Текст книги "Скажи, что будешь помнить"

Эллисон

Не просто слушать. Шон хочет, чтобы я подчинялась. Они все этого хотят. Я уже начинаю сомневаться в собственном здравомыслии, потому что каждый встречный говорит, чтобы я слушала и делала то, что скажут. Может быть, они и правы, и если так, то какой же следует вывод относительно той моей половины, которая протестующее кричит, когда я соглашаюсь?

Шаги в передней… голоса… Встреча закончилась, Шон здесь, а значит, пришло время узнать свою судьбу. Звонкий мамин смех, и вот уже они с папой входят в кухню. Что-то привело маму в чудесное расположение духа, и я не знаю, к добру это или нет. Или я так ее расстроила, что она тронулась рассудком?

Не тратя время на любезности, мои родители присоединяются к нам. В свободных потертых джинсах и со свисающей с ремня цепью от бумажника, Дрикс выделяется на общем фоне. Наверное, поэтому он отступает на шаг, как будто хочет слиться со стеной.

– Спасибо, что пришел, – говорит папа с приветливой улыбкой. Дрикс молча кивает. Я его понимаю, потому что и сама, определяя линию защиты, предпочитаю молчание. – Извини, что заставили ждать, но нам нужно было закончить кое-какие дела, прежде чем разговаривать с тобой и Элль.

Шон разворачивает газету и показывает нам первую страницу. Я собираюсь ущипнуть себя, но это и впрямь не сон, а заголовок не кошмар. По крайней мере, я так думаю. И в нем одно только слово: ГЕРОЙ.

Под заголовком фотография: мой отец и Дрикс смотрят друг на друга и обмениваются рукопожатием. На второй фотографии мы с Дриксом. Я смотрю на него снизу вверх, и он смотрит на меня сверху вниз. Мы на ярмарке – и оба улыбаемся.

– Поздравляю, – говорит Шон, и я не понимаю, к кому он обращается. – Вы теперь знаменитости.

ГЕРОЙ

«USA Today Network»

Джексон Дженнер,

«The Lexington Tribune»

Предложенная губернатором Кентукки Монро программа «Второй шанс» была тепло встречена вчера как ее сторонниками, так и критиками, приветствовавшими одного из первых ее участников.

Хендрикс Пейдж Пирс, уроженец Лексингтона, признанный в прошлом году виновным в совершении преступления, провел последний год, получая помощь в рамках программы «Второй шанс». Первые семь месяцев он проходил курс интенсивной терапии и занимался по образовательной программе, находясь в центре временного содержания несовершеннолетних правонарушителей, последние три месяца был участником проекта «Раздвинь границы», разработанного специально для участников «Второго шанса».

Вчера Пирс доказал штату Кентукки и всей стране, что второй шанс возможен и люди способны меняться. Год назад, будучи на свободе, Пирс совершил тяжкое преступление, и вот теперь, всего лишь через неделю после освобождения, он проявил себя настоящим героем, защитив от двух хулиганов дочь губернатора, Эллисон Монро, находившуюся на ярмарке в Мэй Фест.

Уже после пресс-конференции многочисленные свидетели представили видео, сделанные с помощью сотовых телефонов, на которых видно, как двое молодых людей преследуют дочь губернатора, которая старается убежать от них.

Пирс, прежде не знакомый с Эллисон Монро, подошел к ней и защитил от преследователей, не прибегая к насилию. Полиция ведет сейчас поиски двух мужчин, чтобы предъявить им обвинение в харассменте.

(продолжение на стр. 2)

Эллисон

– Работа есть у всех, – говорю я. – Так случилось, что эта – моя.

Мои ноги свисают с причала, и большой палец едва касается воды. В последнее время стояла засуха, и пруд заметно обмелел. Охладить ноги, окунув их до лодыжек в воду, сегодня не получится, не мой день. После пресс-конференции прошла целая неделя, родители смягчились, и я решила, что пришло время попросить у них разрешения навестить Генри. Они, разумеется, согласились, и я даже почувствовала себя глупо оттого, что слишком долго ждала.

