Текст книги "Я очень тебя хочу. Переписка 1995–1996 годов"

Послесловие Джона Кинзеллы

Привет, К

Я забросил свое академическое предисловие к изданию переписки – и решил, что имейл (как сказала Акер: «Не очень-то академичный имейл»), который может стать введением или послесловием (на твой вкус), лучше и честнее покажет или даже олицетворит ваш с Кэти Акер е-пистолярий.

Ниже тебя ждет много нарушений канона, в частности – безумное количество скобок, и адресат этого письма (ты?) будет меняться (а как же иначе… да?), но что нам говорит об этом Акер? «То, что написано в скобках, – просто провал» …я помню, у нее это было от сотен километров на мотоцикле, ну а я бродил в кустах под солнцем Уитбелта – и вот!

Перечитывая Акер, я наткнулся на следующее: «Прости, Кен; пожалуйста, будь моим другом». Я это понимаю. Уверен, я знаю, что это значит, помимо очевидного. Ей действительно нужен друг. Не друзья, у нее они есть, а настоящий друг. Возможно, у нее много настоящих друзей, но не тот самый, единственный друг. Может, это ключ к вашей переписке? К почти-что-любовным письмам о культурном проскальзывании и утверждении? Глубинное желание соединиться: воздушным, ризоматическим, физическим, текстуальным путем.

В чем-то я знаю (или знал) тебя достаточно хорошо, а в чем-то совсем не знаю. Помню, когда мы встретились, я сказал: «Я не типичный парень, могу и сережки носить», – и ты понял. Помнишь? А потом мы взяли друг у друга интервью о космосе, обесценивании, маскулинности, путешествии и непринадлежности. Я не был лично знаком с Кэти Акер, но чувствовал, что знаю ее (как ты увидишь дальше, я думаю, что существует узнавание через текст: да-да, опасное заявление!), но ее произведения нравились мне очень сильно еще в 80-е. Люди тогда представлялись так: слышал, вам нравится Кэти Акер, мне тоже. Потом она пропала из моего поля зрения, а потом я снова запал на нее, читая «Киску, короля пиратов» и «Памяти идентичности». Это немного затерлось в памяти, хотя первые столкновения с ней навсегда останутся яркими: «Кровь и кишки» и «Кэти едет на Гаити»: я написал об этом стихотворение и хотел ей послать, но не знал, как это сделать. (Тогда я был юным, очень юным. Сейчас, давно) и Акер уже мертва. После ее смерти ты написал по моей просьбе текст (для журнала, где я работал редактором). Я процитирую здесь фрагмент из него:

«Побег от функционеров языка – это ее понимание литературы авангарда. Однажды ее пути побега получат признание как изумительное дополнение к тем способам, что были впервые разработаны авангардистами. Ее произведения не наследовали Вулф или Стайн, но, подобно им, она писала как женщина, изобретая возможности письма по ходу дела.

Подозреваю, что быть Кэти Акер – непросто. Как и Берроуз, она открыла, что, высвобождая письмо, человек еще больше осознает мельчайшие проявления фашизма в мире. Как и Берроуз, она была писателем-визионером. Ее ранние книги описывают грядущий кошмар. Но они прочерчивают также и пути выхода из него» («Моряк превратился в море», Маккензи Уорк).

А еще я помню, как она писала о своей болезни для газеты The Guardian, хотя Трейси помнит лучше меня. Это напоминает мне о памяти, которой всё это во многом и посвящено. Потому что имейлы множатся с такой скоростью, какой не знала обычная почта, разве что слуги или поверенные бегали на посылках от одного большого дома до другого, взад-вперед, взад-вперед, пряча их в ладонях за спиной или неосторожно оставляя в прихожей, чтобы другие могли распечатать их и прочесть. Да, память, потому что несколько дней, проведенных с Кэти (если я вправе – кажется, что неловко пользоваться таким неконструктивным и ущемляющим «Акер»; особенно учитывая, что как читателям нам предлагают интимное, «странный притягательный» тип имейла), тут же отзываются в тебе на множестве темпоральных уровней. Время означает потерю во многих отношениях. И воспоминание об интимном есть отчаянное желание получить знание о «другом», узнать других. Ты говоришь ей: «Я хочу узнать тебя», а она отвечает: «Я очень тебя хочу». Это не одно и то же, но параллельные линии пересекаются и касаются друг друга то тут, то там, и ставят любую науку в тупик. Но ты тоже утверждаешь, что очень хочешь ее и что борьба – это борьба – это тревога, стоящая за этим почти маниакальным обменом письмами. Хотя у Кэти на момент этой переписки нет отношений, они есть у тебя, и вам обоим нужно настроить язык и терминологию, чтобы отразить то, что вы «делаете» друг с другом. В конце концов ты скажешь ей: «Думаю, проблема в том, что я говорил тебе об эмоциональной связи с другими людьми и *не* говорил о нашей с тобой эмоциональной связи. Я всё откладывал, чтобы найти подходящие слова… но, похоже, их нельзя найти».

