Текст книги "Витающие в облаках"

Chez Bob

Я с трудом пробралась в квартиру на Пейтонс-лейн. Коридор загромождали разнообразные временно хранящиеся там предметы: четыре шины от «Райли 1,5-седан» 1957 года (все, что осталось от катастрофической попытки Боба стать автовладельцем, – это длинная история, которую незачем рассказывать); лампа в стиле ар-деко, которую нам так и не удалось починить; чучело императорского пингвина – Боб не удержался и купил его, зайдя как-то в аукционный зал на Уорд-роуд, но в конце концов мы сослали чучело в коридор из-за испускаемого им странного запаха смерти и плохо переваренной рыбы.

Вопреки моим стараниям квартира оставалась чудовищно грязной. В ней воняло карри и курительными палочками со странной ноткой асафетиды. Боб никогда не вытирал пыль и не прибирался («Нет смысла бороться с энтропией») и, казалось, притягивал к себе всевозможный мусор, как ходячий мусорный контейнер.

Важной частью моей мечты об уходе от Боба был мысленный образ места, где я буду жить без него, – незахламленное белое пространство, в котором нет ничего, кроме меня. Может быть, кофейный столик. Ваза с зелеными яблоками без единого изъяна. Из колонок поет Джони Митчелл. Белый ковер.

Ибо все это время я ожидала, что Боб изменится – станет энергичней и интересней нынешнего. То есть превратится в другого человека. Очень медленно – мучительно медленно – до меня дошло, что этого никогда не будет. Вначале Боб мне нравился, потому что был Бобом (бог знает почему). Теперь он мне не нравился – по той же самой причине. Я жила с человеком, главным хобби которого была игра на воображаемой гитаре и который совершенно искренне намеревался стать таймлордом, когда вырастет.

– Эй, – сказал Боб при виде меня.

На нем была фуфайка, связанная его матерью, – видно, когда мать вязала, она представляла себе идеального Боба, несколько больше натуральной величины. Еще на нем были прямые джинсы, которые я превратила в гигантские клеша, вставив клинья из старой фланелевой простыни цвета антисептической мази.

Он лежал, распростершись на полу, и с трогательной нежностью созерцал фотографию девочки в центре таблицы для настройки телевизора. Лучи кинескопа были так же необходимы Бобу, как другим людям – кислород. Боб утверждал, что из-за «трехдневной недели» у него страдает обмен веществ. Маленький портативный черно-белый телевизор Боб купил на единственный в жизни летний заработок – деньги, которые заплатили ему за пересчет деревьев в Кэмпердауне для городского паркового управления. На самом деле он и не думал пересчитывать каждое дерево по очереди, а просто бросал взгляд на рощицу и решал: «Похоже, их тут штук двадцать». Нетрудно догадаться, что он, как правило, был весьма далек от истины.

– Где ты была? – спросил Боб.

– С тобой. Ты что, не помнишь?

– Нет.

Боб доедал двухдневные остатки бирьяни из ресторана «Лахор» на Перт-роуд. Курица в этом бирьяни с анатомической точки зрения неприятно походила на кошку. Боб не имел никакого понятия о сбалансированной диете. Когда мы только познакомились, он питался «рыбными ужинами» из кафе «Глубокое море», слабо разнообразя их жестянками собачьей еды («Почему же нет?») и банками холодного детского питания. Последнее, на взгляд Боба, было самым разумным вариантом – ни готовки, ни грязной посуды, всех забот – выбрать между «Бараниной с овощами» и «Грушей с заварным кремом» (или взять и то и другое). Боб говорил, что это питание зря тратят на детей. Его жизнь омрачало лишь то, что «Хайнц» не выпускает рыбу с жареной картошкой в таких же баночках.

Мне не сразу удалось перевести его на более традиционную студенческую пищу – сосиски с жареной картошкой, яичницу и фасоль в томате, жареный мясной фарш с чем угодно, рыбный пирог. Последняя концепция неизвестно почему сильно удивила Боба. Он повторял: «Ух ты, РЫБНЫЙ пирог», пока я не попросила его перестать. Один раз я взяла его с собой в «Бетти Уайт» на Хай-стрит, и у него никак не укладывалось в голове, что в одном и том же магазине могут продаваться и рыба, и овощи. «Это… неестественно!» – сказал он. Впрочем, разведение рыбы на фермах он считал еще более неестественным.

