Текст книги "Боги среди людей"

1993
Мы, кто остался

– Ну вот, с этой коробкой покончено, – сказала Виола, как будто разделалась с неприятной обязанностью – например, уборкой омерзительного чужого мусора, хотя всего-то упаковала чистую стеклянную посуду; кассета со скотчем выглядела у нее в руках как оружие.

Краем глаза Виола заметила, как Санни вытряхивает из пачки сигарету «силк кат», и, не дав ему чиркнуть спичкой, заорала: «Не смей!», словно он собирался поднести спичку к бикфордову шнуру.

– Мне девятнадцать лет, – прошипел Санни. – Я имею право голосовать на выборах, жениться и умереть за родину, – («Готов ли он воспользоваться хоть одним правом?» – спросил себя Тедди), – а по-быстрому перекурить не имею права?

– Это гадкая привычка.

У Тедди вертелось на языке: «Ты же сама курила», но он понял, что этой фразой зажжет еще один бикфордов шнур. Поэтому он лишь молча поставил чайник, чтобы напоить чаем грузчиков.

Санни повалился на софу. Софа, как и почти вся мебель Тедди, оказалась чересчур громоздкой для нового жилища и была приготовлена на выброс. Ее заменил недорогой компактный диванчик «для гостей». Для себя Тедди приобрел какое-то кресло-кровать («подходит для лиц пожилого возраста») и с неохотой признал, что оно необычайно удобное. Выражение «лица пожилого возраста» ему не понравилось: оно внушало определенные предрассудки, как в прежние времена – слово «молодежь».

Бо́льшая часть личных вещей Тедди ждала отправки в благотворительные магазины. Оставить пришлось больше, чем забрать с собой в новую квартиру. Годы жизни набегали и набегали – а какова теперь им цена? Как видно, не слишком высока. «У деда горы всякого дерьма» – так Санни сказал Виоле, а Тедди случайно услышал. Можно подумать, кто-то воспринимает как моральное оскорбление подшивку выписок по банковским счетам за последние десять лет или пятилетней давности настенный календарь с репродукциями японских гравюр, изображающими птиц, – такая красота, что у Тедди рука не поднялась его выбросить. «Ты не сможешь взять с собой весь этот хлам, ясно тебе или нет? – Виола говорила с ним как с ребенком, который цепляется за свои многочисленные игрушки. – Неужели ты никогда не избавляешься от лишнего?»

По правде говоря, за последние год-два его прежняя бережливость приняла иные формы: он устал от безжалостной сортировки и отбраковки, которых требовал материальный мир. Легче копить все без разбора и дожидаться великого избавления от материальных благ, которое принесет с собой смерть. «Оно и к лучшему, – говорила сыну Виола, а Тедди услышал. – Когда его не станет, просто начнем выбрасывать все подряд».

То ли еще будет, когда Виола доживет до старости – «до зрелых лет», как выражалась Берти, – и детям придется разгребать ее «хлам»: талисманы, образа с подсветкой («ироничные»), отрезанные кукольные головы без кукол (тоже «ироничные»), стеклянные шары-обереги, «которые не пускают на порог злую силу».

Санни, похоже, уснул, будто выбился из сил после изнурительных трудов, тогда как на деле только передвинул пару коробок. Всю тяжелую работу сделали грузчики, а Санни тем временем перебирал документы и папки, каждые пять минут дергая Тедди: «Это нужно? Это нужно? Это нужно?» – ни дать ни взять косноязычный попугай. В конце концов Тедди пришлось сказать: «Оставь это мне, Санни. Я сам разберу. Но тебе все равно спасибо».

Тедди поставил на поднос тарелку с печеньем и две кружки чая. И тарелка, и кружки, и поднос вскоре должны были отправиться в благотворительный магазин «Оксфам». «У тебя четыре подноса! Четыре!» – выговаривала ему Виола, как будто Тедди нес личную ответственность за капиталистическую алчность к чайным подносам. «Четыре подноса никому не нужны. Возьмешь с собой только один». Тедди выбрал самый старый, исцарапанный, затертый, который служил ему с незапамятных времен. Раньше он принадлежал безвестной старушке, которая жила и скончалась в сельском доме, где он поселился сразу после женитьбы. «Бестелесное создание», говорили о ней, как о дружелюбном призраке, у них в семье.

