Текст книги "Кэти Малхолланд. Том 1"

Кэтрин Куксон
Кэти Малхолланд
1 том

Книга I
Кэти 1860

Глава 1

– Мне не нравится быть замужем, мама.

– Ты сама не знаешь, что говоришь, дитя мое.

– Знаю, мама, и я не хочу возвращаться к нему… Я не вернусь к нему. Агнес Розье крепко сомкнула веки, прервав, таким образом, созерцание своего лица в зеркале, а заодно избавив себя, от другого лица – банального, неприметного лица своей семнадцатилетней дурнушки дочери.

Всего лишь три месяца назад она сидела на этом же самом стуле, смотрела на себя в зеркало и говорила: «Спасибо тебе, о Господи». Говорила с благоговейным почтением, как и подобает доброй христианке, благодаря Всевышнего за то, что Он устроил судьбу ее дочери – дочери, которая, казалось, будет ей обузой до конца дней. Но Всевышний услышал молитвы матери и послал ей мистера Арнольда Нобля.

Мистер Нобль был мужчиной в расцвете лет, вдовцом с двумя детьми. Агнес Розье предпочитала не размышлять о том, что же могло пленить этого джентльмена в ее дочери, за какие скрытые достоинства, он мог полюбить такую невзрачную девушку. Ни лицо Терезы, ни ее манеры не были ни в коей мере, привлекательны. Агнес знала, есть и некрасивые женщины, которые, однако, не лишены определенной доли обаяния, – но ее дочь?.. Как могла ее дочь уродиться такой, было выше ее понимания, потому что сама Агнес – красивая женщина и ее первый сын унаследовал ее красоту, второму сыну тоже передалась часть ее черт. Тереза же походила на отца, по крайней мере, внешне, в кого она удалась характером, было загадкой. Где это видано, чтобы дочь шахтовладельца посещала митинги чартистов? Все думали, что с чартистами покончено, когда в 1855 году умер этот безумец О'Коннор. А сейчас группа чартистов пыталась возобновить движение в Ньюкасле, и их дочь присутствовала на митинге, а потом имела наглость заявить о своих взглядах за обеденным столом. Чтобы семнадцатилетняя девушка дерзила собственному отцу – уже само по себе неслыханно! Но чтобы она высказывала вслух мнения, противоречащие его интересам, – это столь чудовищно, что Агнес испугалась, как бы с мужем не случился удар. И в дополнение ко всему прочему брат выследил Терезу в полях за три мили от дома, когда та разговаривала с группой выселенных из деревни шахтеров, с этими смутьянами, которые походили скорее на дикарей или скотов, чем на людей. Гнев, овладевший Бернардом при виде сестры, опустившейся до такой степени, мало в чем уступал гневу его отца. Как он сам потом рассказал, он схватил Терезу и затолкнул ее в экипаж. Мистер Розье запер дочь в ее комнате на две недели, в то время как ей, матери, пришлось выслушивать его злобные излияния. Что за ребенка, спрашивал он, она ему родила? Змею! Самую настоящую змею… Но тут Бог послал мистера Нобля, чтобы избавить их от этого наказания.

Агнес пребывала в сильнейшем нервном напряжении до той самой минуты, когда брачная церемония закончилась и молодые уехали в свадебное путешествие. Тогда, на радостях, она выпила три бокала шампанского, один за другим – никогда в жизни она не делала ничего подобного, – а потом от души наслаждалась общением с гостями. Она запомнила очень мало из того, что произошло после двух часов ночи, но помнила, что гости единодушно признали прием действительно удавшимся.

И вот теперь дочь приехала домой, чтобы присутствовать на бале, устроенном в честь помолвки своего старшего брата, и смеет заявлять, что больше не вернется к мистеру Ноблю.

Агнес открыла глаза и увидела лицо, смотрящее на нее из зеркала. Лицо дочери было худым, со впалыми щеками, с тонкими губами, узкими бровями. Жидкие светло-каштановые волосы были так крепко завязаны сзади, что кожа на лбу натянулась, и это зрелище вызывало жалость. И как безобразен ее большой острый нос! Нос выдавался вперед – он был характерной чертой всех представителей семейства Розье, чертой, которую Агнес всегда считала постыдной.