А что будет, если я не уйду от Боба? Что, если наш черепаший забег в сторону любви и верности окончится у алтаря? Что будет, если я займу пустоту в форме жены, зияющую рядом с Бобом? Молодая жена. Мы купим стандартный домик постройки «Барратта» для молодой семьи – с сантехникой цвета авокадо и кожаным гостиным гарнитуром из трех предметов. Если у нас родится дочь (вот странная идея!), мы назовем ее Апатией. Хотя нашим редким и скучным упражнениям в миссионерской позиции, кажется, недоставало страсти, чтобы породить на свет нечто настоящее и долговечное – ребенка. Даже по имени Апатия. К тому же Боб скорее станет сверяться с мистером Споком, чем с доктором Споком, и ему нельзя даже газонокосилку доверить, а не то что коляску с ребенком.

Я всей душой надеялась, что Боб – лишь репетиция, нечто вроде пробных отношений, как бывает пробный экзамен. Подготовка к настоящему. Потому что я всячески пыталась представить Боба в настоящей жизни, но видела его только в позе тюленя на кожаном диване – вот он смотрит «Джеканори», зажав в руке огромный косяк.

– Тебе только что звонили, – сказал он, рассыпая по ковру холодные желтые рисовые зерна.

– Кто?

– Не знаю. Какая-то женщина.

– Моя мать?

– Вроде нет.

Конечно нет. Что это мне в голову пришло. У Норы нет телефона. У нее и электричества-то нету.

– Она была… какая-то странная.

– Странная? В смысле, странно говорила?

– Так точно, капитан.

Мне никогда никто не звонил. Телефон у нас был только потому, что за него платили отец и мать Боба – Боб-старший и Сильвия: они хотели, чтобы у Сильвии была возможность время от времени напоминать Бобу, что ему нужно помыться и что не стоит есть на завтрак «Ангельский восторг».

По виду Боба ни за что нельзя было догадаться о том, что где-то в Эссексе у него есть более чем вменяемая семья. Он сам обычно отрицал этот факт, потому что она была апофеозом мещанского приличия. Меня странным образом привлекала семья Боба – Боб-старший, Сильвия, сестра Боба Черри и резвая лабрадорша Сэди: они жили той самой банальной, нудной, рутинной жизнью, о которой я всегда мечтала, ели жареную курицу, меняли постельное белье, по воскресеньям совершали скучные вылазки на семейной машине, ходили по ковролину с ворсом из натуральной шерсти, ездили отдыхать в Испанию, принимали гостей, наливая им напитки из бутылок, стоящих в баре. Для меня семья Боба была самой привлекательной его чертой.

Почти каждые каникулы мы проводили у них – в убаюкивающей атмосфере их дома в Илфорде, бесконечно более нормального, чем Норин ветхий островной особняк. Боб во время этих визитов вел себя как обычно – спал бо́льшую часть дня, а потом весь вечер и часть ночи околачивался по дому, ожидая, чтобы родители ушли спать; после этого он забивал косяк и смотрел конкурс бальных танцев по телевизору.

Боб спал в своей прежней комнате – Сильвия очень старалась, но так и не смогла изгнать оттуда запах Боба-подростка: дурманящую смесь грязных носков, немытой крайней плоти, ночных поллюций и пронесенного контрабандой пива. Комната была по-прежнему оклеена обоями с рисунком на футбольную тему, и ее все так же украшали старые машинки Боба и мягкие игрушки гротескно-искаженной формы, любовно связанные для него Сильвией.