Генри сидит рядом и возит полотенцем по своим темно-русым, коротко подстриженным волосам. Он в воде уже побывал, а я нет. Мысли мои слишком сложны, чтобы позволить им намокнуть, слишком тяжелы, чтобы пускаться в плавание, а еще я боюсь – хотя и не могу объяснить почему – утонуть.

– В том-то и дело, Элль. – Генри вытирает украшенные вытатуированными черепами бицепсы. Мой отец эти татуировки терпеть не может. – Большинство семнадцатилетних жарят бургеры, расставляют товары на полках или продают мороженое. Спрашивают, полить ли сверху или нужны ли чипсы к заказу. Они не стригут денежки с богатеньких взрослых мужчин и не позируют для журнальчиков.

Я в двух часах езды от нашего дома в Лексингтоне, на бабушкиной ферме, и могу никуда не спешить. Генри здесь, но сколько продлится отпуск, сам не знает. Таковы армейские порядки: сегодня ты здесь, а завтра уже там. Пока Генри возвращается, пока работа приносит ему радость, я не имею ничего против его выбора, который мои родители считают неудачным.

– Не преувеличиваешь? – Я толкаю его мокрую руку своей сухой. Он отвечает, и капли падают на мои светло-коричневые шорты и темно-зеленую кружевную майку. – Тебя послушать, так я занимаюсь чем-то неприличным.

Ветер шелестит листьями на обступивших пруд деревьях, и кажется – это миллионная аудитория аплодирует моему остроумному ответу.

Мне нравится здесь. Это одно из тех уединенных местечек, которые мне по душе. Я люблю могучие, раскидистые дубы, старый деревянный причал и еще более старый деревянный дом, крошечный и разбитый, на вершине холма. Папина семья владеет этим домом и землей с 1770-х. Монро укоренились в Кентукки так крепко, что нет спины, которая могла бы нас сдвинуть.

– Постыдное. – Генри вешает полотенце на голое плечо, и мне бросается в глаза, как сильно он похож на моего отца. Темные волосы, темные глаза, точеный подбородок и резкие черты. На таких, как он, невольно обращаешь внимание, к ним невольно испытываешь уважение, едва они только входят в комнату. – Думаю, постыдное – хорошее слово, когда ты ненавидишь то, что делаешь.

– Ненавидеть – крепкое слово.

– Так ты передумала и тебе уже нравится то, чем занимаешься? Тебе нравится быть королевой на благотворительном балу?

Нет, но…

– Я действительно получаю очень приличное пособие, а еще папа купил мне машину. Родители предложили поработать во время предвыборной кампании, ездить на собрания, представлять программу. Что-то вроде подработки.

– Но это не меняет того факта, что тебе это не нравится.

– Есть такое чувство, что раздавать «Хеппи милз» мне тоже вряд ли понравится, как и вытирать измазанные кетчупом столы. И последнее, там платят только минималку.

Генри согласно кивает, но он хуже собаки с костью.

– Однако каждый раз, позируя для камеры, ты отрываешь кусочек от своего сердца.

То, что он говорит, правда. В предвыборной кампании и благотворительной деятельности я помогаю отцу последние два года. Ничего особенного – улыбаюсь, киваю, веду вежливые, бессмысленные разговоры и позирую для репортеров.

Для подготовки к исполнению этих функций мама и ее стилисты переделали меня, обыкновенную, в такую девушку, ради фотографии с которой люди становились бы в очередь.

Перемениться, стать кем-то, кем ты не являешься, дело непростое, и, глядя в зеркало, я порой чувствую себя так, словно падаю через стекло туда, к другой стороне меня самой, той, которой не должно существовать.

Дома, в своей комнате, я – это очки, джинсы и собранные в хвостик волосы. Вне комнаты я разодета по последней моде и живу в режиме полного контакта и открытого доступа, и посторонние люди испытывают потребность рассказать мне о вещах столь пикантных, что не закатить глаза бывает физически невозможно. Они говорят, что волосы у меня – золотые нити, глаза – синее океана, а красота столь необычна, что даже взрослые мужчины задерживают взгляд дольше, чем считается приличным.

Люди смотрят на меня, но не видят.

