Текст книги "Пробуждение"

Тем летом на Гранд-Айле она немного приспустила мантию сдержанности, в которую всегда куталась. Возможно, то есть скорее всего, к этому ее разными способами побуждали как неуловимые, так и явные влияния, но наиболее очевидным было влияние Адели Ратиньоль.

Сперва Эдну, обладавшую чувственной восприимчивостью к красоте, привлекло невероятное физическое очарование креолки. Затем – открытость всего ее существования, которое было насквозь видно каждому и составляло столь разительный контраст с обычной сдержанностью самой Эдны, что и могло послужить связующим звеном. Кто скажет, из каких металлов боги куют незаметные узы, которые мы именуем симпатией, но вполне можем назвать и любовью.

Как-то утром обе женщины отправились на пляж вместе, рука об руку, под огромным белым зонтом от солнца. Миссис Понтелье уговорила мадам Ратиньоль не брать детей, хотя не сумела убедить ее оставить дома свернутое рулоном рукоделие: Адель умолила подругу позволить ей сунуть его в свой глубокий карман. Каким-то необъяснимым образом дамам удалось сбежать от Робера.

Путь к пляжу был не из легких, поскольку представлял собой длинную песчаную дорожку, на которую часто и внезапно вторгались окаймлявшие ее с обеих сторон спутанные растения. По обе стороны дорожки тянулись желтые заросли пупавки. За ними находились многочисленные огороды, перемежавшиеся небольшими плантациями апельсиновых и лимонных деревьев. Их далекие темно-зеленые купы искрились на солнце.

Обе женщины были довольно высоки. Мадам Ратиньоль обладала более женственными формами и походила на матрону. Сколь привлекательно телосложение Эдны Понтелье, вы постигали незаметно для себя. Удлиненные очертания ее тела были ясными и симметричными. Время от времени тело это принимало бесподобные позы, в нем не было ни малейшего сходства с шаблонной элегантностью модных картинок. Невзыскательный случайный наблюдатель, проходя мимо, мог и не бросить второго взгляда на эту фигуру. Но человек более восприимчивый и проницательный разглядел бы благородную красоту лепки, грациозную строгость осанки и движений, которые выделяли Эдну Понтелье из толпы.

В то утро на ней было легкое муслиновое платье – белое, с вертикальной волнистой коричневой полосой, проходящей сверху донизу, а также белый льняной воротничок и большая соломенная шляпа, которую она сняла с крючка у двери. Шляпа небрежно покоилась на золотисто-каштановых волосах, слегка волнистых, тяжелых и плотно прилегавших к голове.

Мадам Ратиньоль, куда более заботившаяся о цвете лица, накинула на голову газовую вуаль. На руках у нее были лайковые перчатки с раструбами, защищавшими запястья. Одета она была в белоснежное платье с пышными оборками, очень ей шедшее. Обильно задрапированные, развевающиеся наряды, которые носила Адель, оттеняли ее роскошную, ослепительную красоту намного лучше, чем строгие линии.

Вдоль пляжа размещалось несколько купален грубой, но прочной конструкции, с небольшими закрытыми галереями, обращенными к воде. Каждая купальня состояла из двух отделений, и каждое семейство, отдыхавшее у Лебренов, располагало своим отделением, снабженным всеми необходимыми принадлежностями для купания и любыми другими удобствами по желанию гостей.

Женщины не собирались купаться; они явились на пляж просто для того, чтобы прогуляться и побыть наедине у воды. Отделения Понтелье и Ратиньоль находились под одной крышей и примыкали друг к другу. Миссис Понтелье в силу привычки захватила с собой ключ. Отперев дверь своей купальни, она вошла туда и вскоре вышла с ковриком, который расстелила на полу галереи, и двумя огромными, набитыми волосом подушками, которые прислонила к фасаду постройки.

