Текст книги "Поворот к лучшему"

Если верить брошюре, им предстояло жить в «одном из лучших туристических отелей города», и Мартин сразу решил, что «туристический отель» в переводе с русского означает безликую бетонную многоэтажку советской постройки, с бесконечными одинаковыми коридорами и отвратительной кормежкой. В путеводителе, который он изучал перед отъездом, были фотографии интерьеров «Астории» и Гранд-отеля «Европа», благоухавших роскошью добольшевистского декаданса. В его же отеле номера больше походили на коробки для обуви. Однако даже этот коробочный номер оказался с подселением. В первую же ночь, встав в туалет, Мартин едва не раздавил пасущегося на прикроватном коврике таракана. Кроме того, в отеле шла стройка, казалось, что его сносят и отстраивают одновременно. По лесам сновали мужчины и женщины – защитного снаряжения на рабочих он не заметил. Все тонким слоем покрывала бетонная пыль. Номер был на седьмом этаже. Когда в первое утро Мартин открыл шторы, он обнаружил за окном двух женщин средних лет – на головах у них были косынки, а в руках – инструменты.

Убогость номера скрашивал вид из окна – простор Невы в обрамлении Зимнего дворца – классический вид, подобно Венеции со стороны лагуны. Прямо напротив стояла на якоре «Аврора». «„Аврора!“ – воскликнул он за завтраком, обращаясь к умирающему бакалейщику. – Она дала залп, послуживший сигналом к началу революции», – добавил Мартин, поймав пустой взгляд бакалейщика.

Весь первый день они ходили по церквям, покорно следуя за своим гидом Марией в Казанский собор, Исаакиевский собор, Спас на Крови, собор Святых Петра и Павла («Здесь похоронены наши цари», – гордо объявила Мария, словно коммунизма никогда и в помине не было).

– Вам тут небось нравится, – сказал бакалейщик; они остановились пообедать в месте, напомнившем Мартину школьную столовую, с той лишь разницей, что здесь явно поощрялось курение. – Вы ведь человек религиозный и все такое.

– Нет, – возразил Мартин уже не в первый раз, – я преподаю историю религии. Это не значит, что я религиозен.

– Значит, учите тому, во что сами не верите? – спросил умирающий бакалейщик с неожиданной агрессивностью.

Перед лицом смерти он обрел высокие моральные устои. А может, они всегда у него были.

– Нет, да нет, – сказал Мартин.

Дискуссию осложняло то, что он притворялся учителем, хотя уже семь лет не переступал школьного порога. Ему не хотелось рассказывать, что он писатель, и все пять дней ходить с этим клеймом, заранее зная, какие вопросы ему будут задавать, и понимая, что спрятаться некуда. В самолете один парень из их группы, сидевший через проход от Мартина, читал «Заповедного оленя» – второй роман из цикла о Нине Райли. Мартина так и подмывало невзначай поинтересоваться, нравится ли ему книга, но возможный ответ – скорее «Дерьмо полное», а не «Отличная книга, рекомендую!» – пугал его.

Мартин бросил отстаивать свою нерелигиозность перед бакалейщиком, потому что тот как-никак умирал и, возможно, вера – единственное, что держало его на плаву, – вера и список оставшихся дел. Идея со списком Мартину не нравилась, ведь когда из него будет вычеркнут последний пункт, останется только умереть. Или, может, смерть и есть последний пункт.

Возвращаясь с обеда по каналу, вьющемуся в переулке, к очередной церкви, они прошли мимо деревянного рекламного щита на тротуаре, гласившего: «Петербургские невесты – зайдите познакомиться». Кое-кто хихикнул, а бакалейщик, вознамерившийся одолевать Мартина до самой таки смерти, заявил: «Знаем мы этих невест».

«Ритор любит мед, но ест лобстера». Восемь букв. «Термидор».

Мартин почувствовал укол совести. Он заходил на такие сайты в интернете. Подумывал о том, чтобы купить невесту (потому что – от правды не скроешься – он не мог заполучить ее даром). Поначалу он надеялся, что успех добавит ему привлекательности в глазах женщин, что он сможет позаимствовать харизму у своего альтер эго, интересного мужчины Алекса Блейка. Но ничего не произошло. Определенно, он носил на себе печать неприкасаемых. Он был из тех, кто на вечеринках моет бокалы на кухне. «Мартин, ты как будто бесполый», – сказала одна девушка, наверняка считая, что очень ему помогла.