– Помогать в предвыборной кампании не так уж и плохо. – Нет, честно. – Иногда даже круто. Многие ли мои сверстники могут сказать, что помогают изменить мир? К тому же это всего лишь еще на год. Мама и папа пообещали, что отпустят меня сразу после окончания школы, чтобы я полностью сосредоточилась на колледже, за который они будут платить.

Родители у меня не какие-то богачи, у которых денег куры не клюют, но до избрания губернатором у отца была доходная медицинская практика, и ему удалось отложить денег на мое образование. Генри на учебу тоже откладывали, но он бросил школу через неделю после возвращения в Гарвард.

Потом Генри разругался с моим отцом. Ссора вышла такая шумная, что маме пришлось увести меня из дома. Вернувшись, мы обнаружили, что Генри исчез. В следующий раз он появился через три месяца, когда уже записался в армию.

Такими сердитыми я родителей не видела. Мама плакала, папа ни с кем не разговаривал, а когда наконец отошел, то пробурчал как-то невнятно, что Генри умнейший парень, но сам же и растоптал свое будущее. Родители сильно переживали, ругались, я плакала, а потом закрылась у себя в комнате.

Генри тогда исполнился двадцать один, мне – пятнадцать, но иногда кажется, что все случилось как будто вчера. Столько лет прошло, но отношения между родителями и Генри до сих пор натянутые, а я выступаю в роли семейного миротворца.

– Ладно, – говорит он. – Работать в предвыборной кампании это все равно что продавать фастфуд, случайный заработок, но как ты назовешь работу с благотворителями?

Я улыбаюсь, и горечи в моей улыбке всего-то процентов десять.

– Это называется работать на семейный бизнес.

Генри поворачивает голову и смотрит на меня.

– Вон оно что!

Иногда он бывает таким занудой.

– Если бы папа владел рестораном, а я была бы официанткой, ты бы то же самое говорил?

– У твоего отца нет ресторана.

– Ладно. А если бы я помогала, когда он вел медицинскую практику?

– Никакую практику он сейчас не ведет, а передал управление ею, пока занимает губернаторское кресло, надежным людям. Так что, если бы ты действительно помогала отцу развивать его практику, я бы сам тебе давал по сто долларов.

– Врунишка.

Он протягивает руку, как будто клянется на Библии.

– Тебе не нравится, что я работаю на папу.

– Нет, мне не нравится, что ты собираешь для него деньги и участвуешь в его кампании. Если ему нравится заниматься политикой, быть политиком, это его выбор, но ему не следовало втягивать в это дело тебя.

Вздыхаю, потому что терпеть не могу этот снова и снова повторяющийся разговор, эту бессмысленную трату времени, когда мы так редко видимся. Родители Генри умерли, когда Генри исполнилось десять, и мой отец взял его к нам и растил как собственного сына. Генри – мой кузен, но я люблю его как брата, и он тоже любит меня.

– Мне уже надоело объяснять. Это – семейный бизнес. У папы нет денег для финансирования собственной кампании, а значит, нам нужны спонсоры. Просить деньги лучше получается у меня.

– Если все так, то работай за комиссионные с продаж. У одного моего друга есть автомобильная стоянка…

Я перебиваю Генри.

– Когда мне было одиннадцать, папа спросил нас обоих, поддержим ли мы его, если он решит баллотироваться на должность губернатора, и мы оба сказали, что да, поддержим. Я помню, что сидела рядом с тобой на диване, и ты был в восторге от этой идеи.

Вместо ответа Генри смотрит сердито на воду, а я разошлась так, что готова продолжать монолог.

– В прошлом году он спросил, как я отнесусь к его планам пойти в Сенат, и я опять сказала, что поддержу его. Папа ясно дал понять, что его политическая деятельность отразится и на мне, что будет давление со стороны средств массовой информации, но мне все равно. Папа – хороший человек и делает много хорошего. Нашей стране нужны такие люди.

– А твой папа понимает, как на тебе сказывается эта игра в совершенство?

