Текст книги "Скажи, что будешь помнить"

– Он все еще злится на тебя за то, что ты побил его перед арестом.

– Так ведь он тебя ударил.

– Передо мной он извинился, а после тебя у него шрам остался.

Надо было бы оторвать у него кое-что да засунуть в глотку.

– Он тебя ударил.

– Джереми изменился. Я порвала с ним, и он изменился. Думаю, уж кто-кто, а ты-то мог бы понять, потому что и сам изменился.

Выйти. Вот что мне нужно – уйти подальше. Я захлопываю крышку ящика, выхожу в наш узкий коридорчик, и Холидей кричит мне вслед:

– Джереми был здесь, со мной, когда никого больше не было. Да, знаю, раньше он обращался со мной не очень хорошо, и у нас всякое бывало, но теперь он меняется и уже стал лучше. И я могу на него положиться.

А вот на меня не могла. Ни год назад, ни раньше надеждой и опорой я не был. Но теперь я здесь. Мне так и хочется сказать ей об этом, но я не могу. Потому что это будут пустые слова. По крайней мере для Холидей. Нет, я не был плохим братом, но и хорошим тоже не был.

– Я горжусь тобой, – говорит она. – Тем, как ты повел себя в парке… с Эллисон.

Воздух вдруг вырывается из легких, и я прислоняюсь к дверному косяку.

– Я бы сделал то же самое для любого. Для тебя бы…

Холидей кладет на кровать мой телефон и подбирает старенького, потертого осьминога, которого ей подарили, когда она только начинала ходить. Кое-где из игрушки уже высовывается наполнитель, но осьминог все равно остается у сестры любимцем. Как, впрочем, и все остальное в ее комнате.

– Я знаю, что сделал бы.

Сделал бы, не задумываясь. Но тогда, год назад, без кулаков бы не обошлось.

– Надеюсь, ты поймешь меня правильно. Да, ты бы сделал для меня все. Как и Эксл, Доминик, Келлен… – Она накручивает на палец щупальце. – Но ты прежний не вступился бы за кого-то, кого не знаешь, а теперь пришел на помощь незнакомому человеку. Это здорово.

Холидей умолкает и смотрит на меня, ждет моей реакции, а мне так и хочется ударить себя самого. Трусь затылком о дверной косяк, пожимаю плечами и киваю. Потому что она права.

– Похоже, программа работает. – Я стараюсь отшутиться, но шутка выходит плоская. Интересно, как легко все идет с Элль и как трудно с остальными.

Холидей поднимает плечо и накручивает щупальце на другой палец.

– По-моему, мама еще не заметила, что меня нет. Бабушка-то ничего не сказала, но я думала, что мама уж точно должна была увидеть, что моих вещей нет. Я думала, что если она увидит, что меня нет, то постарается…

Найти? Позвонить? Заметить, что бабушка, которой идет девятый десяток, не заботится больше о ее дочери? Бабушка Холидей живет неподалеку, за углом. Замечательная женщина, которая уже не справляется с внучкой. Думая о ней, я вспоминаю горячую еду, запах свежеиспеченных пирожков, мыльные оперы по телевизору и улыбку, растянувшуюся через все ее морщинистое лицо. Гордая чернокожая женщина, заботившаяся обо мне, Холидей, Эксле, Доминике и Келлен, пока хватало сил. Теперь мы присматриваем за ней, но делаем это так, чтобы она по-прежнему считала себя главной.

Что касается матери Холидей, то это пустое место. Заботиться о дочери – не в ее стиле.

Я медленно, шаг за шагом, пересекаю комнату и сажусь на краешек кровати. Я понимаю таких вот долбанутых мамаш. Понимаю нашего долбанутого папашу.

– В какой цвет ты хочешь покрасить свою комнату?

Холидей подбирается ближе ко мне и кладет игрушку мне на ногу, а голову на плечо. Я всегда напрягаюсь, когда меня трогают, но это же Холидей. В нашей семейке она одна ласковая и нежная.

– Можно не желтый?

– Комната твоя – выбирай.

– Круто. Но образцов у тебя нет, да?

– Я покажу тебе миллион образцов.

Она усмехается:

– Джереми изменился. Дай ему шанс.

До меня понемногу доходит, что говорит, а чего не говорит Эксл. Холидей доверяет Джереми, потому что он всегда рядом, и не доверяет нам с Экслом, потому что мы рядом, только когда получается, когда удобно. Ей пришлось довериться нам, хотя она нас и не выбирала.