Если бы существовал сайт, предлагающий «старомодных британских невест (но не таких, как ваша мать)», Мартин наверняка на нем зарегистрировался бы, но такого сайта не было, поэтому сначала он посмотрел невест из Таиланда («миниатюрные, сексуальные, внимательные, любящие, покладистые»), но сама идея показалась ему липкой. Несколько месяцев назад в «Джон-Льюисе»[36]36
  Британская сеть универмагов.


[Закрыть] ему повстречалась подобная пара: отталкивающего вида толстяк средних лет с повисшей у него на руке крошечной юной красавицей, которая улыбалась ему, словно божеству. Окружающие глазели на них и сразу всё понимали. Она была точно как те девушки в интернете – маленькая и беззащитная, совсем ребенок. Его затошнило, как если бы он наткнулся на порносайт. Мартин бы скорее умер, чем стал смотреть порно в Сети, – во-первых, он боялся, что эти сайты отслеживает полиция, и стоит ему кликнуть на «горячих телок» или «заходи-кончай», как тут же примчатся копы, высадят дверь и арестуют его. Он испытывал такой же ужас при мысли о том, чтобы купить прессу с верхней полки в журнальном киоске. Он знал (такая уж карма), что, положи он журнал на прилавок, кассирша (это обязательно будет женщина) гаркнет менеджеру: «Почем у нас „Большие титьки“?» А закажи он что-нибудь этакое по почте, компромат выпадет из упаковки, не успев перейти из рук почтальона в его собственные, и, конечно же, в этот момент мимо пройдут викарий, старушка и ребенок. «Гуннов нет, но есть писатель». Восемь букв. «Воннегут».

Русские невесты в интернете не были похожи на девочек и не производили впечатления особенно покладистых. Людмилы, Светланы и Лены казались взрослыми женщинами, которые знают, что делают (торгуют собой – от правды не скроешься). Их разнообразные достоинства и таланты потрясали воображение, они любили диско и классику, гуляли по музеям и паркам, читали газеты и романы, следили за фигурой и знали иностранные языки, работали бухгалтерами и экономистами, были «серьезными», «добрыми», «целеустремленными» и «элегантными» и искали «порядочного мужчину», «интересного собеседника» и «романтика». С трудом верилось, что за этими впечатляющими резюме стоят настоящие, живые женщины, а не просто обитательницы виртуального пространства, – но вот же они, эти Людмилы, Светланы и Лены или им подобные, за большой деревянной дверью на (немного жутковатых) улицах Петербурга. От этой мысли у него внутри все затрепетало от ужаса. Он узнал это чувство: то было не желание, то был соблазн. Он мог получить желаемое, купить себе жену. Разумеется, он не думал, что они действительно сидят, как овцы в загоне, за этими облезлыми стенами. Но они были близко. В этом городе. Они ждали.

У Мартина был свой женский идеал. Не Нина Райли и не покупная жена, мечтающая об экономическом благополучии и новом паспорте. Нет, его идеальная женщина была родом из прошлого – этакая добрая английская женушка, молодая вдова, потерявшая мужа – летчика-истребителя – в Битве за Британию и теперь храбро преодолевавшая невзгоды, в одиночку воспитывая сына. «Милый, папочка умер, он был красивым и храбрым, и он сражался, чтобы жить для тебя, но ему пришлось нас покинуть». Этот серьезный мальчик по имени Питер или Дэвид носил серые рубашки с цветными вязаными безрукавками. У него были напомаженные волосы и ободранные коленки, и больше всего на свете ему нравилось по вечерам собирать с Мартином модели самолетов. («Как раз на таком папа летал, да?») Мартин охотно уступал первенство в их сердце пилоту «спитфайра» (Роли или Джиму), ласточкой взмывавшему в голубые английские небеса. Мартин знал, что эта женщина благодарна ему за то, что он помог ей склеить разбитую жизнь, и никогда его не бросит.

Иногда ее звали Марта, изредка – Эбигейл (в воображаемой жизни легко изменить личность), но, как правило, она обходилась без имени. Дать ей имя означало сделать ее реальной. И одновременно признать, что ее существование невозможно.

