Текст книги "Радиевые девушки. Скандальное дело работниц фабрик, получивших дозу радиации от новомодной светящейся краски"

Глава 8

Оттава, Иллинойс

– 1923 год—

Девушки в Оттаве считали радий одним из главных преимуществ своего положения. Большинство девушек в городе работали продавщицами, секретаршами или на заводе – здесь же было нечто другое. Неудивительно, что эта должность стала самой популярной в городе.

Девушки из всех слоев населения пробовали себя в ней, поддавшись притягательному обаянию радия. Некоторые красильщицы «были, как я их называю, нищебродами, – с неодобрением сказала одна из их коллег. – [Одна] работница была любимой дочерью известного врача, из весьма обеспеченной семьи. Вместе с подружками они задержались здесь всего пару дней». Состоятельным женщинам просто хотелось ощутить на себе, каково быть одной из призрачных девушек: они воспринимали это как своеобразную забаву. Возможно, в результате их интереса «учебное помещение мисс Рид было украшено, словно детский сад»: она могла похвастаться вычурными шторами на окне и цветами в фарфоровой вазе.

Компания Radium Dial изначально разместила объявление о найме 50 девушек, однако в итоге приняла почти 200. Чтобы справляться с растущим спросом, им были нужны все новые и новые работники.

В 1923 году фирма Westclox, главный клиент Radium Dial, занимала 60 % рынка будильников в США, а ее стоимость оценивалась в 5,97 миллиона долларов (83 миллиона в пересчете на современные деньги). Но расписывать циферблаты хотели столь много девушек, что компания могла себе позволить быть привередливой. «Общепринятой практикой, – вспоминала одна работница, – было нанять сразу десять девушек и опробовать их в деле. Из десяти они оставляли, как правило, не более пяти».

Маргарет Луни, которую родные называли Пег, выдержала испытательный срок. Она была близкой подругой Кэтрин Вольф: они учились в одной приходской школе, а Пег так же ходила в церковь Святого Колумбы через дорогу, как и большинство работников Radium Dial.

Семью Луни знали все. Когда Пег пришла в Radium Dial в 1923 году, в семействе было уже восемь детей, а в итоге их число выросло до десяти. Они жили в тесном доме прямо у железнодорожных путей, и шум проезжавших поездов раздавался так часто, что они уже попросту не обращали на него внимания. «Это был крохотный дом: один этаж, деревянный каркас [и] четыре комнаты, по сути, – говорила племянница Пег, Дарленс. – В нем было две маленькие спальни и одна большая, для детей, где с потолка свисали одеяла, разделяя мальчиков и девочек. В каждой кровати спали по трое-четверо детей. Они были нищими дальше некуда».

Тем не менее эта семья была очень сплоченной – в столь тесных условиях иначе невозможно. И они умели веселиться. Пег, стройная невысокая девушка с рыжими волосами и веснушками, то и дело заливалась смехом, а так как в свои 17 она была старшей девочкой в семье, то остальные братья и сестры повторяли за ней. Летом дети семейства Луни бегали босиком, потому что не могли позволить себе обувь, однако это не мешало им играть с соседскими детьми.

С учетом семейного прошлого Пег была в восторге, когда смогла заполучить высокооплачиваемую работу по росписи циферблатов. Она зарабатывала 17,5 доллара (242 доллара) в неделю – «неплохие деньги для бедной ирландки из большой семьи», – большую часть из которых отдавала своей маме. Из-за этой работы ей пришлось попридержать мечту стать учительницей, но она была все еще молода; впереди оставалось полно времени, чтобы учить детей. Пег была чрезвычайно умной девушкой, настолько прилежной в учебе, что в старших классах ее любимым занятием стало «прятаться за словарем», который она обычно читала в «приятном солнечном уголке». Конечно, ей хватит ума стать учительницей, просто пока что она будет расписывать часы, чтобы помочь своей семье.

Как бы то ни было, она хорошо проводила время на работе, расписывая циферблаты вместе с подругами. Пег начала, как и остальные новые девушки, с росписи будильников «Биг-Бен», производимых фирмой Westclox. Это были «внушительные и красивые» часы с циферблатом диаметром порядка десяти сантиметров, так что даже неопытным девушкам не составляло труда раскрасить их крупные цифры. Когда они набирались мастерства, то переключались на часы «Бэби-Бен», раза в два меньше по размеру, а в конечном счете начинали раскрашивать обычные карманные часы диаметром чуть больше трех сантиметров.

