Текст книги "Река"

Возвращение домой

Все изменилось.

Во мне поселился страх. Звездной ночью я спускаюсь к реке. Скоро я услышу шум воды. Но я не дохожу до конца крутого склона. Я останавливаюсь и смотрю на водопад, в котором утонула мама. Потом поворачиваюсь и смотрю на противоположный берег. Там в одном окне горит свет. Среди высоких деревьев высится темный и мрачный дом.

Там сидит Марианне и ждет меня, думаю я.

И я чувствую острую, щемящую, но все-таки радость, оттого что снова вернусь в это место, снова буду тут жить, хотя будущее мое туманно. Что меня ждет в этом доме? Понравится ли мне там? Что произойдет между Марианне и мной? Справимся ли мы когда-нибудь со своим горем? Каждую минуту она будет напоминать мне об Ане.

На меня смотрит луна, большая, полная. Только что поднявшаяся над верхушками деревьев. Она струит призрачный свет. Я стою на ветру и понимаю, что одет слишком легко. Смотрю на часы. С ужасом вижу, что время уже перевалило за полночь. Я с трудом успею на последний трамвай. Бегу на остановку Лиюрдет. На дороге никого, и в вагоне тоже нет никого, кроме кондуктора.

Я измучен всем случившимся. А когда думаю о том, что меня ждет впереди, меня охватывает усталость, какой я не знал до этого вечера. Меня пугает программа дебютного концерта, составленная для меня Сельмой Люнге. Особенно Бетховен, опус 110. Почему она хочет, чтобы я чувствовал себя старше, чем я есть? Эту же ошибку она допустила и с Ребеккой. Сельма захотела, чтобы она играла опус 109. Может быть, у Сельмы сначала был план, что три ее юных талисмана, трое ее лучших учеников просверкают один за другим три года подряд, как жемчужины в ожерелье? Ребекка с опусом 109, Аня с опусом 110 и я с опусом 111? Она вполне могла так думать. Но Аня умерла. И теперь опус 110 перешел ко мне. Откуда мне знать, нет ли у нее на примете еще одного ученика, который исполнит потом опус 111? Независимо ни от чего, эти сонаты написаны уже стареющим Бетховеном. Это его последние сонаты. Почему не позволить мне играть «Аппассионату»? Почему не позволить быть молодым и проявить страсть? Девятнадцатилетнему юнцу, каким я тогда был, не к лицу играть опус 110 так же, как вундеркинду не к лицу играть сонату «Хаммерклавир». Ребекка очень средне сыграла опус 109 и вовсе не потому, что она запуталась в платье и упала.

Я с трудом сижу в трамвае. Спина ноет. Пальцы болят, словно я прищемил их дверью. Удары Сельмы Люнге попали точно в цель.

Трамвай останавливается в Рёа. Но на остановке нет ни души. Только ночь. И Мелумвейен, спускающаяся вниз. Она сползает мимо моего бывшего дома вниз к Эльвефарет.

Больше я уже никогда не проеду здесь на трамвае вместе с Аней.

А с Марианне Скууг? На некотором расстоянии ее возраст не виден, думаю я. На расстоянии можно подумать, будто это Аня.

Но это не Аня. Ани нет и уже никогда не будет.

Трамвай останавливается в туннеле под площадью Валькириен пласс. От остановки Майорстюен до остановки Валькириен пласс всего несколько шагов. Наверное, на то были особые причины, думаю я. Я занимаю себя такими смешными отступлениями, чтобы избежать более важных вопросов, над которыми мне надо подумать. Может, у того, кто проектировал эту линию, на Валькириен пласс жила мать, у который были больные ноги? Или он сам тут жил? Может, ему хотелось думать, что это – его остановка? Ведь, наверное, сделать здесь остановку стоило больших денег? Я выхожу из трамвая, вежливо пожелав водителю покойной ночи. Мне еще никогда не доводилось ехать в трамвае совершенно одному. Большой вагон, и я в нем – один.

Я выхожу на улицу, думая о том, что Сельма Люнге сказала о моей предполагаемой поездке в Вену. А в Вене есть трамваи? Мне восемнадцать лет, и я еще никогда не бывал за пределами Норвегии. Мой географический радиус едва ли превышал тридцать миль. Я всегда боялся ездить. Там, вдалеке, людей подстерегали несчастья, страшные аварии. Но ведь это чепуха. Большие аварии могли подстерегать их и дома.

