Текст книги "Река"

Объявление

В Рёа я выхожу из трамвая, эту остановку я знаю лучше всех остальных, виллы тут не особенно большие, когда-то здесь была усадьба арендатора, принадлежавшая двум большим усадьбам – Бугстад и Фоссум. Я думаю об Ане и о своей маме. Марианне Скууг тоже мать. Мать Ани. Интересно, вернулась ли она уже на Эльвефарет, оплакивает ли случившееся, числится больной или пытается продать это проклятое место преступления? Если я спущусь до конца Эльвефарет и дойду до ольшаника, я, возможно, это узнаю. Но, оказавшись на знакомом склоне, я чувствую себя глупо. Мне нужна цель. А ее у меня нет. Даже мой внутренний мотив слишком туманен. Где здесь, в Рёа, моя жизнь? В доме, в котором прошло наше с Катрине детство?

С каждым метром я миную собственное прошлое. Спотыкаюсь. Здесь дорога спускается к месту, отмеченному смертью, к Татарской горке, к водопаду. Здесь, однажды осенним вечером, я слышал шаги Ани. Здесь лежал камень, который братья Мелумы сбросили на меня однажды апрельским вечером. Я возвращаюсь в детство, к унижениям, скуке, случайным разговорам по душе со взрослыми. Они никогда не компенсировали мне одиночества. Одиночества в мировом пространстве, даже если отец иногда поздним вечером выводил меня на улицу посмотреть на небо – на Лайку, Спутник и Гагарина. Я не видел разницы между ними, только чувствовал, что в багаже всех этих достижений прогресса есть что-то жуткое. Я возвращаюсь в Страну Страха. Вторник. Сентябрь 1970 года. В каком-то стеснении я иду по Мелумвейен. Мне стыдно того, чего я стыдился раньше. Это двойная бухгалтерия. Есть что-то, что никогда не позволит мне окончательно порвать с этой скромной, красивой и вместе с тем такой грустной долиной. Ни красоты Мариадала, ни головокружительных порталов. Вергеланду было бы трудно написать хвалебное стихотворение о Рёа. Но я все рано люблю Мелумвейен, по которой иду, люблю неяркую поэтичность, которой эта природа, эта улица одаривает того, кто умеет видеть. Я останавливаюсь напротив нашего дома, смотрю на наши окна, откуда на меня смотрят чужие люди, если они вообще сейчас там. Но их даже нет дома. Мне кажется почти провокацией, что в доме моего детства, в этом обычном желтом доме, никого нет. Неужели они не знают, что в эту минуту я прохожу мимо? Я, Аксель Виндинг, трамвайный соблазнитель. Подарок женщинам, живущим в пригороде. Поклонник любви. Глубокая и сложная натура.

А на другом берегу Люсакерэльвы Сельма Люнге ждет своего юного гения.

На столбе перед нашим домом приклеена белая бумажка: «Сдается комната. Прекрасно подходит для молодого человека, занимающегося музыкой. Есть рояль. Недорого, если жилец будет исполнять простейшие работы по саду. Обращаться к Марианне Скууг, тел. …» и т. д.

Меня тошнит и выворачивает наизнанку, я вижу тени в окне моей бывшей комнаты. Свидетель. Но он, или она, не может поставить мне диагноз. Я и сам не знаю, болезнь ли это. Это тоска. Потрясение. Марианне дала объявление! Хочет сдать Анину комнату. Я краснею и от стыда, и от радости. Значит, я могу, если у меня будут деньги, снова вернуться сюда, снова попасть в ее мир! Но хочу ли я этого? Нет ли в этом чего-то болезненного? Что бы сказала мама? Я стою у столба, глотаю слюну и думаю. Близится вечер. Люди возвращаются домой с работы. Сентябрьское небо краснеет. Теперь может случиться все что угодно. Мелкие решения. Большие ошибки. Объявление Марианне ударило меня под дых. Ведь я сижу на мели. Слишком долго я откладывал принятие важного решения. Я должен сдать свою квартиру на Соргенфригата. Мне не по средствам жить в таком дорогом доме. Занятия с Сельмой Люнге – дорогое удовольствие. Нужно найти лучше оплачиваемую работу. Я откладывал решение, потому что мне необходимо место, где я мог бы заниматься. У Марианне я смогу заниматься. У Марианне я буду рядом с Аней, буду спать на ее кровати, смотреть на ее стены, видеть сны, которые она не успела увидеть, прикасаться к ее любимым клавишам. Эбеновое дерево. Слоновая кость. Какой была бы история фортепиано без слоновой кости?