Меня же отправляли в ссылку в гостевую спальню – чтобы предотвратить «эскапады», как выражался Боб-старший. «Охота была», – выразился по этому поводу Боб-младший. Интерьер гостевой комнаты был несколько стерильным, но вполне милым, с разбухшими розами на обоях, вязаным тряпочным ковриком на полу, свежевыкрашенными в цвет магнолии деревянными деталями и тонкими занавесками в цветочек, пропускавшими оранжевый свет газоразрядных уличных фонарей. Я проводила там долгие часы, поглощая по очереди все предоставленные гостям печатные материалы (старые выпуски «Нэшнл джиогрэфик», затрепанные Агаты Кристи, «Ридерс дайджест») и прислушиваясь к звукам хорошо поставленного хозяйства. Я не могла не думать о том, насколько счастливей было бы мое детство, будь моей матерью Сильвия. В сущности, я бы выросла совсем другим человеком. Вместо этого я в самые важные для развития характера годы подвергалась воздействию Норы, ее безалаберных привычек, ее философии laissez-faire[56]56
  Букв.: «оставьте делать» (фр.) – политика невмешательства.


[Закрыть] («Ну, если не хочешь идти в школу, так и не ходи»).

– Я учила тебя пользоваться свободой воли, – обиженно говорит Нора.

Удивительно, что я получила хоть какое-то образование. Я кое-как продралась сквозь старшие классы приморских школ – последним пунктом нашего анабазиса стал городок Уитли-Бэй. Лишь посадив меня на поезд на вокзале в Ньюкасле, Нора уволилась из заштатной гостиницы и уехала к себе на родину, в летний дом Стюартов-Мюрреев.

– И что же сказала эта загадочная женщина? – спросила я у Боба.

Он пожал плечами:

– Ничего.

– Ну что-то она должна была сказать. Нельзя же сказать ничего.

– Она сказала: «Можно поговорить с Эвфимией?» – подчеркнуто терпеливо произнес Боб.

– А ты что ответил?

– Что здесь таких нет, конечно.

Боб страшно изумился, когда я объяснила ему, что Эффи – это уменьшительное от имени Эвфимия. «Ну, как Боб – от Роберта, понимаешь?» Он, кажется, обиделся, что я не сказала ему об этом раньше. И это человек, который первые несколько недель нашей связи думал, что меня зовут Ф. И., словно я некое сокращенно именуемое учреждение или завуалированная непристойность.

Никто никогда не называл меня Эвфимией. Никто, никогда в жизни. Кто же может знать меня под этим именем? Разумеется, только человек из моего стертого прошлого. Память Норы была подобна самой истории – неполная, склонная к ошибкам и забвению, – но ведь наверняка на свете есть и другие люди, которые помнят. Лучшая подруга, кузина, школьная учительница.

Позвонили в дверь. Это оказался Шуг. Он просочился в квартиру, уселся на диван и утонул в комиксе про Человека-паука.

– Я ненадолго, – пробормотал он, – мне надо бежать, у меня сегодня много дел, много встреч.

– Угу, а мне надо в сортир, – ответил Боб, словно в этом ответе был какой-то смысл.

Шугу, в отличие от Боба, всегда предстояли какие-то дела и встречи. Он вечно исчезал, отправляясь в загадочные поездки, выполняя таинственные поручения. То в Уитфилд «повидать кой-кого», то в деревню «прочистить мозги» (обычно с обратным результатом), то на юг на какой-нибудь музыкальный фестиваль. Во всяком случае, он так говорил. Как-то раз он повстречался мне в городе, одетый (как ни странно) в форму армейского резервиста, а другой раз я увидела, как он качает на качелях на Лужайке Магдалинина Двора ребенка лет двух или трех. Может, он вел двойную жизнь. Наверно, лучше предупредить Андреа, пока она не вляпалась в историю с двоеженством. Впрочем, зато в этом случае ей будет о чем писать.

– Мне надо работать над рефератом, – сказала я и ушла в спальню, поскольку было очевидно, что в присутствии Боба с Шугом мне покоя не видать.

В спальне было холодно, как в холодильнике, и мне пришлось надеть перчатки, которые мешали попадать по клавишам. Я печатала на древнем маленьком ундервуде с кривой буквой «т», из-за которой все напечатанное казалось шутливым и удивленным, хотя на самом деле это почти всегда было не так. Мне, хоть умри, нужно было успеть к сроку. Марта хотела получить первый вариант «Мертвого сезона» к ближайшей пятнице, «а не то…». Я печатала с трудом, одним пальцем.