И все-таки мне не хотелось никуда ехать.

А вот теперь я собираюсь вернуться туда, где произошли трагедии. К водопаду. И в дом Ани.

В памяти крутятся какие-то слова Ребекки. Что-то о выборе. Правильном и неправильном выборе.

Я, как во сне, иду в свою квартиру на улице со смешным названием. Соргенфригата. Улица, где нет горя. В этой квартире умер Сюннестведт. Единственное, чего он хотел, это быть моим педагогом. Но я выбрал себе в педагоги чудовище. И в благодарность получил квартиру.

Я отпираю дверь дома, который мне вскоре предстоит покинуть. Воздух спертый, хотя я живу здесь, сплю и часто проветриваю квартиру, с тех пор как вернулся с дачи Ребекки.

Мне приходит в голову, что я собираюсь переехать с одного места, связанного с трагическим событием, в другое, которого трагедия тоже не обошла стороной.

Встреча с Ребеккой Фрост

Я даю объявление о сдаче квартиры в «Афтенпостен», и студенты ползут на него, как муравьи. Они звонят в дверь и интересуются квартирой. Но для них она слишком дорога и слишком мала. Я не могу предложить им много квадратных метров, моих метров мало для целого коллектива, ведь теперь вокруг повсюду живут коллективами. Молодые люди объединяются. Доверчивые души, запечатавшие свою судьбу. А я прошу полторы тысячи крон в месяц.

Неожиданно у моей двери появляется Ребекка Фрост.

Время после полудня, осень уже освоилась в Осло. Резкий свет. Солнце и тени. На Ребекке ее смешной костюм, характерный для богатой части города, – фирменный жакет и дорогие джинсы. Но он идет к ее пронзительно голубым глазам. Она выглядит моложе, чем в последний раз, потому что сейчас она веселая. Ребекка целует меня в щеку, но прикасается рукой к моей пояснице, чтобы дать мне понять, что она все помнит. Мне стыдно за собственные мысли. Мне стыдно, что я так же думаю о Марианне Скууг, что продолжаю так же думать об Ане, которая умерла. Со мною что-то серьезно не так. Мною владеет какое-то безразличие. Я как будто потерял свою индивидуальность. Может, Сельма Люнге это поняла?

– Что у тебя с руками? – испуганно спрашивает Ребекка.

Я смотрю на свои руки. Раньше я их словно не замечал. Теперь вижу, что они распухли. Красные следы от ударов линейкой выглядят как ожоги.

– Я упал. Возвращался вчера от Сельмы Люнге. Споткнулся о сломанную ограду.

– Бедняжка!

– Ничего страшного.

– А с Сельмой Люнге тоже ничего страшного?

Я киваю, готовя на кухне кофе. Вижу, что, пока я говорю, Ребекка внимательно все разглядывает, каждую мелочь. Наконец я понимаю, зачем она пришла.

– Да-да, – говорю я. – Но об этом мы поговорим позже. Я понимаю, что ты увидела мое объявление в «Афтенпостен»?

– Да. Ты действительно собираешься сдавать эту жемчужину? Такую замечательную холостяцкую квартирку?

Я снова киваю, чувствуя себя почти виноватым.

– Но ведь ты получил ее в подарок? – спрашивает Ребекка с присущей ей прямотой. – Разве этот бедный старик повесился не из-за тебя?

– Не говори так! Я не знаю, как он умер. Может быть, наглотался таблеток. Хотя о чем мы говорим? Несколько секунд боли. Я не знаю подробностей. Знаю только, что Сюннестведт завещал мне квартиру и рояль.

– А ты, бессердечный негодяй, предпочел ему Сельму Люнге!

– Прошу тебя не говорить так!

– Я только повторяю то, о чем судачат в музыкальной среде. Там считают, что ты предатель. Я так говорю, потому что ты – мой друг. Ты получил в наследство квартиру от своего учителя музыки. Он покончил жизнь самоубийством, с этим никто не спорит. Но до того, как он покончил с собой, ты начал брать уроки у Сельмы Люнге. Понимаешь, что я имею в виду?

– Еще одного судебного процесса я не выдержу, – говорю я.

– Почему ты хочешь сдать квартиру?

