Текст книги "Пианисты"

Дом лектора

Вечера учеников в Доме лектора. Рядом с Домом художника. Но Дом лектора – это нечто совсем другое. В Доме художника картины пишут кистями, в Доме лектора пользуются указательным пальцем. Дом лектора – это также и Дом преподавателей музыки. Они приходят туда со своими питомцами, как владельцы кошек на кошачьи выставки. Маленькие одаренные девочки, напудренные, в балетных пачках. Бледные гениальные мальчики в накрахмаленных воротничках, с напомаженными волосами. Вечера учеников неизбежны. На них зерна очищают от плевел. Педагоги музыки знакомятся с учениками своих коллег. Все мечтают, что среди их учеников есть будущий Рубинштейн, блестящее дарование. Кое-кто из нас и в самом деле верит в свой талант, когда мы однажды сентябрьским вечером приходим сюда каждый со своим преподавателем, чтобы исполнить свой коронный номер. Я ничего не сказал о предстоящем полуфинале ни отцу, ни Катрине, потому что не хотел, чтобы они на нем присутствовали. Мне было необходимо пройти через это одному. Со временем они в любом случае узнают, есть ли у меня талант.

На полуфинал в Дом лектора я иду с Сюннестведтом, у которого по случаю торжества изо рта пахнет сильнее, чем обычно. Что с ним творится? Он дышит на меня, одурманивает, убивает своей пересохшей слизистой, наверное, он наелся лука, бог его знает. Перед подобными мероприятиями он бывает особенно сердечным. Должно быть, он выпил. Конечно, выпил, потому что он шепчет мне на ухо, что я буду сенсацией этого вечера. Все может быть – ведь никто здесь не слышал меня с прошлого года, а тогда я еще не начал прогуливать школу. Сюннестведт не знает, что уже много месяцев в моем распоряжении были целые дни. Я мог без конца играть эти проклятые фуги Баха и этюды Шопена. Техника для меня больше не проблема, другое дело мои чувства. Как выразить их в музыке?

Сюннестведт думает, что я буду играть Брамса, опус 118. Но у меня другие планы. Я хочу поразить всех «Революционным этюдом» Шопена. Пусть послушают, как я работаю левой рукой и какие октавы беру правой. Я смотрю на этих разряженных четырнадцатилетних девочек с накрашенными ногтями и блестками и думаю: я из всех вас сделаю пюре. После этого вечера им будет противно смотреть на себя в зеркало. И останется только махать жезлом перед духовым оркестром.

Однако увидев Ребекку Фрост, я умеряю свой пыл. Она, во всяком случае, не вырядилась, как остальные девочки; может, потому, что она сказочно богата, живет на Бюгдёе, и ее папаша судовладелец, миллионер. У Ребекки какая-то странная потребность обниматься со мной при каждой встрече, и мне это не нравится. Но, помня о ее горячих чувствах ко мне, я смягчаюсь.

– Аксель, дорогой! Как поживаешь? – В ее голосе звучат материнские нотки, хотя она всего на несколько месяцев старше меня.

– Хорошо, – отвечаю я. Ребекка симпатичная девушка, но никто не проявляет к ней особого интереса. Темная блондинка, хорошенькая, она так богата и успешна, что кажется скучной еще до того, как ты успеешь обменяться с ней парой слов, не помогают ни ее пронзительно голубые глаза, ни крохотные веснушки, неожиданные на ее бледном лице. Мы ничего не знаем о ее среде. Ходят слухи, что она вращается в кругах, близких к королевской семье, но мы-то к этой семье не имеем отношения. К тому же там нет наших ровесников.

Ребекка хватает меня за руку:

– Мне так интересно! Я уже давно не слышала, как ты играешь!

Мы выступаем со своей программой, к радости наших преподавателей музыки и родителей. Богатый отец Ребекки, дородный судовладелец, чья статуя уже установлена в Ставангере, тоже сидит в зале, аплодирует и кричит «браво!» после того, как его дочь довольно средне исполнила экспромт Шуберта. Она и сама это знает. Ребекка пожимает плечами и, не успев закончить, бросает на меня многозначительный взгляд. Словно хочет сказать: «Лучше не могу. Я мало занималась. Прости, Аксель, но так бывает, когда у людей много денег».