Холидей смахивает пыль с простыни.

– Спрашивай, Дрикс.

Спрашивать не хочу и чертовски не хочу, чтобы она знала о моих сомнениях. Укреплению доверия это не помогает.

– Не понимаю, о чем ты.

– Понимаешь, понимаешь. Все уже не то. Мы по-другому смотрим друг на друга. Мы все ждем, пока кто-то наконец скажет, мол, да, это я ограбил магазин. Так вот спрашивай меня поскорее, потому что я не хочу, чтобы ты мучил себя этим вопросом.

Я качаю головой и уже собираюсь подняться, но Холидей кладет руку мне на плечо.

– В тот вечер я наговорила тебе всякого, о чем теперь сожалею.

Не хочу этого делать. Она вспомнила тот вечер и свои последние слова, которые она сказала мне, а это значит, что и мне придется вспоминать все, что наговорил ей. А вспоминать тяжело, легче себе внутренности вырезать.

Со своим пришибленным дружком Холидей схлестнулась из-за того, что он собрался во Флориду на две недели и объявил, что возьмет ее с собой только в том случае, если она заплатит за свою половину комнаты. Холидей пришла ко мне просить денег и умолять, чтобы я поговорил с бабушкой и убедил отпустить ее. Она опасалась, что в противном случае Джереми будет путаться с другими девушками.

Предчувствие не подвело. Этот ублюдок не хотел брать ее с собой, потому что рассчитывал на другую компанию. Приехав во Флориду с подружкой, он отпугнул бы других девчонок. Так что денег от Холидей он потребовал не для того, чтобы поехать с ней, а чтобы оставить ее дома. Ей пятнадцать. Для Пирсов – проклятый возраст.

Я сказал ей порвать с этим недоумком, она ответила, что ненавидит меня, и обозвала никчемным бабником. Задетый за живое, я послал ее к чертям, а она сказала, что нисколько не огорчится, если никогда больше меня не увидит. К концу нашего разговора нарисовался и сам паршивец. Для начала он наорал на меня, а потом допустил ошибку и ударил Холидей. Вот тогда-то я его и отделал, да так, что едва челюсть не сломал. Разумеется, в глазах Холидей он сразу удостоился статуса страдальца.

Я опускаю глаза и рассматриваю руки, словно жду, что с костяшек пальцев вот-вот закапает кровь, а засевшая в сердце мука разорвет меня изнутри, потому что тогда я испытал радость, причиняя боль.

– Спроси, Дрикс.

Я молчу.

– Не хочешь спросить? Боишься, что я была как-то замешана. Ты ведь знаешь, какой я бываю, когда взбешусь. В тот вечер я была способна на все, потому что переступила черту безумия.

– Кто что сделал, теперь неважно. Я срок отсидел. Все кончено.

– Если неважно, если все кончено, почему избегаешь Доминика?

Я встаю, но Холидей хватает меня за руку.

– Я не грабила тот магазин. Думаю, и никто другой этого не делал. Клянусь, в тот вечер я и близко к магазину не подходила.

Снова падаю на кровать, но на этот раз Холидей не старается подобраться ближе. Смотрю на нее, она смотрит на меня. Мы сидим молча. Подбираю осьминога. Его зовут Оливер. Когда Холидей была маленькая, я прятал от нее игрушку, и она искала ее часами. Тогда все было легче. По-своему трудно, но легче.

Холидей не грабила магазин. Одного вычеркиваем, еще один остается.

– Ты не грабила, а Доминик?

– Не знаю. Он признался, что был с тобой там, что подбил тебя вломиться и ограбить магазин. А еще сказал, что, когда не увидел тебя там, решил, что ты струсил и пошел на попятную. Ему и в голову не пришло, что ты набрался и отключился за магазином. Получается, Доминик думал, что ты до магазина не добрался. Мы все знали, что у него был при себе пистолет, который он купил у кого-то из местных. Доминик тогда много глупостей наделал, с него бы всякое могло статься.

Доминик жил тогда только на адреналине, а без него был все равно что мертвый. К тому же на первом месте у него сестра, да и денег в коробке из-под молока так и не появилось.

– Но я все-таки не думаю, что Доминик допустил бы, чтобы тебя вместо него взяли. Он не такой. И тебя любит.