Дамы устроились рядышком в тени галереи, откинувшись на подушки и вытянув ноги. Мадам Ратиньоль сняла вуаль, вытерла лицо весьма изящным носовым платком и стала обмахиваться веером, который всегда носила с собой, подвешивая к одежде на длинной узкой ленте. Эдна сняла воротничок и расстегнула платье на шее. Потом забрала у мадам Ратиньоль веер и начала обмахивать себя и свою приятельницу. Было очень жарко, и некоторое время притомившиеся женщины лишь обменивались замечаниями о зное, солнце и его слепящих лучах. Но с моря дул бриз, порывистый, сильный ветер, образовывавший на воде пену. Он развевал юбки женщин, и им пришлось повозиться со шпильками и шляпными булавками, поправляя, вынимая и втыкая их заново. На некотором отдалении в воде плескалось несколько человек. В этот час на пляже было очень тихо. На галерее соседней купальни читала свои утренние молитвы дама в черном. Двое юных влюбленных, обнаружив, что под детским навесом никого нет, забрались туда и обменивались страстными признаниями.

Эдна Понтелье, осмотревшись, наконец устремила глаза на море. День был ясный, и взгляд ускользал в голубую даль небес, где над горизонтом лениво повисло несколько белых облачков. В направлении острова Кэт виднелся треугольный парус, другие далекие паруса в южной стороне казались почти неподвижными.

– О ком… о чем вы думаете? – спросила Адель у приятельницы, за лицом которой наблюдала с чуть удивленным вниманием, заинтригованная выражением самоуглубленной сосредоточенности, которое словно подчинило себе все черты и придало им величавое спокойствие.

– Ни о чем, – вздрогнув, ответила миссис Понтелье и тут же добавила: – Как глупо! Однако, сдается мне, этот ответ на подобный вопрос мы даем инстинктивно. Погодите, – продолжала она, запрокидывая голову и прищуривая прекрасные глаза, засверкавшие как два ярких огонька, – дайте-ка вспомнить. Вообще-то, я не осознавала, что о чем-то думала, но, возможно, мне удастся проследить ход своих мыслей.

– О, не берите в голову! – рассмеялась мадам Ратиньоль. – Я не настолько въедлива. На сей раз оставлю вас в покое. Сейчас слишком жарко, чтобы размышлять, особенно о мышлении.

– Но хоть забавы ради, – настаивала Эдна. – Прежде всего, вид водной глади, простирающейся так далеко, и эти неподвижные паруса на фоне голубого неба образовали восхитительную картину, и мне просто хотелось сидеть и любоваться ею. Знойный ветер, дувший мне в лицо, заставил меня вспомнить – без какой-либо очевидной связи – летний день в Кентукки и луг, казавшийся совсем маленькой девочке, бредущей в траве, что была выше пояса, столь же огромным, как океан. Шагая по лугу, она раскидывала руки, точно плыла, и раздвигала высокую траву, как раздвигают воду. О, теперь я вижу связь!

– И куда же вы направлялись в тот день через луг?

– Сейчас уже не помню. Я просто шла наискосок через большое поле. Капор загораживал мне обзор. Я видела только зеленое пространство перед собой, и мне чудилось, будто я обречена шагать вечно и никогда не доберусь до его конца. Не помню, что я ощущала: страх или радость. Должно быть, мне было интересно. Скорее всего, это происходило в воскресенье, – засмеялась Эдна, – и я сбежала от молитв, от пресвитерианской службы, которую отец читал столь мрачно, что от одной мысли об этом у меня и теперь мурашки бегут по коже.

– И с тех пор вы всегда избегаете молитв, ma chère[14]14
  Дорогая (фр.).


[Закрыть]? – весело спросила мадам Ратиньоль.

– Нет! О нет! – поспешила ответить Эдна. – В те дни я была несмышленой малышкой, бездумно следовавшей ложным импульсам. Напротив, в какой-то период моей жизни религия приобрела прочную власть надо мной – с тех пор, как мне исполнилось двенадцать, и до… до… ну, полагаю, до сего времени, хотя я мало размышляла об этом, просто руководствуясь привычкой. Но, вы знаете, – женщина сделала паузу и, устремив быстрые глаза на мадам Ратиньоль, немного подалась вперед, приблизив свое лицо к лицу приятельницы, – этим летом мне иногда кажется, что я снова брожу по зеленому лугу, брожу праздно, бесцельно и бездумно.