Я в сомнении спускаюсь по Мелумвейен к Эльвефарет. Мое детство словно замкнулось в себе, стало запертой комнатой, от которой я потерял ключ. Но ведь все остальное еще существует! – думаю я. Деревья, дома, асфальт, калитки, кусты сирени. С каждым шагом я завоевываю обратно потерянную жизнь. Здесь мы с Аней стояли после прогулки на Брюнколлен. Там я стоял и смотрел, как она скроется за последним поворотом перед ее домом. Она не хотела, чтобы я провожал ее дальше этого поворота. Но теперь я уже вижу ее дом. Дом Скууга. Он мрачно темнеет за высокими деревьями. Я подхожу совсем близко и на столбе у калитки вижу такую же маленькую бумажку с беспомощно напечатанным на машинке текстом. «Сдается комната. Прекрасно подходит для молодого человека, занимающегося музыкой». Номер телефона. Но мне не нужен телефон. Я уже здесь. И я сознаю, что должен сделать самый важный выбор в моей жизни. Этот дом – место преступления. В нем, в подвале, Брур Скууг покончил жизнь самоубийством. Здесь, день за днем, умирала Аня. Осталась только ее мать, Марианне Скууг. Вдова. Почему она хочет сдать комнату? У нее совсем не плохое материальное положение, она из состоятельной семьи. И ей всего тридцать пять лет. Она потеряла друга, когда они катались на яхте. И она еще может родить ребенка.

Я открываю калитку и вхожу. Думаю, что, наверное, еще слишком рано, она вряд ли уже вернулась с работы, ведь у нее по-прежнему есть гинекологический кабинет на Пилестредет, и она занимается тем, что так смущает меня, когда я об этом думаю. Я сделал выбор и надеюсь, что судьба будет ко мне благосклонна. Я нервничаю, стоя перед ее домом, и понимаю, что все это пустая затея. А может, и ненужное унижение.

Наконец я звоню.

Звук колокольчика

Я не знал, что память так хорошо хранит звуки. Меня охватывает состояние, которое я испытал однажды во вторник, когда с деревьев падали желтые листья и я пришел на Эльвефарет, чтобы первый раз услышать Элгара. Аня ждала меня. У меня было чувство, словно я вошел в храм. Она хотела познакомить меня с игрой Жаклин Дюпре. Все остальное я просто похитил, как обычный карманный воришка. Потому что она все время находилась в другом мире.

Звон колокольчика. Потом шаги. Дверь открывает Марианне Скууг. Значит, она весь день была дома. Наверное, до сих пор числится больной. Но чем она занималась? Когда она открыла дверь, я увидел женщину в ситцевом платье, не подкрашенную и не готовую к приему посетителей. Весь ее облик свидетельствует о том, что она никого не хочет видеть. Но вот она видит меня, понимает, кто я.

– Ты? – Это звучит как обвинение.

Я показываю на столб.

– Твое объявление.

Она недоверчиво смотрит на меня. Кожа бледная и сухая. Должно быть, она все еще больна. У нас разница в возрасте семнадцать лет.

– Я не имела в виду тебя, – говорит она, растерянно покачав головой.

– Хотя я жил тут по соседству, на Мелумвейен. Хотя занимаюсь музыкой. Хотя Аня и я…

– Именно поэтому, – быстро говорит она, но открывает дверь и пропускает меня в дом. Я вижу, как напряженно работает ее мысль. Она пытается понять, подхожу ли я на роль жильца. Не будет ли это ошибкой. Уже в прихожей она закуривает. Самокрутка. Пальцы у нее желтые. Раньше этого не было. Погрубевшие. Почти неживые. Гинеколог с пальцами заядлого курильщика. Я поражен, мне это непонятно. Она замечает мой взгляд.