– Мне нужны деньги. Мне нужно заниматься. Учиться. Набирать мастерство. Я снял себе жилье с роялем за пятьсот крон в месяц. А за эту могу получить полторы тысячи. Но моя квартира, наверное, слишком мала и бедна для тебя? Ты со своими деньгами легко можешь купить себе пентхаус в любой части города.

– Вовсе нет. Папа воспитывал меня в строгости. Конечно, когда-нибудь в будущем я, наверное, получу наследство, но до того времени должна справляться сама, хотя на карманные расходы я получаю много. Эта квартира подходит нам с Кристианом во всех отношениях. Нам нужно жилье в центре. Как ты знаешь, он учится на юридическом, а я изучаю медицину. – Она оглядывается по сторонам. Внимательно осматривает большую гостиную, маленькую кухню, заглядывает в ванную, которую, к счастью, я только что вымыл.

– Замечательно. Нам не нужна слишком большая квартира. – Ребекка хихикает. – Есть рояль. Значит, мне не придется ездить к маме и папе, чтобы заниматься. Я не хочу расставаться с музыкой.

Она смотрит на меня в упор:

– А где будешь жить ты сам?

Я не могу встретиться с ней глазами.

– Анина мать сдает комнату с разрешением пользоваться роялем.

Реакция Ребекки следует незамедлительно:

– Анин дом? Анина мать? Да ты просто больной, Аксель!

– Так кажется только на первый взгляд. Между тем, это логично.

– Логично жить в доме, где дочь уморила себя голодом, а ее папаша застрелился из дробовика?

– В моем случае с этим можно справиться.

– Хочешь вернуться в места, где прошло твое детство? Поэтому?

– Может быть, отчасти и поэтому. И я буду жить ближе к Сельме Люнге. Она назначила дату моего дебюта. Ровно через девять месяцев.

Ребекка делает большие глаза.

– В этом вся Сельма. Очевидная метафора. Значит, к тому времени у вас как будто родится общий ребенок или некий плод?

Я улыбаюсь над ее иронией. И киваю:

– Да, это будет день первый.

– Но плоды бывают весьма уязвимы, Аксель. Опомнись, пока не поздно. Неужели ты действительно этого хочешь?

– Разумеется.

Она задумывается. Качает головой.

– Ладно. С этим я ничего не могу поделать. Словом, квартира мне подходит. Что может быть лучше Соргенфригата? Я всегда любила эту часть города. И отсюда мне будет легче контролировать Кристиана.

– А его нужно контролировать?

– Мы счастливы, Аксель. И собираемся сыграть свадьбу на третий день после Рождества.

– Поздравляю.

– Спасибо.

– Я рад, что вы счастливы. Для тебя счастье так много значит!

– Ты надо мной смеешься?

– И не думаю, – убежденно отвечаю я. Мне и в самом деле нравится мысль, что в моей квартире будут жить Ребекка и Кристиан. Извращенная радость собственника. Комплекс сына арендатора, который я унаследовал от отца. Мне больше не придется по субботам торговать нотами в музыкальном магазине. У меня будет еще больше времени на занятия. И я сохраню связь с Ребеккой. Мне не хочется, чтобы она исчезла из моей жизни.

– Подпишем договор? – спрашивает она.

– Ты считаешь, что нам нужен официальный договор?

– Обязательно, – серьезно отвечает Ребекка. – Кристиан – будущий юрист. А если ты умрешь? Или сойдешь с ума?

– Значит, он составит договор и придет ко мне?

– Нет. Я не хочу, чтобы вы встречались. Еще рано.

– Почему?

– Кристиан очень ревнив.

– Он знает про нас? – с испугом спрашиваю я.

Ребекка с каменным лицом смотрит на меня.

– Нет. А что тут можно знать? К тому же он считает тебя гомосексуалистом. Мне пришлось убедить его в этом, когда он узнал, что ты гостил у меня на даче.

Мы сидим на безобразном диване, который Сюннестведт завещал мне в придачу к квартире и роялю. Нас разделяет грусть, думаю я. Грустно, что мы не обо всем можем говорить друг с другом. О том, что случилось в последние годы. О нашей жизни. О том, что она первая влюбилась в меня. Первая меня поцеловала. Что я тогда не ответил на ее чувство. Но она все-таки приоткрыла мне свою дверь. Мы не можем говорить об этом. Нет. Об этом – никогда, думаю я.