Женщин лучше не выпускать из собственного воображения. Когда они вырываются оттуда в хаос реального мира, они становятся вспыльчивыми, враждебными и донельзя пугающими. Из-за них случаются происшествия. Его вдруг затошнило. «Ждет подсудимого, который и после вынесения приговора окажется в подвешенном состоянии». Пять букв.

10

Джексон сел в 41-й автобус на Маунд-плейс и подумал: ладно, если она хочет, чтобы он катался на автобусе, пусть так и будет. Длинный маршрут 41-го заканчивался в Крэмонде. Он знал только гимн «Крэмонд». Или то был «Краймонд»? В мире столько всего, чего он не знает. «Господь – пастырь мой». Неужели? Что-то не похоже.

На автобусной остановке с ним заговорила пожилая женщина:

– В Крэмонде очень красиво, можно сходить на остров. Вам наверняка понравится.

Он ей поверил. Многолетний опыт приучил Джексона к тому, что пожилые женщины обычно говорят правду.

Он сел на втором этаже, спереди, и на мгновение снова почувствовал себя ребенком – вспомнил, как любил сидеть наверху вместе со старшей сестрой. В те времена верхний этаж отводился курильщикам. И жизнь была до боли проста. Он часто думал о покойной сестре, но обычно это был отдельный образ (фантазия о сестре). Ему редко являлись четкие картины прошедших событий, и от этого нежданного воспоминания о том, как он сидел рядом с Нив в автобусе – запах ее фиалковой туалетной воды, шуршание ее нижней юбки, ее рука рядом с его рукой, – сердце сжалось в комок.

Старушка оказалась права, в Крэмонде действительно было очень красиво. Этот пригород Эдинбурга больше напоминал деревеньку. Джексон прошелся мимо дорогих домов, красивой старой церкви, спустился к гавани, где лениво плавали лебеди. Дух кофе и жареного, доносившийся из кухни «Крэмондской таверны», смешивался с соленым запахом дельты. Он думал, до острова придется добираться на пароме, но оказалось, что туда легко можно дойти пешком по короткой каменистой дороге. Не нужно было сверяться с таблицей приливов, чтобы понять, что море отступает, обнажая каменный хребет. В воздухе еще висела сырость после утреннего дождя, но неожиданно и очень кстати выглянуло солнце, заиграв на свежевымытом песке и гальке. В камнях деловито копались чайки и цапли всех видов и расцветок. Как сказала бы Джулия, для него прогулка на свежем воздухе – то, что доктор прописал. Нужно проветрить голову, избавиться от лежалых мыслей, найти прежнего Джексона, который куда-то запропастился. И он зашагал к острову.

Навстречу ему бодро шла пара опрятных пенсионеров в ветровках «Питер Сторм», с биноклями на шеях. Их веселое «Добрый день!» звоном отдалось у него в ушах. «Скоро прилив!» – энергично добавила женщина. Джексон согласно кивнул.

Наблюдатели за птицами. Как же их называют? Дергуны. Бог знает почему. Что за развлечение – наблюдать за птицами? Нет, милые создания, конечно, но наблюдать за ними – все равно что отслеживать номера проходящих поездов. Джексону была чужда аутическая, мужская (по большей части) страсть к коллекционированию и рассматриванию.

Едва он добрался до острова, солнце скрылось, отчего окружающая атмосфера сделалась странно гнетущей. Изредка ему попадались остатки военных укреплений – уродливые куски бетона, придававшие пейзажу унылую безысходность. Над головой, угрожающе крича, носились чайки, защищая свою территорию. Остров оказался намного меньше, чем он ожидал. Джексон обошел его минут за десять. На пути ему никто не встретился, чему он был даже рад. Только чудики могли бы слоняться по такому месту. Себя он чудиком, понятно, не считал. Хотя вокруг не было ни души, у него было странное чувство – которому совсем не хотелось доверять, особенно при дневном свете, – что за ним наблюдают. Легкий приступ паранойи, ничего больше. Джексон не собирался ей потакать, но, когда над морем появилось распухшее багровое облако, неумолимо приближающееся к заливу Ферт-оф-Форт, он с облегчением воспринял это как знак, что пора возвращаться.