Отвечать на этот вопрос я не хочу, потому что это не просто игра в совершенство на публике. Даже папа и мама не догадываются, насколько неприятно мне заниматься сбором средств. Но мне нравится помогать папе и знать, что, помогая ему, я помогаю нуждающимся. Поэтому вопрос остается без ответа.

– На случай если ты не заметил, папа делает прекрасную работу в штате. У нас улучшилось качество образования. У нас самый низкий за последние годы уровень безработицы и…

– У девяти из десяти домашних собак увеличилась продолжительность дневного сна.

Я бросаю на него хмурый взгляд.

– Числа и проценты – это только числа и проценты, теоретические понятия, которым люди приписывают любое, по своему желанию, значение. Не забывай, за числами стоят реальные, живые люди.

– Знаю.

– Знаешь? – бросает он, и я молчу. Для любого другого ответ бы у меня нашелся, но не для него. Ранить словами человека, добровольно рискующего жизнью для защиты моей свободы, я не хочу.

Но это не значит, что я сдаюсь. Во мне слишком – для моего собственного блага – силен дух соперничества, и я далеко не всегда справляюсь с собственной глупой гордостью.

– В год я встречаюсь, может быть, с десятком благотворителей, и они отнюдь не так плохи, как ты думаешь.

Да, перед собраниями спонсоров составляется список людей, с которыми мне нужно встретиться и поговорить. Да, я фотографируюсь со спонсорами, которые просят симпатичную дочь губернатора уделить им несколько минут. Да, я много улыбаюсь, когда улыбаться не хочется. Да, на протяжении нескольких часов я изображаю кого-то, кем не являюсь, чтобы другие были довольны.

Да, обычно все заканчивается тем, что я приезжаю домой, едва не падая от усталости и чувствуя себя чужой в своем теле, потому что весь вечер изображала ту идеальную губернаторскую дочь, которой должна быть в чьем-то представлении. Да, я, может быть, звонила Генри и жаловалась на какого-то особенно несговорчивого спонсора, и он не преминул использовать этот случай для вынесения собственного суждения.

– Отец тебя использует, и мать в этом отношении не лучше.

Грубые, неприятные слова. Я вздрагиваю и смотрю на поблескивающую внизу воду, стараясь успокоиться и не дать воли кипящей под кожей злости. Может быть, если бы папа и Генри сидели здесь, у воды, вместе, они и смогли бы все уладить.

– Что произошло между тобой и папой?

Сотни раз я задавала этот вопрос и ни разу не получила ответа. Как и сейчас, когда от Генри исходит лишь холодное молчание.

– Что бы это ни было, что бы ни произошло, ты знаешь, что мое отношение к тебе останется неизменным.

Генри словно и не слышит.

– Я бы не касался этой темы, если бы ты была счастлива.

– Я счастлива.

– Потому что они указывают, какой тебе быть, а ты им веришь.

Злость во мне взрывается с таким треском, что даже удивительно, почему под нами не сотрясается земля.

– Объясни-ка, из-за чего мне быть несчастной?

– Злишься?

– Злюсь? – Голова идет кругом. – Ты хочешь меня разозлить?

– Да. Тебе идет злиться.

А вот папа и мама говорят прямо противоположное.

– У меня семья, построившая успешную медицинскую карьеру и живущая в прекрасном доме, мама, которая меня обожает, двоюродный брат, который меня любит, друзья, фантастическая школа и самый лучший в мире отец. Отец, который слушает меня. Более того, он слушает всех. Благодаря законам, которые он проводит, голос получают те, у кого его нет. Знаю, у тебя с ним свои разногласия, но он – великий человек, и я не позволю тебе утверждать иное. И не надо сваливать на меня свои проблемы.

Ледок в его глазах понижает температуру пруда, у которого мы сидим, градусов на двадцать. Генри любит меня, я это знаю, и если он может смотреть на меня с таким выражением на лице, то каково же тогда его врагам?

– Ты счастлива?

– Да.

– У тебя все есть?

– Да.

– Тогда почему ты расписалась за них на разрешении участвовать в стажировке?

Нет, серьезно, мне нужно прекратить все ему рассказывать.