Мадам Астарти шла по набережной к своей палатке. Море сегодня утром было синим и бескрайним, так что не скажешь, где граница между ним и небом. Словно стоишь на краю бесконечности.

– Добрутро, Рита, – сказал рыбник по имени Фрэнк, пока мадам Астарти отпирала киоск.

Ларек Фрэнка был произведением искусства – селедки, выложенные в елочку, и колеса из трески с мутными рыбьими глазами. Сегодня на прилавке царил большой серебристый лосось с долькой лимона во рту и гирляндой петрушки вокруг шеи. Большинство людей называли мадам Астарти Ритой – ее это всегда удивляло, потому что на самом деле ее звали вовсе не так.

Киоск мадам Астарти стоял на самом бойком месте, между рыбным ларьком и бомбой. «Бомба» была торпедой времен Второй мировой войны, вделанной в бетон, с табличкой, перечисляющей погибших на войне жителей Моревилля. Торпеду, конечно, разрядили, но время от времени, сидя у себя в киоске в двух шагах от смертоносной груды металла, мадам Астарти задумывалась: в самом ли деле бомба умолкла навеки? Мертвая тишина.

– Слыхали про труп-то? – бодро спросил Фрэнк.

Из другой комнаты доносилась громкая невнятная музыка. Похоже на Deep Purple, но могла быть вообще любая группа с барабанщиком. Я слышала, как Боб и Шуг постепенно погружаются в травяные грезы. В своем фантазийном будущем они совместно владели процветающим предприятием по сбыту легких наркотиков и там целыми днями обсуждали тонкости приключений Удивительных братьев-придурков. Они декламировали друг другу нечто вроде наркоманской мантры: «Красный ливанский, синие точки, пакистанский черный, марокканский ноль-ноль, ТГК». Чтобы заглушить их, я надела теплые наушники, сделанные, увы, из кроличьего меха.

– О чем задумались, мадам Астарти? – сказал ей в ухо шелковистый голос.

Она слегка взвизгнула и подскочила.

– Вы меня до смерти напугали! – Она потерла трепещущее сердце (точнее, место, где оно, по ее мнению, находилось, – на самом деле там располагалось левое легкое).

Лу Макарони засмеялся и приподнял шляпу (кажется, такая шляпа называется «федора», но мадам Астарти не была в этом уверена).

Лу Макарони заменял Моревиллю мафию. Конечно, он был не настоящий мафиози, но большинство горожан разницы не видело. Семья Макарони основала империю кафе-мороженых («Лучшие шарики на всем севере!»), полностью вытеснив конкурентов со всего северо-восточного побережья (или «Йоркширской Ривьеры» – на этом названии настаивал Вик Леггат, глава местного совета), а затем расширила свою деятельность, включив в нее залы игровых автоматов, лавочки по продаже рыбы с жареной картошкой и вообще все, что может дать прибыль.

– Слыхали? – спросил Лу Макарони. – В море нашли тело. Какой-то женщины.

Он явно был расположен остаться и поболтать, но мадам Астарти это пугало.

– Хорошо, ну что ж, мне пора, – сказала она, возясь с висячим замком, на который запирала свою будку. – Много дел, много встреч – сами знаете, как это бывает.

– О да, – засмеялся Лу. – Я и сам забегался, как последняя собака.

«Бедная собака», – подумала мадам Астарти.

Наверно, я заснула, потому что в следующий миг меня разбудил звонок телефона. Похоже, в квартире больше никого не было. Я кое-как перебралась через остатки бирьяни с кошатиной, раскиданные по полу. Подняв трубку, я услышала пустоту – сосредоточенное отсутствие звука, должно быть таящее в себе неска́занные слова и незаданные вопросы. Потом раздался щелчок – на том конце повесили трубку, – и наступила мертвая тишина.

Я нашла записку от Боба. Кривым крупным почерком первоклассника он сообщал, что они с Шугом пошли на концерт Джона Мартина в «Новой столовой» университета. Телефон снова зазвонил. На этот раз я мгновенно схватила трубку. У меня в ухе загремел повелительный голос Филиппы Маккью, напоминая мне, что сегодня я должна сидеть с ее дочерью.

