Текст книги "Extremes. На пределе. Границы возможностей человеческого организма"

Кевин Фонг
Extremes. На пределе

Kevin Fong. EXTREMES

Life, Death and the Limits of the Human Body

Copyright © Kevin Fong 2013

This edition is published by arrangement with Janklow & Nesbit (UK) LTD and Prava i Perevodi Literary Agency.

Перевод с английского Елены Мигуновой

Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России (2012–2018 годы)».

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Синдбад», 2015

* * *

Ди, Джеку и Ною

В основу этой книги отчасти лег мой собственный врачебный опыт. Чтобы не нарушать конфиденциальность, я изменил имена медицинских работников и некоторые детали диагнозов.

Введение

EXTREMES – это книга о жизни: ее гармонии, хрупкости и стойкости. Она – о столетии, в течение которого прогнозируемая продолжительность человеческой жизни выросла в невероятной степени. О времени, когда мы взялись за болезни, считавшиеся смертельными, и сделали их излечимыми.

Чуть больше ста лет назад на карте мира было еще полно белых пятен – мест, куда не ступала нога человека. Но за несколько коротких десятилетий самые недоступные уголки земного шара оказались покорены. Человек стремительно завоевал Южный полюс, высочайшие горные вершины, глубоководные впадины и воздушное пространство. И даже вышел в новый, космический океан.

Одновременно стремительный рывок совершила и медицина. Пересадка сердца, интенсивная терапия, оперативная травматология, высокотехнологичная реанимация – достижения в области исследований человеческого организма ничуть не уступали прорывам в изучении окружающего мира.

Этому прогрессу в области науки и технологии, окружившему каждого из нас защитным коконом, и посвящена моя книга. Физиология человека столь же удивительна, сколь сложна и невероятно устойчива. А уж от того, как мы сумели расширить эти рамки – благодаря искусственным системам поддержания жизни вырвавшись за пределы Земли и выйдя в космическое пространство, – просто дух захватывает.

Именно новое понимание физиологии человека вместе с новыми технологиями его защиты позволило нам, людям, не только расширить свою экспансию в окружающий мир, но и заглянуть за грань нашей собственной жизни.

Эта книга не только о медицине, но и о научном поиске в самом широком смысле слова, – а еще о том, как, нащупывая пределы наших биологических возможностей, мы все лучше понимаем, как работает наш организм, что такое жизнь и каково это на самом деле – быть человеком.

* * *

Я выбрал астрофизику. Плохо ли – научная степень, космическая тематика, да еще, может, поисследую что-нибудь интересненькое. Ей-богу, глубже я тогда не задумывался. Математика давалась мне легко, физика нравилась, к тому же, хотя мне постоянно твердили, что пора бы повзрослеть и всерьез задуматься о будущем, мое детское увлечение астронавтами к тому времени еще не прошло. Все это плюс тот факт, что специальности в справочнике университетов стоят по алфавиту, и предопределило мой выбор профессии. Тот самый счастливый случай, который помогает совершить великие открытия.

Поначалу я и сам не понимал, во что ввязался. Физическому факультету Лондонского университета пришлось со мной помучиться. Бывало, сразу после лекции я заявлялся в кабинет к преподавателю, ныл, что не понял ни слова, и умолял объяснить мне материал еще раз. Многие соглашались, терпеливо усаживали меня рядом и растолковывали трудные места по второму, а иной раз и по третьему разу.

Сам предмет казался чудом, непостижимым для меня с моими математическими познаниями. Доски, сверху донизу исписанные алгебраическими формулами и уравнениями, были точно тексты на иностранном языке, которые приходилось переводить строка за строкой, пока не возникало хотя бы смутное понимание, о чем идет речь. Однако ухватить удавалось лишь общий смысл, оттенки и нюансы я безнадежно упускал. Это все равно что, изучая французский, прочитать от корки до корки «Отверженных» Гюго и понять только, что это книга о человеке, получившем больший чем, возможно, заслуживал, тюремный срок.