Пег удерживала циферблаты рукой, аккуратно вычерчивая цифры зеленовато-белой краской, то и дело смачивая губами кисть из верблюжьего волоса, как ее тому учили. Бумажные циферблаты размещались на тонком металлическом диске, холодном на ощупь. С обратной стороны на нем были небольшие неровности, с помощью которых его потом крепили к корпусу часов.

Рядом с Пег в студии сидела еще одна новенькая: Мэри Бекер. Она работала в пекарне в центре города, однако, как заметил один из ее родных, в Radium Dial «платили больше, чем где бы то ни было еще». За раскрашивание циферблатов Мэри могла получать в два раза больше, так что упрашивать ее не пришлось. «Мэри были нужны деньги, – продолжал ее родственник, – вот она и пришла туда работать».

Подобно Пег, Мэри была из малоимущей семьи. После смерти ее отца от водянки ее мать повторно вышла замуж, и отчим отправил Мэри работать, когда ей было всего 13. С тех пор где она только не трудилась: в пекарне, на заводе, продавщицей в магазине мелочей. Мэри не унывала. «Не помню, чтобы хоть раз видел ее в плохом настроении. Знаете, как обычно люди бывают не в духе или просто на взводе – с ней такого не случалось никогда. Она была из другого теста. Она много смеялась. Громко смеялась. Ее смех был страшно заразительным».

В студии по раскраске часов она сразу же обрела популярность. Мэри была сложившейся личностью со своим мнением обо всем, да и за словом в карман она не лезла. Она была «малышкой-худышкой» с ямочками на щеках, и, несмотря на немецкое происхождение, сильно напоминала испанку со своими выразительными темными глазами и длинными каштановыми волосами, которые завязывала в пучок, иногда намеренно оставляя один вьющийся локон на лбу. Она неплохо сошлась с Шарлоттой Невинс, а Пег Луни объявила своей лучшей подругой.

Поначалу Мэри не была уверена, что останется на этой работе. В первый же день ее научили класть кисть в рот, что ей очень не понравилось. Когда она пришла домой, она прямо сказала матери, что не вернется в студию, так как «ей попросту не нравилась идея засовывать кисть себе в рот».

На следующий день ее решимость улетучилась, и она, хоть ей и не был по душе рабочий процесс, вернулась в студию. «Она осталась из-за денег», – угрюмо заметил ее родственник. Сложно отказаться от столь привлекательной зарплаты.

Не то чтобы Мэри видела эти деньги. «Все деньги уходили ее отчиму, – продолжал ее родственник. – Он был очень строгим и суровым. Ей приходилось отдавать весь свой заработок». Мэри это ненавидела, и ей было особенно неприятно, потому что большинство девушек в студии оставляли деньги себе и тратили их на одежду по последней моде в T. Lucey & Bro, где продавались «корсеты, перчатки, кружева, ленты, всякие безделушки и галантерея».

Мэри мечтала потратить свою зарплату на туфли с высоким каблуком, которые она обожала. В один прекрасный день она решила, что с нее хватит. В конце концов, трудилась она, а не отчим, так что на этой неделе после получки она пойдет прямиком в обувной магазин и выложит свои тяжело заработанные деньги за пару чудесных туфель: это были бы ее первые туфли на высоком каблуке. Так она и поступила – она даже сказала продавцу их не упаковывать, так как собиралась надеть сразу. «В этом была вся Мэри! – с нежностью воскликнул ее родственник. – Она понимала, что если придет в этих туфлях домой, то ее отчим ничего не сможет поделать».

Так и случилось. Мэри поругалась с ним из-за того, что не отдала ему чек, и в итоге уехала из дома, когда ей исполнилось 17. Ее зарплата и мятежный дух ей это позволяли.

Вновь обретенная Мэри дерзость была символом той эпохи. Шли «бурные двадцатые», и даже в таком небольшом городке, как Оттава, чувствовался дух феминизма и женской радости, возвещая о грядущих переменах.

Красильщицы циферблатов были молоды и красивы, и им до жути не терпелось увидеть мир.