– Такое старье? – возмутилась Виола, брезгливо разглядывая поднос. – А где тот симпатичный бамбуковый, мой подарок?

– Этот мне дорог как память, – решительно сказал Тедди и понес чай в сад, где отдыхали грузчики.

Те откинули борт кузова и курили, наслаждаясь последним солнцем; чаю они обрадовались.

Медленно, как просыпающийся кот, Санни открыл глаза и спросил:

– А мне? В самый раз бы чего-нибудь хлебнуть.

Тедди подозревал, что такой эгоцентризм Санни унаследовал от родителей. И Виола, и Доминик всегда ставили свои желания на первое место. Доминик даже умер как эгоист. Их сына пришлось долго уламывать, чтобы он учился прочно стоять на ногах и осознавать свое место в этом мире, где существуют и другие люди, а не он один.

– Чайник на кухне, – сказал ему Тедди.

– Да неужели? – саркастически отозвался Санни.

– Оставь этот тон, – одернула Виола (твой же собственный тон, отметил Тедди).

Воинственно сложив руки, она гневно смотрела в окно на грузчиков.

– Нет, ты только посмотри: бездельники, распивают чай, да еще денег хотят.

Насколько помнил Тедди, даже при жизни Нэнси Виола терпеть не могла, когда другие наслаждались жизнью, словно от этого в мире что-то убывало, а не прибавлялось.

– Помнится мне, ты всю жизнь была на стороне рабочих, – мягко сказал Тедди. – Да и вообще, я им плачу из своего кармана. Они славные ребята; пускай минут десять передохнут и за мои деньги попьют чайку.

– Ладно, я возвращаюсь к нескончаемой разборке этого хлама. Ты хоть знаешь, сколько у тебя стекла? Я пока что насчитала восемь коньячных рюмок. С каких пор тебе требуется восемь коньячных рюмок? Будь уверен, на новом месте они тебе не понадобятся, – наседала она.

Ее слова прозвучали намеком на переселение в загробный мир, а не в социальный дом, хотя Тедди предполагал, что это примерно одно и то же.

– Вероятность того, что у тебя в новой квартире соберутся восемь человек и все одновременно потребуют коньяка, микроскопически мала, – не унималась Виола.

А что, подумал Тедди, можно будет организовать некое подобие суаре с дегустацией коньяка – на восемь персон, разумеется. И нащелкать фотографий, чтобы утереть нос Виоле.

– Ладно хоть собаки у тебя нет, а то и от нее пришлось бы избавиться, – сказала дочь.

– «Избавиться»?

– На новом месте животных держать нельзя. Пришлось бы ее отдать.

– Ты бы ее к себе взяла.

– Ну нет, это исключено: у меня же кошки.

Какого лешего они взялись обсуждать воображаемую, несуществующую собаку? – спросил себя Тедди.

– А что Тинкер сдох – оно и к лучшему, – продолжала Виола, порой чудовищно бессердечная.

Раньше Тедди об этом не задумывался, но сейчас понял, что Тинкер был его последней собакой. Наверное, раньше он предполагал, что заведет следующую, только не щенка (щенок отнимает слишком много сил), а взрослую собаку, либо от других владельцев, либо из приюта. Коротали бы вместе свои последние деньки. Тинкер умер три года назад. От рака. Ветеринара вызвали на дом, чтобы усыпить беднягу, не подвергая неизбежным мучениям. Хороший был пес, лисогон, все понимал. Когда ветеринар делал Тинкеру инъекцию, Тедди крепко обнимал своего любимца, глядя ему прямо в глаза, пока в них не угасла жизнь. То же самое Тедди когда-то сделал для человека. Для своего друга.

– А я любил Тинкера, дедушка Тед, – неожиданно вклинился Санни, в котором вдруг проснулся шестилетний сорванец. – Мне его не хватает.

– Знаю, знаю. Мне тоже. – Тедди погладил внука по плечу. – Налить тебе чайку, Санни?

– А мне? Или меня здесь уже не замечают? – фальшиво защебетала Виола, привычно изображая счастливое семейное единение. («Семья, у которой не функции, а сплошные дисфункции», – говорила Берти.)