Конечно, думаю я. И вспоминаю мамин императив: большими художниками становятся только бедные. А разве я не бедный? Не завишу от милости отца? У меня же ни черта нет! Как ни странно, но «Революционный этюд» очень соответствует моему настроению, думаю я. Эта пламенная солидарность Шопена с его соотечественниками-поляками! Когда до меня доходит очередь, я поднимаюсь на сцену и кашляю. В зале наступает гробовая тишина. Я знаю, что они знают. Я первый раз выступаю после смерти мамы. Все знают о ее гибели. Я говорю:

– Мой дорогой проводник в жизни и в музыке, преподаватель музыки Оскар Сюннестведт, присутствующий сегодня в этом зале, просил меня исполнить произведение Брамса. Но когда я ехал сюда на трамвае из Рёа, меня охватило непреодолимое желание сыграть «Революционный этюд» Шопена. Надеюсь, что ни господин Суннестведт, ни другие присутствующие не будут иметь ничего против.

И я начинаю.

Это мой великий вечер. Мой триумф, триумф взрослого человека, каким я себя ощущаю, и триумф ребенка, каким я на деле являюсь. Я смущаюсь, когда слышу гром аплодисментов, но самому себе должен признаться, что мне это нравится. Я стою за занавесом и отказываюсь выйти к зрителям, хотя аплодисменты не стихают. Отныне это будет моим стилем, думаю я. Нельзя быть слишком доступным. Противно, когда музыканты выступают на бис до того, как их об этом попросит публика. К таким музыкантам относится Ребекка Фрост.

И именно Ребекка ждет меня, когда я выхожу в фойе для артистов, в ее и без того синих глазах горят бирюзовые звезды.

– Ты был восхитителен, Аксель! Ты должен это знать! Ты самый лучший!

И она с восторгом целует меня в губы.

Мне противно. Я никогда не целовался с девушками, но уже давно об этом мечтал.

Убедившись, что на меня никто не смотрит, я вытираю губы бумажным носовым платком.

Человек с карманным фонариком

Осень. Холодные ночи и много-много звезд. Искусственный городской свет еще не затмил блеск Венеры. Я иду на закате по Тропинке Любви и думаю о своем будущем. Тоскую по девушке, которой совсем не знаю. Ее зовут Аня Скууг. Почему я все время мечтаю о ней? Потому что у нее зеленые глаза? Или маленький носик? Или потому что она всегда дружески, но с каким-то сожалением улыбается мне?

Я продолжаю заниматься почти как одержимый. По семь часов в день. У меня болит спина.

Катрине не уехала из дому, как она часто угрожала нам в последнее время. Никто из нас не знает, что она делает днем. О ее вечерах мы тоже знаем не слишком много. Ее почти никогда нет дома. Но неожиданно в субботу вечером она является домой с пакетом булочек. Мы сидим втроем и беседуем о событиях в мире, как будто ничего не случилось.

Однажды возле ольшаника я падаю, поскользнувшись на мокрых камнях. Такого со мной еще не случалось. Падаю на левую руку и сразу понимаю, что упал неудачно. В кости, наверное, трещина. Я осторожно пробую пошевелить рукой и чувствую резкую боль. Что-то не в порядке.

Неожиданно меня охватывает холодная радость. Я контролирую ситуацию. В конце концов это обернется моим триумфом! Отныне никакие случайности не будут направлять мою жизнь. Я иду домой и сразу звоню нашему домашнему доктору, старому алкоголику доктору Шварцу, заблудшему швейцарцу, которого когда-то в пятидесятых годах любовь привела в Норвегию и который утешал маму все эти годы. Он знает, кто я, и просит меня немедленно приехать в его кабинет, находящийся в подвале на Кристиан Аубертс вей. Попасть на прием к доктору Шварцу не составляет труда. Он любил маму и в последние десять лет ее жизни снабжал всеми необходимыми лекарствами. Теперь он сидит передо мной и плачет.

– Это невосполнимая потеря, мой милый.

– Мы это понимаем, – говорю я, стараясь держаться как подобает взрослому человеку.

Он изучает меня с нежностью в глазах и спрашивает:

– Ты знаешь, что твоя мама была алкоголичкой?