Но память лжива, и ты «обнаружил» это – или всегда это знал. Подыгрывание всё более обретает черты реальности – в узнавании, в умалении себя, чтобы стать просто продолжением памяти, – все мы играем в это; в призыве идентичности, обретающей то женскую, то мужскую ипостась (да, это зачастую лучший способ демаскировки), – и ведет вас витиеватыми тропами вымысла. Это очень в духе Генри Джеймса. Это охватывает все категории Нортропа Фрая. А развязка! Я не буду разглашать финал, но почти что в финале ты скажешь: «Память избыточна: она повторяет знаки, чтобы город начал существовать». И эта переписка касается существования или становления «мальчиком и девочкой», и утраты бытия в этом качестве, и эмоций, вытесняющих другие эмоции и приоритеты, и того, кто какое пространство занимает и как определяется это пространство, и грандиозной проблемы времени: длительности и нарратологии Женетта. Кэти напишет: «Вторая вещь: ты обсуждаешь со мной чувства к другим девушкам, но не ко мне, – и ты сказал, что это проблема. Видишь – я всё время тебя коверкаю. Твои слова. Ну, милый, пожалуй, я веду себя хуже, чем ты. И телефон – не могу вообще им пользоваться. Было бы чудесно провести вместе пару дней. Ну, может, как-нибудь потом. Время – странная штука… сейчас пишу тебе имейл и чувствую время между ним и твоим имейлом, и это обычное имейл-время: время, которое истекло. Этих пяти дней не существует».

Это критика политики конфронтации с собственными определениями за пределами установленных реакционным социальным порядком. Свести себя к задаче, тщательно исследовать страсть к навешиванию ярлыков на самих себя и отделению себя от других, ставить под сомнение внешнего и внутреннего человека. Вы оба «боретесь» с этим. Оба утверждаете нечто посредством личных действий. Диалог с самим собой несет свой шлейф, и Кэти боится нарциссизма (постоянно упоминая о нем), одновременно принимая его. Как апологию, но только потому, что она еще недостаточно уверена в тебе: чувствуется, что скоро эта уверенность появится, и это понятие/«определение» (ошибка в категории) станет шуткой, понятной лишь двоим. Акер – не больше и не меньше нас (не меньше того, чего мы от себя ждем, вместе со СМИ и остальными зеркалами):

«Предпочитаю отрицать мужское. Или отрицать мужчину. Травести как идеал феминности заставляет меня ненавидеть феминность еще больше… Я этого не хочу. Но иногда… делаю фетиш из маскулинности… сижу, раздвинув ноги, пью пиво, кряхчу… потею, туплю, чешу промежность… меня это возбуждает. Это как бы зеркало… (Я понятно изъясняюсь?) Мне нужно преодолеть страх, связанный с феминностью… ох уж это дерьмовое прошлое… прошлое в обществе сексистов».

Да, это «борьба». Кажется, она преобладает в этой новой эпистолярной конфронтации, утверждении и декларации любви и сопереживания. Тут есть диалектика гендера и сексуальности, американского и не американского, Акер утверждает, что она живет в военной стране, а Уорк – утверждает любовь, характерную для определенной группы, которую его социальные координаты направляют на нее во всей ее открыто извращенной судьбе. Каждый отменяет коды, но временами оба неверно считывают сигналы. Забавно, в некоторых отношениях я знаю тебя лучше, и так будет всегда: страсть к иронии, чтобы противоречить самому себе, быть игрушкой медиа и разоблачать их ризомы. В последнее время я отошел в сторону, спустился по ужасной дерридеанской тропе – хотя добавлю, что его тень есть в вашей переписке с Кэти, во множестве ипостасей. «Борьба» – да, за «верхних и нижних», для «буч и фэм», для настоящего мужчины и агрессивной über-fem-женщины с «крутым нравом». Но, по словам Кэти, ей неинтересны подобные игры власти за пределами постели. Она говорит: «Итак. Про гетеродерьмо. Игры. Верхний/нижний – это постельные игры. Кто кого фистит. За пределами постели у меня своя жизнь, а у тебя своя. И я ненавижу блядские игры власти за пределами постели, мне неинтересно в этом участвовать. Слишком разоткровенничалась, потому что напилась».