А какое же отличное выдалось для этого время. «Сухой закон в Оттаве был не помехой, – заметил один из местных жителей. – Оставалось полно питейных и игорных домов». И не только это, а еще большие джазовые оркестры и веселье. Красильщицы циферблатов вместе со всеми выплясывали под Twentieth Century Jazz Boys, а затем под Бенни Гудмана. В 1923 году в Америке все помешались на танце чарльстон, и девушки из Radium Dial тоже вовсю крутили коленями. Яркое сияние радия на их волосах и платьях делало эти вечеринки особенными. «Многие из девушек, – вспоминала Кэтрин Вольф, – приходили в своих дорогих платьях на работу, чтобы они покрылись сверкающей пылью перед предстоящей вечеринкой».

Таким образом, у девушек было еще больше причин тратиться на модную одежду: они покупали шляпы из последних коллекций, туфли на высоком каблуке, сумочки и жемчужные бусы. Причем веселье бушевало не только после смены: в рабочее время девушки тоже были в ударе. Как и в Орандже, начальство – мистер и миссис Рид, а также мисс Мюррей – работало на первом этаже, так что красильщицы могли вволю предаваться веселью. В обеденный перерыв они собирались в темной комнате с остатками радиевой краски: они придумали новую игру.

«Мы красили локти, губы и ресницы [остатками радиевой краски], а затем красовались друг перед другом в темной комнате», – вспоминала Мэри. Девушки всегда получали новые баночки с материалом после обеда, так что с оставшейся с утра краской могли делать все, что им заблагорассудится. Мэри обильно намазывала светящейся смесью вокруг носа и бровей, после чего рисовала себе изящные усы и смешной подбородок. Девушки строили друг другу рожицы – им это казалось до одури смешным. Шарлотта Невинс вспоминала, как они «выключали свет, смотрелись в зеркало и много смеялись. [Мы] сияли в темноте!»

Тем не менее, несмотря на все веселье, это было странное и пугающее зрелище. В темную комнату не просачивался ни единый лучик солнца. Там вообще не было никакого света – не считая сияния вещества, которое девушки наносили себе прямо на кожу. Разглядеть можно было лишь радий, но не их самих. В любом случае, как сказала сама Мэри, все это делалось «исключительно ради забавы».

Все больше и больше новых девушек присоединялись к ним в Radium Dial. Фрэнсис Глачински, Элла Круз, Мэри Даффи, Рут Томпсон, Сэди Прэй, Делла Харвестон, а также Инез Коркоран были среди них. Инез сидела в студии прямо напротив Кэтрин Вольф.

«Мы были сборищем довольных, радостных девушек, – с нежностью вспоминала Шарлотта Невинс. – Самый яркий девичий клуб в Оттаве. [У нас была] наша собственная небольшая банда». Эта банда вместе работала, вместе плясала и гуляла вдоль реки, а также совершала походы в Starved Rock, местный салон красоты.

Они чудеснейшим образом проводили вместе время. И как позже сказал про эти безмятежные деньки племянник Кэтрин: «Они думали, что это никогда не кончится».

Глава 9

Орандж, Нью-Джерси

– июнь 1923 года—

В Орандже «бурные двадцатые» тоже были в разгаре, однако Грейс Фрайер было не до плясок. Ее беспокоила странная легкая боль в спине и ступнях: ничего серьезного, однако достаточно, чтобы доставлять неудобство при ходьбе. Танцы даже не обсуждались, хотя девушки в банке и продолжали устраивать свои вечеринки.

Она старалась не думать об этом. В прошлом году ее тоже временами беспокоили различные ноющие и острые боли, однако они приходили и уходили. Она надеялась, что и эти боли в конечном счете пройдут, навсегда оставив ее в покое. Она списывала все на усталость: «Я решила, что у меня лишь легкий ревматизм, так что ничего по этому поводу не предпринимала». Грейс нужно было думать о куда более важных вещах, чем боли в ногах: ее повысили на работе, и теперь она стала руководителем отделения.

Беспокоили ее, однако, не только больные ступни. Еще в январе Грейс сходила на плановый осмотр к стоматологу: он удалил ей два зуба, и, хотя воспаление не проходило потом две недели, в итоге все зажило. Теперь же, по прошествии полугода, на месте удаленного зуба образовалась дырка, обильно сочащаяся гноем. Десна болела, запах был неприятный, а привкус во рту и вовсе отвратительный. У Грейс имелась медицинская страховка, и она была готова заплатить, чтобы разобраться с этой проблемой: она не сомневалась, что врачи смогут ее вылечить.