– Как себя чувствует дача? – спрашиваю я наконец.

Ребекка грустно улыбается.

– Дача все выдержит. Она прекрасно себя чувствует. Но после того, что случилось, нам пришлось кое-что там изменить. Избавиться от всего, что напоминало бы о тяжелом. Яхта, например. Она больше уже не будет называться «Микеланджели».

– Правда?

– Да. Ведь я не буду пианисткой. По-настоящему. Знаешь, как она теперь называется?

– Попробую угадать.

– Да, угадай! – Ребекка полна ребяческого энтузиазма.

Я не могу удержаться.

– «Альберт Швейцер»! – говорю я.

Ребекка со страхом смотрит на меня – вздернутый носик, крохотные веснушки.

– Аксель! Как ты мог это угадать?

– Человек должен кое-что понимать в своих лучших друзьях.

Ребекка довольна и быстро целует меня в губы.

– Значит, ты будешь изучать медицину и в свободное время играть на рояле? – спрашиваю я, когда с практической частью уже покончено – договор составлен и подписан. Она стоит в дверях и собирается уходить.

– Да. Мне этого хочется. – Она улыбается. – К тому же неплохо избавиться от надзора мамы и папы.

И то верно, думаю я. Но Ребекка сказочно богата. Она могла бы выбрать квартиру и получше. Миллионеров не понять. Они скупы. Ведут точный счет деньгам. Ребекка тоже ведет счет. Даже когда она с кем-то занимается любовью, она все равно ведет счет, с грустью думаю я.

И неожиданно обнимаю ее. Я не хочу, не могу, не должен с ней ссориться. Она всегда поддерживала меня. И я тоже старался, как мог, поддержать ее.

– Хороший ты парень, Аксель, – говорит она.

– А что мне сказать про тебя? – смущенно спрашиваю я.

– Скажи что-нибудь очень хорошее. Чтобы я каждый день могла вспоминать твои слова.

– Тебе это необходимо?

– Это всем необходимо.

– Тогда я скажу, что люблю тебя. Что я восхищаюсь тобой, что буду тосковать по тебе. И, наверное, нуждаться в тебе.

– Хватит, больше ни слова, – просит она.

Прощание с квартирой Сюннестведта

Я укладываю свои вещи на Соргенфригата. Четыре картонных коробки. Негусто. Пластинки и часть книг остаются Ребекке и Кристиану. Собрание пластинок Брура Скууга все равно больше моего. Оно содержит и те пластинки, которые есть у меня, и еще три тысячи других. Так что в основном мои вещи состоят из нот, одежды, туалетных принадлежностей, полотенец, халата и нескольких самых любимых книг.

У меня такое чувство, будто я целую неделю занимался уборкой квартиры. Во всяком случае, в это время я не подходил к роялю. Да я и не мог играть с такими распухшими пальцами. К счастью, до следующего занятия у Сельмы Люнге осталась еще неделя. Как только я окажусь в доме на Эльвефарет, все наладится, думаю я.

Ровно в половине пятого в дверь раздается звонок. Ребекка Фрост, как всегда, точна. Она предложила перевезти меня в Рёа. Мне бы хотелось избежать ее критического взгляда на все мои действия. Но, с другой стороны, я тронут участием Ребекки в моей жизни на всех ее уровнях.

На ней рабочая одежда: потертые джинсы и куртка, в которой она, наверное, чистила лодку перед каждой Пасхой последние двадцать лет. На ней даже смешная кепочка.

– На службу явилась, – говорит она и шутливо отдает честь.

– Берегись, – улыбаюсь я. – С каждым разом ты становишься все красивее.

– Не трудись, Казанова. Ведь ты знаешь, что я занята. – Она разочарованно смотрит на картонные коробки. – И это все?

– Пластинки я оставляю тебе, если ты не имеешь ничего против. У Аниного папаши собрание пластинок, которое может соперничать с собранием пластинок Норвежского радио.

Она критически оглядывает комнату, неуверенная, что я все убрал как следует.

– Не сомневайся, пол я вымыл, пройдись и проверь, – говорю я.

Она придирчиво осматривает каждый уголок. Даже проводит пальцем по подоконникам.

– Гм-м, – Ребекка явно поражена. – Кто тебе тут все вымыл?