Птички чирикают на фоне нашего молчания. Я не знаю, как объяснить ему, что папа и мама очень-очень меня любят. Не знаю, как объяснить, что когда они видят меня, то видят и все то ужасное, что пошло не так в их жизни, и как хотят, чтобы у меня все было и получилось лучше.

– Они просто чересчур меня оберегают.

– Думаю, ты имеешь в виду, не берегут, а контролируют. Между прочим, тебе не двенадцать. И не четырнадцать. Раньше я верил этой сказке про чрезмерную защиту, про то, как тебе оберегают, но теперь я на нее не куплюсь.

Раньше, когда я была ребенком и верила во всякие фантастические миры по соседству с нашим, Генри рассказывал, что отражающиеся от поверхности озерца солнечные лучи это на самом деле миллионы приветливо машущих нам крошечных фей, и я, если поплыву под водой побыстрее, смогу поймать одну или двух.

Хорошая была выдумка, но однажды я нырнула слишком глубоко и задержалась под водой слишком долго. Генри спас меня, а потом, когда я откашлялась и отдышалась, сообщил, что про фей придумал сам.

Сколько я себя помню, Генри всегда был моим ангелом-хранителем и присматривал за мной. Но, как объяснила мама, у Генри были и свои собственные проблемы. На нем сильно сказалась гибель родителей: оберегая и защищая меня, он бунтовал против моих мамы и папы.

Такое объяснение вовсе не бессмыслица. Я никого не заменяла, а вот мои родители, как ему представлялось, пытались стать постоянными заместителями его родителей. Вот уж неправда так неправда.

Я люблю своего кузена так, что он и представить не может, но после возвращения домой Генри упорно старается превратить жизнь в сражение с моими папой и мамой. Неужели он не понимает, что мы все на его стороне?

Вздыхаю и поворачиваюсь к нему лицом.

– Иногда случаются плохие дни, но это не значит, что я несчастна. Нравится ли мне участвовать в кампании в моей нынешней роли? Нет. Но мне платят, и моя работа помогает папе. Нравится ли мне заниматься сбором средств? Нет. Но я люблю папу. Если бы он знал, как трудно мне это дается, никогда бы не попросил поучаствовать. Я верю в него. К тому же он – мой отец. Я помогаю ему не потому, что он принуждает меня к этому, но потому, что хочу помочь.

Генри качает головой и морщится, как будто ему неприятно это слышать.

– Ладно, тогда объясни тот свой звонок несколько недель назад.

– Плохой день. Но если ты каждый раз, когда у меня случается плохой день и я звоню, чтобы поговорить, будешь срываться и устраивать разборки, я просто перестану тебе звонить.

По его лицу видно, что такое решение ему не нравится.

– Я лишь хочу, чтобы ты была счастлива.

– Знаю.

Генри трет ладонью шею и смотрит на меня с такой грустью, что комок подступает к горлу.

– Обещаю слушать тебя лучше и держать свое мнение при себе. Только, пожалуйста, не отгораживайся и не закрывайся. Окажи мне такую любезность, ладно?

– Ладно, не буду.

– А теперь скажи, что у тебя с этим парнем, Пирсом?

– Ох… – Я тяжело вздыхаю. – С Дриксом у меня ничего нет.

А хотела бы я, чтоб было? Да. Есть ли между нами что-то? Нет. И он ясно дал понять – там, у нас на кухне, – что будет держаться на безопасном, не менее шести футов, расстоянии. Надеюсь ли я, что мы все-таки останемся друзьями? Да, потому что мне нравится Дрикс. С ним легко общаться, а этого, легкости в общении, в моей жизни не так-то много.

– Значит, ничего? – не унимается Генри.

– Ничего.

– А по телевизору вас показали так, словно ты втрескалась в него, а он в тебя.

– Не одолжишь ножичек на минутку? Уж очень хочется в кого-нибудь его воткнуть.

Он поднимает руки – мол, сдаюсь.

– Ладно. Считай, что я отстал. Хочешь жаренный на гриле сэндвич с сыром?

Я смеюсь. Жаренный на гриле сэндвич с сыром – единственное, что может приготовить мой кузен.

– С удовольствием.