В самом деле, власть – это неописуемое чудовище, и вы оба отдали достаточно времени, разбирая по косточкам ее боль и ущерб и создавая категории формы боли и ущерба. Акер писала тебе: «Сообщество как общность: Батай и Бланшо терпеть его не могут, поэтому они пробуют обосновать иной способ, чтобы управляться с сообществом или даже „мыслить“ его».

В вашей борьбе со священным и смерть Элвиса как объект поклонения, и симулякр денег у Уорхола (да, почему это так замалчивают?) являются актами веры, а для тебя, Кен, преимущественно неверия или отрицания. Но именно священное заново воплотилось в медиа, преобразованное через учение Ницше (вы с Кэти всегда возвращаетесь к нему!). Медиа – это ангст и игрушка Кэти: это ее инструмент, как и твой, ты лучше будешь дураком, чем экспертом, признанным критиком. Быть внутри и наблюдать, как члены правительства ведут борьбу с желанием и как по факту оно могло бы работать на них. Медиа. Во мне нет социал-демократа; а в тебе есть. У меня внутри сидит только анархист, та часть тебя, что ест себя поедом. В числе твоих необходимых и желанных противоречивых суждений есть такое: «СМИ – моя страсть, понимаешь, и непрерывный эстетический эксперимент. Я художник, и мой материал – это СМИ. Получается, есть политика и эстетика. А еще увлеченность. Я хочу пойти дальше, чем Дебор и Бодрийяр… понимаешь, я левый колумнист (пятая колонка) в газете Мёрдока…»

Ты хотел Америки, сейчас ты в Америке. Ты говоришь об Америке с оглядкой на Австралию. Ты говоришь: «Я не смогу, наверное, прояснить „американский вопрос“ в австралийской культуре, но написать эссе, наоборот, об австралийском вопросе в американской культуре – в этом что-то есть. Мы никогда не получаем внимания! Мы любим издалека». Конечно, это ирония; но погоди, это еще не всё.

Позднее в этой переписке (что такое «поздно» для нее? Когда неделя или чуть больше прошла с тех пор, как вы познакомились?! – в одном месте ты говоришь: «Так странно не писать тебе. Сколько прошло? 72 часа?») ты сможешь сказать, «изумленный» тем, что такое Америка: «Отдельные формы тупости, конечно, американская культура подняла на уровень высокого искусства. Но тупость – это не сущность, а явление. Опять Бодрийяр: оставим иронию европейцам; лучшее американское искусство напоминает пустыню или кристалл». А Кэти, которая без шлема разъезжает на мотоцикле, говорит: «Это пристойная сторона американского кошмара», этот жуткий центр, который она называет центром арийской нации, утверждая, что там, к счастью, много разных культур. Это сложная картина, и она является ее частью, хотя ей нужна дистанция, которую давал ей Лондон (кризис Блумсбери?). А об Австралии? Для начала: «…почему Австралия? Никогда не думала об Австралии, только о своих привычных австралийских друзьях, которые напивались и ели стейк и яичницу в пять утра… (мое первое предисловие. к твоим землякам)…»

Кэти приехала в Австралию, вы бродили по книжным лавкам, провели вместе три ночи, одна из которых стала для вас откровением в плане секса. Откровения – это ваша одержимость. Кэти скажет через несколько дней в имейле (может, она была пьяна? – она часто пьяна или хочет позавтракать: разница во времени – это суть темпорального в этой переписке… а еще остается долгий шлейф от джетлага): «Я настоящий романтик, если дать волю чувствам. И вообще не то чтобы трахаюсь со всеми подряд». Это список кораблей у Гомера, где отмечено, во что могут превратиться отношения, исходя из того, чем они уже становились и какие из них доплывут до Трои, чтобы захватить (боюсь, спасения не будет) Елену и вернуть ее себе, освободить фетишизированную пизду (и дальше «наслаждаться» фетишем), это проработка того, что значимые другие сотворили с вами, в вас, того, кем вы можете быть друг для друга. В этом есть разная степень обнажения и интимности, и всегда следи, не нацелен ли пиратский кинжал тебе в спину (пред-в-кушение, ужимки страсти).