Он посмотрел на часы. Четыре. На планете Джулия время пить чай. Ему вспомнился теплый, ленивый вечер прошлого лета, проведенный в грантчестерском «Фруктовом саду», когда, напившись чаю, они с Джулией растянулись в шезлонгах под деревьями. Они навещали сестру Джулии, по-прежнему жившую в Кембридже; встреча вышла короткой и неловкой, и Амелия отказалась с ними «чаёвничать». Словечко Джулии. В ее лексиконе была «тьма-тьмущая» старомодных выражений – «мировой», «опаньки», «божечки», – явившихся как будто из довоенного девичьего ежегодника, а не из собственного прошлого Джулии. Для Джексона слова имели строго утилитарную функцию, они помогали добраться в нужное место и объяснить что и как. Для Джулии каждое слово обладало непостижимой эмоциональной нагрузкой.

Естественно, «послеполуденный чай» было одним из любимейших выражений Джулии. («Эти слова хороши и по отдельности, но вместе им просто цены нет».) Обычно оно сопровождалось шлейфом из цветистых определений вроде «восхитительный», «вкуснейший» и «божественный».

Также она была неравнодушна к «выпечке с пылу с жару», «осеннему равноденствию» и «угольно-черному» (загадка). Она говорила, что есть слова, заставляющие ее «мурлыкать от удовольствия»: «ром», «вульгарный», «blanchisserie»[37]37
  Прачечная (фр.).


[Закрыть], «фортель», «коварный», «сокровище», «дивертисмент». Отдельные поэтические строки: «Кораллом стали кости в нем»[38]38
  Уильям Шекспир. «Буря». Перевод Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть] и «Они утекли – те, кто раньше искал моей дружбы»[39]39
  Сонет Томаса Уайета (1503–1542). Перевод Я. Фельдмана.


[Закрыть] – приводили ее в сентиментальный экстаз. Заслышав «Аллилуйя» из «Мессии» Генделя, она принималась всхлипывать; «Лесси, вернись» (весь фильм, от первой минуты до финальных титров) вызывал такую же реакцию. Джексон вздохнул. Джексон Броуди – вечный победитель шоу «Мистер и миссис».

В кармане пчелой зажужжал телефон. Джексон всмотрелся в экран – все равно нечего делать, надо бы сходить проверить зрение. Сообщение от Джулии: «Как ты там? приглос на р моута вечером в нашей кассе! Чмоки Джулия хххххххххххх». Джексон понятия не имел, что она имела в виду, но при мысли о том, как она набирала все эти х-поцелуи, почувствовал прилив нежности.

Он уже собирался возвращаться, но тут взгляд зацепился за что-то лежащее на камнях, у бетонных развалин поста наблюдения. На секунду ему показалось, что это просто куча тряпья, он надеялся, что это куча тряпья, но всего через один пропущенный удар сердца Джексон понял, что это вынесенное на берег приливом тело. Останки или остатки?

Молодая женщина, джинсы и спортивная майка, босая, длинные волосы. В нем автоматически заговорил полицейский: «Вес – сто двадцать фунтов, рост – пять футов шесть дюймов», хотя насчет роста это была догадка: женщина лежала в позе зародыша, подтянув колени к животу, словно уснула на каменном ложе. Если бы она была жива, он бы тут же подумал: «Какое потрясающее тело», но на языке смерти это звучало как «хорошая фигура» – точеная и асексуальная, будто холодная мраморная статуя в Лувре.

Утопленница? Свежак, а не «поплавок», что успел опуститься на дно, а потом всплыл кошмаром склизкой, вздувшейся плоти. Хорошо, что одета. Нагота однозначно указывала бы на другой сценарий. Джексон сполз с травы на камни, скользкие от водорослей и облепленные ракушками. На теле не было никаких видимых повреждений: ни следов удушения, ни ран на голове, ни дорожек от уколов, ни татуировок, ни родимых пятен, ни шрамов – она была как чистый холст, если не считать маленьких золотых крестиков в ушах. Ее приоткрытые зеленые глаза были подернуты смертной пеленой и пусты, что у той статуи.

Из чашечки бюстгальтера выглядывала карточка, похоже визитка. Бледно-розовая, точно лоскут сморщенной мокрой кожи. Джексон аккуратно вытащил ее двумя пальцами. Черная надпись «Услуги – Сделаем Все, Что Пожелаете!» и телефонный номер, мобильный. Проститутка? Стриптизерша? Хотя, может, «Услуги» – благотворительная организация, которая помогает старушкам закупать продукты. Уж наверняка, цинично подумал Джексон.