Ее муж был награжден в точности таким же носом, который передался ему от отца. Отец мужа сменил фамилию Розенберг на Розье, однако не смог избавить своих потомков от этого обличающего признака, указывающего на их происхождение.

Агнес не нравилось лицо дочери; ничто в Терезе не нравилось ей. Мысль, что этот несносный взрослый ребенок опять будет жить с ними, заставила ее резко обернуться к дочери.

– Послушай меня, Тереза. Ты теперь замужняя женщина, и у тебя есть обязательства, от которых ты не можешь отступиться.

– Я уже говорила тебе, мама. Мне не нравится…

Агнес Розье назидательно подняла руку и процедила сквозь зубы:

– Тебе и не должно это нравиться. Тебя удивит, если я тебе скажу, что мало какая женщина получает от этого удовольствие?

Их взгляды встретились, и в течение некоторого времени мать, и дочь вызывающе смотрели друг на друга. Агнес Розье, овладев, наконец, собой, облизнула губы и спросила:

– Это из-за детей?

– Нет. Я люблю детей.

– Он… Может, он экономит на тебе? Мне он показался щедрым человеком.

– Он, в самом деле, щедрый.

Агнес посмотрела на свои руки, лежащие одна поверх другой на коленях, прикрытых нижней юбкой из тафты. Ей не хотелось задавать дочери вопрос, на который она заранее знала ответ. Но, даже если она не спросит ее, дочь все равно скажет ей об этом, а Агнес, так же, как и ее муж, не одобряла привычки дочери свободно высказываться на любую тему. Следовало дать понять Терезе, что ситуация держится под контролем.

– Что именно тебе не нравится в браке? – спросила она и опустила глаза в ожидании ответа.

Ответ был краток и лаконичен; он заставил Агнес вздрогнуть, хотя она и предчувствовала, что речь пойдет именно об этом.

– Интимные отношения.

– Тереза! – Агнес смотрела на дочь широко раскрытыми возмущенными глазами. – Мы ведь уже обсуждали это месяц назад. И я дала тебе мой совет. Я… я посоветовала тебе… – Она осеклась, не в силах говорить об этом, глядя на дочь. Повернувшись к туалетному столику, принялась рыться в драгоценностях на серебряном подносе, словно в поисках чего-то, а тем временем продолжала:

– Я посоветовала тебе позволить мистеру Ноблю делать так, как он хочет, покориться ему, что бы он с тобой ни делал. Я… я же говорила тебе. – Она посмотрела в зеркало на бледное лицо девушки, стоящей за ее спиной. – Ты потом привыкнешь к этому. Пока… пока это происходит, ты просто отключись, думай о чем-то другом.

– Я никогда не привыкну к этому. Мне это противно, я это ненавижу. Я больше не собираюсь это терпеть.

– Тереза! – Агнес вскочила на ноги. – Прекрати нести вздор! Где ты собираешься жить, если уйдешь от мистера Нобля?

– Я… я думала, что могу вернуться сюда – разве не так?

– Нет.

– Ты хочешь сказать, ты не позволишь мне жить с вами?

– Не я, а твой отец. Он ни за что не позволит тебе уйти от мистера Нобля.

– А что, если я уйду без его позволения? Что, если возьму и уйду? Мне назначено сто фунтов в год на содержание. Я смогу прожить одна.

– Не говори глупостей, дитя мое. Как ты собираешься жить на сто фунтов в год после той жизни, к которой ты привыкла? И в любом случае ты несовершеннолетняя.

– Ты, кажется, забыла, мама, что я замужняя женщина. Я вправе распоряжаться собой.

Агнес выпрямилась во весь свой высокий рост. Возвышаясь над дочерью, сжала руки в кулаки и прижала их к бокам.