– Я сам все вымыл.

Она с уважением глядит на меня:

– Я всегда знала, что ты чистоплотный, но чтобы до такой степени! Мужчинам это не свойственно.

– К этому меня приучила мама. Вот и все.

Ребекка заглядывает даже в ванную. В унитаз.

– Тебе будет легко в жизни, – говорит она с улыбкой.

– Да, если от меня потребуется только это.

Мы сидим в машине, в американском джипе, каких в то время в Норвегии еще почти не было.

– Это машина папиной фирмы, – смеется Ребекка.

– Подумать только! – У меня наготове пачка сигарет, чтобы поразить ее.

– Что я вижу, Аксель! – восторженно говорит она. – Ты уже всерьез начал курить?

– Нет, не всерьез, – признаюсь я. – Но ведь Марианне курит.

Ребекка делает большие глаза.

– Ну и что? Ведь она не твоя девушка? Тогда бы еще это было понятно. Но копировать привычки своей квартирной хозяйки? Ведь она для тебя, если не ошибаюсь, только квартирная хозяйка?

– Да, но у нее весь дом пропах табаком.

– Ну, разве что, – лаконично замечает Ребекка.

Но что-то, видно, ее все-таки зацепило.

– Слушай, а какая между вами разница в возрасте, между тобой и Аниной матерью? – вдруг спрашивает она.

– Семнадцать лет.

– Значит, ей тридцать пять?

– Верно.

– Она могла бы быть твоей матерью.

– Конечно. Ей было восемнадцать, когда она родила Аню.

Мы умолкаем. И молча проезжаем Хаггели.

Наконец Ребекка осторожно поднимает на меня глаза.

– Послушай, Аксель…

– Слушаю.

– А что сказала бы на это твоя сестра? На то, что ты переехал к Марианне Скууг? Ведь Катрине и Аня были в любовных отношениях?

Я краснею. Мне неприятно говорить об этом.

– Кто знает, с кем еще Аня была в любовных отношениях? – бормочу я. – Катрине все это бросила, во всяком случае, на время. В среду я получил от нее открытку. Угадай, откуда.

– Колесит на поезде по Европе? – спрашивает Ребекка.

– Из Сринагара, – отвечаю я.

Ребекка свистит.

– Теперь все едут в Индию. В этом виноваты «Битлз».

– «Битлз»? А кто это?

– Не валяй дурака, Аксель. Это трагедия. Ты еще не знаешь, что они распались?

– У меня нет времени слушать поп-музыку.

Она удивленно моргает.

– «Битлз» – это не поп-музыка. Это искусство на уровне с Рихардом Штраусом!

– Сельма Люнге собирается написать книгу о Рихарде Штраусе, – говорю я.

– Кто бы сомневался! Но, пожалуйста, не уводи разговор в сторону.

– Это ты заговорила о «Битлз». Я говорил о Катрине.

– Как, по-твоему, что она думает?

– По-моему, она на все наплевала. Хотя кто знает. Это и для нее больное место.

– Она уже решила, чем хочет заниматься?

– Нет.

– Не огорчайся, Аксель. Ты-то для себя все решил. Через девять месяцев у тебя дебют.

– Да, я не прислушался к твоему совету.

Она быстро гладит меня по щеке.

– Несмотря ни на что, дружок, я на твоей стороне.

Вселение в дом Скууга

Солнце стоит еще высоко над деревьями на другом берегу реки, когда Ребекка сворачивает с Мелумвейен вправо по крутому склону. Но когда я через несколько секунд открываю дверцу машины, меня обдает студеный воздух. Я вздрагиваю, сам не понимая, почему. Как только мы с Ребеккой громко захлопываем дверцы машины, открывается входная дверь, и на пороге появляется Марианне в джинсах и голубом джемпере. Этот цвет ее молодит. Сходство с Аней так поразительно, что Ребекка даже вскрикивает. Только теперь я замечаю, что после лета Марианне отрастила волосы. Это делает ее еще больше похожей на Аню. Лишь когда она подошла к нам вплотную, на ее лице обозначились тонкие, почти невидимые морщинки. Ее голос тоже похож на Анин – он гораздо ниже, чем можно было ожидать, судя по ее внешности.

– Добро пожаловать, Аксель. – Она протягивает мне руку и смотрит в глаза, словно хочет показать, что она не раскаивается в своем решении.