Он дотронулся до ее щеки, сам не зная почему, ведь она была безнадежно мертва. Может, ему хотелось, чтобы она почувствовала дружеское прикосновение, знала, что между моментом ее безвременной смерти и встречей со скальпелем патологоанатома кто-то ей посочувствовал. Девушку и ботинки Джексона окатило волной. Труп лежал ниже линии прилива, придется подтянуть его повыше. Еще одна волна. Надо действовать быстро, иначе прилив утащит девушку обратно в море. Прилив? Выпрямившись и оглянувшись на дорогу, Джексон заметил, что расщелины между камнями заполняются водой, а песок с галькой почти исчезли. «Скоро прилив!» – сказала птицелюбка. Не «отлив», как ему почему-то послышалось. Черт!

По ботинкам Джексона прошлась очередная волна. Если он не пошевелится, то застрянет здесь. Он вытащил мобильник и набрал три девятки, но телефон только тихо попискивал – сигнала не было. Джексон вспомнил про фотоаппарат в кармане, – по крайней мере, он сможет показать полиции, где нашел тело. Он быстро сделал снимок – не слишком обычный для туриста, – и на этом с фотографией пришлось покончить: вода поднималась так быстро, что Джексону пришлось зайти в море по щиколотку, чтобы схватить девушку. Но как только ему это удалось, набежала волна посильнее и потащила тело на глубину. «Твою ж мать», – подумал Джексон. Он отшвырнул фотоаппарат, скинул куртку и бросился в ледяную серую воду. Холод был поразительный, а волны – мощнее, чем казались на первый взгляд. Джексон сомневался, что среди его кельтских предков были мореплаватели. Он хорошо плавал, но вода не его стихия, ему нравилась земля, твердая почва под ногами.

Во Франции у него в саду был бассейн, выложенный мелкой лазурной плиткой. Под лучами летнего солнца вода так искрилась, что глаза слепило. В Кембридже он каждое утро бегал трусцой, но во Франции это занятие казалось нелепым. В сельской Франции никто не бегает. Все пьют. Тот, кто не пьет, выпадает из общества. Французы имеют счастливую способность хлестать алкоголь литрами без всяких последствий, тогда как Джексон сталкивался с этими последствиями почти каждое утро. Поэтому он плавал в своем бирюзовом бассейне, туда-сюда, туда-сюда, круг за кругом, вымывая из головы алкоголь и скуку.

Бассейн имел мало общего с враждебной средой августовского Форта. «Ты – Стрелец, – говорила Джулия, – знак огня, вода – твой враг». Неужели она верит в эту чушь? «Берегись людей, рожденных под знаком Рыб». Джулия – Овен, тоже огненный знак, по ее словам, «союз не идеальный». Борьба огня с огнем. Что с ними станет, оба просто сгорят? Превратятся в холодный пепел?

Ему удалось схватить женщину под мышки – так спасают утопающих, – но она повисла на нем мертвым грузом, и в прямом смысле, и в переносном. Безжалостные волны накатывали одна за другой. Джексон хлебнул соленой воды и поперхнулся. Он пробовал плыть стоя, лихорадочно соображая, как бы им выбраться на берег, но вода все прибывала. Ему случалось спасать утопающих, один раз по службе, один раз – нет. А однажды он выбрался с Джози и Марли в Уитби[40]40
  Морской курорт в Северном Йоркшире.


[Закрыть] на выходные и видел, как человек прыгнул с пирса за своей собакой, – шустрый терьерчик так перевозбудился, что сиганул в море под крики смятенных свидетелей. Мужчина сразу наглотался воды, и за ним нырнули еще двое – братья, обоим чуть за тридцать, женаты, пятеро детей на двоих. Живой из воды выбралась только собака. Джексон тоже нырнул бы, попытался бы всех их спасти, но на ноге у него был якорь – рыдающая четырехлетняя Марли. Потом он уговаривал себя, что к ним уже вышел спасательный катер, но он по сей день себя не простил, и, если бы можно было повернуть время вспять, Джексон стряхнул бы Марли и прыгнул в воду. Не из героизма, просто иначе он не мог. Может, это в нем говорил католик.