К тому времени меня стало напрягать и еще одно обстоятельство. Получалось, что в Галактике с ее сотнями миллиардов звезд, во Вселенной, существующей уже больше десяти миллиардов лет, жизнь – разумная и не очень – смогла реализоваться только на Земле. Начиная от соседних планет нашей Солнечной системы и далее сквозь мучительную бесконечность космических пространств, вплоть до следующей звезды, похожей на наше Солнце, ничего не увидишь, кроме бесплодной пустыни, ничего не услышишь, кроме безмолвия.

Помимо всех прочих удивительных, потрясающих вещей – звезд с их кипящим нейтронным котлом, причудливых искривлений пространства и времени, катастрофических взрывов, видимых невооруженным глазом с другого конца космоса, – оставался главный вопрос: что такое жизнь. Среди объектов, столь же древних, как сама вселенная, демонстрирующих все мыслимые предельные показатели, от холода абсолютного нуля до жара Большого взрыва, существуем мы: слабые, хрупкие, уязвимые.

* * *

В свободное от занятий время я работал в университетской студенческой газете. Поначалу как фотограф, но однажды редактор предложил мне написать статью. Я разыскал Мориса Уилкинса – почетного профессора Лондонского королевского колледжа, он тогда дорабатывал свои последние годы в крохотном кабинете с окном, выходившим на кирпичную стену. О третьем лауреате Нобелевской премии за открытие структуры молекулы ДНК (помимо Фрэнсиса Крика и Джеймса Уотсона) нередко забывают. Мне хотелось расспросить профессора об открытии и о том, что определило его становление как ученого.

Уилкинс был застенчив, не столь ярок, как его соавторы, а трения и конфликты с Розалинд Франклин[1]1
  Франклин Розалинд (1920–1958) – английский биофизик и рентгенограф, работала над получением четких рентгенограмм структуры ДНК.


[Закрыть], по некоторым свидетельствам, доставляли ему удовольствие. К тому же он придерживался социалистических взглядов, чего во времена холодной войны было, в общем, вполне достаточно, чтобы привлечь внимание британских спецслужб. Но в тот момент я ничего этого не знал. Зато как-то незаметно для себя отвлекся от заранее составленного убогого вопросника, и мы разговорились о том, как и почему Уилкинс ушел из физики в биологию.

Уилкинс был учеником Лоуренса Брэгга, также нобелевского лауреата, к тому же самого молодого – премию за рентгеноструктурный анализ кристаллов Брэгг получил в возрасте двадцати пяти лет. Во время Второй мировой войны Уилкинса направили в США для участия в Манхэттенском проекте, где он занимался разделением изотопов урана при Калифорнийском университете Беркли. Доля личного вклада Уилкинса в разработку первого ядерного оружия и его применение в Японии была ничтожна, но и этого он не мог простить себе до конца жизни.

Вот почему, признался профессор, он оставил физику и обратился к биологии. Усовершенствованные им методы рентгеноструктурного анализа кристаллов и фантастическую разрешающую способность высокоэнергетических рентгеновских волновых пучков Уилкинс применил в области биофизики, для анализа органических молекул. Сам он назвал этот шаг «переходом от науки смерти к науке жизни».

Я закончил интервью и уже упаковывал магнитофон, когда профессор поинтересовался, что я изучаю. Услышав, что я на последнем курсе по специальности «астрофизика», он с улыбкой заметил: «А, да, я в свое время тоже этим интересовался. Ну а потом спустился на землю».

Видимо, его слова затронули во мне какую-то струнку, потому что, получив диплом астрофизика, я отправился учиться на медицинский факультет, также решив перейти от изучения мертвой материи к искусству того, как остаться живым.