– Еще как замечают, – ответил ей Тедди.

Этот дом в Йорке принадлежал им с шестидесятого года. После «Мышкиной Норки» была ферма в Эйсвике, где прошло раннее детство Виолы. Переезд из сельской местности в Йорк стал для Тедди ударом, но впоследствии на него обрушились куда более тяжелые удары, и он свыкся с Йорком, а потом даже прикипел к этому городу.

Дом, примыкающий стеной к соседнему, стоял в предместье и ничем не отличался от тысяч других по всей стране: наружная штукатурка с гравием, намеки на фахверк, в эркерах – оконные переплеты с мелкими ячейками, приличных размеров палисадник и задний двор. В этом доме прошла половина (несомненно, худшая) детства Виолы, но дочь всегда давала понять, что ни в грош не ставит это жилище. В угрюмом переходном возрасте она закусила удила и старалась как можно реже бывать дома («скукота», «мещанство», «клетушки» и так далее). Когда она уехала учиться, в доме будто развеялся глубокий мрак. Тедди понимал, что Виолу он потерял, но затруднялся точно сказать, как это произошло. («А ты никогда не думал, что дело было с точностью до наоборот? – сказала ему Берти. – Что, скорей всего, это она тебя потеряла?» – «Так не бывает», – ответил Тедди.)

Он готовился переселиться в «Фэннинг-Корт». «Размещение, уход». Такое описание больше подошло бы гостинице для собак или лошадей.

– Не говори глупостей, – одернула его Виола. – Там ты будешь под надежным присмотром.

Сколько он помнил, дочь всегда рассматривала его как досадную помеху. С годами будет только хуже, думалось ему. Виола взяла его измором, требуя переехать в такое место, где ему обеспечат «размещение и уход».

– Мне всего-то семьдесят девять, – упирался Тедди. – Я способен сам за собой ухаживать. Из ума пока не выжил.

– Вот именно, пока, – отвечала Виола. – Но раньше или позже это произойдет, и, скорее всего, раньше. По лестнице тебе подниматься тяжело, содержать в порядке сад – и подавно.

Сад, как ему казалось, он содержал в полном порядке, наняв себе помощника, который приходил раз в неделю и выполнял тяжелые работы, а летом еще и косил газоны. В дальнем конце двора высились плодовые деревья, а прежде Тедди даже вскапывал грядки. У него знатно росло все: картофель, горошек, морковь, лук, бобы, малина, черная смородина. Был парник для помидоров и огурцов. Тедди даже соорудил маленький курятник, а на протяжении нескольких лет еще и ставил ульи. Славное было времечко. Теперь, конечно, почти весь сад занимал газон с неприхотливыми кустарниками и цветами – в основном с розами. Летом у него по-прежнему пестрел душистый горошек, а к осени расцветали георгины, но теперь это давалось все тяжелее.

Расставаться с садом было невыносимо. Поселившись в этом доме, Тедди думал, что сад не сможет стать заменой сельской природе, но он ошибался. А что теперь станет заменой саду? Пара цветочных горшков на балконе, а то и ящик на подоконнике. У Тедди сжималось сердце.

Виола много лет талдычила про органические продукты и про здоровое питание, которое обеспечивает своим детям, но не слушала, когда он втолковывал, что она сама как раз и выросла на органических продуктах – «прямо с грядки». Откуда там органические продукты? – говорила она, как будто до нее никто не слыхивал про навоз и ручной труд. В детстве она не интересовалась пчелами, не желала кормить кур и бегать за яйцами, твердила, что страдает аллергией на цветочную пыльцу. Неужели это у нее не прошло?

– У тебя летом по-прежнему бывают приступы аллергии? – спросил Тедди.

– Я бы взяла тебя к себе, – продолжала она, словно не слыша вопроса («взяла»? – переспросил про себя Тедди), – но у нас жуткая теснота, да к тому же тебе лестницу не одолеть. Для пожилых она не приспособлена.