– Ты хочешь навлечь позор на нашу семью, Тереза? Ты опозоришь нас на всю округу, если уйдешь от мужа. И именно сейчас, в этот самый важный, все определяющий момент… – Она глубоко вздохнула и, слегка наклонившись к дочери, взмолилась, решив сменить гнев на милость:

– Пожалуйста… Пожалуйста, Тереза, не предпринимай ничего до бракосочетания твоего брата. Пообещай мне это. Твой отец не переживет, если что-то помешает браку Бернарда, он так рассчитывает на этот союз! И в самом деле, будущее нашей семьи зависит от нашего слияния с Тэлфордами. Я… я ведь объясняла тебе еще много недель назад, каково наше финансовое положение. У твоего отца и так сейчас уйма неприятностей, поэтому прошу тебя, если ты действительно собираешься что-то предпринять, подожди. Ради меня подожди.

Впервые с тех пор, как она вошла в комнату, Тереза отвела взгляд от матери. Опустив глаза, она сказала:

– Я ничего не стану предпринимать до помолвки, мама, но я не могу тебе обещать, что буду ждать, пока они поженятся.

Глядя на опущенную голову дочери, Агнес Розье вдруг с удивлением подумала, что ее дочь никак нельзя назвать женщиной – в этом существе, стоящем перед ней, не было и капли женственности. Что за ребенка, спрашивал мистер Розье, она ему родила?..

Шурша четырьмя нижними юбками с многочисленными оборками, Агнес быстрым шагом направилась к платяному шкафу, говоря на ходу:

– Оставь меня и пришли сюда Стоквелл. Я должна закончить одеваться… Но, Тереза, – она опять резко повернулась к дочери, – ты ведь не станешь в эти дни выезжать с территории усадьбы, не так ли? Смотри у меня, – ее голос звучал жестко, – не вздумай ездить в Джарроу или в Феллинг. Поняла?

Тереза не ответила. Она лишь еще ниже склонила голову и вышла из комнаты.

Не поднимая головы, она дошла до конца коридора, ведущего на балкон, где чуть не столкнулась с одной из горничных.

Флорри Грин, старшая горничная, вышла из бокового прохода, со стороны лестницы, которой пользовалась прислуга. В руках у нее было большое деревянное ведро для помоев.

– Пардон, мисс!.. Мэм! – воскликнула она с легким поклоном.

В поклоне не было почтения – он был чистой формальностью. Никто из прислуги не относился с особым почтением к мисс Терезе, или миссис Нобль, кем она стала с недавних пор. Дело было в том, что, как говорил мистер Кеннард, она не соблюдала дистанции. Тереза обращалась со слугами, как с себе равными, что было, конечно, неразумно.

На верхней ступеньке широкой дубовой лестницы Тереза остановилась и посмотрела вниз, в зал, где суетилась миссис Дэвис, экономка, в то время как мистер Кеннард, дворецкий, руководил двумя горничными, которые передвигали длинный дубовый сундук, указывая им, куда его поставить. Спустившись к площадке, где лестница изгибалась под прямым углом у входа в зал, Тереза посмотрела налево. За залом была видна гостиная. Джон Сван, второй кучер, и Альберт Нэш, помощник садовника, несли длинный диван. В ожидании предстоящего бала прислуга была занята перестановкой мебели, превращая гостиную и смежную с ней столовую, отделенную только переносной перегородкой, в одну большую комнату таким образом, чтобы гости могли свободно подходить к столам с напитками и закусками, которые будут установлены вдоль стен. Ее мать переняла эту идею приемов в Лондоне. Это называлось, говорила она, ужин а ля фуршет. Сам бал будет проходить в зале, а музыканты расположатся вдоль задней стены. Балкон был недостаточно широк, для того чтобы вместить музыкантов, не затрудняя прохода гостей. Эта деталь, касающаяся планировки дома, всегда раздражала мать. Лестница тоже не нравилась матери – она бы предпочла винтовую. Разве можно двигаться величаво, спускаясь по такой крутой лестнице? С красивым платьем и с хорошей каретой сочетается только винтовая лестница.

Эта циничная мысль заставила Терезу ускорить шаг. Она быстро пересекла зал, даже не посмотрев на Кеннарда, лишь поблагодарив его легким кивком головы, когда тот распахнул перед ней дверь из витражного стекла, ведущую в переднюю. Не замедляя шага, она прошла через большую холодную переднюю и вышла в залитый солнцем двор; поспешно, теперь почти бегом, спустилась по каменным ступеням к подъездной аллее.