Трансформируя поле в квир, мы ищем высвобождения, «перманентного высвобождения». Меня искренне тронуло, что тебе было необходимо отвернуться в постели, отделиться, чтобы заснуть, а потом во сне перешагнуть этот барьер и пойти на контакт, и то, как это приводит Кэти в замешательство. Разнонаправленные сигналы. Сигналы. Переговоры сквозь сон и пробуждение. Интимность, насколько она нам доступна и как мы ее понимаем, – основание этого диалога, этой переписки. Вам нужно, чтобы вещи выходили за пределы конвенций гендера, политкорректность с ее формулировками вызывает у вас негодование, вам нужно быть гомосексуалами, которыми вы оба и являетесь, и нет, но отрицаете «би» как что-то среднее. В середине 90-х я знал, как и многие другие (мы учились примирять наши желания с политикой не-гетеро: наше квир-вторжение в отношения), так что многие из нас не хотели самоопределения, но мы знали, что нужно уничтожить опасную «мужскую» политику.

Но у Кэти между ног пульсируют «мужские мотоциклы», и это ее способ перемещения. Она не отрицает нечто, а смещает это с привычного места, а ты делаешь так, как тебе угодно. Фистинг – это не Пэт Калифия, а Кэти Акер, которая прорывается через границы эластичности тела. Ты говоришь, что у Грейс (твоя гендерная бестия?) кишка тонка для фистинга (хотя мечтает об этом), но не из желания попробовать. Хотя секс утверждается на высшем уровне (Кэти: «Нельзя опираться только на рациональное, нужно обратиться к опыту, ОСОБЕННО когда речь идет о телесном. Вот что меня восхищает в сексе: мне так часто доставляет наслаждение то, чего я не ожидала. И больше это может не повториться»), очень многое, на удивление, не о сексе как таковом, а о любви и о том, как друзья, которые только что стали друзьями, дают себе возможность полюбить. Сексуальность здесь – это «церковь» в широком смысле слова (игра со священным, которое играет с собой), и фаллос переосмысливается заново как чудо, оспаривается и, по словам Кена (прости, К, я начинаю говорить об этом, как в ТВ-рекламе: мое послание к тебе стало анализом «вас»: Кена и Кэти): «Сейчас такой период: когда возбуждаюсь, не думаю о члене». В утверждении «сексуальности» и сексуальных практик есть много проявлений любопытства, высвобождения и отрицания.

Но ты знал Кэти очень давно, через ее тексты, и это – еще один род интимного. Ты уже любишь или терпеть не можешь или индифферентен или любопытствуешь или, может быть, жаждешь Акер на бумаге. Конечно, она этого ожидала, здесь она беззащитна. Твои первые письма прорабатывают этот момент. Да, ты открываешь ее книгу наугад, и это уже совместное начало. Сделаю то же самое:

«Наконец, мы с Киской могли заняться сексом.

Мы проговорили несколько часов, потому что я был застенчивым. А потом она обняла меня со спины. Мы сидели рядом на руинах стены у утиного пруда. Мертвые утки. Я обернулся и поцеловал ее – ведь я так долго этого хотел и верил, что должен это сделать, и я хотел ее».

В вашей переписке так много подобных вещей. Долженствование и желание: обсуждение матрицы конструктивных отношений. Как ты знаешь, книга, из которой взят этот фрагмент, была опубликована в 1996 году. Она писала ее, общаясь параллельно с тобой. С записью. С Mekons. С Сан-Франциско. С преподаванием, путешествиями, друзьями, которые то оказываются в фокусе внимания, то выходят из него.