Несколько лет назад Виола перебралась из Йорка в Лидс. В Йорке она работала в отделе социальной помощи (Тедди не представлял, что это означает), но затем получила место в Лидсе – в консультации по вопросам семьи и брака. Это тоже звучало весьма туманно, а кроме того, судя по названию, вряд ли входило в компетенцию Виолы. Переезд, конечно, был связан с тем, что она вышла замуж за Уилфа Ромэйна. («Я с ним сбежала», – взахлеб рассказывала она в интервью журналу Woman and Home за 1999 год. У Тедди не было уверенности, что это уместное выражение для женщины за тридцать с двумя детьми.)

Нынче она обреталась в Уитби, где, насколько мог судить Тедди, сама сидела на социалке, хотя этой темы они не касались. На средства, полученные после развода с Уилфом Ромэйном, Виола купила старую рыбацкую хижину. Теперь, в возрасте сорока одного года, она перебивалась подачками: от Тедди, от родни Доминика («сущие гроши»). Брак с Уилфом ее подкосил. «Если б знать, – в сердцах говорила она, будто обвиняя неизвестно кого, – я бы повременила с материнством и не связывалась с мужчинами, а сразу после университета начала бы строить карьеру. Наверняка уже сидела бы на Би-би-си в контрольном совете, а то и где-нибудь в МИ-пять». Тедди в ответ бормотал что-то неопределенное.

В ее хижине были четыре кривые комнатенки, одна над другой. Узнай Тедди, что она целенаправленно подыскивала жилье, «не приспособленное для пожилых», он бы ничуть не удивился. Можно подумать, он мечтал жить с ней под одной крышей («Лучше смерть», – соглашалась Берти).

Виола, по ее собственному выражению, «взялась за перо». Тедди не вполне понимал, что за этим кроется, но помалкивал: не из равнодушия, а просто потому, что Виола на любой вопрос отвечала дерзостью. Таков же был и Санни, выходивший из себя от самых нейтральных вопросов. «Чем сейчас занимаешься?» – спросил внука Тедди, когда утром тот (нехотя) появился у него в доме, чтобы помочь с переездом. На любой вопрос о житейских планах Санни пожимал плечами, вздыхал и цедил: «Да так как-то».

– Вылитый отец, – говорила Виола. (Нет, думал Тедди, вылитая мать.) – Сил моих нет. Он еще не повзрослел, а только вытянулся. Будь он сейчас ребенком, ему бы наверняка поставили диагноз «дислексия», да еще и «гиперактивность». А то и «нарушение координации». Даже «аутизм».

– Аутизм? – переспросил Тедди. Удивительно, как она вечно уходила от ответственности. – Мне он всегда казался нормальным ребенком.

Это было легкой натяжкой: Санни до сих пор шел по жизни спотыкаясь и пошатываясь, но должен же кто-то защитить беднягу. Если бы «диагноз» ставил Тедди, он бы нашел у парня только один недуг: отсутствие счастья. Тедди любил внука до сердечной боли. Боялся и за него самого, и за его будущее. Берти он тоже любил, но попросту, более оптимистично. Ясноглазая, умненькая, внучка порой напоминала ему Нэнси (Виола – никогда). Та же неуемная натура, живая душа; хотя в посмертных воспоминаниях (которые теперь слились с прижизненными) Нэнси, пожалуй, стала более задорной.

– Это еще что? – возмутилась Виола, как будто небольшая прямоугольная коробка, даже не распечатанная, непростительно оскорбила ее чувства. На крышке была изображена кофемолка.

– Кофемолка, – резонно ответил Тедди.

– Эту кофемолку я подарила тебе на Рождество. Ты ею ни разу не воспользовался.

– Да, верно.

– У тебя была какая-то допотопная. Ты сам сказал, что хочешь новую… – она принялась распахивать дверцы кухонных шкафчиков и наконец вытащила на свет то, что искала, – кофемолку. Ты сам себе купил другую? Я последние деньги потратила на подарок для тебя. Нет, постой… – Она вытянула перед собой руку, будто пытаясь остановить танк. – Постой… Ну конечно…

Вошедший в кухню Санни застонал:

– Какую еще драму разыгрывает наша королева сцены?

Виола сунула ему под нос нераспечатанную коробку с кофемолкой.

– Немецкая! – обличительным тоном провозгласила она, как прокурор, предъявивший суду неопровержимую улику.