– Тогда идем. – Он встает, протягивает руку, помогает мне подняться, и мы идем босиком по траве к домику, где жил когда-то мой отец.

Хендрикс

Я откладывал и тянул целую неделю под разными предлогами, но их запас исчерпан, и вот я сижу на кухне перед столом, на котором разложены бумаги для поступления в школу Хендерсона с программой для юных исполнителей. Для начала пришлось прогуляться в мою бывшую школу. Две мили туда и две обратно – только лишь для того, чтобы распечатать в библиотеке бланк заявления. А все потому, что дома у нас ни компьютера, ни интернета. Как в какой-нибудь стране третьего мира. Чего многие не понимают, так это того, что технологии стоят денег.

С заполнением заявления дело движется плохо – пока что я лишь вписал имя и фамилию. А все потому, что энтузиазм иссяк, и даже для того, чтобы просто оставаться на месте, требуется полное напряжение сил. Доносящиеся с заднего двора голоса Холидей и ее придурочного бойфренда действуют на меня так же, как если бы кто-то сдирал с меня кожу.

– Я не готова, так что не надо на меня давить, – говорит моя сестра.

– Да ты просто меня дразнишь.

Ручка выскальзывает из пальцев и падает – иначе б я ее сломал. Годичный курс терапии, и вот я уже едва сдерживаюсь, вспоминая все советы психолога сразу.

Сделать глубокий вдох. Сосредоточиться. Найти эмпатию в пределах данной ситуации. Если ничего не получится, просто уйти.

Дыхание не помогает. Каждый раз, когда я стараюсь сосредоточиться, в глазах двоится, и никакой эмпатии к этому идиоту наскрести не получается. Последний вариант, если только я не хочу превратиться в парня, разговаривающего кулаками, встать и уйти. Но я не могу. Пройти мимо сестры и ее тупого дружка – это единственный способ выбраться из глубин ада, но я не доверяю сам себе и не гарантирую, что не пну его по пути.

Из окна их тела напоминают какой-то спутанный клубок. Каждый раз, когда она пытается отстраниться, он тянет ее к себе, и каждый раз, когда он отступает в сторону, она обвивается вокруг него, словно змея.

– Я не дразню. – В ее голосе проскакивает хрипловато-капризная нотка. Раньше я слышал ее у других девчонок, но у Холидей никогда.

– Я просто говорю как есть, – бормочет Джереми, и она принимает это как извинение. Обнимает его за шею, прижимается так, словно от него зависит ее жизнь.

– Да он просто дерьмо, – ворчит Доминик. – Слышал, как он назвал ее толстухой?

Слышал. И теперь изо всех сил стараюсь сообразить, как убить мерзавца, не нарушив условия освобождения. Может, прокатит временное помутнение рассудка?

Парочка переходит на шепот, разговор продолжается, движения руками становятся активнее, а потом Холидей отстраняется и, опустив голову, начинает наклоняться. Доминик соскакивает со стола, поднимает стул и бросает его на пол. Стул грохочет, Холидей резко выпрямляется, отталкивает Джереми и просовывает голову в заднюю дверь.

– У вас тут все в порядке?

Доминик поднимает стул:

– Да. Извини. Споткнулся.

Она смотрит на него недоверчиво, потом переводит взгляд на меня и замечает лежащие на столе бумаги.

– Надумал все-таки? Подаешь заявление?

– Да.

– Класс! – С этим она и уходит.

– Почему он еще жив? – спрашиваю я и бросаю на Доминика взгляд, который, наверно, признали бы уголовно наказуемым в дюжине штатов. По некоторым раскладам получается, что я отсидел прошлый год за Доминика. Не хочет признаться, что ограбил магазин, или объяснить, почему бросил меня в тот вечер, так хотя бы прогнал этого паршивца.

Доминик не убил Джереми и не сказал мне правду. Он возвращается к столу, садится. Мы оба в каком-то чистилище. Доминик злится, что я не позвал его сыграть на гитаре, а меня бесит, что он не желает сказать правду, однако ж чувствую себя так, словно убил маленького единорога, потому что из-за меня друг такой печальный.