Вот только Холидей не знает, как Доминик боится замкнутого пространства. Я – знаю, поэтому и не стал его сдавать.

– Как думаешь, у нас будет все, как раньше? – спрашивает она. – Мы сможем снова стать семьей? Мне очень этого не хватает. Так хорошо было, когда мы все собирались здесь и никто не ругался. Я возвращалась к бабушке и притворялась, что у нас так все время. Не раз в месяц, а постоянно. Мне нравилось притворяться, что вы все со мной, каждый день.

– Мы с тобой.

– Да, но я хочу, чтобы мы были вместе, а не врозь. Чтобы мы были настоящей семьей. Ты, я, Эксл, Доминик. А теперь и Маркус. Хочу настоящей семьи. Не знаю, как оно должно быть, но не так, как тогда, и не так, как теперь. Лучше.

Настоящая семья. Общество говорит, что это папа, мама и дети – счастливая семья в красивом домике за белым заборчиком. У нас этого нет, но мы есть друг у друга.

Холидей спрашивает, могу ли я оставить прошлое прошлому и, не узнав правды, сосредоточиться на будущем. Умоляет простить Доминика. Я перевожу дух.

– Постараюсь.

– О большем я не могу и просить.

Вот и хорошо, потому что я могу только постараться.

– Эй, Дрикс.

– Да?

– Я знаю, о чем думают девчонки, когда улыбаются так, по-особенному. Ты понравился Эллисон.

Этого только не хватало. Я поднимаюсь. Холидей тоже встает. Ухмылка до ушей.

– Тебе помочь с заявлением?

– Да. – От помощи я не откажусь. Сейчас любая будет кстати.

Эллисон

Мама только что сообщила, что ее стилист покрасит мне волосы. Оказывается, блондинки с моим тоном волос выглядят в глазах большинства людей менее серьезными, чем те, тон волос которых заключен в волшебной бутылочке стилиста. А еще мама договорилась о посещении окулиста – нужен рецепт на новые, цветные, контактные линзы. Такие, чтобы мои глаза выглядели еще ярче. Решение было принято на основе информации, полученной от фокусной группы, но мне приходится очень постараться, чтобы уложить в голове следующее:

Первое – фокусная группа для того и создавалась, чтобы задавать вопросы обо мне.

Второе – некоторые вопросы действительно задавались, чтобы выяснить, какой оттенок волос вызывает у людей более позитивное отношение ко мне.

Третье – кое-кто всерьез полагает, что изменять мою внешность в угоду чьим-то вкусам допустимо и правильно.

– А ты что думаешь? – спрашивает мама. – По-моему, когда мы закончим, ты будешь выглядеть роскошно.

Риторический вопрос. Я говорю «да» – и мама счастлива. Я говорю «нет» – и она огорчается.

– Хорошо.

– Вот и отлично. Ну что, продолжим? – Мама открывает картинку на своем планшете. – Кто это?

Ставлю локти на стол и подпираю ладонью подбородок. Мозг плавится и вытекает из уха. Одно и то же всю последнюю неделю – имена, лица, почему важна та или иная персона – бесконечный поток вопросов, на которые нужно дать правильный ответ. Интересно, можно ли собрать вытекающую мозговую жидкость и залить ее обратно… как-нибудь потом.

Рядом со мной стоит практически нетронутый салат с курицей. Сегодня у нас день отдыха. На мне лосины для йоги и футболка. На маме то же самое, но в ее собственном стиле, а на папе его любимые джинсы, про которые мама говорит, что они слишком старые и их давно пора выбросить, и одна из многочисленных рубашек, гордо причисляющая его к фанатам университета Кентукки.

С обедом мы закончили полчаса назад. Папа вроде бы отправился принести еще напитков, но я подозреваю, что он завис перед телевизором. Для мамы это повод сосредоточиться на работе.

– Ну же, Элль, я знаю, что ты знаешь, кто это.

Очередной богатенький старичок. В данный момент они для меня все одинаковы. Седые волосы, морщинистое лицо, черный костюм. Почему бы не перемешать? Надеть что-то другое? Попробовать новый цвет? Такое впечатление, что они все хотят избавить семью от лишних хлопот, если свалятся замертво в выходном наряде.

– Сенатор Майкл Джейкобсон.

– Нет.

– Конгрессмен Майкл Джейкобсон.

– Нет.