– Большое спасибо. – Мне вдруг становится даже весело, потому что это уже случилось, потому что моя жизнь приняла новый оборот, потому что привидения в доме Скууга по какой-то причине стали не такими мрачными, как бедное одинокое привидение в квартире Сюннестведта.

– Мы прекрасно поладим друг с другом, – говорит Марианне Скууг и переводит взгляд на Ребекку.

– Я тебя уже видела, – говорит она и протягивает Ребекке руку.

– Да. Я, как и Аня, тоже участвовала в Конкурсе молодых пианистов два года назад.

Марианне кивает:

– Как приятно, что у Акселя появилась девушка. Ты, разумеется, можешь приходить к нему в любое время, когда захочешь. Пусть в доме будет немного рок-н-ролла. Аксель знает наши правила.

– Я не его девушка, – говорит Ребекка и быстро пожимает мне руку.

– Тогда вы просто еще не поняли своих ролей, – смеется Марианне. – Вы как будто созданы друг для друга. Но такой старухе, как я, не следует в это вмешиваться.

– Мы только друзья, – говорит Ребекка и открывает заднюю дверцу машины, чтобы достать оттуда мои вещи. – Сердечные друзья. Друзья на всю жизнь. В такие времена это очень важно.

– Какие такие времена?

– Новые.

Марианне соглашается с Ребеккой.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду. На прошлой неделе я была в Росунде и слушала «Роллинг Стоунз». Публика вела себя не так, как в мое время. Но мне это понравилось.

– Вы ходите на рок-концерты? – На Ребекку такое признание явно производит впечатление.

– Конечно. Аня, наверное, говорила вам, что в прошлом году я была в Вудстоке? Вместе с подругой.

– Правда? – Ребекка едва не роняет коробку на лестницу. Марианне ведет нас на второй этаж.

– Она никогда ничего не рассказывала, – говорю я.

Марианне на мгновение останавливается.

– Странно. Наверное, ей не понравилось, что я уезжала так далеко, хотя меня не было дома всего два дня. Так я обозначила свою свободу. Ни Аня, ни Брур рок не любили. Вообще-то я поехала туда, чтобы послушать Джони Митчелл. Но ее там не было.

– Мне она нравится, – замечает Ребекка.

– Ты слышала, как она поет «Lаdies of the Canyon»? – спрашивает Марианне. – Отличная песня о Вудстоке, хотя ее самой там и не было.

Ребекка качает головой:

– Не слышала, но учту.

Я вижу, что они нравятся друг другу. В них обеих есть что-то особенное.

– Я тоже хочу быть врачом, – говорит Ребекка.

– Значит, ты знаешь, что я врач? – с удивлением спрашивает Марианне.

– Союз врачей-социалистов, – отвечает Ребекка. – Вы делаете огромную работу. Моя подруга была у вас незадолго до… Вы дали ей очень важный совет. Она оказалась в трудном положении.

– Как ее зовут?

– Маргрете Ирене Флуед, – отвечает Ребекка.

– Маргрете Ирене? – восклицаю я.

– Да. Но это было уже после тебя, дурачок, – говорит Ребекка неожиданно резко. – У нее были серьезные отношения с одним непорядочным человеком, как раз перед ее отъездом в Вену.

Мы дошли до Аниной комнаты. И остановились, держа коробки в руках.

– Я ее помню, – кивает Марианне. – Рада, что смогла ей помочь. Наш управляющий департаментом здравоохранения – хороший человек. Карл Эванг. Даже странно, что он занимает этот пост с 1938 года. Этой весной он показал мне письмо, которое он написал одной матери, оказавшейся в трудном положении. Это было в пятидесятые годы. Тогда многое было по-другому.

– А что он ей написал? – спрашивает Ребекка, к моему отчаянию, мне уже стало тяжело держать две коробки.

– Мать поделилась с ним, что ее дочь забеременела от парня, с которым встречалась. Он был студентом и жениться не собирался. Мать опасалась, что дочь решила сделать подпольный аборт, не обращаясь за медицинской помощью. Она просила у доктора Эванга совета, но при той политической ситуации он ничем не мог ей помочь. Лишь шесть лет назад врачи получили право прервать женщине беременность, если ее жизни угрожает опасность. До права женщин на аборт еще очень далеко, если это вообще когда-нибудь случится.