Аллея была так широка, что могла вместить три экипажа, стоящие в ряд. Спереди ее окаймляла живая изгородь из декоративного кустарника. Изгородь была невысока, и за ней, за массой искривленных, похожих на скульптуры, деревьев виднелись сады. Главная аллея находилась по правую сторону дома; по левую его сторону возвышалась увитая плющом стена с аркой, ведущей в сад. Тереза вошла под арку, но, вместо того чтобы пойти по одной из мощеных садовых дорожек, направилась вдоль стены, за которой располагались конюшни и внутренний двор. Длинная стена была сплошь покрыта вьющимися розами и ломоносами. Густой запах роз висел в жарком утреннем воздухе. Тереза не стала останавливаться и наклоняться к розам, чтобы вдохнуть их аромат, как сделала бы на ее месте мать. Цветы не значили для нее ровно ничего. Она вообще не любила этот сад, – разве возможно любить собственную тюрьму, какой бы красивой и душистой она ни была?

Там, где заканчивалась стена, начиналась роща. Стена обрывалась внезапно, так, словно у строителей вдруг кончился материал, и они были вынуждены прекратить постройку. Острые края песчаника выглядывали здесь и там среди цветов и листьев. Продолжая свой путь, Тереза пересекла рощу и вышла к выгону, расположенному на склоне холма. Она поднялась вверх по крутому склону, ни на секунду не останавливаясь, пока не добралась до самой вершины. Стоя на вершине холма, она обернулась и посмотрела вниз на тот путь, что она проделала, обвела взглядом окрестности. Потом медленно опустилась на землю.

Оттуда, где она сидела, были видны задняя стена дома, конюшня, внутренний двор и помещение, где жила мужская часть прислуги; комнаты для женщин располагались под крышей в восточном крыле дома. Дом был из серого камня, за исключением фасада, выложенного красным кирпичом. Терезе дом всегда казался уродливым. Внушительным, но уродливым. С тех пор как она себя помнила, Тереза никогда не любила родительский дом. Но сейчас она непроизвольно протянула к нему руки со словами:

– Прими меня назад. Пожалуйста, прими.

Выходя замуж, она рассматривала брак как путь к спасению от ограниченности и лицемерия членов своей семьи и их окружения. Кроме того, она спасалась от сознания собственной непривлекательности и от горечи этого сознания. В течение последних недель Тереза спрашивала себя: смогла бы она без помощи и руководства своей наставницы, гувернантки Эйнсли, научиться беспристрастно оценивать чувства матери по отношению к ней, Терезе, и все те чувства, которые крылись за неизменной улыбкой матери? Или оценивать по достоинству всех тех женщин, которые приходили к ним в дом вместе со своими шумными громкоголосыми мужьями? Без Эйнсли она, быть может, и научилась бы, взрослея, разбираться в окружающих и определять мотивы их поступков, но вряд ли ее мировоззрение сформировалось бы уже к семнадцати годам без мудрых советов гувернантки.

Рядом с Эйнсли она словно расцветала. Гувернантка была ее единственной отдушиной в чуждой среде. Тереза не уставала благодарить Бога за то, что Он послал ей друга. Но, может, если бы она не знала Эйнсли, сейчас ей было бы легче примириться с тяготами своего замужества? Нет, нет, с этим она бы все равно не примирилась. Отвращение, которое она испытывала к мужу, было чисто физическим, ум был здесь ни при чем… В самом ли деле ни при чем? «Думай о чем-то другом, пока это происходит», – посоветовала ей мать. И ведь действительно, если бы ее ум не участвовал в происходящем, физический акт сам по себе не имел бы никакого значения, он заканчивался так быстро, что надо было только потерпеть несколько неприятных минут… Тереза посмотрела в сторону дома, стараясь воскресить в памяти те времена, когда она и Эйнсли сидели на этом же самом месте, смеясь над обитателями дома, от прислуги до хозяев. Зависть, мелочность, борьба за более престижное место, показная роскошь… Эйнсли открыла ей глаза на все это, научив видеть окружающий мир таким, каким он был на самом деле.

