся студенты колледжа с разноцветными брошюрами, которые приходили к нам в школу в выпускной год, забыли упомянуть, что потеря разума входила в учебную программу.

Колледж не должен был быть таким. Жизнь не должна была быть такой. Мои дни заканчивались слезами, метаниями в кровати, молчаливыми криками, бушующим гневом, направленным на все – от потолка до Бога, которого, конечно, не существовало.

В один мартовский вечер, стоя посреди своей комнаты в общежитии, я нестерпимо ощущала серую пустоту внутри меня.

Может, я могу все это прекратить. Я могу прыгнуть.

Ссутулившись, я быстро подошла к окну на четвертом этаже. Я уперлась лбом о холодное стекло, прочно закрепленное на месте.

Недостаточно высоко. Наверное, я просто сломаю ногу или приземлюсь на ближайшую сосну. Я отвернулась от окна и медленно опустилась на стул. На все мое тело нахлынула грусть, я склонила голову.

У меня были проблемы.

Я связалась с другом, с которым мы общались на расстоянии с января, обмениваясь электронными письмами. Я ему не сказала о том, что думала о прыжке, но он знал о моих мучениях и предложил посетить центр психического здоровья на кампусе.

Я? Пойти к психиатру? У меня не все так плохо.

Мне была ненавистна мысль рассказывать незнакомцу о своей боли, о том, что я не справлялась сама. Рейдеры решали свои проблемы в канзасских традициях: не высовываться, покопаться в себе и действовать так, как того требовала жизнь. Как можешь, сколько можешь – в конце концов ты справляешься с проблемой. Или нет, но другие об этом не узнают. Я не справлялась.

Смирившись, я набралась храбрости и пошла через весь кампус просить о помощи.

Я сидела в комнате ожидания и заполняла опросник. Я колебалась, прежде чем поставить галочку напротив графы «Суицидальные мысли». Я приземлилась на кушетку в маленькой комнате, в которой следующие несколько недель бросала мокрые бумажные салфетки в мусорное ведро моего терапевта.