Он ушел под воду, по-прежнему цепляясь за свинцовую тяжесть утопленницы. В голове у него звучал пронзительный крик Марли: «Папа-а-а!» – и слова старушки на автобусной остановке: «В Крэмонде очень красиво, вам наверняка понравится», и на блаженную секунду он снова оказался в своем французском бассейне, среди отскакивающих от бирюзовой мозаики солнечных зайчиков. Он знал, что его относит все дальше от берега, что утопленница тащит его на дно, словно томимая любовью русалка. Полуженщина-полурыба. Берегись Рыб. На ум пришли слова из все того же стихотворения Биньона: «Они не станут старше, стареть предназначено нам». Какая ирония – умереть, спасая труп. Неужто он подсознательно верит, что ее еще можно спасти? (Снова этот католицизм, чтоб его.) Уж не пытается ли он спасти тех троих, что утонули в Уитби? Если он хочет спастись сам, нужно ее отпустить. Но он не мог.

Когда Марли была совсем маленькой, она обожала «Русалочку». Она больше уже никогда не будет маленькой, она готовилась к прыжку в будущее. Если он сейчас утонет, то никогда не увидит этого будущего. Соленые глубины. Это еще откуда? Чьи-то чужие слова. Кораллом стали кости в нем. В Форте кораллы не растут. Джулия, загорелая до черноты, плавает у него в бассейне, Джулия правит плоскодонкой в Кембридже, Джулия – паромщица, переправляющая его через Стикс. У Марли была книжка «Мифы Древней Греции для детей», она заставляла Джексона читать ее вслух. Он узнал из той книжки много нового, она открыла для него античную литературу.

Он вознес молитву богу (любому, тому, чья была в тот день смена) и еще одну – Деве Марии, Божьей Матери, – полузабытый инстинкт, непроизвольная реакция заблудшего католика перед лицом смерти. Значит, вот оно как. Ни тебе соборования, ни елея на лбу? Он всегда представлял, что под конец одумается, вернется в лоно матери-Церкви и сбросит груз грехов, но, похоже, не судьба.

Он вспомнил, как вытащили из канала тело его сестры, – вот почему это не его стихия, как же он раньше не понял. Знаки зодиака тут ни при чем. Stella Maris[41]41
  Звезда морей (лат.) – одно из имен Девы Марии в католичестве.


[Закрыть]. Скорбящая Богоматерь в короне из звезд. Вода, кругом вода. Он шел ко дну, в царство Посейдона, русалка забирала его к себе.

11

Грэма перевели из скорой в отделение интенсивной терапии. Если верить врачам, его состояние не изменилось. Что, если он останется в коме навсегда, неподвижный, как изваяние на саркофаге, думала Глория. Потом его переведут в какое-нибудь заведение по уходу, где он еще не один десяток лет будет потреблять ценные ресурсы, лишая более достойных людей своих почек и костного мозга. Если бы он умер прямо сейчас, его можно было бы использовать по частям – с пользой для общества.

В палате интенсивной терапии было тихо, жизнь здесь текла медленнее и гуще, чем во внешнем мире. Вся больница ощущалась как огромный гудящий организм, всасывающий воздух и выталкивающий его обратно, выделяя сквозь поры невидимую жизнь: химикаты, статические заряды, вирусы.

Глория пожалела, что не умеет вязать. Ожидая Грэмовой смерти, она могла бы навязать массу полезных вещей. Вязальщица из интенсивной терапии. Рукодельница Берил, мать Грэма, поставляла бесконечные одежки для Эмили с Юэном, когда те были маленькими: шапочки, кофточки, варежки, пинетки, ползунки – все в продернутых ленточках и дырочках, в которых постоянно застревали младенческие пальчики. Глория наряжала детей как кукол. Эмили же одевала свою Зантию (то еще имечко) в практичные костюмчики из белого трикотажа и круглые шапочки. Глория редко видела внучку. Когда Эмили объявила о своей беременности, можно было подумать, что она – первая на планете женщина, которой выпало это счастье. По правде, Глория обрадовалась бы куда больше, если б ее дочь разродилась щенком, а не вечно недовольной Зантией, унаследовавшей все худшие качества Эмили.

Она наблюдала за тем, как размеренно поднимается и опадает грудная клетка Грэма, за его лишенным выражения лицом. Он будто уменьшился. Он терял власть, он усыхал и больше уже не был полубогом. Как пали сильные. Грэм издал едва различимый звук, шепнул что-то, словно разговаривал во сне. Но его черты остались неподвижны. Глория погладила его по руке тыльной стороной кисти и вдруг ощутила тоску. Не столько по Грэму-мужчине, сколько по Грэму-мальчику, которого не знала, – мальчику в длинных фланелевых шортах и серой рубашке, в школьном галстуке и фуражке, мальчику, который понятия не имел об амбициях, сделках с недвижимостью и девицах по вызову. «Дубина ты стоеросовая», – сказала она не без нежности в голосе.