Терезе было пять лет, когда в ее жизни появилась Эйнсли. Она до сих пор помнила тот день, когда увидела впервые эту высокую, худую женщину – уже тогда она понимала, что ее гувернантка некрасива. Позднее Тереза поняла, что сама она тоже дурнушка.

Эйнсли было тридцать лет, когда она приехала в Гринволл-Мэнор. Когда они расстались, гувернантке исполнилось сорок два. Эйнсли пришлось уехать на следующий день в Таун-Мур после их тайного похода на митинг шахтеров в Ньюкасл. Митинг разогнала конная полиция, и им вместе с другими людьми пришлось спасаться бегством, чтобы не погибнуть под копытами лошадей. К несчастью, Тереза и ее наставница попались на глаза мистеру Карелессу, магистрату и другу отца, который и доложил обо всем отцу.

Эйнсли была с позором изгнана из дома. Ни о каком рекомендательном письме, конечно, и речи быть не могло. Кто же станет давать рекомендацию гувернантке, которая «развращает юный ум»? Именно так выразилась мать Терезы. Отец сказал на этот счет намного больше, не гнушаясь и бранными словами, – конечно, ведь Эйнсли сделала из него посмешище, водя его дочь на митинги чартистов и внушая ей симпатию к этим бунтарям и подлецам, которые восставали против им же установленных порядков.

Эйнсли даже не пыталась отрицать обвинения, выдвигаемые ее работодателем. Более того, у нее хватило смелости заявить ему: она гордится тем, что удалось научить Терезу свободно мыслить. Он тоже должен гордиться, что среди его болванов-домочадцев есть одна умная девушка.

Терезе казалось, что у нее в душе все умирает, когда, сидя под замком у себя в комнате, она видела в окно, как уезжает Эйнсли. Им даже не позволили попрощаться, но Тереза постучала по стеклу, и Эйнсли обернулась и подняла к ней сомкнутые руки. Этот жест означал: «Будь сильной. Будь сильной». Тереза пыталась быть сильной, но без поддержки Эйнсли это оказалось очень трудно. Она хотела организовать воскресный класс в деревне, чтобы обучать шахтеров грамоте, но мать была шокирована, услышав о ее планах. «Неужели ты думаешь, дитя мое, что шахтер, который умеет читать и писать, согласится спуститься в шахту? – сказала миссис Розье. – Или ты хочешь, чтобы твой отец потерпел, крах и мы обнищали? Даже не подумай заикнуться об этом отцу – с ним от этого может случиться удар…»

А потом появился мистер Нобль.

При мысли о муже Терезе становилось всякий раз почти физически нехорошо, и все внутри у нее сжималось. Даже сейчас, сидя в полном одиночестве на холме, она чувствовала на своем теле отвратительные прикосновения его рук. Нобль всегда пытался дотронуться до нее. Где бы они ни встретились, даже за обеденным столом, он обязательно протягивал руку, чтобы коснуться ее. Однако отношение Нобля к ней удивляло Терезу с самого начала – мистер Нобль был первым мужчиной, проявившим к ней интерес. Вряд ли Нобль испытывал к ней какие-то особенные чувства, но что-то в ней, вне всякого сомнения, привлекало его – быть может, ее юный возраст? Дело было, конечно, не в ее внешности и не в обаянии, которого она была начисто лишена. Тереза также знала, что Нобль не мог посчитать ее приятной собеседницей по той простой причине, что она была просто неспособна поддерживать разговор с этим толстым, обрюзгшим мужчиной с выпирающим животом, лысеющей головой и обвисшей, всегда мокрой нижней губой, чье лицо обрастало щетиной, если он не брился дважды в день. В его облике Терезе всегда виделось что-то грязное, непристойное.

Тереза вскочила на ноги, посмотрела вокруг, стараясь больше не думать о муже. Вдали, слева от нее, виднелись верхушки отцовской шахты; а дальше, там, где начиналась долина, – еще одна шахта, Джарроу, недействующая, закрытая некоторое время назад. Рядом с ней протягивалась серебряная нить реки Дон, спешащей к Тайн – к шумной, беспокойной Тайн.