– Я курю как заведенная, – словно извиняясь, говорит она. – Много лет я себя сдерживала. Курила сигареты с фильтром. «Аскот». Дамские сигареты. А с этого лета курю самокрутки. Закуришь?

– Нет, спасибо. Я еще не курю.

– Молодой и безупречный!

– Не говори так.

Мы проходим в гостиную. Все так, как я помню. На стенах большие абстрактные картины. Йенс Юханнессен и Гуннар С. Гундерсен. С двух сторон от большого окна, смотрящего на реку и на долину, по-прежнему, как два храма, стоят динамики AR. Эксклюзивные усилители McIntosh и большой плоский музыкальный центр Garrard занимают почти весь подоконник, как и несколько месяцев тому назад. На правильном расстоянии от них – два кресла «Барселона». Два небольших диванчика Ле Корбюзье и два кресла «Вассили». Все обтянуто черной кожей. Стеклянный журнальный столик и теперь выглядит очень дорогим. А там, напротив, как всегда с поднятой крышкой, – рояль «Стейнвей». Лучшая модель А. Марианне внимательно следит за мной, как когда-то следила Аня, словно она в ответе за каждый находящийся здесь предмет. Она ждет, чтобы я что-нибудь сказал.

– Как в журнале интерьеров, – с восхищением говорю я.

– Гостиная была гордостью Брура. Этот столик, например, от Сарринен.

– Я знаю. Аня специально обратила на него мое внимание.

Я смотрю на застекленный шкаф, где стоят пластинки. Смотрю на большое окно и на деревья за ним и вспоминаю, как Аня сказала мне с ребяческой гордостью, что это ее мир.

– Здесь все так, как было? – спрашивает она с некоторой неуверенностью, будто мебель в комнате боится, что к ней прикоснутся, или стоит для того, чтобы кого-то порадовать.

– Ты все оставила на своих местах, – говорю я. – Мне кажется, что Аня в любую минуту может спуститься сюда со второго этажа.

Марианне нравятся мои слова.

– Правда, ты тоже так думаешь? – Она довольна. – А вот Брур ушел навсегда.

– Ты оплакиваешь его?

Она с удивлением смотрит на меня:

– Конечно, я его оплакиваю.

Снова на кухне

Мы сидим на кухне напротив друг друга. Кофе эспрессо из маленькой стальной кофеварки. На меня смотрят зеленые глаза. Взгляд Ани, он никогда не был двусмысленным, всегда прямым. И как только мать и дочь могли быть так похожи друг на друга? – думаю я. Неужели это потому, что Марианне было восемнадцать, когда она родила Аню? У нее измученное лицо. Нездоровая бледность. Летнего загара как не бывало. Мне ее жалко. Видно, нелегко сейчас быть Марианне Скууг. Смерть прошлась по этому дому и унесла двоих. Еще не прошло и года с тех пор, как мы с Марианне сидели в «Бломе». Тогда мне было всего семнадцать, а ей уже тридцать пять. Между нами возникло что-то странное. Мы оба тревожились за Аню. Марианне рассказала мне интимные подробности своей жизни. И самое важное то, что она решила уйти от мужа. Почему-то мне следовало это узнать! Мне, которого она совсем не знала и с кем раньше никогда не разговаривала!

Я смотрю ей в глаза и понимаю, что она тоже вспомнила тот наш разговор. Будем ли мы и теперь такими же откровенными? Ей трудно найти правильный тон.

– Но разве ты не получил в наследство квартиру в районе Майорстюен? – нервно спрашивает она.

– Получил, но мой доход не позволяет мне ее содержать. Единственный выход – сдать ее и сократить расходы. Меньше тратить. Во всяком случае, некоторое время. Один день в неделю я работаю в нотном отделе музыкального магазина. Остальное время я серьезно занимаюсь. Думаю, Сельма Люнге предложит мне дебютировать в следующем году или еще через год. Когда я увидел на столбе твое объявление, я просто не поверил глазам. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой.