Мадам Ратиньоль накрыла своей ладонью руку миссис Понтелье, лежавшую рядом. Видя, что Эдна не убирает руку, она крепко и пылко сжала ее. И даже нежно погладила другой рукой, пробормотав вполголоса:

– Pauvre chérie[15]15
  Бедняжка (фр.).


[Закрыть].

Сперва этот порыв немного смутил миссис Понтелье, но вскоре она охотно покорилась участливым ласкам креолки. Эдна не привыкла к явным и откровенным проявлениям привязанности, ни собственным, ни чужим. Они с младшей сестрой Дженет в силу прискорбной привычки часто ссорились. Старшая сестра Эдны, Маргарет, была особой чопорной и важной, вероятно, оттого, что слишком рано взяла на себя обязанности хозяйки дома, поскольку мать девочек умерла, когда те были совсем маленькие. Маргарет не была пылкой, она была практичной. У Эдны время от времени появлялись подруги, но, случайно или нет, все они, казалось, принадлежали к одному типу – замкнутому. Она так и не осознала, что ее собственная сдержанность была по большей части, если не всецело, обусловлена именно этим. В школе самая близкая ее подруга обладала весьма незаурядными умственными способностями, писала велеречивые сочинения, которыми Эдна восхищалась и которым стремилась подражать. С этой девочкой они вели возвышенные беседы об английских классиках, а порой – религиозные и политические споры.

Эдна часто дивилась одной своей наклонности, которая иногда нарушала ее внутренний покой, не порождая никаких внешних проявлений. Она помнила, что в очень раннем возрасте – возможно, в ту пору, когда бороздила океан колышущейся травы, – была страстно влюблена в представительного кавалерийского офицера с печальными глазами, который гостил у ее отца в Кентукки. Она ни на шаг от него не отходила и не могла отвести глаз от его лица с ниспадающей на лоб черной прядью, чем-то походившего на лицо Наполеона. Но кавалерийский офицер незаметно исчез из ее жизни.

В другой раз ее чувства глубоко затронул джентльмен, навещавший молодую даму с соседней плантации. Это случилось после того, как семья переселилась в Миссисипи. Молодой человек был помолвлен с той дамой, и иногда после обеда они заглядывали в гости к Маргарет, приезжая в коляске. Эдна была совсем юной девочкой, только становившейся подростком, и ее жестоко терзало осознание того, что в глазах помолвленного молодого джентльмена она – совершенное ничто. Но и он покинул ее грезы.

Эдна была уже взрослой молодой женщиной, когда ее настигло то, что она считала апогеем своей судьбы. Преследовать ее воображение и будоражить чувства начали лицо и фигура великого трагика. Продолжительность этой страсти придала ей ощущение подлинности. Безнадежность окрасила ее в возвышенные тона великой любви.

Фотография трагика в рамке стояла у Эдны на столе. Любой может иметь у себя портрет известного актера, не вызывая подозрений и пересудов. (Таково было лелеемое ею пагубное соображение.) В присутствии других она восхищалась его выдающимися способностями, передавая снимок по кругу и особо отмечая сходство с оригиналом. А оставшись одна, иногда брала рамку с фотографией и страстно целовала холодное стекло.

Ее брак с Леонсом Понтелье был чистой случайностью, в этом отношении напоминая многие другие браки, маскирующиеся под веления судьбы. Эдна встретила его в разгар своей великой тайной страсти. Он тотчас влюбился, как это часто бывает у мужчин, и добивался ее руки с серьезностью и пылом, которые не оставляли желать ничего лучшего. Леонс нравился Эдне, его безоговорочная преданность ей льстила. Она вообразила, что у них есть общность мыслей и вкусов, но ошиблась в этом. Прибавьте к этому яростное неприятие ее отцом и сестрой Маргарет брака с католиком – и вам уже не нужно будет доискиваться причин, побудивших ее принять предложение месье Понтелье.

Вершина блаженства, которой мог бы стать брак с трагиком, в этом мире была ей не суждена. Как преданная жена человека, который ее боготворил, Эдна сочла, что, навсегда закрыв за собой врата в царство романтики и грез, займет вполне достойное место в реальном мире.