– Я много чего знаю о моей маме, – отвечаю я.

– Если бы она не пила так много, она бы выплыла из этого водопада, – говорит доктор Шварц.

– Об этом, доктор, вам ничего не известно. Когда это случилось, она была совершенно трезвая.

– Сомневаюсь. Осе Виндинг пила постоянно.

– В таком случае эта консультация совершенно бессмысленна.

Я встаю и ухожу, не удостоив доктора взглядом, не попрощавшись. Откуда во мне взялось это бешенство? Оно пугает меня, потому что выводит из равновесия. Я должен вернуться обратно в ольшаник. Объяснить мои чувства невозможно. Через несколько минут я уже сижу на берегу реки и раздумываю над тем, что привело меня в ярость. Ведь доктор все-таки прав. Мама была пьяна, когда ее увлек водопад. Очевидно, до того она пила всю ночь. И меня бесит, что я хочу сохранить ложь. Кроме того, я лишился возможности получить необходимую мне медицинскую справку. Я корю себя за собственное поведение. Оно не способствует становлению мастера. Я воспринимаю его как угрозу. Надо следить за собой. Всегда есть два пути, из которых можно выбирать. Светлый и темный. Мама с отцом выбрали темный путь. Катрине тоже. Разрушительный, беспомощный, подчиненный чувствам. Я не хочу быть таким, как они. Не хочу быть разрушителем! Озлобленным! Я убеждаю себя, что я уже взрослый. И страшно сержусь на себя за свое поведение у доктора Шварца. Это плохо для всех. Во всяком случае, для амбициозного пианиста, у которого для успеха в жизни есть единственное средство. Абсолютное владение собой.

Я сижу в ольшанике, злюсь на себя и вдруг понимаю, что просидел тут уже несколько часов. Я как будто очнулся от сна и все-таки еще не совсем проснулся.

Светит луна. Мне хочется пить, и я потерял душевное равновесие. На другом берегу реки темнеют силуэты елей. Лунный свет отливает холодным серебром. Неожиданно я слышу какой-то звук. Он доносится с Тропинки Любви за ольшаником. Там почти никто не ходит. За несколько месяцев, что я провел в ольшанике, пытаясь наладить отношения с миром, я не видел там ни души. Ни человека, ни зверя. Скорее всего, сейчас рядом со мной находится косуля или лисица. Я замираю.

И вижу, что по тропинке в сторону Люсеюрдет идет человек. Сначала я решаю, что это какой-нибудь подозрительный тип, может быть, вор-домушник, который хочет спрятаться после кражи, но когда этот человек проходит мимо ольшаника всего в нескольких метрах от меня, я вижу, что это девушка.

Аня Скууг.

Против своего желания, я от неожиданности вскрикиваю. Аня Скууг! Поздний осенний вечер. Неужели наши отношения начнутся таким образом? На берегу реки? Где в это время суток осмеливаюсь бывать только я. От моего движения шуршат прошлогодние листья. Наверное, Аня глубоко задумалась, потому что она вздрагивает и кричит. Хуже этого уже ничего быть не может. Она испугалась и бежит.

– Нет! – кричу я и выбегаю из ольшаника.

Аня в панике. Она сворачивает к своей улице. Пробегает совсем рядом со мной, я чувствую, как во мне все холодеет, этот холод идет извне и требует от меня действий. Мы с ней одни. Вряд ли она сможет убежать от меня. На мгновение у меня темнеет в глазах. Но я быстро беру себя в руки. Аня не могла меня видеть, она видела только мой силуэт. К виллам идет крутой подъем. Она скользит, падает, но тут же вскакивает и бежит дальше. Я не могу больше сдерживаться.

– Подожди! – кричу я. – Подожди!

Тогда и она кричит во все горло:

– Помогите! Помогите!

Я могу сейчас броситься на нее, думаю я, могу заставить ее подчиниться мне, понять, что это я. Мне невыносимо слышать ее истерический крик. Но все бесполезно. Она бежит, ползет на четвереньках, подпрыгивает, очевидно, она ушиблась. Я останавливаюсь, хорошо, что она меня не узнала. Во рту появляется привкус железа. Кровь. Я вне себя от случившегося. Но почему? Сколько раз я представлял себе, какой будет наша первая встреча! Но все получилось иначе. Аня Скууг напугана, к Эльвефарет бежит испуганная пятнадцатилетняя девочка. Ни один нормальный человек не ходит здесь у реки. Во всяком случае, поздним осенним вечером.