– Лидер партии Майкл Джейкобсон.

– Это не Майкл Джейкобсон. По-моему, ты не очень-то и стараешься.

Самое печальное, что я стараюсь.

– Кто это, Элли? Завтра он будет на встрече спонсоров, и если ты еще собираешься посещать такие мероприятия, то должна знать, о чем с ним говорить.

Вот он, пугающий звоночек. Впервые в жизни в голове у меня полное молчание. Ни малейшей мысли, ни даже подсказки, что, может быть, стоит сделать вдох. Мозг умер.

– Дуайт Стивенсон, – раздраженно говорит мама, и мой лоб с глухим стуком ударяется о стол. Я же знала… всего лишь час назад.

– В этом году он – один из важнейших папиных спонсоров. И уже выразил желание познакомиться с тобой.

То же самое мама сказала примерно о пятидесяти других спонсорах, фотографии которых мы просмотрели за сегодняшний вечер. Я поворачиваю голову. Теперь к столу прижимается моя щека.

– А почему они все хотят со мной познакомиться?

– Потому что у тебя дар, Элль. – Папа входит в комнату с какими-то папками в руках, но на стол бросает журнал. – Что-то такое, что располагает к тебе людей. Им комфортно в твоей компании.

Потому что всем нравятся красивые девушки.

Журнал на столе – один из тех, темы на обложке которых люди читают, стоя в очереди к кассе в магазине. Поднимаю голову, переворачиваю журнал и замечаю в правом углу свою маленькую фотографию. Крупный план – на мне фиолетовый сарафан и одна из заготовленных для публики улыбок.

– Журналы Шон принес, – говорит папа.

Журналы. Значит, их несколько, однако папа выбрал именно этот. Под фотографией подпись – Мятликовая Красавица. Как оригинально, ведь Кентукки называют «Страной мятлика».

– Меня сравнивают с травой?

Мама берет журнал и открывает на отмеченной стикером странице. В комнате повисает долгое и неловкое молчание. У меня даже возникает желание заняться чем-нибудь, пока она читает.

– Заметка о тебе, но и твоего отца упоминают несколько раз. Здесь ваши с ним фотографии, но речь идет о твоем изысканном вкусе.

– Они действительно употребили слово «изысканный» или это твоя фирменное, на миллион долларов, преувеличение?

Мама вскидывает бровь, но я подмигиваю, и ее губы трогает улыбка. Она продолжает читать, и накопившиеся за годы морщинки проступают все явственнее.

Должно быть, в заметке речь идет не только о предпочтениях в одежде. Сердце замирает. Держу пари, упоминается и о необходимости срочно спасать «Мятликовую Красавицу». Ага, размечталась.

– Там хотя бы упоминается папина программа?

Мама смотрит на меня грустными глазами. Понимает, почему я тревожусь.

– Да. Воздают должное успехам Хендрикса, достигнутым благодаря папиной программе.

– Так ведь это главное, да? – Я стараюсь не подать вида, что смущена.

Папа и мама многозначительно переглядываются. Я собираю волосы и начинаю заплетать, как будто не замечаю их молчаливого разговора – обо мне, но без меня.

Мама сворачивает журнал в трубочку и кладет на колени. Делает это с таким выражением, словно надеется, что я забуду и про этот журнал, и про разошедшиеся по миру миллионы его копий. Что-то там есть. Что-то такое, что мне, по ее мнению, лучше не видеть. И что, тут сомневаться не приходится, я бы и сама не хотела увидеть.

Папа садится рядом с ней. Если смотреть с противоположного конца стола, они вдвоем являют единый фронт, скрепленный годами брака. Пальцы родителей машинально переплетаются.

– Судя по первой реакции, – говорит папа, – они намерены взяться за тебя. Дальше пойдет по нарастающей. Фотографии, статьи…

– Больше появлений на публике, – вставляет мама. – Мне беспрестанно звонят по телефону.

– Элль. – Это снова папа. Я поворачиваюсь к нему с вымученной улыбкой. – Ты уверена, что у тебя все в порядке? Что сможешь взять на себя еще нескольких спонсоров? Что найдешь силы и время добавить активности? Потому что, если нет, ты всегда можешь оставить все на нынешнем уровне.

Я совсем не против поработать, даже наоборот. Что мне не нравится, так это требование менять внешность и становиться мишенью для сплетников. Мне смертельно надоело числиться в неудачницах. Чувствовать, что меня не принимают всерьез. Может быть, если я справлюсь с этим, родители начнут мною гордиться.