* * *

На землю я, может, и спустился, но восхищаться космосом не перестал. Чем больше я узнавал о строении и свойствах человеческого организма, о том, сколь он хрупок и с какой легкостью выходит из строя, тем удивительнее мне казалось, что курилка жив до сих пор; что вид, область выживания которого ограничена очень узкими пределами, все еще существует, отчаянно надеясь, что эти пределы не схлопнутся. Тем более маловероятным представлялось, что человеческое существо удастся соединить с двигателем мощностью с небольшую атомную бомбу и забросить за пределы атмосферы на околоземную орбиту или даже на Луну.

Штудируя теперь уже медицину, я слал письмо за письмом в НАСА в надежде на последнем курсе попасть к ним на стажировку. Я отправлял факсы из редакции студенческой газеты, потом купил телефонный модем и принялся бомбардировать их сообщениями по электронной почте. Один из этих снарядов угодил-таки на чей-то стол, и мне прислали анкету-заявку на участие в тренировочных курсах при Центре космических исследований имени Джонсона в Хьюстоне, штат Техас. Я заполнил и отправил анкету – и забыл о ней. В конце концов, у них было всего четыре места, к тому же студентов из-за рубежа туда, как правило, не брали.

Но в один прекрасный день я обнаружил в своем почтовом ящике конверт. В правом верхнем углу красовалась красная марка почтового ведомства США и черно-белый штамп НАСА. Я открывал его с трепетом, как Чарли[2]2
  Чарли – герой повести Роальда Даля «Чарли и шоколадная фабрика» и одноименного фильма – нашел счастливый золотой билет с приглашением на фабрику под оберткой шоколадной плитки.


[Закрыть] – заветную плитку шоколада. И что же – внутри и правда был золотой билет! Меня приглашали в Хьюстон.

Том Вулф[3]3
  Том Вулф (род. 1931) – известный американский журналист и писатель, автор книги «Битва за космос».


[Закрыть], повествуя о заре астронавтики и работе над проектом «Аполлон», отзывается о Хьюстоне не слишком благожелательно. Он описывает чудовищную влажность, кондиционеры, от которых промерзаешь до костей, самый воздух Техаса, липкий от выбросов нефтеперерабатывающего завода. Все так, но Вулф не отметил главного – притягательности Центра космических исследований для любого человека, неравнодушного к идее управляемых полетов в космос. Люди, работающие здесь, уверены: только в Центре имени Джонсона ведутся реальные исследования в этом направлении. Все остальное, на их взгляд, имитация.

Центр космических исследований имени Линдона Б. Джонсона в городе Хьюстоне – место, откуда управляют полетами и где готовят астронавтов. Мы летали по параболической траектории, нас помещали в условия мгновенной разгерметизации, растягивали на центрифуге и втискивали в тесный симулятор космической кабины. По окончании месячного курса я понял, что обязательно сюда вернусь. Ради этого я вызвался помогать медицинским оперативным группам – и несколько раз выезжал, чтобы потом неделями работать вместе с ними без всякой оплаты. Кажется, чаще я оказывался для них обузой и в результате мало чем помог – зато приобрел бесценный опыт.

Со временем я стал добывать гранты на оплату своих поездок в США. Я проводил время в хьюстонском Центре космических исследований или на мысе Канаверал во Флориде. Я ездил туда при любой возможности и хватался за любую работу, которую мне предлагали. И чем больше я узнавал о полетах человека в космос, тем неправдоподобнее мне все это казалось.

Но меня не оставляло чувство вины за двойную жизнь, которую я вел, разрываясь между Хьюстоном и больничными палатами. Ощущая себя предателем, я бросал ответственное дежурство в приемном покое больницы и несся из Англии через Атлантику, чтобы посидеть на совещании НАСА, где люди с непроницаемыми лицами обсуждали, как им организовать полет человека на Марс.