Я смотрю ей вслед. Сплевываю. Поворачиваюсь. Кровь! У меня из носа течет кровь. Больше я не кричу. Я стою и пытаюсь понять, что заставило Аню спуститься сюда к реке, в эту злосчастную долину, заросшую высокими елями, с которой связано уже достаточно трупов – изнасилованная женщина в пятидесятых годах, утонувший пять лет назад мальчик и мама с разбитой в омуте головой в прошлом году.

Я отказываюсь верить, что Аня в страхе убежала от меня. Я мог представить себе что угодно, только не это.

И тут я снова слышу какие-то звуки. Они доносятся сверху, с Эльвефарет. Сначала я вижу три звездочки, потом понимаю, что это горят три карманных фонарика. Люди, мелькает у меня в голове. Сейчас меня схватят! Это Скууг, доктор Скууг, профессор Брур Скууг, нейрохирург, специалист по заболеваниям мозга. Я не раз встречал его на дороге, за эти месяцы мы часто с ним пересекались – приятная внешность, коренастый, крепкий, всегда немного растрепанный человек лет за сорок. Каждый раз при виде него у меня к горлу подкатывает тошнота. Потому что он отец Ани, потому что в нем есть что-то агрессивное. Сейчас меня тошнит больше обычного, они уже близко. Меня вот-вот обнаружат. Меня, опасного преступника с Мелумвейен, шестнадцатилетнего парня, мечтающего об Ане Скууг. Кара неминуема! Но у меня есть перед ними преимущество – я хорошо знаю эту долину, тропинки, лес, камни, ольшаник. Только бы у них не было с собой собаки! Вот тогда я пропал. Я прячусь за деревьями. Они по-прежнему находятся в тридцати метрах от меня. У меня болит левая рука. Бежать уже поздно. Мне надо вернуться назад, на мое место, скрытое ветками. Но я потерял направление. Ольшаник очень густой. Я пробираюсь через кусты, не понимая, что иду не в ту сторону. Я подошел слишком близко к реке. Надо спуститься еще ниже, чтобы потом подняться наверх. Я скольжу на камнях, оступаюсь в ледяную воду, мои ботинки насквозь промокли. Наконец я поднимаюсь по склону и нахожу свое гнездо. Может ли страх соперничать со страхом? По-моему, мне еще страшнее, чем было Ане полчаса назад. Нет, думаю я, ведь я боюсь не за свою жизнь. Я только боюсь, что у них есть собака.

Но у них нет собаки, по крайней мере сегодня вечером. Это трое мужчин с карманными фонариками. Иногда они светят фонариками в мою сторону, но не замечают меня из-за веток.

– Черт, как темно, – говорит один из них. – Нам его не найти.

– Ему бы не поздоровилось, если б он нам попался, – откликается второй.

– Да я бы его просто убил, – говорит третий. Это отец Ани. – Ни один честный, порядочный человек не пойдет сюда в такую пору.

– А почему здесь оказалась твоя дочь?

– Аня? Она обретается в своем мире. В мире музыки. Она ею одержима. Это и делает ее немного странной.

Наконец они уходят. Остаются только луна и силуэты елей. Шум реки. Они меня не нашли, но хотели уничтожить. Отнять у меня мое убежище. Отныне ольшаник уже никогда не будет для меня прежним. После того, что они сказали.

Но самое важное они сказали про Аню.

Насчет Ани и музыки.

Целый час я сижу и думаю о том, что случилось. Думаю о ней, у меня горит кожа и тело наливается тяжестью. Вне меня царит холод. Вскоре он пронизывает меня, я коченею. Но не замечаю этого, во всяком случае, до тех пор, пока солнце не освещает верхушки елей на другом берегу реки. Господи, неужели уже утро? Я с трудом поднимаюсь. Пора пойти домой и лечь спать.