Если бы она знала, что происходило всего в нескольких милях, в Ньюарке, ее вера во врачей запросто могла бы пошатнуться. Бывшая коллега Грейс Ирен Рудольф оплачивала услуги одного врача за другим – однако толку от этого не было никакого. К этому времени она перенесла операцию и переливание крови – все тщетно. Гноящаяся челюсть пожирала Ирен заживо, кусочек за кусочком. Девушка чувствовала, что теряет силы. Пульс стучал у нее в ушах: сердце билось все чаще, стараясь обеспечить кислородом страдающее от анемии тело, – однако ее жизнь, казалось, лишь замедляла свой ход.

У Хелен Куинлан в Орандже тем временем сердце и вовсе перестало биться. Она внезапно скончалась третьего июня 1923 года у себя в доме на Норт-Джефферсон-стрит. Ее мать Нелли была рядом с ней. Хелен исполнилось всего 22, ее свидетельство о смерти гласило, что умерла она от ангины Венсана. Это бактериальное заболевание, мучительная прогрессирующая инфекция, начинающаяся в деснах и постепенно распространяющаяся на ткани ротовой полости и горла, пока они – опухшие и изрытые язвами – в итоге не отмирают. Позже ее врач признался, что не знал, подтвердили ли лабораторные анализы этот диагноз, однако его все равно вписали в свидетельство о смерти.

«Ангина» в названии этой болезни происходит от латинского слова angere, означающего «сжимать, душить». Именно это и чувствовала Хелен, когда инфекция ротовой полости добралась до горла. Так и умерла девушка, юбка которой раньше постоянно развевалась на бегу, отчего парни не сводили с нее глаз и восхищались ее любовью к жизни и свободой. Она прожила невероятно короткую жизнь, затронув сердца тех, кто ее знал, – и вот теперь Хелен внезапно не стало.

Шесть недель спустя та же участь постигла и Ирен Рудольф. Она скончалась 15 июля 1923 года в полдень в больнице Ньюарка, куда ее положили за день до этого. Ей был 21 год. К моменту ее смерти некроз челюсти был, как сказали врачи, «полным». Ее смерть связали с работой, однако в качестве причины указали отравление фосфором, хотя ее лечащий врач и признал этот диагноз «неопределенным».

Кэтрин Шааб, наблюдавшая страдания своей двоюродной сестры на всех этапах «ужасной и загадочной болезни», как она ее называла, пребывала в ярости и в замешательстве, хотя и была убита горем. Она знала, что Ирен разговаривала с доктором Алленом по поводу своих опасений насчет того, что болезнь могла быть вызвана ее работой, однако с тех пор ее семья ничего об этом не слышала.

Семьи девушек не знали ни про Джона Роача, ни про доктора Шаматольски; они не были в курсе его заключения по результатам тестов. На самом деле после изучения отчета Шаматольски и двух инспекторов Департамент труда не предпринял каких-либо действий.

Вообще никаких.

Кэтрин была умной и решительной молодой девушкой. Если власти ничего и не хотели делать, то она уж точно не собиралась сидеть сложа руки. Восемнадцатого июля семья Шааб похоронила Ирен, прожившую столь короткую и печальную жизнь, и на следующий день, движимая горем и бессмысленностью этой утраты, Кэтрин отправилась в Департамент труда на Франклин-стрит. Там она сказала, что хочет сделать заявление. Она сообщила им про Ирен и ее трагическую смерть и о том, как годом ранее от такого же отравления умерла Молли Маггия. Она не забыла пояснить, что дело было в корпорации United States Radium, расположенной на Альден-стрит в Орандже.

«Еще одна девушка, – сообщила она, – теперь жалуется на проблемы со здоровьем». И Кэтрин четко сказала: «Им приходится смачивать кисти губами». Здесь и крылась причина всех этих проблем, всех этих страданий.

Всех этих смертей.

Написав свое заявление, Кэтрин ушла в надежде, что на это как-то отреагируют.

По поводу ее визита составили служебную записку, в конце которой было написано: «Бригадир [на заводе] по фамилии Вьедт сказал, что [ее] обвинения были беспочвенными».

И на этом все.

Что ж, по крайней мере, смерти Хелен и Ирен не остались незамеченными их бывшими коллегами. «Многие из девушек, которых я знала и с которыми работала на заводе, стали пугающе быстро умирать, – говорила Кинта Макдональд. – Все молодые и здоровые. Это было странно».