Куда он отправится, если отключить все эти аппараты? Уплывет в какой-нибудь внутренний космос, как одинокий, сброшенный с корабля астронавт? Будет забавно (даже поразительно), если загробная жизнь все же существует. Если есть рай. Глория не верила в рай, хотя иногда с беспокойством задумывалась о том, что он существует, только если в него веришь. Интересно, были бы люди в таком восторге от загробной жизни, если б она проходила, скажем, под землей? Или в окружении людей, подобных Пэм. И была бы беспощадно, изнурительно скучна, как бесконечная баптистская служба, но без радостей полного погружения. Рай для Грэма, пожалуй, тридцатилетний «Макаллан», сигара «Монте-Кристо» и, как выяснилось, девица с плеткой.

Он считал себя неуязвимым, но смерть осалила его. Грэм думал, что может откупиться от чего угодно, но мрачной старушенции с косой его бакшиш ни к чему. Старухе, мысленно поправилась Глория, – уж кто-кто, а Смерть заслуживает уважительного отношения. Глория была бы не против оказаться на ее месте. Только она была бы не мрачной старухой, а скорее позитивной («Проходим-проходим, не суетимся»).

«Им никогда до меня не добраться», – говорил Грэм. Он всегда вел себя точно неприкасаемый, один в поле воин, которому закон не писан, – он вопил от радости, обдурив налоговую или таможенно-акцизное управление, пренебрегал правилами охраны труда и техники безопасности и строительными нормами, выбивал разрешения на строительство, подмазывая колеса взятками и откатами, рассекал по крайней правой полосе со скоростью сто миль в час на своей шикарной тачке с тонированными стеклами. Тому, кто дурного не замышляет, незачем тонировать стекла. Сама Глория терпеть не могла задернутых штор, закрытых дверей – все должно быть на виду. Если стыдишься того, чем занимаешься, – не нужно этим заниматься.

Дважды ему удалось увильнуть от наказания за превышение скорости, один раз – за неосторожную езду, один раз – за вождение в пьяном виде – благодаря какому-нибудь братцу-масону, работающему в суде, не иначе. Несколько месяцев назад его остановили на шоссе А9 – он выжимал сто двадцать миль в час, одновременно разговаривая по мобильнику и поедая двойной чизбургер. И это не всё! Тест на алкоголь показал превышение нормы, но дело даже не дошло до суда, обвинение очень удачно развалилось из-за формальности – Грэму якобы выслали не те бумаги. Глория отлично представляла себе, как все было: одна рука на руле, телефон зажат между ухом и плечом, с подбородка капает котлетный жир, изо рта разит виски. Она тогда подумала, что в этой отвратительной картине не хватало только женщины на пассажирском сиденье, делающей Грэму минет. Теперь она считала, что так, скорее всего, и было. Глория терпеть не могла слово «минет», а вот «фелляция» ей даже нравилось, похоже на итальянский музыкальный термин – адажио, кон грация, фелляция, – хотя акт сам по себе она находила тошнотворным во всех смыслах.

Последний свой выход сухим из воды Грэм отметил шумным, помпезным ужином в ресторане отеля «Престонфилд-хаус» с Глорией, Пэм, Мёрдо и шерифом Алистером Крайтоном. Весьма полезно иметь в друзьях по гольф-клубу шерифа. Глория четыре десятка лет прожила в Шотландии, но слово «шериф» не ассоциировалось у нее с шотландской судебной системой[42]42
  В шерифских судах, относящихся к системе нижних судов Шотландии, судьей выступает шериф.


[Закрыть] – она по-прежнему представляла себе жестяные звезды ровно в полдень[43]43
  Аллюзия на классические вестерны «Жестяная звезда» (The Tin Star, реж. Энтони Манн, 1957) и «Ровно в полдень» (High Noon, реж. Фред Зиннеман, 1952).


[Закрыть] и Алана Уитли в роли злодейского шерифа Ноттингемского в «Робин Гуде». Она запела себе под нос мелодию из старого сериала: «Вдоль по лощине едет Робин Гуд, Робин Гуд…» Разве в Ноттингеме есть лощины?