Ворчащая тошнота

Мне следует изменить репертуар. Если бы я вел себя умнее у доктора Шварца, я бы получил медицинскую справку, а с нею и несколько дней передышки. Я слышал, что в некоторых случаях жюри может отсрочить прослушивание. Именно на это я и надеялся, но что толку теперь думать об этом, мне остается только благодарить свой характер. Придется выступать вместе со всеми. В ближайший четверг. «Революционный этюд» отпадает сам собой. Сыграть его мне не позволит левая рука. Надо найти что-то поэтичное, соблазнительное, с чем бы я справился благодаря звучанию и утонченности. Только где это искать? Конечно, у Дебюсси. Я вспоминаю свое обещание маме. Просматриваю все фортепианные сочинения Дебюсси и выбираю наиболее известное, оно должно произвести впечатление на публику, и я смогу хорошо его интерпретировать. «Лунный свет» из «Бергамасской сюиты», произведение, терзаемое многими, но обладающее собственным трепетным гипнотическим настроением. У меня отняли ольшаник. Мою чистую, неоскверненную тайну. И потому в исполнении Дебюсси я вижу особый смысл, хотя престиж «Лунного света» у интеллигентов и невелик. Мне бы хотелось дерзнуть и исполнить что-нибудь из «Ночного Гаспара» Равеля, но до этого я еще не дорос. Техника у меня неплохая, однако не слишком уверенная. Ненавижу, когда молодые пианисты переоценивают свои силы, чтобы произвести впечатление. Я не такой. «Лунный свет» – это с моей стороны будет честно, принимая во внимание все обстоятельства. И неважно, что произведение затаскано, это изысканная затасканность. К тому же это небольшое, скромное сочинение для фортепиано бесконечно грустное, а мне и самому в эту осень не очень-то весело, мне, шестнадцатилетнему подростку, обрекшему себя на добровольное изгнание. Я живу вне жизни, влюблен на расстоянии в девочку, о которой ничего не знаю, и много времени провожу в ольшанике. Мне хочется сделать «Лунный свет» прозрачным и современным. Хочется найти для него такое неповторимое и глубокое звучание, чтобы было уместно сравнение с Дину Липатти. Липатти умер молодым, у него была своя манера игры, сдержанная, призрачная, он придавал значение каждому туше. Мне предстоит всего этого добиться.

Только я об этом подумал, как все становится на свои места. Я справлюсь даже с Бахом, обязательной прелюдией и фугой до мажор из второго тома «Хорошо темперированного клавира».

Отбор на конкурс состоится в Доме лектора. Ребекка Фрост звонит мне за день до этого и желает удачи. Я так и вижу, как она сидит в своем роскошном особняке перед большим «Стейнвеем», модель Д, и смотрит на фьорд. Для нее предстоящий отбор как будто не имеет значения. Миллионы у нее уже есть. Хотя Ребекка и любит музыку, это для нее не больше чем хобби. Несмотря на то, что она занимается с лучшим педагогом, самой легендарной Сельмой Люнге, невероятно красивой женщиной, которой уже около пятидесяти.

– Что ты выбрал для исполнения? – спрашивает Ребекка.

– Дебюсси. «Лунный свет».

Я так и слышу ее удивление.

– Не слишком ли это легко? – быстро спрашивает она.

– Я повредил руку. С более сложной вещью мне не справиться. А ты что будешь играть?

– Тоже Дебюсси. Токкату для фортепиано.

– Отличный выбор. Я уверен, что ты хорошо сыграешь.

– Лучшей я все равно не буду. Лучшим должен быть ты. Все так считают. Ты – фаворит.

– Спасибо. Только многое зависит от нервов.

– Ну, с этим-то у тебя все в порядке.