Тем летом Кинта была вся в семейных делах, и у нее не оставалось времени поразмыслить об этой ситуации. Двадцать пятого июля у нее родился второй ребенок, Роберт. «Мы были так чертовски счастливы вместе», – вспоминала она то время. У нее и ее мужа Джеймса теперь была идеальная семья: маленький мальчик и маленькая девочка. Тетя детей Альбина, все еще ожидавшая своего первенца, души в обоих не чаяла.

Во время беременности, как это бывает у многих женщин, Кинту беспокоили отеки лодыжек. Хотя рождение Хелен прошло без особых проблем, с Робертом ей довелось помучиться: роды были сложными, и пришлось воспользоваться щипцами. Она думала, что после родов поправится, однако начались проблемы со спиной, да и лодыжки по-прежнему не давали покоя. «Я постоянно хромала», – позже вспоминала она. Она лечилась народными средствами. А затем: «Однажды ночью я легла спать [и] проснулась с ужасной болью в костях». Она вызвала врача, и тот начал лечить ее от ревматизма. Вызов врача на дом стоил три доллара (40 долларов), а ей с Джеймсом лишние расходы были ни к чему, учитывая появление в семье нового ребенка, однако Кинта попросту не могла отделаться от боли.

К концу года она побывает у врача в общей сложности 82 раза.

Лето 1923 года заканчивалось, и жалоба Кэтрин Шааб, поданная еще в середине июля, была наконец рассмотрена Ленор Янг, санитарным инспектором Оранджа. Она изучила медицинские карты погибших девушек и обнаружила, что Молли Маггия умерла от сифилиса, а Хелен Куинлан – от ангины Венсана.

«Я попыталась связаться с мистером Вьедтом, – пояснила она, – однако он, как оказалось, уехал из города». Так что она ничего не сделала. «Я оставила эту проблему. Про нее все забыли… хотя я продолжала про нее помнить».

Будь красильщицы циферблатов посвящены в ее переписку, эти слова стали бы слабым утешением для тех, кто продолжал страдать, включая Хейзел Винсент. Хейзел все еще лечили от пиореи и удаляли ей зубы. Они, словно старые друзья, умирали один за другим, пока собственный рот не стал казаться Хейзел чужим. К этому времени она уже была не в состоянии работать, так как боль стала невыносимой.

Что касается ее друзей и близких, то им было невыносимо за всем этим наблюдать. Особенно Тео, любившему ее с подростковых лет, – ему казалось, что его будущее рассыпается у него на глазах. Он умолял ее позволить ему заплатить за врачей и стоматологов, к которым она ходила, однако она отказывалась принимать от него деньги.

Он не собирался с этим мириться. Он любил эту женщину. Пускай она не хотела принимать помощь от своего парня – от помощи мужа она бы точно не отказалась. Итак, хотя Хейзел и была тяжело больна, он на ней женился, так как верил, что, когда она станет его женой, у него появится больше возможностей о ней позаботиться. Они встали вместе перед алтарем, и он пообещал любить ее в болезни и здравии…

Хейзел была не единственной радиевой девушкой, страдавшей той осенью. В октябре 1923 года у Маргариты Карлоу, все еще работавшей в студии, начались сильные зубные боли, от которых у нее раздуло лицо. А затем, в ноябре, заболела еще одна девушка.

«У меня начались проблемы с зубами», – писала Кэтрин Шааб.

Кэтрин собственными глазами видела, через что пришлось пройти Ирен. Когда у нее самой заболела челюсть, она пришла в ужас. Но она была храброй и не стала закрывать на это глаза. Семнадцатого ноября она отправилась к тому же стоматологу, который лечил Ирен, в надежде, что он хотя бы ей сможет как-то помочь. Доктор Барри удалил ей два зуба; осмотрев их, он заметил, что они были зернистые по структуре и легко крошились в руках. В медицинской карте он добавил: «Пациентка работала с радием в Орандже, в том же самом месте, что и мисс Рудольф…» Кэтрин велели в ближайшее время прийти снова.

Так она и сделала, причем неоднократно.

После удаления зубов ее десны отказывались заживать, так что вскоре она снова очутилась в кабинете у доктора Барри: она приходила к нему в тот месяц пять раз, платя по два доллара (27 долларов) за каждый прием, в то время как удаление зуба обходилось ей в восемь долларов (111 долларов). Кэтрин не была глупой: «Я то и дело вспоминала про Ирен, – сказала она с тревогой в голосе, – а также о ее проблемах с челюстью… мой случай был похож на ее». Она также отдавала себе отчет о возможных последствиях: «[У Ирен] был некроз… она умерла».