И в самолете, по дороге домой, она читала твою «Виртуальную географию», вчитываясь то в одно, то в другое, чуть тревожась, спрашивая себя, с кем же она переспала. Ей нравился риск, но неуверенность причиняла боль. Смещение мазохистской потребности и «отпугивателя» (снова эти странные аттракторы). Мне нравится обнажение, постепенное разоблачение, когда вы придумываете, как будете это делать. Иногда ты выражаешься грубо или просто сухо констатируешь факты (да, медиум, медиум: обожаю его принуждение к краткости), а она воспринимает это как отказ: ей не нужна вся эта информация о предыдущих «соперниках», но она жаждет ее, потому что это не только временной, но и пространственный процесс. Между вами такое расстояние, а потом ты приедешь в Сан-Франциско, но только чтобы переждать джетлаг, потому что купил билеты до того, как вы познакомились, и вы оба используете эту возможность. Я открываю подписанный экземпляр почти что наугад. В книге осталось три закладки с тех пор, как я в последний раз ее читал. Я открываю вторую, на странице 194, и читаю последний абзац, который начинается так: «Это пространство калькуляции Ален Липетц вслед за Марксом называет „заколдованным миром“». Это мир «предложенных цен, ожидаемой прибыли и требуемой заработной платы». Это фокусирует внимание (бинарно) на одном из моих любимых моментов в переписке: обсуждении пространства. Кэти говорит: «Я не вписываюсь», разрабатывая свое пространство, но вы оба создаете пространство, в котором совсем другая «заколдованность» работает против экономики и параллельно с ней. Вы отталкиваетесь от Липетца, когда боретесь с мультяшностью перевода телесного на язык текста. По иронии вы компенсируете это странной, но почти «классической» нарратологией: обнаружение персонажа, необходимое количество закадровых деталей, конфликты и их возможные разрешения, несдержанность (которую выявит алкоголь!). Да, я немного приукрашиваю и заменяю факт на метафору, но вспомним рассказ Филипа К. Дика «Человек», где субститут гораздо лучше, чем настоящий муж, а жена не сопротивляется колонизации со стороны паразитов, потому что они с ней обходятся лучше. Я понимаю, что вы оба хотите, чтобы с вами «лучше» обходились. Речь идет не о дружбе или отношениях, но о вашем личном пространстве, особенно вкупе с вашими публичными заявлениями, произносимыми в личной беседе. Вы оба подставляете свои головы под этот неизбежный, неизбежный топор. Есть приятные побочные эффекты, но вы не знаете, как их удержать, – и хотите ли их удерживать.

Итак, тут утверждается настоящая дружба, и она становится «болтовней»? Это больше, чем сплетни, но нечто родственное. Это обмен информацией без явного страха за последствия. Можно совершить ошибку, ничего не случится. И всё это происходит за несколько дней. Но время покажет. Для меня это схвачено в одном коротком имейле от Кэти (хотя она в какие-то моменты называет их «письмами», а в другие пишет, что у вас, как в Сан-Франциско, тяга к быстрому обмену имейлами без устали): «У нас уже почти чат. Я, конечно, не жду ответа на историю про Матиаса; просто говорю по привычке, где я нахожусь, потому что много езжу и если об этом не говорить, то я, типа, нигде. Нужно познакомить тебя с мотоциклами… это один из немногих наших уцелевших мифов. А вообще я думаю, что мифы возвращаются. Возможно, ты это называешь священным. Классно, что тебе комфортно рядом с книгами. У меня их тысячи».

Вот поэтика в действии. Групповая поэтика – ты и Кэти и то, что входит в ваш круг (для Кэти – американский реслинг как перформативное искусство) – но и твоя индивидуальная поэтика приватного/публичного пространства. Когда Кэти пишет песни для Mekons, она достигает лиризма и мечтает о прозе (хотя она была самым ярким примером того, как ткется и собирается поэтическая лирика!). Ты, Кен, всегда был поэтом в том же смысле, в котором Уорхол был поэтом: ты превращаешь СМИ в лирику за их пределами. Как борги: нечто коллективное, но новое и глубоко убедительное. И все-таки в тебе нет стремления к насилию и вторжению, как у боргов, – хотя это и затягивает в вопросы коллективного, проблемы коммунизма (как воображали сценаристы «Стар Трека»). Кэти об этом ничего не известно: она практически не смотрит телевизор и всё еще боролась с концепцией «Симпсонов», которых ты уже потреблял как ТВ-ужин. Вспышки и краткие периоды твоих лирических озарений, существующие как ответное – в форме заявлений и манифестов (если вкратце – ты делаешь это по-своему) – размежевание с коллективом, в котором ты находишься, анализируя: «Итак, тела мужчин не должны погибнуть, но до известной степени мужские тела – это хорошее основание, чтобы ритуально принести Человека в жертву. В том числе к этому так страстно стремятся травести. Именно отрицание привлекает внимание к тому, что отрицается». И вопрос не в том, как «это делать», а в том, как этим быть! Лиризм – это переговоры, которые песня ведет о пространстве, высказывание, ищущее свои координаты, до которых (не) дойдет размежевание, все эти приватные пространства (от пёзд, анусов и головок членов до ртов и ушей; от всех укромных уголков в доме и до щелей – узких и не очень), где она может осесть. Я говорю это в ответ на твое заявление для Кэти: «Я не настолько хорошо оснащен как писатель, чтобы писать тупо. Но я могу написать лирику – разгладить поверхность прозы до одной *простой* эмоции. А всё остальное спрятать в архитектонике».