Все в порядке? После разговора с Ребеккой у меня странным образом меняется настроение. Оказывается, где-то есть люди, которые чего-то ждут от меня, не отец, не Катрине, а наше сообщество, наша музыкальная среда, состоящая из экспертов, снобов, тружеников и энтузиастов. Всех, кто одержим музыкой по самым разным причинам. Я знаю, что они есть, но я еще слишком молод, чтобы быть с ними знакомым. Это заслуга мамы, что я так рано начал посещать концерты молодых исполнителей в Ауле – актовом зале университета. Сначала мне было интересно, потому что там выступал удивительнейший человек – Юн Медбё. Этот профессор философии наверняка уже примеривался к собственному гробу, студенты обожали его за исключительное красноречие и восторженные рассказы о музыке, с которыми он выступал перед нами, рассеянными недоумками. Да, сначала мне было интересно. Но потом стало невыносимо скучно. Я, двенадцатилетний парень, пускал газы и мало понимал то, что слышал. Однако постепенно я начал узнавать некоторые произведения из тех, что мама слушала по радио, например скрипичный концерт Чайковского. Тот, умопомрачительно трудный и в то же время душераздирающе мелодичный. Так меня воспитывала мама. Сколько раз в детстве я сидел, не отрывая глаз от «Солнца» Мунка и могучих мотивов его «Истории» и «Альма Матер». От обнаженных людей у водопада. Я слушал музыку, которой не понимал и которая мне, собственно, не нравилась. Брюзжащие скрипки, воющие деревянные духовые, навязчивые ударные. Но в то же время я видел представителей мощной музыкальной жизни маленькой страны: профессоров, солистов, критиков, педагогов. Каждую неделю давался концерт по абонементу. Каждый четверг эти люди собирались вместе, чтобы послушать одну и ту же музыку, чтобы одобрить или отвергнуть ее, исполняемую для них всемирно известными музыкантами: Исааком Штерном, Вильгельмом Кемпффом, Альфредом Бренделем, Давидом Ойстрахом. Мы все, посещающие концерты в Ауле, такие разные, и вместе с тем нас что-то связывает. Связывает так называемая классическая музыка. Мы немного странные, почти как небольшая секта. И едва ли знаем что-нибудь о «Битлз» или «Роллинг Стоунз». Нас интересует нечто совсем другое.

Наступает четверг. Я просыпаюсь от рези в животе. Меня донимает ворчащая во мне тошнота. И хотя обычно я уверен в себе, сейчас меня мучает неуверенность. А что если я провалюсь? Одна неверная нота, и все пропало. Этим-то «Лунный свет» и труден. Ведь его все знают, поэтому, исполняя это произведение на концерте, ошибиться недопустимо. Всю первую половину дня я сижу дома один и медленно проигрываю свой небольшой репертуар, предназначенный для этого вечера. Прослушивание проходит без публики. Жюри в одиночестве будет по очереди слушать каждого из нас – это три пожилых господина: два вышедших на пенсию преподавателя музыки и глава музыкального отдела Норвежского радио уже много лет определяют, кому из нас в будущем быть музыкантами. Маловероятно, что того, кто провалится на Конкурсе молодых пианистов, ждет блестящая карьера музыканта.

За обедом и отец, и Катрине замечают, что я нервничаю. У Катрине на редкость хорошее настроение, и она предлагает вечером поехать со мной, чтобы поддержать меня. Я отрицательно мотаю головой и говорю, что предпочитаю поехать один. Она пожимает плечами.

– Ты хорошо играешь, Аксель. И никогда не просишь о помощи.

Не уверен, что именно это мне бы хотелось услышать. Я пробую отшутиться:

– Не думаю, что как раз в этом случае ты способна мне помочь.

Отец смеется. Катрине тоже смеется. Однако мои слова повисают в воздухе. Я вскакиваю из-за стола:

– Мне пора идти.

Мелумвейен осенним вечером. Я выхожу из ворот. В воздухе висит изморозь. Снега еще нет. Я слышу чьи-то шаги. Обычно в такой темноте я не оборачиваюсь, но тот, кто идет сзади, идет быстрее, чем я. Вскоре шаги звучат уже почти вровень со мной. Тогда я оглядываюсь и понимаю, что мне страшно, да, меня страшит темнота, хотя никогда раньше я ее не боялся.

Это Аня Скууг.