Она всего лишь несколько раз приходила на берег Тайн, но эти короткие прогулки всегда наполняли ее приятным волнением. Там было на что посмотреть – то, что раньше считалось маленьким шахтерским поселком при отцовской шахте, теперь превращалось в город. Уже начали исчезать старые варницы и коксовые печи, разбросанные вдоль берега, от тепла которых работали варницы. Сейчас на берегу реки разрастались бумажная фабрика и три химических завода.

У реки находился также судостроительный завод Палмера. Когда ей доводилось бывать там, Тереза жалела, что не родилась мальчиком. Она знала достаточно много о братьях Палмер и об их верфи – по крайней мере, знала мнение отца на их счет. Братья Палмер были постоянным источником раздражения для отца, однако более всего на свете он желал объединиться с ними и иметь долю прибыли от их новой процветающей индустрии. Ее брат Бернард собирался жениться на Анн Тэлфорд главным образом по этой причине.

Тэлфорды были очень богаты. Даже дом их в три раза больше дома Розье. Джеймс Тэлфорд к тому же имел пай во многих индустриях, в том числе судостроительной, и был близким другом Палмеров. Из обрывков услышанных разговоров, а в основном со слов своего брата Роджера, Тереза поняла, что Джеймс Тэлфорд не симпатизирует ее отцу и считает ее брата Бернарда неподходящей парой для своей единственной дочери и наследницы. Но, как сказал Роджер, мистеру Тэлфорду пришлось, в конце концов, смириться с их помолвкой, уступив желанию дочери, которую он очень любил и ради которой был готов на все, а также отступив перед настойчивостью ее поклонника.

Бернард добивался руки Анн в течение трех лет, и за эти три года успел остепениться. Молва о его страсти к азартной игре и о его любовных похождениях прекратилась. Сейчас ее двадцатишестилетний брат производил впечатление вполне уравновешенного, серьезного молодого человека, и даже Джеймсу Тэлфорду, человеку крайне религиозному, было не к чему придраться.

Через четыре дня, во вторник, будет объявлена помолвка, а через четыре месяца, в первых числах октября, состоится бракосочетание. Сможет ли она терпеть мистера Нобля еще четыре месяца? Тереза медленно покачала головой. Нет! Вот если бы она могла запираться от него по ночам, тогда другое дело. Но это невозможно из-за слуг. Слуги в ее старом доме не слишком жалуют ее, но слуги в новом доме уважают ее не больше, чем одну из гончих ее мужа. Если она попросит у них ключ от комнаты, они сразу же доложат об этом мистеру Ноблю.

Впрочем, не все слуги в родительском доме относятся к ней плохо. Двое, даже трое из них, симпатизируют ей. Это миссис Дэвис, экономка, Кэти Малхолланд, судомойка, и Татман, старший кучер. Ей очень нравятся эти трое слуг. Но больше всех ей нравится Кэти Малхолланд. Сам облик Кэти радует глаз. Терезу удивляло странное удовольствие, которое она испытывала, глядя на это юное существо.

Как будто ее мысль материализовалась, Тереза вдруг увидела у боковой двери кухни тоненькую фигурку Кэти Малхолланд, которая выходила оттуда с двумя большими деревянными ведрами. За дверью находилась лестница для прислуги, а ежедневной обязанностью Кэти было, кроме всего прочего, выносить ведра за горничными. Тереза наблюдала, как хрупкая фигурка юной судомойки пересекла двор, скрылась на секунду в арке, потом появилась с противоположной стороны стены. Пошатываясь под тяжестью ведер, Кэти направилась в глубину садика, окружающего кухню, чтобы опорожнить их в выгребной яме. Тереза поморщилась и закрыла глаза. «Унижения, которые приходятся на долю некоторых людей», – пришли ей на ум слова, сказанные когда-то Эйнсли.

Услышав стук копыт на подъездной аллее, она обернулась и увидела отцовский экипаж, въезжающий во двор. Что же заставило отца вернуться домой так рано? Скорее всего, неприятности на шахте. На шахте постоянно что-то случалось.