Правда, позднее, по ходу специализации в интенсивной терапии, поняв, что мы сталкиваемся с не меньшими проблемами, спасая тяжелобольных, я задумался, какое занятие более нелепо: пытаться вытащить безнадежного пациента из критического состояния или таращиться в телескоп на далекие планеты и звезды, которые вполне могут подождать.

А узнав больше о том, как и почему мы достигли нынешнего уровня жизни с его завышенными ожиданиями в области здоровья и долголетия, я осознал: пионеры медицинской науки, хоть и не совершали дальних экспедиций, были самыми настоящими первопроходцами.

Глава 1
Лед

5 января 1911 года. Сквозь каплевидное отверстие ледяной пещеры виден парусник капитана Скотта «Терра Нова». Один из множества потрясающих снимков фотографа экспедиции Герберта Понтинга

Роберт Фолкон Скотт лежит в палатке посреди бескрайних просторов шельфового ледника Росса, умирая от переохлаждения и с горечью сознавая, что не сумел первым добраться до Южного полюса, а лишь погубил на пути к нему свою экспедиционную команду. На календаре 1912 год. Антарктида пока еще неприступна, освоение ее связано со смертельным риском – и это, разумеется, привлекает мужественных людей.

Экспедиция норвежца Руала Амундсена обошла Скотта у самого полюса, и теперь ему снова приходится спешить: надо успеть написать письма родным каждого участника экспедиции, рассказать об их доблести и чести, взять на себя ответственность за то, что все они нашли здесь смерть. Время работает против него.

Жизнь Скотта находится в совместном владении у триллионов клеток, составляющих его организм. Как и все живые существа, этот организм пребывает в постоянном напряжении. Иными словами, непрерывно противостоит природе, которая в стремлении к устойчивому равновесию пытается уравнять все сущее.

В обычном состоянии атом или молекула электрически нейтральны. В состав атомного ядра входит некое количество протонов – положительно заряженных частиц, а вокруг него по орбитам вращается равное количество отрицательно заряженных электронов. Но и атомы, и молекулы достаточно легко то теряют, то присоединяют электроны, и тогда электрическая нейтральность нарушается. Для этого требуется некоторое количество энергии, которая возникает в результате химической реакции, под воздействием радиации или электрического разряда. Атомы превращаются в ионы, и свойства их меняются. Ионы более подвижны, подвержены воздействию электрических и магнитных полей или сами способны их генерировать. В организме ионы могут проникать сквозь биологические (пористые) мембраны, причем отрицательные заряды стремятся нейтрализовать положительные.

В живых клетках формируется разность потенциалов ионных зарядов, находящихся по разные стороны биологических мембран. Эта разность потенциалов лежит в основе неравновесного состояния, характерного для живых систем, в отличие от многих других физических систем, которые не могут бороться с ростом энтропии, ведущим к общему равновесию. Создается возможность для возникновения чего-то неизмеримо более динамичного: живого существа.

Чтобы яснее представить, о чем речь, вообразите самолет недорогой авиакомпании, заполненный только наполовину. Скажем, рейс достаточно дальний, и компания решает подзаработать. Для этого команде дают распоряжение запихнуть всех пассажиров в головной отсек самолета, как сельдей в бочку, и полностью освободить хвостовой отсек. (Думаю, вы согласитесь, что ситуация сама по себе чревата высвобождением большого количества сдерживаемой энергии.) А теперь представьте, что директор авиакомпании решает позволить пассажирам сесть кто где захочет, только пусть дополнительно заплатят ему за это 10 долларов. Пассажиры немного покричат и пошумят, но в конечном итоге большинство решит, что тесниться в одном отсеке хуже, чем заплатить небольшую сумму и получить возможность занять наконец вожделенные свободные места. В результате салон самолета заполнится равномерно, а в директорском кармане осядет некоторая наличность.