Она едва кивает мне. Я тоже киваю ей и смотрю на часы. И вдруг понимаю, почему она так спешит. До прихода трамвая осталась одна минута. Медленным шагом до остановки – две минуты. Аня обгоняет меня на пять метров и переходит на бег, я тоже, но мне нельзя бежать быстро, она может опять испугаться и закричать. И я думаю, что она так мимолетно кивнула мне потому, что боялась не меня, а той тени, которая обычно прячется в ольшанике и неизвестно кому принадлежит. Вряд ли ей стало бы легче, если б я побежал за ней с криком «Не бойся! Я лишь та тень, которой ты испугалась ночью в ольшанике! Это я, Аксель Виндинг! Не бойся меня!» Мне хочется крикнуть ей это, но я боюсь, что ее опять охватит паника. Она обогнала меня уже на пятьдесят метров. Куда это она так спешит? Я тоже спешу. Вот-вот начнется отбор. Ровно в семь. Никто не знает, кому предстоит играть первым. Не знаю, куда торопится Аня Скууг, но уверен, что моя причина более важна, чем ее. Неужели я опоздаю на этот конкурс и пропущу целый год только потому, что пятнадцатилетняя ученица частной школы, эта нервная Аня Скууг, может впасть в панику, если услышит, как у нее за спиной хрустят ветки? Ни в коем случае, думаю я, я не настолько альтруистичен. Трамвай подходит. Аня добежала уже до середины склона. Тогда и я пускаюсь бегом. Она слышит мои шаги, испуганно оглядывается, но не кричит. Слава богу, она понимает, почему я бегу. Ей осталось двадцать метров до перрона. Двери в трамвае уже закрылись, и он медленно трогается с места, но Аня машет рукой и кричит, это совсем не та Аня, которую я себе представляю. Легко пугающаяся, вялая и вежливая, сейчас это сильная и смелая девушка, она кричит во все горло: «Подождите! Подождите!». Как будто вагоновожатый может услышать ее тонкий голосок. Он его и не слышит, зато он ее видит. Шипят тормоза. Ане Скууг посчастливилось, потому что половина вагона еще не миновала перрон. Но что будет со мной? Мне бежать еще метров пятьдесят. Я еще у подножья холма и вагоновожатому меня не видно. Тем не менее, я не останавливаюсь. Словно надеюсь на чудо. И в ту же минуту вижу себя со стороны: шансов у меня никаких, но я все-таки бегу. Я похож на тех смешных оптимистов, которые продолжают бежать за трамваем, хотя тот уже давно отошел от остановки. Но я не хочу быть таким, как они. Не хочу делать ничего напрасного или смешного, особенно когда из вагона меня может видеть Аня Скууг. Однако трамвай все еще стоит. Мне остается еще двадцать метров. Трамвай ждет меня. Аня стоит в дверях вагона. Она попросила кондуктора подождать еще одного пассажира. От напряжения у меня в легких совсем не осталось воздуха. Пассажиры через окна смотрят на перрон, они немного раздражены, я бы тоже был раздражен на их месте. И тут я падаю. Лечу на руки, понимая, что это недопустимо. Мои драгоценные руки! Ведь сегодня через час они должны играть на фортепиано. Я неестественно изгибаюсь, выставляя вперед колено. И, упав на мокрый асфальт, чувствую, что колено разбито. Но это неважно, важно то, что на меня смотрит Аня Скууг. Она видит, что я упал и потому задержал трамвай еще больше. За одну секунду с меня слетает последняя самоуверенность. Я встаю на колени и делаю знак вагоновожатому, что он может ехать. Но трамвай не двигается с места. Аня Скууг стоит рядом с кондуктором. Хотя у меня уходит целая минута на то, чтобы встать и, хромая на одну ногу, побежать дальше. Они ждут меня! Так решила Аня Скууг.

Она стоит в дверях вместе с кондуктором, чуть закатив глаза и робко улыбаясь. Кондуктор машет рукой и пропускает меня в вагон.

– Добежал наконец, – говорит он. – Тебе повезло, мы не каждый день такие добрые.

Аня Скууг проходит вглубь вагона. Я принимаю это как знак того, что с этой минуты ее помощь мне закончена, что она больше не хочет иметь со мной ничего общего. Аня не знает, что я разорвал парадные брюки, ободрал колено и из него течет кровь. Она поворачивается ко мне спиной. Я замечаю, что сегодня она непривычно нарядная. Из-под дубленки выглядывает длинная красная юбка. В Ане всегда есть что-то изысканное. Волосы заколоты на макушке, из пучка спускаются локоны, словно она собралась на бал.