Пошатываясь со сна – он взял сверхурочную работу, чтобы оплатить счета, – в кухню входит Эксл.

– Холидей и Джереми опять обжимаются? – спрашивает он, потирая грудь.

– Ругаются, – отвечаю я.

– Подумать только. Как поиски работы? Мне нужны деньги от вас обоих. Или так, или зубы на полку. Выбирайте.

– Преступники нигде не нужны. – Хотя мое дело и закрыто, его детали обсуждаются в соцсетях. Да, в заголовках газет и новостных выпусков меня называют героем, но прощение и второй шанс – это только на словах. На деле же девяносто девять процентов людей предпочитают, чтобы расположение к бывшему заключенному проявляли другие.

– Чудесно. – Эксл прислоняется к столу. Судя по темным кругам под глазами, ему недостает еще нескольких часов сна. – А что у тебя?

– У меня такого оправдания нет, – говорит Доминик. – Я просто никому не нравлюсь.

– Прекрасно. – Мы все знаем, что он разбивается в лепешку, работая грузчиком на складе, и что хозяева платят ему из-под полы, экономя на налогах. А еще мы знаем, что он старается отложить деньги на операцию для Келлен. Она страдает от боли в ноге, а Доминику ее мучения как ножом по сердцу.

– Ты теперь опекун Холидей, – говорю я. – Заставь ее порвать с ним.

– Перестараемся – загоним в его объятия.

– Ее и загонять не надо. Они то лижутся, то рвут друг друга на куски. Послушай меня, их надо развести.

Брат смотрит в окно, за которым у него на глазах разыгрывается трехмерная сцена из фильма ужасов.

– В прошлом году она оказалась в постели с этим мальчишкой, а сейчас торчит с ним у дома, где я все вижу. Хорошо, что хотя бы одеты. А еще – ты, по-моему, не заметил – синяков от «случайных» падений стало поменьше.

Да, я заметил.

– Здесь она под присмотром, – продолжает Эксл. – Здесь для нее есть правила. Здесь я определяю, сколько времени ей проводить с ним и где именно. Да, не лучшее решение, но другого у меня нет.

В прошлом году, когда я поколотил Джереми за то, что он ударил мою сестру, Эксл не видел ее три недели. Меня арестовали, и в ту же ночь она сбежала. Больше он рисковать не хочет.

– Я стараюсь держать все в рамках, пока она сама не поймет, что представляет собой этот урод.

Парень клянется, что переменился, и Холидей простодушно купилась на его заверения. Проблема в том, что если она не сорвется с крючка, то станет той рыбкой, которой суждено умереть на суше.

– Думаешь, тебя еще кто-то полюбит? – долетает до нас голос Джереми, и я поднимаюсь, но Эксл хватает меня за руку.

– Попытаемся управлять ее жизнью, потеряем навсегда.

Потеряем. Мою сестру Холидей. Мне надоело терять. Я отбрасываю его руку и иду к задней двери.

– Что ты делаешь?

– Покажу Холидей, что ее любит кое-кто еще. – Я высовываюсь за дверь. – Холидей.

Она поворачивает голову в мою сторону, и тугие колечки черных волос прыгают от злости. Когда в прошлом году я встрял в их с Джереми свару, ей мое вмешательство сильно не понравилось. Не думаю, что понравится сейчас, но действую по-другому.

– У меня образцы краски для твоей комнаты. Можешь сказать, какая тебе нравится? Выбрать надо до того, как Эксл уйдет на работу. Я уже протопал сегодня четыре мили и больше никуда идти не собираюсь.

По ее лицу медленно растекается улыбка.

– Так ты хочешь покрасить мою комнату?

– Чудненько, – произносит у меня за спиной Доминик. Как будто мне нужно его одобрение.

Холидей говорит что-то – не слышу, что именно, – Джереми указывает на меня, изображая жестом торчащий из его бока нож, но тут она привстает на цыпочки и целует его. Судя по самодовольному выражению на физиономии этого придурка, он считает, что этот раунд остался за ним. Давай, урод, улыбайся, потому что рано или поздно она оставит тебя навсегда.