В ее глазах появляется пустота.

– Слишком хорошо, чтобы быть правдой? То есть жить в этом доме?

– Для меня это хороший дом, независимо от того, что в нем произошло.

– Потому что здесь жила Аня?

– Да.

– Мне приятно, что ты говоришь об Ане. – Марианне улыбается.

Я слушаю собственные слова и не совсем понимаю, куда они могут меня завести. Несколько минут тому назад меня вырвало у фонарного столба. А сейчас я сижу в этом доме, который перекроил меня, начертал во мне ледяной узор, и вдруг мне захотелось здесь жить.

– Я только не понимаю, почему ты решила взять жильца? – спрашиваю я.

– Со среды я начинаю работать с полной нагрузкой. Для меня это важно по многим причинам. Я понимаю, что, наверное, ты ничего не знаешь о Союзе врачей-социалистов?

– Почти ничего, – признаюсь я и пытаюсь вспомнить то, что Аня когда-то рассказывала мне о своей маме, но я тогда почти не слушал ее.

– Ауд Блеген Свиндланд? – спрашиваю я.

Марианне удивлена и смотрит на меня с уважением.

– Так ты слышал о ней? Она открыла кабинет, где женщинам помогают подобрать правильные противозачаточные средства или сделать аборт, а сейчас мы пытаемся открыть клинику и заняться сексуальным просвещением. Это требует много сил. И много времени. Но мне нужна работа, в которой есть смысл, и потому необходим человек, который будет следить за домом. К тому же у меня есть свободная комната, комната Ани. Думаешь, никто не согласится жить в этой комнате? И еще есть рояль. Говорят, он очень хороший. Это правда?

– Правда, он очень хороший. Стейнвей никогда не делал плохие рояли. А модель А лучшая из всех моделей, на которых мне приходилось играть. Рояль тугой. Хорошо настроенный. Как раз то, что мне нужно.

Она кивает, но мысли ее далеко отсюда.

– Я повесила эти объявления здесь на столбах, потому что еще не была уверена, что действительно хочу сдавать комнату. Поэтому я не дала объявления в газете.

– Ты еще не уверена, что хочешь, чтобы тут жил посторонний человек?

– Ты не посторонний, – говорит она.

– И это будет стоить пятьсот крон в месяц?

– Тебе кажется, что это дорого?

– Нет, – говорю я.

Анина комната

Марианне хочет показать мне комнату на втором этаже. Она могла бы сдавать комнату для гостей. В ней тоже никто не живет. Но ей хочется снова слышать шаги в Аниной комнате. Мне тяжело подниматься по лестнице вслед за Марианне Скууг и вспоминать, как я поднимался тут первый раз. Это было незадолго до Рождества, и я шел как лунатик, неся на руках потерявшую сознание Аню. И удивлялся, до чего она худая, хотя на ней тогда был толстый лиловый джемпер. Ее испугал вид крови. Она случайно порезалась кухонным ножом, ранка была пустячная, но этого оказалось достаточно. Я действовал быстро и отнес ее наверх, чтобы положить на кровать. Решил, что так будет лучше всего. Теперь я думаю, что, наверное, мне следовало отнести ее в гостиную и положить там на диван. Но мне хотелось чего-то более интимного. Хотелось попасть в ее комнату. Увидеть ее кровать. И она это поняла. Я помню, как она беззвучно спросила: «Хочешь меня?» И я, растерявшись, ответил: «Ты это не серьезно». Я и сегодня в этом уверен. Конечно, она так не думала. Но было уже поздно. Я не мог удержаться. Она была страшно худа и, конечно, не получила никакого удовольствия от нашей близости. Но с того дня мы как будто навсегда были связаны друг с другом.