– Ты ведь не забыла?

– Нет, – вздохнула я, – не забыла.

Конечно забыла.

Что-то жирное в утесах

Море у мыса похоже на прокисшее желтое пиво, а солнце – анемичное, водянистое – мучительно ползет по ежедневной дуге через белую небесную кашу.

Я взяла бинокль покойного Дугласа и любуюсь видами с утесов, хотя смотреть тут не на что – разве на тюленей, которые буровят воду пролива. Черные головы прыгают на воде, как резиновые мячики. Время от времени далеко-далеко по мутному облаку воды и неба, которое в этих местах сходит за горизонт, скользит мимо корабль, словно сценический эффект в театре – картонный силуэт тянут через сцену на веревке, на фоне раскрашенного задника. Может, мы находимся на insula ex machina[57]57
  Остров из машины (лат.).


[Закрыть], в искусственном месте, вовсе не принадлежащем к реальному миру? И его цель – служить фоном, задником для историй, которые мы должны поведать?

Мне кажется, я чего-то жду, но сама не могу понять чего. У меня такое ощущение, что я ждала всю жизнь. Ждала, чтобы меня кто-нибудь нашел – дед, что признает меня родней; дух отца, что явится и поведает свою историю. Мое свидетельство о рождении, выданное в Обане (Нора безмятежно признается, что это фальшивка), сообщает, что отец «неизвестен». Аноним, который умудрился выскользнуть из памяти Норы. Человек, оставивший у нее столь изгладимое впечатление, что она даже имени его не запомнила. В детстве, когда я спрашивала, она говорила, что его звали Джимми, иногда – что Джек, а порой даже – Эрни. Вероятно, сошел бы и Том, Дик или Гарри.

– Это мог быть кто угодно, – упрямо говорит она.

– Но кем-то он должен быть!

Мертвые иногда забывают живых, а вот живые редко забывают мертвых. Однако в случае с моим отцом это не так. Половина меня отсутствует напрочь – следов моего отца не раскопает ни один криминалист. А раз так, я могу фантазировать невозбранно. Но, к несчастью, даже воображаемый отец покидает меня – то на борту корабля, то за рулем машины, то высунувшись из окна вагона (лицо скрыто дымом из трубы паровоза).

По одной случайной давней оговорке Норы я поняла: она росла и воспитывалась в совершенно иных условиях, нежели наше безденежное бродячее существование в «Орлиных гнездах» и «Приютах моряка». Мне пришло в голову, что, может быть, я – плод тайной страсти. Может, Нору обрюхатил какой-нибудь злодей, случайный бродяга, конюх в конюшнях или цыган в лесу. И тогда разгневанный отец выставил ее из семейной усадьбы – пусть живет как хочет. Я представляла себе, как ее вышвырнули на холод, на свежевыпавший снег, и захлопнули дверь, и она рожает меня, свою незаконную дочь, в какой-нибудь ветхой хижине.

– Это так было? – спрашиваю я в очередной, бесчисленный раз.

Нора задумчиво смотрит на меня.

– Не совсем, – говорит она.

Я мечтаю о том, что в один прекрасный день отец Норы, простив и раскаявшись, найдет меня и признает внучкой и наследницей. И вернет мне мое законное место в мире, где люди живут на одном месте, по ночам спят в собственных кроватях и избегают ненужных странствий. Конечно, жизнь состоит из странствий – нужных и ненужных, но, как мне кажется, ненужных все-таки больше.

Я жду, чтобы Нора подарила мне меня – рассказала о том, чего нет в моей памяти, о том, что было, прежде чем началась я сама.

– Ты можешь, например, начать с Дугласа, – подталкиваю ее я.

– С кого?

– С твоего брата.

Но она уже ушла – широкими шагами удаляется по утесам, в сторону дома.

Сегодня меня завербовали в няньки потому, что Филиппа и Арчи должны были идти на званый ужин к ректору университета. Прибыв в дом на Виндзор-плейс, я обнаружила Арчи на кухне – он торопливо заправлялся на случай, если у ректора не хватит еды и питья: глотал, не разогрев, «пастуший пирог», откопанный в недрах холодильника, и отчаянно булькал опивками выдохшегося бордо (памятка о «французском» семейном ужине) прямо из горла.