– Моя работа как политика заключается в служении людям, – продолжает папа. – В том, чтобы выслушивать моих избирателей. Самая лучшая форма правления – та, которая дает возможность всякому человеку благоденствовать и жить счастливо.

– Аристотель, – говорю я, припоминая уроки отца. Он кивает, и я наконец собираюсь с силами и выпрямляюсь.

– За мной сейчас все наблюдают. В моем положении это естественно, но тебе вовсе не обязательно жить под микроскопом. Можешь отойти в сторону. Мы с мамой поймем и упрекать не станем.

Упрекать не станут. А любить будут так же? Да. А если разочаруются и не разрешат заниматься программированием? Возможно.

– Аристотель также сказал, что цена, которую добрые люди платят за безразличие к общественным делам, есть правление дурных людей. Я не хочу быть безразличной. Я готова.

Папа отпускает мамину руку и наклоняется над столом, как будто в комнате только мы вдвоем.

– Тогда как ты сформулируешь свою платформу в разговорах с людьми? Назови три пункта, и покороче.

Я тоже подаюсь вперед, потому что теперь мы говорим о деле. Папину платформу я изучала несколько дней и теперь могу беседовать со спонсорами с видом знатока.

– Добиваться повышения явки среди молодых избирателей. Найти возможность помочь расплатиться за обучение и рассчитаться по студенческому займу.

– Пункт три?

– Твоя программа «Второй шанс». Она сработала, и я хочу, чтобы программа распространилась на другие штаты и была расширена в нашем.

Папа хмурится, и у меня холодеет в груди.

– Что?

– В нескольких журналах… – Мама умолкает, тяжело вздыхает и начинает заново. – В некоторых статьях высказывается предположение, что у тебя с Хендриксом Пирсом отношения.

Рот открывается сам по себе, щеки вспыхивают. От растерянности, от смущения, от огорчения.

– Я видела его в общей сложности три раза. В парке, на пресс-конференции и здесь, дома, когда вы сами пригласили его поговорить.

– Мы знаем, – говорит мама тем снисходительным тоном, за которым обычно следует «это всего лишь дурной сон, так что отправляйся-ка баиньки». – Но и в прессе, и на телевидении есть люди, которые зациклились на тех фотографиях, где ты с ним на ярмарке.

От этой фотографии не спастись, она преследует меня повсюду. На ней мы оба улыбаемся, и, хотя втайне я просто в нее влюблена, досадно то, что многие выносят суждения о моей жизни на основании одного-единственного снимка, о котором ничего не знают.

Запускаю пальцы в волосы, и моя заплетенная наспех косичка расползается.

– Какая разница, что они думают?

Мама беспомощно пожимает плечами. Снова появляется журнал. Она пролистывает его до середины, подталкивает ко мне, и я вижу большую фотографию нас с Дриксом на ярмарке. На его красивом лице танцует немного нерешительная и чудесная улыбка, но самое лучшее – это то, как он смотрит на меня. Как будто я – некая сказочная мечта. Этот снимок я видела сотню раз, и все равно сердце кувыркается, и кровь бежит быстрее, пощипывая кожу.

Провожу пальцем по краю журнала, и, решив, что уже могу контролировать выражение лица, поднимаю голову.

– Фотка не новая.

– Нет, – соглашается папа, – не новая. Но если люди подумают, что вы вместе, из этого вырастет целая история. И она будет не о том, как Хендрикс вступил в мою программу и в течение года сменил один жизненный путь, запутанный и изломанный, на другой, гарантирующий успех. Программа работает. Пример – не только Хендрикс, но и другие молодые люди, юноши и девушки. Мы не теряем их из виду, наблюдаем за ними и удивляемся тому, как хорошо у них получается. Нам нужно, чтобы средства массовой информации рассказывали о Хендриксе.

Значит, если я заговорю о программе, то все сведется к нам, к той встрече в парке. Досадно, но смысл в этом есть.

– Следовательно, «Второго шанса» я не касаюсь, а основной упор делаю на голосовании, безумно высокой плате за обучение и студенческом кредите.

– Правильно. И не надо каждого репортера обзывать сталкером. Лучше всего вообще никого не обзывать.

– Он это заслужил.