Двери во всех комнатах второго этажа открыты, как и в тот раз, когда я тут был. Я заглядываю в спальню Марианне и Брура Скууга. Там стояла смешная кровать с механическим устройством, позволявшим как угодно регулировать ее высоту, совсем как у кроватей в больницах. Ее там больше нет. Ее место заняла новая двуспальная кровать без технических хитростей и не такая кричащая, зато более женственная. Мне вдруг становится любопытно, спали ли в этой кровати какие-нибудь гости Марианне. Меня донимают грязные мысли, им не место у меня в голове. А вот ванная осталась прежней – строгой, серебристой, с огромным зеркалом. Мы с Марианне входим в комнату, где посчастливилось побывать и моей сестре Катрине. Я иду за Марианне, охваченный тупой болью. Хотя Аня умерла не здесь, в комнате чувствуется присутствие и дыхание смерти. Да, думаю я, этот затхлый запах и есть дыхание смерти. Широкая кровать стоит, как и стояла, но свадебной фотографии Марианне и Брура Скууга на стене больше нет. Только Бах и Бетховен висят по обе стороны от пустого пространства.

Мы осматриваемся. Я чувствую, что Марианне тоже больно видеть все это, что мы оба с трудом сдерживаем слезы, но не позволяем себе обнаружить свои чувства. Она не хочет, чтобы ее жалели. Не хочет, чтобы я обнял ее.

– Аня так любила свою комнату, – тихо говорит Марианне.

– Хотя в ней почти ничего нет?

– Она жила и дышала только музыкой.

– Это верно, но помню, я еще тогда подумал, что Бах и Бетховен на стене слишком мужская компания для молодой девушки.

Марианне смеется.

– Ты хорошо ее знал. И помнишь, какой она была аскетичной. У нее были очень скромные потребности. И, если эта комната тебя устраивает, но тебе не нравятся эти портреты, можешь просто их снять. Хорошо? У меня с головой все в порядке. Эта комната не мавзолей. В ней ты волен делать все, что захочешь.

Снова в ольшанике

Я стою в прихожей и слушаю эхо своих слов – значит, я могу въехать в следующий понедельник в шесть часов? В это время она уже вернется с работы. Потом я вспоминаю то, что сказала Марианне: я могу жить в Аниной комнате, я должен ухаживать за садом, делать там минимум того, что нужно, – она нетребовательна, – и могу заниматься на рояле каждый день с восьми до семнадцати. Целый океан времени! Девять часов ежедневных упражнений! Кроме ухода за садом, я должен расчищать снег, мне разрешено пользоваться «Амазоном», когда я получу водительские права, я должен делать для нее покупки, но это редко, в исключительных случаях, вечером она нуждается в тишине, и в это время гостиная должна принадлежать ей, и только ей, так же как и ванная должна быть только в ее распоряжении с семи до восьми утром и с одиннадцати до двенадцати вечером, в это время я могу пользоваться уборной в прихожей. Есть мы должны в разное время, то есть мне надо либо приобрести себе в комнату плитку, либо пользоваться кухней, когда ее нет дома, во всяком случае, как правило. Мне отводится свое место в холодильнике на второй полке слева. Я могу пользоваться морозилкой и стиральной машиной, если меня не смущает, что они стоят там, где Брур Скууг застрелился. Марианне Скууг умеет быть лаконичной, и юмор у нее иногда бывает мрачным. Она говорит, что ее объявления провисели на столбах несколько дней, но безрезультатно. Она почти потеряла надежду. Даже смешно, что на крючок попался именно я.

Правда? Смешно? – думаю я, пожимая ей руку на прощание, но обнять ее я не осмеливаюсь, хотя обнимал ее, когда умерла Аня и когда вытаскивал ее мокрую из моря. Она меня тоже не обнимает.

О чем, интересно, она подумала, сказав, что я попался на крючок?

Я поворачиваюсь к двери.

– И еще одно, – говорит она мне в спину.

– Что? – Я оборачиваюсь. Она неестественно бледна.

– Комната для гостей. Ее мой муж использовал в качестве кабинета. Дверь в нее всегда закрыта. Никогда не заходи туда.

– Обещаю.

– Никогда! – спокойно повторяет она, подкрепляя свои слова жестом.

– Понял.

Я снова поворачиваюсь и ухожу.