Но трагик быстро исчез, присоединившись к кавалерийскому офицеру, помолвленному молодому джентльмену и нескольким другим, и Эдна оказалась лицом к лицу с реальностью. Она привязалась к мужу, с каким-то необъяснимым удовлетворением осознав, что в ее чувстве нет ни капли страсти или избыточной и наигранной пылкости, которые могли бы ему угрожать.

Ее любовь к детям была неровной, импульсивной. Порой она страстно прижимала их к сердцу, порой забывала о них. В прошлом году часть лета мальчики провели у своей бабушки Понтелье в Ибервиле. Уверенная в том, что сыновья счастливы и благополучны, Эдна по ним не скучала, если не считать редких приступов сильной тоски. Их отсутствие приносило ей определенное облегчение, хотя она не признавалась в этом даже себе самой. Оно как будто освобождало ее от ответственности, которую она безоглядно взвалила на себя и для которой Судьба ее не предназначила.

В тот летний день, когда они с мадам Ратиньоль сидели, обратив лица к морю, Эдна не открыла ей всего. Однако поведала многое. Ее голова лежала на плече Адели, щеки пылали, звук собственного голоса опьянял, и непривычный привкус откровенности кружил голову точно вино или первый глоток свободы.

Послышались приближающиеся голоса. Это был разыскивавший их Робер, окруженный толпой ребятишек. С ним были двое маленьких Понтелье, а на руках он нес маленькую дочку мадам Ратиньоль. Рядом шли другие дети, а за ними с недовольным и покорным видом следовали две няньки.

Дамы тотчас встали и начали отряхивать юбки и разминать мышцы. Миссис Понтелье забросила подушки и коврик в купальню. Дети умчались к навесу и выстроились там в ряд, глазея на вторгшихся под него влюбленных, которые до сих пор обменивались клятвами и вздохами. Молодые люди поднялись, выражая лишь безмолвный протест, и побрели искать другое пристанище. Дети заняли место под навесом, и миссис Понтелье подошла, чтобы присоединиться к ним. Мадам Ратиньоль попросила Робера проводить ее до дома, пожаловавшись на судороги в конечностях и одеревеневшие суставы. Она оперлась на его руку, тяжело повиснув на ней, и они ушли.

VIII

– Сделайте мне одолжение, Робер, – промолвила прелестная спутница молодого человека, как только они медленно зашагали к дому.

Опираясь на его руку под округлой тенью зонтика, который Робер держал у них над головами, она посмотрела прямо ему в лицо.

– Пожалуйста, я к вашим услугам, – ответил он, заглядывая в ее глаза, полные озабоченных раздумий.

– Я попрошу только об одном: оставьте миссис Понтелье в покое.

– Tiens![16]16
  Надо же! (фр.)


[Закрыть] – воскликнул Робер, внезапно разразившись ребячливым смехом. – Voilà que Madame Ratignolle est jalouse![17]17
  Кажется, мадам Ратиньоль ревнует! (фр.)


[Закрыть]

– Чепуха! Я не шучу. Это серьезно. Оставьте миссис Понтелье в покое.

– Почему? – спросил молодой человек, которого просьба его спутницы заставила тоже посерьезнеть.

– Миссис Понтелье не такая, как мы. Эта женщина на нас не похожа. Она может совершить фатальную ошибку, если воспримет вас всерьез.

Лицо Робера вспыхнуло от досады. Сняв шляпу, молодой человек стал раздраженно похлопывать ею по ноге.

– А почему она не должна воспринимать меня всерьез? – резко осведомился он наконец. – Разве я комедиант, клоун, чертик из табакерки? Почему? О вы, креолы! Терпения на вас не хватает! Меня что, вечно будут считать гвоздем развлекательной программы? Надеюсь, миссис Понтелье уже воспринимает меня всерьез. Надеюсь, у нее достает проницательности видеть во мне не только blagueur[18]18
  Шута (фр.).