– И дальше что? – не понял Санни.

– Фирма «Крупп», – уточнил Тедди.

– И дальше что? – повторил Санни.

– Он же бойкотирует немецкие товары, – сказала Виола. – Из-за войны. – Последнее слово прозвучало у нее саркастически: таким тоном она в подростковом возрасте запальчиво спорила с отцом по поводу мини-юбок, косметики и табачного запаха изо рта.

– Семейство Крупп поддерживало нацистов, – объяснил Тедди внуку.

– Ой, начинается лекция по истории, – сказала Виола.

– Их заводы плавили сталь, – продолжил Тедди, не обращая внимания на выпады дочери. – Сталь относится к числу первейших военных нужд. – Он несколько раз бомбил – или пытался бомбить – заводы Круппа в Эссене. – На их предприятиях использовался рабский труд. Туда пригоняли евреев из концлагерей.

– Война закончилась чуть ли не полвека назад, – сказала Виола. – Может, хватит? Плюс к этому, – (у Виолы ко всему прибавлялся плюс), – на фабриках, которые ты бомбил, работало много концлагерных заключенных, в том числе и евреи. Вот такая ирония, – торжествующе добавила она.

Дело закрыто. Присяжные удовлетворены.

Первым автомобилем, за руль которого села Виола после «освобождения» от Доминика (и четырех попыток сдать на права), стал подержанный «фольксваген»-«жук», и когда Тедди открыл рот, чтобы сказать нечто вроде «покупай британское», дочь взорвалась обвинениями в ксенофобии. Потом, когда он уже несколько лет прожил в «Фэннинг-Корте», дешевая встроенная духовка, изначально установленная в его квартире, приказала долго жить, и Виола, не посоветовавшись с отцом, заказала в универмаге «Карриз» новую, фирмы «Сименс». Когда ему доставили покупку, он (очень вежливо) попросил грузчиков отнести духовку обратно в фургон и вернуть в магазин.

– Вероятно, ты и эти заводы бомбил? – предположила Виола.

– Да.

Ему вспомнился Нюрнберг (который, собственно, никогда не забывался), последний вылет, а точнее, предполетный брифинг, который проводила женщина-офицер из разведуправления, сказавшая, что этот завод Сименса выпускает прожекторы, электродвигатели «и прочее». После войны он узнал, что там же производились печи для концлагерей; видимо, они и попадали в категорию «и прочее». Во время войны Беа познакомила его со своей подругой Ханни, беженкой; вполне отдавая себе отчет, что Ханни уже не вернуть, ради нее он и совершил этот мизерный жест по отношению к универмагу «Карриз». Шесть миллионов – это всего лишь число, но у Ханни было лицо, причем миловидное, и маленькие изумрудные сережки («Костюм!»); она играла на флейте, душилась ароматом «Суар де Пари» и происходила из семьи, оставшейся в Германии. Рассказывали, что Ханни была еще жива, когда ее лопатами заталкивали в печь Освенцима. («И хочется простить, – говорила Урсула, – но тут же вспоминается бедная Ханни».) Поэтому Тедди не раскаивался, когда отправлял назад немецкую духовку. И когда без содрогания сбрасывал бомбы на Нюрнберг. Правда, тут была некоторая натяжка, и он, вероятно, сам бы ее признал, будь его оппонентом в споре более гибкая личность, чем родная дочь. Он убивал женщин, детей и стариков – именно тех, кого общественная мораль требует защищать. В искореженном эпицентре любой войны оказываются невиновные. «Сопутствующий урон» – так это называлось на языке тех дней, но те штатские не были «сопутствующими», они как раз и были мишенями. Вот такой сделалась та война. Когда уже не солдаты убивали солдат, а люди убивали других людей. Каких попало.

Он не делился своей упрощенной точкой зрения с Виолой: дочь слишком легко согласилась бы с его доводами, не понимая тяжелейшего нравственного компромисса, навязанного ему извне. Угрызениям совести не место было в разгаре боя, исход которого непредсказуем. Они сражались на стороне правого дела, на стороне права – в этом он не сомневался по сей день. В конце-то концов, разве у них была альтернатива? Кошмарные последствия Освенцима, Треблинки? Ханни, заживо брошенная в печь?