Холидей входит, и мы идем в ее комнату. Утром мы с Домиником заменили попорченную водой перегородку, а Эксл починил протекающую крышу. Мы договорились, что отдаем эту комнату сестре. Я размещаюсь на чердаке, где потолок такой низкий, что приходится наклонять голову, а Эксл спит на кушетке в гостиной.

Трое в домике, рассчитанном на одного. А на самом деле шестеро, считая нашедшего здесь убежище Маркуса, и Доминика с Келлен, которые вламываются сюда каждый раз, когда их папаша проникается ненавистью ко всему миру, а это случается едва ли не каждый день.

Наш дом – так называемый дробовик из 1920-х. Как объяснял когда-то отец, любой желающий мог взять ружье, пальнуть в переднюю дверь, и пуля, пройдя через все комнаты, вышла бы через заднюю стену. Здесь, в этом домишке, я и прожил всю жизнь, за исключением того времени, которое провел у матери в пятнадцать лет. Хотя часть проводки заменили в 50-х, удобства обновили в 80-е, а стены мы с Экслом покрасили в желтый, когда еще учились в школе, дом все равно воняет стариной. Но это дом, и, когда я, просыпаясь, обнаруживал, что нахожусь не в нем, у меня болело сердце.

У двери в спальню Холидей вытаскивает сотовый из моего заднего кармана и шлепается на кровать. Телефон – подарок, который мы получили вчера через курьера из офиса губернатора.

– Почему тебе дали телефон? – спрашивает она.

– Потому что ездить мне придется больше, чем они поначалу рассчитывали, и им необходимо иметь возможность связаться со мной в любое время. – Телефон – знак того, что мне предлагается и дальше играть роль танцующей обезьянки, но уже с выходом на первый план. По словам Шона, людям понравилось, что я сделал, а значит, и их отношение к губернатору улучшится. Он называет это беспроигрышным вариантом.

– Круто. И когда ты снова уезжаешь?

– Завтра. – Я уже знаю, что еду с губернаторской командой на запад Кентукки на встречу с какими-то спонсорами. Собираю лежащие на полу инструменты, складываю их в деревянный ящик Эксла.

– Я подписалась на Эллисон в Инстаграме и Твиттере. От твоего имени, – сообщает Холидей. – Между прочим, у нее сейчас около десяти тысяч подписчиков. С ума сойти.

– У меня нет ни Инстаграма, ни Твиттера. – У меня вообще нет соцсетей.

– Теперь есть. Не беспокойся. Это не то, что настоящий аккаунт. Я назвала его DrummerBoy202 и завела фейковый почтовый ящик.

– Зачем?

– А почему бы и нет? Как думаешь, я могу познакомиться с Эллисон? Я слежу за ней в Инстаграме с тех пор, как у нее появился свой аккаунт. Не говори ей, но я постоянно пишу там комментарии. То есть не совсем постоянно, а когда добираюсь до компьютера в библиотеке. Она всегда выкладывает красивые картинки и часто пишет что-то умное.

Молоток со стуком падает в ящик для инструментов, и я медленно поворачиваюсь к сестренке, возможно, только что отмерившей оставшийся ей срок пребывания в этом мире.

– Так ты еще в парке знала, кто она такая?

Холидей наконец отрывается от телефона, но тут же прячется за него.

– Ну… я… я хотела сказать, что может быть… а потом связала одно с другим…

Ну уж нет.

– Холидей…

Она раздраженно фыркает и выпрямляется с таким видом, будто это к ней пристают и ее отрывают от важных дел.

– О’кей, да, да, знала. Но ты же не знал, и никто больше не знал, так какая разница?

Какая разница? У меня уже пальцы чешутся – так и хочется кого-нибудь задушить.

– Она – дочка губернатора. – Человека, в руках которого мое будущее.

Холидей отпускает белозубую улыбку:

– Кстати, ты ей понравился. И вот что еще… Тебе надо извиниться перед Джереми.

У меня даже дух захватывает от такой наглости. Стараюсь успокоиться, дышу глубже. Какого?.. То есть… Да что ж это с ней?

– За что?

Ее взгляд задерживается на мне не больше чем на секунду и возвращается к телефону.