– Политика! – сказал он мне. – Тонкая игра! Мэгги Маккензи, между прочим, не пригласили. И мистера Парикма-Херра тоже. А этот Грант Ватсон, или как его там… эта лошадка даже на старт не выйдет.

– А как же профессор?

– Профессор… Кто?

Арчи дожевал «пастуший пирог», снова нырнул в холодильник и наконец выудил тарелку с остатками жареной курицы и брюссельской капусты. Работая нянькой у Маккью, я никогда не ела ничего из холодильника: он был полон загадочных объектов, причем некоторые я знала в лицо, поскольку они жили там уже как минимум года два. Молочные продукты смердели. Странные жизнеформы кишели и размножались в широкогорлых банках. Филиппа, выпускница Гертона и преподаватель кафедры философии на полставки, вела хозяйство спустя рукава, и дом у нее зарос грязью.

Филиппа, тоже недавно укушенная мухой творчества, писала собственный роман – о любви доктора и медсестры («Палаты страсти»), героиня которого носила не очень правдоподобное имя Флик. Филиппа намеревалась отправить роман в издательство «Миллз и Бун». На кухне стоял огромный деревенский стол, который явно служил Филиппе рабочим местом, – он был завален бумагами, рефератами на проверку и учебниками. На всех бумагах виднелся неожиданно каллиграфический, как подобает философу, почерк Филиппы – в особенности на большой пачке листов в узкую линейку. Их окружала лихорадочная аура, – видимо, это и был тот самый роман.

Отдельные строки бросились мне в глаза – «…волосы цвета спелой пшеницы… глаза словно капли из бездонных глубин океана…» – и выпали дождем на пружинящий виниловый пол. В кухню пришлепал Герцог, пес Маккью, ротвейлер. Его тяжелое тело в форме бочонка состояло из мышц и плотного жира. Герцог был сложен как профессиональный борец и проводил свои дни, умирая от скуки. Он помотал массивной головой, словно его донимал клещ в ухе, и еще несколько романтических словечек сорвались со страницы и рассыпались, как нить жемчужин.

Герцог понюхал пол, ища чего-нибудь съедобного (словами ведь не наешься): пол кухни всегда был покрыт напластованиями еды. Сегодня там обнаружилось сырое яйцо – кто-то уронил его и не удосужился за собой подтереть. Герцог слизнул яйцо одним движением языка, ловко обогнув скорлупу, тяжело сел, словно у него вдруг подломились задние лапы, и стал пускать слюни, глядя на куриную ножку, которую сейчас по-троглодитски глодал Арчи.

В общий хаос этого дома вносили свою лепту и животные. Это были, в порядке убывания размера, после Герцога: увесистая кошка Гонерилья; голландская крольчиха Доротея; морская свинка Брамуэлл; и наконец, хомяк по имени Макпушкин. Макпушкины сменялись раз в два-три месяца: старого съедала Гонерилья, либо на него наступала Филиппа, либо на него садился Герцог (или то же в любой другой комбинации). Иные Макпушкины попросту собирали пожитки в защечные мешки и смывались, исчезая в недрах дома, так что теперь за обшивкой стен и под половицами жило племя диких хомяков, ведя партизанскую войну с родом Маккью.

Очередной Макпушкин сейчас спал в гнезде из резаной газеты в клетке, что стояла в углу кухни. Клетка была водружена на шаткое основание: жестянку из-под набора шоколадных конфет «праздничного» размера (с архивом неразобранных магазинных чеков за пять лет) и «Страх и трепет» Кьеркегора.

В кухню скользнула Гонерилья и обвилась, подобно толстому мотку шерсти, у меня вокруг ног. Она была некрасивая, черно-белая (белый мех с годами обрел цвет мочи, как у старого белого медведя), из пасти у нее воняло дохлой рыбой, и к тому же она не отличалась опрятностью (видимо, переняла кое-какие привычки от хозяйки). Эта кошка не любила никого, но в особенности – Криспина, после прискорбного инцидента в его последний приезд (в инциденте фигурировали марка ЛСД и жестянка «киттикэта»).