Покосившись на Санни, который привалился к кухонной раковине, Тедди понял, что никогда не сумеет объяснить этого внуку.

Ну, завелись старперы, подумал Санни, когда спор в кухне заметался туда-сюда, как шарик для настольного тенниса. В детстве Санни любил настольный теннис, хотя и не мог бы поручиться, что у него было детство. Однажды он провел летние каникулы с Берти и дедушкой Тедом в каком-то большом старом доме: стол для пинг-понга стоял не то в гараже, не то в сарае. Это были самые лучшие каникулы в его жизни. Он увидел лошадей («ослов», поправила Берти) и озеро («пруд»).

А кухонные дебаты все разгорались. Ха-ха.

– Поэтому ты купил кофемолку «Филлипс»? – наседала Виола. – И собирался меня убедить, что филлипсовцы не замарали рук? На войне никто не остается чистеньким.

– У «Филлипса» руки относительно чистые, – сказал Тедди. – После войны Фрица Филлипса объявили «праведником среди народов». В знак того, что он помогал евреям. – Это пояснение было адресовано Санни.

– Опять двадцать пять, – пренебрежительно бросила Виола, давая понять, что он проиграл в споре.

Зевнув, Санни вразвалку вышел из кухни.

Виола выскочила в сад. Он не отличался былой ухоженностью, но все же свидетельствовал о том, что ее отец по-прежнему зациклен на аккуратности. Стебельки фасоли были тщательно подвязаны к колышкам, розы, без единого дефекта, не тронуты вредителями. На гроб ее матери отец в свое время положил не покупной венок, а охапку выращенных перед домом садовых роз. Виола тогда еще подумала, что мама заслуживает чего-то более пышного, изысканного, оформленного рукой профессионала. Домашнее всегда лучше, возразил отец. Как раз наоборот, сказала про себя Виола.

Он не выносил расточительности, а Виола не видела в ней особого греха. Конечно, работающие приборы выбрасывать ни к чему (Голос Разума). Нетрудно найти применение стаканчикам из-под йогурта, консервным банкам (например, выращивать в них рассаду); черствый хлеб и кексы можно добавлять в пудинг, перемалывать на фарш все жилы, намотавшиеся на штифт мясорубки. (Кто сейчас пользуется мясорубкой?) Сношенные до дыр шерстяные кофты разрезать на квадратики, чтобы набивать диванные подушки. Из всего, что качается на ветру, готовить либо варенье, либо приправу чатни. Выходя из комнаты, гасить свет и закрывать дверь. Не то чтобы Виола следовала этим правилам. В детстве у нее даже не было альбомов для рисования: ей давали обрезки старых обоев («Ты переверни другой стороной и рисуй»). Для мытья окон использовались газеты, смоченные уксусом. Все, что только можно, шло в компост или птицам. Отец удалял волосы со щеток и гребней, а потом раскладывал эти клочья в саду, чтобы птицы уносили их к себе в гнезда. Его невероятно заботили садовые птицы.

Надо отдать ему должное, скрягой он не был. Дом хорошо протапливался – даже чересчур: центральное отопление включалось на полную мощность. Отец не скупясь выдавал ей карманные деньги и позволял самой выбирать одежду. Отказа в еде они не знали. Но Виолу раздражало, что почти все продукты приходили на стол из сада и огорода: фрукты, овощи, яйца, мед. Своих кур, правда, не ели: кур покупали в мясной лавке. Забивать птицу отец просто не мог. Куры умирали от старости – полный абсурд: у него в курятнике было не повернуться от старых, никчемных несушек.

Нескончаемыми летними часами Виола, как крестьянка в поле, собирала красную смородину, черную смородину, торчала в огороде. Липкими руками снимала малину. Раздирала ноги о кусты крыжовника и острую стерню, терпела осиные укусы, содрогалась при виде слизней и червей. Почему нельзя было поехать в сверкающий супермаркет и выбрать яркую упаковку любых овощей и фруктов, собранных где-то далеко другими людьми?