Марианне говорит, словно не сомневается, что Ребекка с нею согласна. Словно тема сама по себе не бесспорна, но явно так важна, что мое вселение в дом Скууга отодвинулось на второй план. А насколько я знаю Ребекку, она во всем согласна с Марианне. Между этими двумя женщинами неожиданно возникает общность, в которую мне нет доступа, независимо от того, что я обо всем этом думаю.

– Да, я видела кое-какие цифры, – говорит Ребекка. – С 1920 по 1929 год в больницу Уллевол попали почти четыре тысячи женщин, которые тем или иным способом пытались избавиться от беременности. Большинство из них предприняли это без врачебной помощи. Больше восьмидесяти из них умерли и намного больше получили более или менее серьезные заболевания.

– Все верно, – говорит Марианне. – Так что через некоторое время добро пожаловать в наш союз.

Наконец мы заходим в Анину комнату. Я замечаю, что нас всех охватывает благоговение, словно мы вошли в церковь. В этой комнате Аня жила всю жизнь.

Мы опускаем картонные коробки на пол.

– Вот здесь я теперь буду жить, – говорю я, чтобы прогнать тягостное чувство.

И слежу глазами за Ребеккой. Она внимательно рассматривает детали. Вернее, их отсутствие. Мне легко понять, о чем она думает. Уютом в комнате и не пахнет. Она выглядит по-спартански, как тюремная камера. В ней нет доброй вибрации, как сказала бы Катрине. Но Марианне поставила в вазу букет розовых гвоздик. Неудачный выбор, думаю я. На страшно тяжелых похоронах Ани, которые состоялись всего через две недели после похорон Брура Скууга, весь пол в церкви был усыпан гвоздиками. Дешевая скорбь, подумал я тогда. Только розы от Марианне и от меня составили исключение.

Мы молчим. Как будто онемели от уважения к покойной. Даже Марианне, выбравшая такой открытый и непринужденный тон, испытывает неловкость. Только теперь я замечаю, что окно выходит на реку. Оно открыто, и я слышу шум воды, доносящийся снизу.

– Как хорошо, – говорю я. – Приятно слышать реку.

– Окно выходит на запад, – говорит Марианне.

– Конечно. – Я вижу, что солнце уже зашло за высокие ели, растущие под окном.

– Мне пора, – говорит Ребекка.

– Может, останешься и поешь с нами? – спрашивает Марианне.

Ребекка мотает головой:

– Я должна встретиться с Кристианом. Это мой жених.

– Тогда не смею задерживать, – с улыбкой говорит Марианне.

Я понимаю, что мне хочется, чтобы Ребекка осталась, что мне страшно остаться наедине с Марианне. Я не знал, что она приготовила ужин.

– Приходи в гости, – приглашает Марианне Ребекку. – Если захочешь, мы вместе послушаем «Ladies of the Canyon».

– С удовольствием, – говорит Ребекка.

Я стою в дверях рядом с моей квартирной хозяйкой и чувствую, что краснею. Ребекка замечает это и, как всегда, спешит поддразнить меня:

– Почему ты покраснел, Аксель?

– Коробки оказались тяжелее, чем я думал.

– Ах, вот в чем дело! – Она демонстративно целует меня в губы. – Желаю удачи, дорогой!

– Спасибо. И спасибо за помощь. Привет Кристиану, с которым я еще незнаком.

– Передам, – говорит Ребекка. – Берегите его, – просит она Марианне, сверкнув глазами. – Заставьте его полюбить Джони Митчелл. Вне дома он совершенно беспомощен. Только и знает, что занимается. Бедняжка. Правда, он слишком много занимается. И даже не знает, кто такие «Битлз».

– Сделаю все, что от меня зависит, – обещает Марианне. – К тому же я не разрешаю заниматься вечером. Ничего другого квартирная хозяйка не может запретить этому молодому целеустремленному человеку.

– Это верно, – соглашается Ребекка. И протягивает Марианне руку. – Спасибо, фру Скууг. Мне было приятно с вами познакомиться.

– Марианне. Зови меня просто Марианне.

– Хорошо, – говорит Ребекка и идет к машине. Машет нам и уезжает в город, в мою квартиру, к своему жениху. Господи, думаю я, что я наделал!