Насколько значимое место здесь занимает битва с зависимостью: от коммуникаций, обмена и прикосновения? Кэти зависима от сна, и ей постоянно не хватает его дозы, а ты – сидишь на новостях и СМИ, как нарколыга. Я был нарколыгой, которому постоянно нужны другие нарколыги, они – моя доза (в таком дублировании – больше всего от мастурбации). Это моя личная иголка в стоге сена, второстепенная линия, которая побуждает к нарциссическому чтению. Кэти, по ее словам, никогда не впадет в подобную зависимость, в отличие от ее близкого друга (хорошая причина). Секс как зависимость? Не думаю. Как ни странно, здесь ее нет. Время от времени это похоже на судмедэкспертизу. Кэти и привилегии, Кен и великая пустота сокрушенного священного, которую нужно безжалостно заполнить, чтобы исчез страх, тень ушедшего бога, что не справился со своим Творением и подвел его, симулякр (чтобы его помыслить). Есть вопросы об «идентичности». Нужно ли «вести себя неправильно» и обсуждать такие необъяснимые побуждения? О статусе и иконах Кэти говорит, отвечая про New York Review of Books: «Я выступаю против них и против The Nation, но читаю с религиозным благоговением. Грешок».

Наконец, что мне больше всего нравится в этой переписке – сомнения и непонимание. Хотя вы делаете всё возможное, чтобы преодолеть разногласия, вы всё равно боретесь с бинарностью «мальчик»/«девочка» – когда привносите квир в это поле, или становитесь квирами, или выходите за пределы квира. Вы в одиночку боретесь с воплощением, выставлением себя напоказ, близостью и приватностью, с амбициями, с развенчанием иллюзий. Вы боретесь с жаждой познания и отсутствием этой жажды, с желанием разрушать и глубоко засевшими предрассудками (принятыми, непринятыми или одновременно и то, и другое). И как много нам (мальчикам, девочкам, не-мальчикам, не-девочкам, мальчикам-девочкам, де-мальчикам, де-девочкам, равно как и всем остальным) еще нужно получить, осознать. Кэти пишет: «Именно против этого выступает Бланшо – он говорит, что имманентность, как и вера, есть основа тоталитаризма. Какого хрена мужчина желает стать „бессмертным королем“ (ложный знак, маскирующий убийство короля, основа общества по Батаю)? Вот этого я не понимаю». Вместе с мыслью Кэти мы можем погрузиться в (разрозненные и ироничные?) противоречия власти и иерархии, описанные в работе Фуко «Правило имманентности»: «Не следует считать, что существует некая область сексуальности, которая по праву состоит в ведении научного познания – незаинтересованного и свободного, – но в отношении которой затем требования власти, экономические или идеологические, привели в действие механизмы запрета»[28]28
  Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности / пер. с фр. С. Табачниковой. М.: Касталь, 1996.


[Закрыть].

Это называется «корреспонденцией», а я использовал понятие обмена. Но здесь есть настоящая бодлеровская корреспонденция, в тех чувственных координатах, где сейчас (после публикации) находится активное, но тотально курируемое пространство: произведение искусства. Однако, приближаясь к концу взаимодействия, как его называют сами участники, мы вновь возвращаемся к неопределенным аномалиям, как в самом начале: к краткому физическому взаимодействию, которое стимулировало дальнейший обмен. Кэти и Кен (это ты, Кен: или Кен, каким он, или ты, был тогда) говорят по телефону, и у нас нет записи этого диалога (доступны ли нам все слова, которые были ими написаны за время этой корреспонденции?). Кен говорит: «По телефону было странно, потому что мы никогда так не делали, но здорово было снова услышать твой голос». Снова. И тут есть связь: натуралистичная внутренняя связь слов, голоса, тел, воплощенности в разных пространствах. В конечном счете Кен хочет «еще интимности, а в потенциале *возможности* секса». Мне кажется, это во многом – описание процесса чтения.

Всего наилучшего,

ДК