Зато теперь, если быть до конца честной (Виола не всегда была с собой честна и сама это знала), она скучала по дарам сада и огорода, которые в свое время терпеть не могла. Отец, обложившись старыми поваренными книгами Нэнси, готовил воскресное жаркое и яблочный пирог, мясное рагу, корзиночки с ревенем. «Твой папа – просто уникум», – твердили ей окружающие. Школьные учителя души в нем не чаяли, отчасти потому, что Нэнси при жизни была всеобщей любимицей, но еще и за то, что он взял на себя все материнские заботы. Виола не хотела, чтобы он был ей мамой; она хотела, чтобы мамой была Нэнси.

(«Наша семья раньше других приняла движение „зеленых“, меня воспитывали на принципах натурального хозяйства и охраны окружающей среды. Мы выращивали для себя продукты питания, перерабатывали все отходы и опережали свое время в том, что касалось уважения к нашей планете». Тедди не верил своим глазам, читая это интервью в каком-то глянцевом воскресном журнале незадолго до переезда из «Фэннинг-Корта» в дом престарелых).

Вскоре после маминой смерти отец прочел «Безмолвную весну», которая тогда впервые вышла в свет. Библиотечный экземпляр, естественно. (Купил ли он за всю жизнь хоть одну книгу? «Нужно поддерживать публичные библиотеки, иначе им придет конец».) У Виолы скулы сводило от тоски, когда отец зачитывал ей вслух целые абзацы. Именно тогда он стал приманивать в сад пернатых. Сейчас на кормушке сидело несколько разных птах. Виола в них не разбиралась.

Вернувшись в кухню (слава богу, опустевшую), она принялась вытаскивать из шкафов посуду и упаковывать в коробки – те, что поедут в «Фэннинг-Корт», и те, которым прямая дорога в благотворительные магазины. (Кому, спрашивается, нужны четыре салатника с крышками и супница, даже одна?)

Все в этой кухне навевало воспоминания. Огнеупорные формы напоминали о запеканках и рисовых пудингах. Безобразные стаканы шероховатого зеленого стекла, в которых любая жидкость выглядела отравой, – раньше в них наливали молоко, которое полагалось пить на сон грядущий, заедая двумя печенюшками «Рич ти», уж самыми скромными, скромней не бывает, тогда как ей хотелось положить на язык что-нибудь поинтереснее: «Клуб», например, или «Пингвин». Приверженность этому незатейливому сорту печенья многое говорила об отцовском аскетизме. («Я думаю о твоих зубах».) А уж этот фарфор с кобальтовой сеткой и вовсе нагонял меланхолию. Рисунок обеденного сервиза способен вобрать в себя целую жизнь. (Удачная фраза. Не забыть бы.) С течением времени вся эта утварь стала считаться винтажной, и Виола не могла себе простить, что бездумно отправила ее в «Оксфам».

Отец казался ей жутким ретроградом, но ведь когда-то и он, по всей видимости, был как новенький. Тоже неплохая фраза. Виола на всякий случай зафиксировала ее в памяти. Она писала роман. Про юную девушку, блистательную, не по годам развитую, и ее непростые отношения с овдовевшим отцом. Как любой продукт писательского мастерства, этот роман до поры до времени приходилось держать в тайне. Чудовищная практика. Виола чувствовала, что у нее внутри живет другая, более совершенная натура по сравнению с той, которая постоянно стремилась наказать мир за плохое поведение (тем более что сама вела себя безупречно). В самом деле, писательство могло выпустить эту более совершенную личность на свет божий.

Она выронила молочник с кобальтовой сеткой, и он разлетелся вдребезги.

– Зараза, – сказала она спокойнее, чем собиралась.

До этого Тедди позволил Виоле выставить несколько громоздких предметов на торги. Выручка, по словам Виолы, составила «сущие гроши». Пианино Нэнси, принадлежавший Герти буфет. Уж такие ценности. Пианино – рассохшееся, ненастроенное, давно стоявшее без дела. После смерти Нэнси Виола отказалась учиться музыке (не видя в себе способностей).

Думая о Нэнси, Тедди часто представлял ее за пианино. Вспоминал о ней каждый день, как и о многих других. Имя мертвым – легион, и поминовение стало, как он считал, своего рода обязанностью. Не всегда связанной с любовью.