Глории нравился «Робин Гуд» и его простой посыл: плохие наказаны, хорошие вознаграждены, справедливость восстановлена. Отбери у богатых, раздай бедным – основные коммунистические принципы. Вместо того чтобы слезать с барного табурета и идти за Грэмом, ей нужно было нарядиться в дафлкот[44]44
  Однобортное короткое пальто из плотной шерсти, с капюшоном, считалось «униформой» левых, после того как Майкл Фут (1913–2010), лидер левого крыла лейбористов, в 1981 г. появился в дафлкоте на официальной церемонии возложения венков к памятнику погибшим в мировых войнах.


[Закрыть] и по утрам в субботу продавать «Социалистического рабочего», стоя на продуваемом углу под дождем (и опять-таки заниматься сексом со столькими мужчинами, что и имен бы их не помнила, не говоря уже о лицах).

«Им никогда до меня не добраться». Еще как доберутся. Она подумала о затравленном олене на стене в гостиной, оскалившемся от ужаса при приближении собак. Выхода нет. Только олень – слишком милое животное, чтобы сравнивать с ним Грэма. Больше подойдет сорока – трескучая, пронырливая птица, ворующая из чужих гнезд.

– Помнишь верблюда и игольное ушко? – спросила она Грэма; он решил отмолчаться, лишь аппараты, поддерживающие в нем жизнь, продолжали гудеть. – Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?[45]45
  Мф. 16: 26, Мк. 8: 36, Лк. 9: 25.


[Закрыть] Ответь-ка на это, Грэм.

В этот момент в палату интенсивной терапии вошел пресвитерианский пастор, по долгу службы навещавший своих заблудших овец. Глория написала в анкете Грэма «пресвитерианин», просто чтобы позлить его, если выживет. Теперь она жалела, что не определила мужа в джайны или друиды, – это могло бы послужить поводом к интересной и познавательной беседе со священнослужителем, представлявшим данные религии в Королевской больнице. Впрочем, пастор, хоть и подивился тому, что Глория цитирует Писание («В наши дни это редкость»), оказался вполне безобиден и развлек ее разговором о глобальном потеплении и вредоносных личинках.

– Вот бы убедить их не есть ничего, кроме сорняков. – Он заломил руки.

– Да услышит вас Господь, – откликнулась Глория.

– Что ж, нечестивым нет мира[46]46
  Ис. 48: 22, 57: 21.


[Закрыть]. – Священник встал и с чувством пожал ее ладонь обеими руками. – Когда любимый человек в больнице – всегда тяжело. – Он мельком взглянул на Грэма. Даже в неподвижности комы Грэм не тянул на «любимого». – Надеюсь, вы справитесь, – пробормотал священник.

– Я тоже, – сказала Глория.

12

Луиза вышла на пробежку. Она терпеть не могла бегать, но это все же было лучше, чем ходить в спортзал. Спортзал означал постоянство и обязательства – если не считать работы, и с тем и с другим у нее было паршиво. Спросите у Арчи. Так что, как ни крути, проще стиснуть зубы, натянуть спортивный костюм и пройтись по району спокойной трусцой, разогреваясь перед забегом на поля и – если случится приступ доброй воли или вины (обратная сторона медали) – вверх и вниз по склону холма. Чем хорош бег – он дает время подумать. Этим же он, разумеется, и плох. Дуализм, эдинбургская хворь, Джекилл и Хайд, свет и тьма, холмы и долины, Новый город, Старый город. Католики и протестанты. В игре два тайма[47]47
  Расхожее выражение англоязычных футбольных комментаторов, означающее, что уступающая команда может в любой момент склонить чашу весов на свою сторону.


[Закрыть]. Вечная манихейская дихотомия. У Луизы был выходной, она могла бы сходить в бассейн, почитать книгу, постирать, но нет, она предпочла переться на чертов холм. Признания оправданного грешника[48]48
  Отсылка к готическому роману шотландского писателя Джеймса Хогга (1770–1835) «Тайные записки и признания оправданного грешника» (1824).


[Закрыть]. «Антисизигия и шотландская душа»[49]49
  Термин «каледонская антисизигия», означающий борьбу противоположностей внутри одной сущности, был впервые употреблен в 1919 г. шотландским литературным критиком Джорджем Грегори Смитом.


[Закрыть]. Она писала бакалаврский диплом по Хоггу – а кто не писал?