Я и рад и растерян. Мы ни словом не упомянули несчастный случай на море. Говорили мы долго, но я запомнил не все, слишком сильное впечатление произвела на меня встреча с Марианне и посещение того дома. Несмотря ни на что, я понимаю, что принял важное решение, поправил свои денежные дела и, главное, теперь я смогу заниматься каждый день столько, сколько мне нужно. Мне приходится напоминать самому себе, что я должен больше заниматься. Должен играть лучше, гораздо лучше, если хочу и впредь оставаться учеником Сельмы Люнге. Скоро мы первый раз встретимся этой осенью. А потом мне предстоит пройти через то, что Ребекка уже оставила позади: подготовку к дебюту.

Соглашение, думаю я, спускаясь к моему старому тайному убежищу, договор с Сельмой Люнге. Однако соглашение с Марианне Скууг – это такой же договор. Она позволит мне жить в своем доме. Позволит мне быть тем молодым человеком, который будет спать на Аниной кровати, тогда как она сама будет отдавать все силы просвещению людей в области здравоохранения и ратовать за право женщин на аборт. Ну а я должен быть садовником и дворником. Иногда даже другом дома. Кроме того, тем, кто любил Аню. Это немаловажно. Мне нравится Марианне Скууг. С ней всегда так просто общаться. Она обладает авторитетом. Но авторитетом иного свойства, чем Сельма Люнге. Для Сельмы Люнге важны консервативные ценности, культура. Марианне Скууг придерживается радикальных взглядов, разбирается в политике. Она рано почувствовала себя свободной. Рано родила ребенка, а в те времена было не так легко придерживаться социалистических взглядов, как сегодня. Что, интересно, она думает обо мне? Кем я выгляжу в ее глазах? Восемнадцатилетним парнем, занимающимся музыкой, которого легко пожалеть? У которого нет матери, нет дома, который не получил аттестата зрелости и не уверен в себе? Но кто, скажите, уверен в себе? Разве Марианне Скууг была уверена в себе, когда открыла мне дверь и впустила меня в свой дом?

Я снова иду в ольшаник. Это моя тягостная, ставшая со временем грешной, тайна. Что мне там делать? Неужели я никогда не освобожусь от прошлого, от шума реки, водопада, шороха в ветвях деревьев? Здесь, в гуще ольшаника, сердце обновляется, рождаются мечты. Здесь я могу смотреть на отражающуюся в воде луну, которая медленно погружается в реку, и знать, что это мое навсегда. Водопад, где погибла мама, всего в паре сотен метров отсюда. Здесь я могу настроиться на вечер, обрести новые надежды. Я пробираюсь между еще не пожелтевшими деревьями. Сижу и думаю обо всем и ни о чем. Но мое сердце стучит так же, как оно стучало, когда была жива Аня. Неужели я запечатал свою судьбу? Совершил что-то роковое? Правильно ли с моей стороны поселиться в доме Марианне Скууг? Инстинктивно я понимаю, что Сельме Люнге это бы не понравилось. Она живет на другом берегу реки, там светло. Она решила связать со мной все надежды и подготовить меня к дебюту в Ауле. Далеко не каждый может похвастаться тем, что он ученик знаменитой Сельмы Люнге, этой феноменальной пианистки из Германии. Среди преподавателей музыки она занимает первое место рядом с Робертом Рифлингом. Ребекка на своем дебюте запуталась в подоле платья, упала на сцене и все испортила, также и Аня, бриллиант Сельмы Люнге, потерпела крах на пути к славе. Теперь моя очередь. Обстоятельства, связанные со смертью Ани, играют не последнюю роль в моем стремлении к успеху.

Я сижу в ольшанике, погруженный в эти мысли, терзаюсь сомнениями, но успокаиваю себя тем, что жить в квартире Сюннестведта мне в любом случае не по карману. Я зарабатываю недостаточно, чтобы платить за нее. Кроме того, мне не нравится жить в городе. Я оказался мячиком между двумя самоубийствами. Сюннестведт покончил жизнь самоубийством в своей квартире на Соргенфригата, Брур Скууг – в своем доме на Эльвефарет. Одно место не лучше другого. Но меня это не пугает. Мне кажется нормальным, что я буду спать на Аниной кровати. С портретами Баха и Бетховена на стене.