[Закрыть]. Если бы я счел, что есть какие-то сомнения…

– Довольно, Робер! – прервала его возбужденные излияния мадам Ратиньоль. – Вы не думаете, что́ говорите. В ваших словах примерно столько же рассудительности, сколько мы вправе ожидать от одного из детей, играющих там, на песочке. Если бы вы когда-либо ухаживали за кем-то из здешних замужних дам с намерением быть убедительным, вы не были бы тем джентльменом, которого все мы знаем, и не смогли бы общаться с женами и дочерьми людей, которые вам доверяют. – Мадам Ратиньоль высказала то, что, по ее мнению, являлось законом и бесспорной истиной.

Молодой человек недовольно передернул плечами и бросил хмурый взгляд на нее.

– О! Вот те раз! – Он с ожесточением нахлобучил шляпу на голову. – Вам следует понимать, что столь нелестные вещи друзьям не говорят.

– Разве все наше общение должно состоять из обмена комплиментами? Ma foi![19]19
  Право же! (фр.)


[Закрыть]

– Неприятно, когда женщина сообщает тебе… – продолжал Робер, не обращая внимания на ее слова, однако внезапно оборвал себя: – Вот если бы я был таким, как Аробен… Помните Алсе́ Аробена и ту историю с женой консула в Билокси?

И Лебрен поведал историю Алсе Аробена и жены консула, потом еще одну, о теноре французской оперы, получавшем неподобающие письма, а также другие истории, серьезные и веселые. В конце концов миссис Понтелье с ее предполагаемой склонностью принимать молодых людей всерьез была, судя по всему, забыта.

Мадам Ратиньоль, когда они добрались до ее коттеджа, ушла к себе, чтобы часок отдохнуть, что считала весьма полезным. Прежде чем покинуть свою спутницу, Робер попросил у нее прощения за досаду (он назвал ее грубостью), с какой воспринял ее благонамеренное предостережение.

– Вы допустили одну ошибку, Адель, – заявил молодой человек с легкой улыбкой. – Нет ни малейшего вероятия, чтобы миссис Понтелье когда-нибудь восприняла меня всерьез. Вам следовало предостеречь меня самого, чтобы я не воспринимал себя всерьез. Тогда ваш совет мог бы иметь некоторое влияние и дать мне повод для размышлений. Au revoir[20]20
  До свидания (фр.).


[Закрыть]. Однако у вас усталый вид, – заботливо добавил он. – Не желаете ли чашечку бульона? Хотите, приготовлю вам пунш? Позвольте мне добавить туда капельку ангостуры.

Мадам Ратиньоль приняла его приятное и разумное предложение выпить бульона. Робер сам отправился на кухню, занимавшую отдельное строение в стороне от коттеджей, на задворках Дома, и собственноручно принес ей золотисто-коричневый бульон в изящной чашке севрского фарфора с парочкой слоеных крекеров на блюдце.

Адель высунула из-за завесы, прикрывавшей дверной проем, обнаженную белую руку и взяла из его рук чашку. Она сказала ему, что он bon garçon[21]21
  Добрый юноша (фр.).


[Закрыть], и слова эти были вполне искренни. Робер поблагодарил ее и вернулся к Дому.

В этот момент на территорию пансиона вошли влюбленные. Они склонялись друг к другу, точно черные дубы над морем. Под их ногами не чувствовалось земли. Эти двое вполне могли бы перевернуться вверх тормашками, столь уверенно ступали они по голубому эфиру. Дама в черном, тащившаяся вслед за ними, выглядела чуть более изнуренной и бледной, чем обычно. Миссис Понтелье и детей видно не было. Робер вгляделся в даль, ища их призрачные силуэты. Они, несомненно, не явятся до самого ужина.

Молодой человек поднялся в комнату матери. Это помещение, все составленное из причудливых углов под странным наклонным потолком, располагалось наверху, под самой крышей Дома. Два широких мансардных окна смотрели на залив, охватывая всю его ширь, насколько доставало человеческого глаза. Обстановка комнаты была легкая, свежая и практичная.

Мадам Лебрен деловито строчила на швейной машинке. На полу сидела маленькая чернокожая девочка и руками приводила в движение подножку. Креольская женщина не подвергает свое здоровье опасностям, которых можно избежать.