С ионами и энергией внутри организма происходит примерно то же. Затратив некое количество энергии на создание искусственного неравновесия (в случае с организмом – закачав ионы туда, где они не хотят находиться), а потом собирая и накапливая ее по мере того, как система станет возвращаться в состояние равновесия, энергию можно сохранять для дальнейшего использования.

В окружающей природе мы видим такое каждый день. Возьмем погоду: ветры – потоки воздуха – дуют из зон высокого давления туда, где давление низкое. Так проявляется неравномерность (разность давления) и естественная тенденция к сглаживанию этой разницы. И как энергию возникающего ветра можно использовать и преобразовывать с помощью турбин, точно так же организм человека может использовать ионный поток, проходящий через мембрану.

Итак, ионный поток и использующая его тонкая, совершенная система – все то, что делает возможным сложные жизненные процессы и благодаря чему целое не равняется сумме составляющих его частей (в данном случае целое по имени Роберт Скотт), – работало вхолостую.

Студентом я не понимал ни красоты, ни важности всей этой биохимии. Норовил спрятаться на заднем ряду, подальше от доски с заумными символами и уравнениями. Помню, дремлю я тихонько, пока преподаватель биохимии пытается растолковать нам все хитросплетения клеточных процессов и поведать про молекулярные насосы, переносящие ионы через клеточные мембраны, создавая ту самую жизненно необходимую неравномерность. В стенах лекционной аудитории эти химические события казались эзотерическим знанием, имеющим лишь смутное отношение к таким вещам, как медицина и жизнь. Для меня, астрофизика-переучки, они стояли лишь на четвертом месте в ряду приоритетов – после анатомии, общей физиологии и желания выспаться.

Потребовались годы работы в медицине, чтобы оценить по достоинству эти незаметные процессы, позволяющие биологическим системам запасать и высвобождать энергию. Каждая из этих биохимических мини-фабрик в отдельности вроде бы не имеет ничего общего с чудом жизни, однако в совокупности они и есть жизнь. Они – это всё, что мы делаем, они и есть мы.

Итак, повторюсь: за свою сложность организм человека вынужден платить. Ради того чтобы все колесики вертелись исправно, приходится тратить энергию и гнать ионы туда, где им быть вовсе не хочется. Когда эта цена становится для организма непосильной, простота вновь вступает в свои права. В данном случае простота – синоним смерти.

* * *

Мир за пределами палатки враждебен сложности Скотта. И дело не только в стуже, что способна заморозить живую плоть за считанные секунды. А прежде всего в сухости. Бескрайние ледяные поля хранят огромные запасы замороженной воды, но за год здесь выпадает меньше сантиметра осадков в виде дождя. Так что шельфовый ледник Росса можно с полным основанием назвать пустыней. Другая проблема – высотность. Антарктида – самый высокий континент, она возвышается над уровнем моря в среднем на три с лишним километра. На такой высоте, где сейчас находится Скотт, любое физическое усилие дается с большим трудом даже тем, кто адаптировался к местным климатическим условиям. Не забудем и про беспощадные антарктические ветры. Одним словом, Антарктида – континент экстремальных условий: самый холодный, самый высотный, самый сухой. Из-за сурового климата ее всегда, за исключением последних ста лет человеческой истории, считали абсолютно непригодной для жилья.

Но нам, как ни печально, сейчас важно разобраться, как реагирует организм Скотта на резкое понижение температуры, потому что понимание этого процесса – ключ к невероятным успехам будущих медицинских технологий.

По мере того как температура тела Скотта падает, насосы, качающие ионы через клеточные мембраны, медленно, но верно замедляют работу и наконец останавливаются. Если не хватает энергии – обычно организм получает ее из пищи и сжигает в огне кислорода, которым мы дышим, – насосы замедляют темп, а потом и вовсе встают. Это приводит к выравниванию разности потенциалов по обе стороны клеточной мембраны. Вот с этой простой симметрии и начинается умирание.