Арчи поставил тарелку в раковину, уже заваленную грязной посудой, подгорелыми противнями и жаропрочными стеклянными формами, покрытыми неаппетитным налетом от многих лет кулинарной деятельности Маккью. У раковины, на тусклой сушильной доске из нержавеющей стали, лежал огромный сырой лосось, будто ждущий патологоанатома.

– У нас будет вечеринка, – сказал Арчи довольно мрачно, указывая на лосося.

Лосось, судя по всему, не был любителем вечеринок: серебряные чешуйки, похожие на вечернее платье из ламе, сверкали в свете кухонных ламп, но мертвый глаз был тускл и недвижен. Из лосося на сушильную доску вытекала кровь. Кошка изо всех сил притворялась, что не видит рыбу.

– Да! – завопила вдруг Филиппа из коридора. – Эффи пусть тоже приходит.

Через несколько секунд она возникла в дверном проеме кухни с огромной банкой собачьих консервов в руках. От Филиппы слабо пахло лярдом. Увидев свою еду, Герцог тут же переключил мокрые изъявления верности с одного из хозяев на другого и начал раболепно припадать к большим ступням Филиппы, словно слюнявый сфинкс.

– Тебе полезно будет пригласить на вечеринку нескольких студентов, – сказала Филиппа, обращаясь к мужу.

– Почему? – с сомнением спросил он.

– Потому что популярность у студентов пойдет тебе в плюс, – раздраженно объяснила она.

– Да? – Арчи, кажется, стал сомневаться еще сильнее.

– И приведи с собой кого-нибудь, – повелительно сказала мне Филиппа.

Из нее вышла бы хорошая леди Макбет: уж ее-то не смутили бы такие мелочи, как одно-два пятна крови.

Телосложением Филиппа очень напоминала Герцога, с той только разницей, что была одета – в нечто среднее между кафтаном и халатом. Она не удосужилась как следует застегнуться и демонстрировала мятый, растянутый лифчик, а также значительную часть мятой, дряблой груди. Халат доходил до середины икр, открывая небритые ноги – голые, несмотря на холодную погоду. Твердо стоящие на земле ступни были обуты в красные кожаные тапочки, словно сбежавшие от кого-то из Гриммов. Эффектные волосы барсучьей расцветки – черные, с ярко-белой прядью по всей длине – она сегодня заплела в косу, на манер индейской скво.

С Филиппой было тяжело общаться – она постоянно вгоняла собеседников в краску упоминаниями о менструациях, тампонах, губках и осмотрах у гинеколога; ее разговоры на эту тему звучали как инструкция по техническому уходу за автомобилем. Она служила столпом университетской группы борьбы за раскрепощение женщин и вечно призывала нас обследовать собственные гениталии с помощью ручного зеркальца и не брить волосы на теле.

– Так… – сказала Филиппа, вместе с Арчи направляясь на выход; мы с разнообразными животными потащились за ней. – Эффи, если проголодаешься – еда в холодильнике, Мейзи сластей не давать, заставь ее делать уроки, и чтобы никакого телевизора, только «Мир завтрашнего дня» – он расширяет кругозор, но потом пусть она сразу ложится. Если вдруг что случится, телефон ректора на столе.

Выговорившись наконец, Филиппа закуталась в огромное пончо в мексиканском стиле. Она по-прежнему сжимала в руках банку с собачьим кормом, и я подумала – уж не собирается ли она взять ее с собой на вечеринку вместо бутылки вина. Или просто хочет довести Герцога до безумия – о его душевном состоянии следовало судить не по застывшему на морде выражению смертельной собачьей скуки, но по количеству источаемых слюней.

Арчи тем временем любовался собой в зеркале в прихожей, приглаживая волосы и поправляя безвкусный галстук-селедку. Несмотря на сходство с крупным морским млекопитающим, Арчи считал, что нравится женщинам. И в самом деле нравился – непостижимо для меня. («Может, ты не женщина?» – предположила Андреа.)

– Конечно, я не признаю мещанской чепухи вроде вечеринок, – сказал Арчи, обращаясь ко мне через глубины зеркала, – это лишь средство достижения цели. – Наконец он привел себя в удовлетворительное состояние. – Так, я пошел. Не позволяй сама-знаешь-кому ездить тебе по мозгам.