Неожиданно я слышу шаги и вздрагиваю. Солнце только что зашло за деревья на другом берегу реки. Обычно сумерки навевают грусть, но сейчас они не предвещают добра. Кто-то пришел по мою душу, думаю я. И не ошибаюсь. По тропинке спускается Марианне Скууг в зеленой спортивной куртке, старых джинсах и коричневых старомодных резиновых сапогах. Издали ее легко принять за Аню. Марианне Скууг как будто вернулась в собственную юность и осторожно идет ко мне. Но меня не видит. С каждым шагом она становится старше, не теряя своей красоты. Просто яснее проступают некоторые детали. И я уже не знаю, то ли ее околдовали сумерки, то ли мои чувства жаждут заполнить пустоту. У меня колет сердце. Скоро появится луна, и небо изменится. Скоро начнутся тяжелые ночи, думаю я. Но в душе я торжествую. Потому что Марианне Скууг ищет меня. Я глупо себя чувствую, и мне стыдно, что я прячусь от нее, уверенный, что она ни за что меня не найдет, потому что этот ольшаник принадлежит только мне. И, тем не менее, я торжествую, потому что она ищет и высматривает меня на тропинке. Потому что она любопытна и бесстрашна. Однако эта крутая тропинка подходит не всякому. К тому же она никуда не ведет. Если вода в реке низкая, в этом месте можно перейти реку по камням, но в этот вечер у Марианне Скууг другая цель.

– Аксель! – кричит она. – Ты здесь?

Я прячусь в зеленой листве и не отвечаю. В голове вдруг мелькает новая мысль: она передумала! Решила не сдавать комнату. И хочет сказать мне об этом.

– Но ты же пошел сюда! Я знаю, что ты здесь!

Тишина.

Она всего в пяти метрах от меня. Все-таки она очень смелая, снова думаю я. Именно в этом месте я однажды до смерти напугал Аню. В висках у меня стучит. Только бы не стучало слишком громко. Теперь я вижу Марианне Скууг сбоку. Вижу ее возраст. Морщинки на коже. У Ани их не было. Вижу, что она останавливается, шарит в кармане, сворачивает самокрутку. Если ее муж был Человеком с карманным фонариком, то для меня она отныне Женщина с Реки, тонконогая, гибкая. С пожелтевшими от табака пальцами. Кровь ударяет мне в голову. И мне стыдно, стыдно, что в эти скорбные для нас обоих дни я думаю о чем-то, что могло бы с нами случиться, о чем-то неожиданном и свободном. Думаю, что я мог бы позвать ее, и она пришла бы ко мне, что мы могли бы вместе развеять нашу скорбь.

Марианне стоит и смотрит вниз на реку. Глубоко затягивается. Мне нравится ее манера курить. Кажется, что она никогда не выдохнет дым, что он недостаточно для нее крепок. Неожиданно она поворачивается и идет по тропинке назад, медлит, поднимает с земли упавший лист, держит его обеими руками. Словно любовь, которую прячет так глубоко. Или мысль, которая в эту минуту возникла у нее в голове. Я не отрываю от нее глаз. Как же она похожа на Аню, думаю я. И бормочу Ане, пребывающей где-то среди мертвых:

– Аня, дорогая, ты хочешь, чтобы я жил у твоей мамы? Правда, хочешь?

Но так же, как Марианне не получила ответа, я тоже не слышу ответа из Царства Мертвых или из сумерек.

Через полчаса я осторожно выбираюсь на дорогу и на трамвае возвращаюсь в город.

Думаю, что мне надо действовать быстро. Дать в «Афтенпостен» объявление о сдаче моей квартиры. Чтобы Марианне уже не могла передумать.

Хотя в глубине души я знаю, что она этого не сделает. Ведь она показала мне комнату Ани.

Менять что-либо уже поздно.