– Заслужил, но подчищать пришлось Шону. – Папа подталкивает в мою сторону стопку папок. – Если подготовишься, сможешь говорить о моей инициативе по чистой энергии. Наш последний опрос общественного мнения показывает, что эта тема входит в тройку приоритетных для избирателей молодого возраста.

Вот так. В угледобывающем штате «чистая энергия» – тема, мягко говоря, спорная, но будущее есть будущее. Принимаю весь «облегченный» вариант ознакомительного материала, изучение которого гарантирует мне занятость на ближайшие двадцать лет.

– А еще целиком и полностью за спасение бельков.

– Как и во всех прочих информационных пакетах, которые мы давали тебе, ключевые моменты изложены на первой странице. Детали, пояснения – на последующих.

– Это еще не все, дочка, – говорит мама.

И тут я хлопаю ладонями о стол.

– О’кей, но здесь я топну ножкой. Прочитать что-то еще я просто не в состоянии. Вы уже вручили мне для заучивания многотомную энциклопедию, да еще придется поработать с теми документами, которые присылаете электронной почтой…

– Речь не об этом, – перебивает меня мама. – О Хендриксе.

И мир начинает медленно кружиться. Я как будто стою посередине дороги и вижу, как на меня со скоростью сто миль в час несется фура.

– А что Хендрикс?

– Он будет ездить с нами и участвовать в тех же мероприятиях, что и ты. Понятно, что ты должна быть вежлива и приветлива с ним, но… – Мама умолкает, не договорив.

– Но… – подбадриваю я ее.

– Мы хотели бы, чтобы на мероприятиях ты держалась от него подальше, – заканчивает папа. – Если репортеры или кто-то еще увидят вас вместе, даже просто как друзей, история о ваших отношениях продолжится, и тема, говорить о которой необходимо в первую очередь, – я имею в виду программу «Второй шанс», – уже не прозвучит, и никакой дискуссии не получится.

– И не надо придавать этому большое значение. – Мама тянет руку через стол, словно хочет дотронуться до меня. – Одно дело просить тебя об этом, если бы вы были близкими друзьями, но ведь ты контактировала с ним лишь несколько раз. Будь с ним любезна, но сохраняй дистанцию.

Чувствую себя розой, в ускоренном режиме увядающей на кусте. Мама права, это будет нетрудно. В реальной жизни – пустяк. Но ведь были же сны и мечты, прокатывались десятки вариантов из серии «а что, если». Да, я знала, что они несбыточны, но однако же… А теперь все смято и растоптано.

– О’кей.

– Еще одно, – торопится мама, и я напрягаюсь, ожидая удара.

– Что?

– Эндрю планирует присоединиться к нам и участвовать в кампании, – сообщает папа.

Я поняла это еще на прошлой неделе, когда он появился через несколько часов после того, как ушел Дрикс. Они потом долго совещались втроем, папа, Шон и Эндрю. Ничего удивительного. Эндрю – внук нынешнего сенатора. Как и у меня, политика у него в крови.

– И?

– Мы не хотим повторения того, что случилось на Мэй Фест, – говорит мама. – Если тебе сказано быть с Эндрю, будь с ним.

– И ни на шаг в сторону, Элль. – Папа пригвождает меня взглядом. – Разговор у нас с тобой уже был, но повторю. Ты должна доверять нам и тем решениям, которые мы принимаем в отношении тебя и твоего будущего. Мы говорим – ты делаешь. Точка.

Понятно. Сама виновата. Не сказала им про стажировку. Получила от родителей инструкции и не послушалась. Они полагали, что дочь не одна, а я отшила Эндрю. Думала, у нас, в Штатах, можно спокойно пройти по улице, и никто к тебе не пристанет. Все справедливо. Обидно, досадно, но по делу.

– Хорошо, согласна. И насчет Эндрю, и насчет того, что слушаться надо.

Мама переводит дух:

– Рада это слышать, потому что тебе придется проводить с ним много времени.

Я поднимаю голову, понимая, что нарушила главное правило переговоров: прежде чем ставить подпись, прочти то, что написано мелким шрифтом.

– Что значит «много»?

– Где ты на публике, там и он на публике, – говорит папа. – На расстоянии вытянутой руки. Считай, что ты к нему приклеилась.

Кружится голова. Мне семнадцать, но без няньки нельзя. Мало того, нянька – человек, которого я терпеть не могу.