Но Скотт еще не готов к смерти. Организм, невзирая на критическую ситуацию, упорно борется за каждый миг, цепляется за любой шанс, позволяющий выжить. Скотт чувствует, как тепло уходит из остывающих рук. Сужаются сосуды, несущие горячую кровь к конечностям, доставляющие ее к поверхности кожи и впустую отдающие тепло в воздух. Волоски на теле встают дыбом в тщетной попытке удержать тоненькую прослойку теплого воздуха. И то и другое – усилия, предпринимаемые организмом, чтобы уменьшить потери тепла. К сожалению, в условиях Антарктики эти физиологические меры практически ничего не дают.

Проходит время, и Скотта начинает бить неукротимая дрожь. При этом выделяется тепло, замедляя процесс остывания. Эта дрожь совсем не похожа на ту, что нападает на нас зимой на автобусной остановке. У Скотта вибрирует и сотрясается каждая мышца, вырабатывая тепло и жадно поглощая жиры и углеводы. Этот озноб – последняя лихорадочная попытка организма победить смерть – уже сам по себе демонстрирует физическую стойкость живого существа. Задействовав 40 % всех ресурсов организма, эта дрожь будет продолжаться, пока не кончится топливо. Но сколь бы сильной она ни была, это лишь способ отсрочить неизбежное в надежде, что условия среды изменятся: сама по себе она проблему не решает.

Процесс продолжается, и гипотермия затрагивает мозг Скотта – в этом состоянии человек делается раздражительным, ему начинает отказывать логика. Когда у организма иссякают последние запасы топлива, озноб прекращается – передышка, которая лишь ускоряет остывание. Скотт сейчас находится на пределе возможностей, будто марафонец на финише. Он израсходовал все ресурсы. И по мере того как падает электрическая активность мозга, Скотта охватывает милосердное подобие сна. Он соскальзывает в кому задолго до того, как перестают действовать каналы клеточных мембран сердечной мышцы, стражи электрической стабильности этого важнейшего органа. Какое-то время сердце еще, вероятно, будет биться в лихорадочном, рваном ритме фибрилляции, содрогаться яростно и бессистемно, словно мешок со змеями. Потом наступит остановка.

Как только сердце перестает биться, организм охватывает кислородное голодание. Но при столь низких температурах скорость гибели клеток резко падает. Сотни секунд, в течение которых обычно умирает мозг, и когда все еще можно вернуть, растягиваются на многие минуты. Этот важнейший факт, как мы увидим позже, медики в далеком будущем сумеют использовать, спасая жизни.

Но для Роберта Скотта спасения нет. Секунды становятся минутами, минуты – часами. Скотт, совсем недавно – пылающая искра жизни на замерзших просторах Антарктики, теперь не отличается по уровню энергии от окружающего льда и снега.

* * *

Подобно всем живым существам, мы противостоим законам, которые правят неодушевленными предметами, дабы не допустить устойчивого равновесия между собой и окружающим физическим миром. Феномен жизни задает уровень сложности, немыслимый где-либо еще во Вселенной: он позволяет каждому существу расти, адаптироваться к изменениям, размножаться, а нам, людям, дарует разум и самосознание. Стоит подчеркнуть: сколь бы прекрасными и загадочными ни казались сверхновые и нейтронные звезды, наш мозг устроен куда сложнее и непостижимее. От неодушевленной материи нас отличает способность противостоять энтропии, ускользать от власти термодинамики, норовящей свести нас к более простому уровню неживой природы. За последние десятилетия мы, человечество, добились еще бо́льших успехов, сумев расширить границы возможностей для жизни. Трагическая кончина Роберта Скотта указала направление столетию, последовавшему за гибелью обреченной экспедиции.

По ходу освоения Антарктиды нам пришлось задуматься о холоде и его угрозе организму человека. Чем серьезнее мы осознавали эту проблему, тем активнее шли исследования. Спустя десятилетия мы накопили достаточно знаний, чтобы справляться с последствиями переохлаждения. Сегодня эти знания позволяют не только выживать в полярном холоде; гипотермию научились использовать в медицине как способ обмануть смерть.