– Кому?

– Ну ты знаешь, – сказала Филиппа. – Старой кобыле.

Во всяком случае, так это прозвучало. Уже на полпути от дома к проезжей части она вдруг повернулась, крикнула: «Лови!» – и броском снизу швырнула мне собачьи консервы. Филиппа когда-то была капитаном крикетной команды Челтнемского женского колледжа. В каком-то смысле она им и осталась.

Мейзи в гостиной смотрела старую серию «Монти Пайтона». Я извлекла из сумки «Фрут энд нат», разломила пополам и поделилась с Мейзи. Шоколадка содержала в себе продукты из нескольких пищевых групп и не была осквернена контактом с кухней Маккью.

– Спасибо, – сказала Мейзи, засовывая в рот почти сразу весь кусок.

Девятилетняя Мейзи, самая нормальная из всех Маккью (во всяком случае, в некоторых отношениях), была некрасивая, с прямыми волосами, тонкими руками и ногами и математическим складом ума. Мне показывали фотографии свежеснесенной Мейзи в перегретой атмосфере родильного отделения Королевской больницы Данди. Мейзи лежала в прозрачном кувезе, напоминающем пластмассовый контейнер для пищевых продуктов, только без крышки. Она походила на маленькую тушку млекопитающего, освежеванную, если не считать клочка мышиных волос на голове. Даже шести часов от роду она уже казалась необъяснимо старой.

Полное имя Мейзи было Мейзи Офелия. По-моему, не стоит называть детей именами людей, которые плохо кончили. Даже если эти люди – литературные персонажи. Это ничего хорошего не предвещает бедняжкам. На свете слишком много Тэсс, Джудов, Кларисс и Корделий. Если уж приспичило назвать ребенка в честь книжного героя, выбирайте хотя бы героя со счастливой судьбой. Конечно, это правда, что таких найти гораздо сложнее. (Мейзи предложила имена Крыс и Крот.)

– Тебе уроки задали? – спросила я.

– Не-а, – ответила она, не отрывая глаз от телевизора.

– А мне – да, – мрачно сказала я и вынула из сумки томик Джордж Элиот.

Я начала писать – очень медленно: «Мнение Джеймса о том, что „Мидлмарч“ неинтересен как целое, опровергается даже при поверхностном чтении романа. Напряженность фраз, работа характеров, тщательное тематическое структурирование, сбалансированность, иллюзия автогенеза не могут не впечатлить читателя. Параллельность событий и моральных последствий…» Видимо, тут я уснула, потому что в следующий миг меня внезапно пробудил дикий вопль. Я не сразу поняла, что его издал телевизор, а не кто-либо из разнообразных обитателей дома.

Мейзи ушла с головой в просмотр какого-то черно-белого фильма ужасов. Кричала героиня – высокая блондинка с волосами, уложенными идеальной «улиткой». Как выяснилось, ее звали Ирма. Она поняла (отнюдь не сразу), что харчевней, где она остановилась на ночь, заправляет вампир. Хотя название должно было навести ее на некоторые мысли: «Замок Влада» – это все-таки совсем не то, что «Прибой» или «Сосновая роща».

– Она ужасно тупая, – восхищенно сказала Мейзи.

Я попыталась изменить позу. Мне было жутко неудобно: на моих ступнях всей тушей устроился Герцог, а на коленях у меня, свернувшись, как зловещее нэцке, лежала Гонерилья. Мало того: с одного боку в меня впивалось костлявое тело Мейзи, а с другого – крепко спала совершенно незнакомая старуха, неловко свесив голову мне на плечо.

Кожа старухи имела текстуру и цвет маршмеллоу, а волосы ее при плохом освещении (в доме Маккью оно всегда было плохое) напоминали пук слегка подгнившей сахарной ваты. Даже во сне она не переставала сжимать в руках вязальные спицы, с которых свисало что-то странное и бесформенное – будто паутина работы упоротого паука. Она спала так мирно, что жаль было ее будить.

– Мейзи! – шепнула я.