Он вспомнил (дело уже близилось к концу), как вошел однажды в эту комнату и застал Нэнси за пианино: она играла Шопена. В памяти всплыл Вермеер, точнее, одна его картина из Национальной галереи: женщина в каком-то помещении, клавесин… припомнить точнее он не смог – слишком давно не бывал в Лондоне. «Прерванный урок музыки», – подумал он, увидев Нэнси. Ее несложно было представить в прохладных, просторных вермееровских интерьерах. За чтением письма, за переливанием молока. Порядок, сосредоточенность. При его появлении она с удивленным видом подняла глаза от клавиатуры, будто успела забыть о его существовании; такое загадочное выражение лица порой можно было принять за глубокую задумчивость. Потаенная Нэнси.

Когда грузчики вынесли пианино, его охватила щемящая тоска. Он любил Нэнси, но, видимо, не так, как ей хотелось. Кто-нибудь другой, возможно, сделал бы ее счастливей. Но он действительно ее любил. Это была не романтическая рыцарская страсть, а нечто более земное и надежное.

А буфет Герти – с ним тоже грустно было расставаться. Изначально он принадлежал Шоукроссам – жил в столовой их особняка под названием «Галки». Выполненный в стиле искусств и ремесел из ассортимента универмага «Либерти», он долгое время выглядел старомодным, но сейчас такие штуки вновь приобретали популярность; только Виола отказывалась это понимать – она всегда считала этот предмет обстановки уродливым и «депрессивным». Пятнадцать лет спустя, в две тысячи восьмом, ей на глаза попался парный предмет – а возможно, все тот же буфет Герти – на выставке-продаже антиквариата, и Виола пришла в бешенство оттого, что в свое время его «упустила» (а ценник ее просто убил). «Я бы оставила, – сказала она Берти, – но он ни в какую». С годами Виола все чаще говорила об отце «он» – как о патриархальном божестве, испортившем ей жизнь.

– А где старые дорожные часики? – спохватилась Виола, оглядывая почти обнажившуюся комнату. – Не помню, чтобы мы их упаковывали.

Часы эти достались им от бабки по матери. После смерти Сильви они отошли Урсуле, а Урсула оставила их Тедди – так они и спускались зигзагами по фамильному древу.

– Ладно уж, – с напускной небрежностью продолжила Виола, – если они тебе не нужны, могу тебя от них избавить.

Она была обманщицей самого неприятного толка: неумелой и в то же время абсолютно уверенной в своем таланте лгуньи. Нужны тебе деньги – так почему бы не попросить? Но она всегда добивалась, чтобы ей дали просто так – кукушка, а не хищница. Как будто внутри у нее сидел голодный, ненасытный бес. От этого она становилась алчной.

А каретные часы были хорошие, работы часового мастера Фродшема, да и цены немалой, но Тедди понимал: отдай он их Виоле, они тут же будут проданы, утеряны или разбиты, а ему было важно, чтобы они оставались в семье. Как реликвия («Прелестное словцо», – сказала Берти). Они заводились крошечным золотым ключиком (который Виола наверняка посеяла бы сразу), и Тедди грела мысль, что ключик этот будет и впредь поворачивать родная рука. Что красная нить не прервется. Поэтому он и отдал часы Берти, когда та в прошлый раз пришла его проведать. Надо было и буфет ей всучить – он бы как нельзя лучше вписался в отделанный как раз в стиле искусств и ремесел загородный дом, где она жила со своими двойняшками и мужем, достойным человеком, врачом по профессии, с которым познакомилась совершенно случайно на Вестминстерском мосту во время празднеств по случаю бриллиантового юбилея королевы. Годы спустя, когда Берти уже была официально замужем и жила все в том же загородном доме в Восточном Эссексе, она показала эти часы оценщику, прежде чем застраховать имущество, и услышала невероятную цифру: тридцать тысяч фунтов. Ожидая в гости Виолу, Берти всякий раз убирала с глаз долой это маленькое золотое сокровище и накрывала подушкой, чтобы заглушить бой. К тому времени Тедди уже два года лежал в земле; он так и не посетил отделанный в стиле искусств и ремесел загородный дом Берти, не увидел, как на каминной полке часики по-прежнему отсчитывают время.