* * *

Спустя почти сто лет после гибели экспедиции Скотта двадцатидевятилетняя женщина, катаясь на лыжах в горах Норвегии, стала жертвой несчастного случая и пережила практически то же, что и полярный исследователь. Она замерзала в сотнях миль от ближайшего жилья, во льдах, и сердце ее так же замедлило ритм, превращая секунды в минуты, а минуты растягивая до часов. Но есть в этих историях одно принципиальное различие: та женщина осталась жива.

В мае 1999 года три молодых врача – Анна Богенхолм, Турвинд Нэсхейм и Мария Фалкенберг – отправились на лыжную прогулку в горы Чёлен на севере Норвегии, неподалеку от города Нарвик. Отклонившись от трассы, молодые люди катались по снежной целине. Наступала живописная белая ночь, одна из первых в сезоне, все шло отлично. Лыжники спустились в тенистый овраг Моркхала, хорошо знакомое им место, где, как уверял один из них, даже в мае еще сохранялся прекрасный снег. Все трое были опытными лыжниками, и Анна уверенно начала спуск.

Во время спуска Анна упала. Турвинд и Мария увидели, как она покатилась вниз головой по толстому слою льда, покрывающему горную реку. Анна скользила на спине и вдруг провалилась в трещину. Голова и грудь девушки ушли под лед. Мгновенно намокшая одежда потяжелела, течение затягивало Анну все глубже.

Турвинд с Марией подоспели как раз вовремя, чтобы ухватить подругу за ботинки и не дать ей окончательно скрыться подо льдом. Девушка лежала на спине, рот и нос ее оказались выше уровня воды, в воздушном кармане. Замерзая в ледяной воде, она продолжала бороться.

Трое лыжников прекрасно понимали, что попали в чрезвычайно опасную ситуацию. Анна в ловушке, одежда на ней промокла до нитки, ледяная вода отнимает у тела последние остатки тепла. В первые же минуты температура ее тела начала падать. Турвинд вызвал помощь по мобильному телефону, объяснив диспетчеру, что речь идет о жизни и смерти. У медиков Турвинда, Анны и Марии было много друзей среди местных спасателей – и диспетчер тоже оказался их знакомым. Уверенный в том, что для спасения подруги будут предприняты все усилия и им на помощь вот-вот вылетит вертолет, Турвинд с облегчением обернулся к Анне, чтобы не дать ей уйти под воду.

Однако прошла, как ему показалось, целая вечность, а спасатели все не появлялись. Турвинд снова набрал номер диспетчера и набросился на него, требуя объяснить, почему до сих пор никого нет. «Да, – был ответ, – мы стараемся изо всех сил, но и ты пойми – за три минуты мы мало что могли успеть». Для Турвинда, вместе с Марией сражавшегося за жизнь Анны, эти три минуты тянулись бесконечно долго.

На помощь были высланы две команды спасателей: одна спускалась на лыжах с горной вершины, другая торопилась из Нарвика, лежащего у подножия горы. Лыжники во главе с Кетилом Сингстадом прибыли первыми, но при них было только легкое снаряжение, и пробить толстый слой льда лопаткой для расчистки снега им не удалось. Все, что они смогли сделать, это набросить Анне на ноги веревочную петлю, так девушку было легче удерживать, не давая уйти под воду.

Вертолет «Си кинг» тоже спешил на выручку, но даже при скорости более 160 километров в час ему требовалось не менее шестидесяти минут, чтобы добраться до места. Столько же, если не больше, продлится полет до ближайшего многофункционального медицинского центра в крупной больнице в Тромсё.

Попав в ледяной капкан, Анна долго металась, отчаянно пытаясь вырваться. Но через сорок минут силы оставили ее. Переохлаждение достигло уровня, когда мозг перестает функционировать и входит в состояние комы. Еще немного, и от гипотермии остановится сердце.