Я не знаю, как мне себя вести. Сначала беру у кондуктора билет, а потом прохожу в конец вагона, подальше от Ани Скууг – пусть видит, что я понял ее знак.

И тут у меня сдают нервы.

Я вспоминаю и то, что мне предстоит, и то, ради чего я от всего отказался, вспоминаю о самом конкурсе.

Кроме этого конкурса, у меня ничего не осталось. Неожиданно мне все кажется безумием, все эти пятнадцать месяцев, прошедшие после гибели мамы, мы все – отец, Катрине и я – кажемся мне безумными; мы как будто потеряли путеводную нить, которая вела нас по жизни. Словно мама унесла ее с собой в водопад. В ту минуту в почти пустом трамвае, в котором жители окраинных районов едут в город – на свидания, на вечернюю работу, на концерты, в театры или в кино, – мне мучительно не хватает мамы. Средний класс, думаю я. К которому явно не принадлежит Аня Скууг. Всем своим поведением она показывает, что принадлежит к высшему классу. Я сижу на потертом кожаном сиденье и боюсь того, что меня сегодня ждет, боюсь, что произведу жалкое впечатление своей рваной штаниной и поврежденным запястьем. Это даже смешно. В этой среде жалостью ничего не добьешься.

Трамвай подходит к Национальному театру. Конечная остановка, она подземная. Многие сошли на Майорстюен и на Валкирие пласс. Аня Скууг едет до последней остановки. Я сижу у нее за спиной. Трамвай «Желание». A streetcar named Desire. Отец находил перевод неточным. Но мама обожала эту пьесу. Она водила нас с Катрине в театр, когда мне было всего десять лет. Катрине сидела в театре с каменным лицом, а я плакал, потому что плакала мама. Что-то происходило с главной героиней, с ее сестрой, эта их безнадежная зависимость друг от друга, катастрофическая ложь, возникшая между ними. И к тому же этот страшный поляк. Его присутствие в жизни обеих сестер. Несчастный случай на работе. Неожиданно все оказалось слишком поздно. Духовно он убил их обеих.

Почему я теперь думаю об этой пьесе? Почему вспоминаю, что плакал? Аня Скууг встает со своего места. Национальный театр. Я все еще сижу. Большинство пассажиров уже выстроились в проходе. Она бросает на меня беглый взгляд, слишком беглый, чтобы на ее лице можно было прочесть симпатию или насмешку.

Я думаю о «Лунном свете», думаю, что Аня – героиня Дебюсси, хрупкая, но не настолько, чтобы ее было видно насквозь, нет, думаю я, в нее вообще невозможно заглянуть, а если это и удастся, ты увидишь только нечто туманное или серебристый ночной свет, который описать под силу только Дебюсси.

Мы поднимаемся по лестнице наверх. Аня метров на двадцать впереди меня. Интересно, куда она идет? Она сворачивает налево к Университету, к Ауле. Я тоже иду туда. Мне приятно идти за ней. Она успокаивающе действует на мои нервы. Ничего страшного, даже если я провалюсь. На свете есть Аня Скууг. Сегодня она совершила чудо по отношению ко мне, оказалась моим ангелом-спасителем, и если я пройду сегодняшний отбор, а я должен его пройти, я, честное слово, пошлю ей букет цветов.

Я ждал, что она повернет на улицу Карла Юхана, но она сворачивает налево в сторону Дворца. Мне тоже надо туда. Мы идем через парк. Может быть, она направляется в Хомансбюен к подруге, с которой решила провести вечер за чашкой чая? В школе она, безусловно, одна из лучших. В Норвегии далеко не все учатся в частных школах. Может быть, она хочет стать нейрохирургом, как и ее отец?

Мы идем в сторону Дворца. На Осло спустился туман. Мягкий туман. У меня возникает ассоциация с одним фильмом-оперой, на который меня водила мама, это был русский фильм, кажется, он назывался «Евгений Онегин». Высокие деревья, ночь, туман. Что-то роковое. Любовник должен умереть на дуэли, совсем как Пушкин, сочинивший эту драму. Но почему я сейчас думаю о смерти? Передо мной через Дворцовый парк идет молодая девушка. Миновав Домик Гвардии справа от Дворца, она сворачивает направо.