Изначально богатое воображение Кэтрин, теперь подпитанное знаниями о страданиях Ирен, вскоре стало бесконечно прокручивать у нее в голове картины возможного ближайшего будущего, снова и снова. Она была «в крайнем потрясении», и у нее развился тяжелый невроз, подорвавший ее душевное здоровье, которое тем более не поправилось, когда 16 декабря 1923 года не стало Кэтрин О’Доннел, другой бывшей коллеги. Врачи сказали, что она умерла из-за пневмонии и гангрены легкого, однако Кэтрин Шааб в этом сомневалась. Таким образом, Кэтрин О’Доннел стала еще одной призрачной девушкой, мысли о которой не давали ей покоя. Ее похоронили на том же самом кладбище, где за полгода до этого проводили в последний путь Ирен.

Столь многим девушкам нездоровилось. Приближалось Рождество, и Грейс Фрайер заметила, что, хотя челюсть и стала беспокоить ее меньше, боли в спине и ногах лишь усилились. «Мышцы в ноге одеревенели, я не могла ее согнуть, – вспоминала она. – [Во время ходьбы] мне приходилось максимально выпрямлять стопу». Тем не менее Грейс упорно держалась всю осень и не просила о помощи. «Я [никому] ничего не рассказала о своих проблемах».

Но она не могла обвести вокруг пальца своих родителей. Дэниел и Грейс Фрайер наблюдали за жизнью своей дочери – как она ездила на работу в банк, помогала им по дому, играла со своими племянниками и племянницами – и замечали, что ее походка потеряла былую уверенность и легкость. Она хромала, как бы ни старалась этого не делать.

«Ближе к концу 1923 года, – заключила их дочь Грейс, – мои проблемы со здоровьем стали заметны, и родители настояли на том, чтобы я обратилась к врачу». Она послушно записалась на прием в ортопедическую больницу Оранджа пятого января 1924 года.

Перед этим было Рождество.

В канун Рождества 1923 года Маргарита Карлоу не знала, как ей быть. Всю осень она промучилась, продолжая работать в студии, несмотря на все более усугубляющиеся проблемы со здоровьем. Практика смачивания кистей губами была прекращена еще в конце 1923 года. Бригадирша Джозефина Смит рассказывала: «Когда компания предупредила, что не нужно смачивать кисти ртом, то девушкам объяснили это тем, что кислая среда в ротовой полости портит клеящие свойства краски».

Маргарита стала выполнять новые указания. Мысли ее, однако, крутились далеко от работы; она не могла сосредоточиться, как раньше. Она чрезвычайно уставала, была бледной и слабой, а зубная боль, начавшаяся еще в октябре, сводила ее с ума. Так как есть она не могла, то с катастрофической скоростью худела; ее любимая изящная одежда, сшитая по фигуре, теперь висела на ней – настолько щуплой стала девушка.

Когда Маргарита уходила с работы 24 декабря, то не знала, что больше туда никогда не вернется. Потому что в тот же вечер она пришла на прием к своему стоматологу. Два зуба доставляли ей особое беспокойство, и стоматолог рекомендовал их немедленное удаление. Маргарита согласилась.

Когда стоматолог вырывал зубы, вместе с ними отделилась и часть пораженной болезнью кости.

После этого Маргарита уже не могла пойти обратно в студию – она отправилась домой, к своей сестре Саре и племяннице Маргарите, к своим маме и папе, и попыталась им объяснить, что произошло. После всего случившегося ужаса Рождество прошло безрадостно – но они хотя бы были все вместе. С учетом того, что в ту зиму до Рождества в Нью-Джерси дожили не все, за это стоило быть благодарными.

Семья Карлоу, да и все остальные красильщицы циферблатов не знали, однако в этом же месяце служба здравоохранения США выпустила официальный отчет по поводу работы с радием. Хотя они и отметили отсутствие значительных нарушений среди обследованного ими персонала, они обратили внимание на два случая поражения кожи и один случай анемии, выявленный ими среди девяти осмотренных работников. Как результат, были выпущены официальные рекомендации национального масштаба – для Нью-Джерси и Иллинойса; для Коннектикута, где компания Waterbury Clock своими силами расписывала циферблаты; а также для всех остальных мест, где применялся радий. В отчете говорилось, что все, имеющие дело с радием, должны в обязательном порядке соблюдать меры предосторожности.