Прошло еще сорок минут, когда подоспели городские спасатели, вооруженные мощными остроконечными лавинными лопатами, и сумели наконец пробить брешь в толстом льду.

Сингстад, возглавлявший команду лыжников с вершины, был в отчаянии от собственного бессилия. Он не сомневался, что на поверхность извлечен труп. Прошло восемьдесят минут с того момента, как девушка ушла под лед, ее тело обмякло, кожа посинела. Анна не дышала, пульс не прощупывался.

Далее начинается то, что мы называем «временем отключения», – период с момента остановки сердца до временной точки, когда еще возможно восстановить кровообращение и дыхание. В этом интервале времени начинается процесс умирания. Происходит «поломка» – это слово тут вполне уместно: нарушается физиология и прекращаются все процессы поддержания жизни. Когда у пациента внезапно останавливается сердце, вы как врач понимаете: гибнет неповторимый мир – и отчаянно надеетесь отбить у хаоса хоть какую-то его часть. Признаюсь, ощущение ужасное.

В отделениях экстренной медицинской помощи знают, что если человек поступает позднее чем через несколько минут после наступления клинической смерти, он почти наверняка умрет или останется инвалидом. Мои первые шаги на врачебном поприще пестрят такими эпизодами: я бегу среди ночи по больничному коридору, получив сигнал об остановке сердца. Сначала противный визг пейджера, а потом, сквозь шум помех, встревоженный голос, напоминающий, что нужно спешить. Тяжелые это воспоминания. Из многих тысяч пациентов, у которых в течение года случается остановка сердца, лишь единицам удается потом выйти из больницы. И всякий раз результаты наших усилий выглядели столь ничтожными, что я впадал в глубочайший пессимизм по поводу всех этих неотложных вызовов. Однажды старший ординатор, видя мое отчаяние после очередной неудачной попытки, положил мне руку на плечо. «Какая это, к черту, реанимация, – сказал он. – Так, пляски вокруг умирающего».

Итак, когда медики у подножия норвежских гор принялись реанимировать бездыханное тело Анны, попытка казалась обреченной на провал. Сердце девушки давно остановилось, пульса не было дольше, чем у любого пациента, к кому я когда-либо спешил по больничным коридорам. Температура тела упала по сравнению с нормой на двадцать с лишним градусов.

Турвинд настоял, чтобы реаниматологи не прекращали усилий. Лишь к восьми часам вечера, через полтора часа после падения в ледяную воду, Анна оказалась на «Си кинге». На борту спасательного вертолета, летящего над норвежскими просторами, началась отчаянная борьба за спасение жизни девушки. Реанимация – это высокое искусство даже в идеальных условиях. А что уж говорить о вертолете с его теснотой, грохотом и тряской: трудно выдумать менее подходящее место для такой тонкой работы.

Однажды, перевозя тяжелого пациента в критическом состоянии, я осведомился у пилота, каковы инструкции на случай, если придется по ходу полета реанимировать больного. «Просто посматривай на двери, – ответил он. – Если вывалишься, ловить тебя некому».

Главное при реанимации – поддерживать высокий уровень кислорода в крови и добиваться, чтобы она циркулировала, разнося его по всему телу. Это делается с помощью искусственного дыхания – буквально закачивая воздух в легкие пациенту, а потом ритмично надавливая на грудь, чтобы обеспечить некое подобие нормального кровообращения. Все эти меры даже близко не могут сравниться по эффективности с естественным дыханием и сердцебиением, но они помогают выиграть время. Когда об этом рассказываешь, кажется, что всё довольно просто, но разве могут описания передать то жуткое ощущение, когда под твоей ладонью ритмично хрустят ребра, или то отчаяние, которое охватывает тебя, когда физически чувствуешь, как уходят минуты.