Робер пересек комнату и уселся на широкий подоконник одного из окон. Затем достал из кармана книгу и начал энергично, судя по четкости и частоте, с какой он переворачивал страницы, читать. Оглушительно грохотала швейная машинка – громоздкое устарелое устройство. В перерывах между строчками Робер и его мать вели бессвязный диалог.

– Где миссис Понтелье? – спросила женщина.

– На пляже с детьми.

– Я обещала одолжить ей Гонкуров. Не забудь снести книжку вниз, когда будешь уходить. Она на книжной полке над маленьким столиком.

И на протяжении следующих пяти – семи минут – только «бух, бух, бух, бам».

– Куда собирается в экипаже Викто́р? – поинтересовался Робер.

– В экипаже? Виктор?

– Да, там, перед домом. Кажется, он надумал куда-то ехать.

– Позови его.

Бух, бух!

Робер тут же издал пронзительный свист, который, вероятно, был слышен даже на пристани, и уверенно констатировал:

– Он и головы не поднимет.

Мадам Лебрен, бросив шить, подбежала к окну.

– Виктор! – крикнула она и, помахав носовым платком, крикнула снова.

Юноша же, не оборачиваясь, сел на козлы и пустил лошадь галопом.

Мадам Лебрен вернулась к машинке, пунцовая от досады. Виктор был младший сын и брат – tête montée[22]22
  Горячая голова (фр.).


[Закрыть], с характером, напрашивавшимся на расправу, и волей, которую не смог бы сломить ни один топор.

– Только прикажи, и я готов вколотить в его башку любое количество ума, какое она в состоянии удержать.

– Если бы был жив ваш отец!

Бух, бух, бух, бам!

Мадам Лебрен имела твердое убеждение, что поведение вселенной и всего с нею связанного несомненно было бы более осмысленным и правильным, не переместись месье Лебрен в первые же годы их супружеской жизни в иные миры.

– Что слышно от Монтеля? – прервал недолгую паузу Робер.

Монтель был джентльмен средних лет, чьи тщеславные помыслы и желания на протяжении последних двадцати лет сводились к тому, чтобы заполнить пустоту, оставшуюся в семействе Лебрен после ухода месье Лебрена.

Бух! Бух! Бам! Бух!

– У меня где-то завалялось его письмо. – Мадам Лебрен заглянула в ящик швейной машинки и отыскала послание на дне рабочей корзинки. – Он просит передать тебе, что будет в Веракрусе в начале следующего месяца…

Бух! Бух!

– …И если ты еще намерен присоединиться к нему…

Бам! Бух! Бух! Бам!

– Почему ты не сообщила мне раньше, мама? Ты ведь знаешь, я хотел…

Бух! Бух! Бух!

– Смотри, миссис Понтелье возвращается с детьми с пляжа.

– Она опять опоздает на обед. Эта женщина вечно выходит к столу в последнюю минуту.

Бух! Бух!

– Куда ты, сын?

– Где, ты сказала, Гонкуры?

IX

Зала была ярко освещена, каждая лампа включена на всю возможную мощь, так чтобы при этом не чадить и не угрожать взрывом. Лампы были прикреплены к стене через равные промежутки, окружая все помещение. Кто-то нарвал ветвей апельсиновых и лимонных деревьев и сплел из них изящные гирлянды, которые повесили между светильниками. Темная зелень листвы ярко выделялась и поблескивала на фоне белых муслиновых занавесей на окнах, которые развевались, трепыхались и хлопали, повинуясь капризной воле свежего бриза, налетавшего с залива.

Был субботний вечер. После конфиденциального разговора, состоявшегося между Робером и мадам Ратиньоль по дороге с пляжа, минуло несколько недель. К воскресенью в пансион наехало необычно много мужей, отцов, друзей. И члены семей при существенной поддержке мадам Лебрен стремились должным образом развлечь их. Обеденные столы сдвинули в дальний конец залы, стулья расставили рядами и группами. В маленьких семейных компаниях уже успели поделиться новостями и обменяться домашними сплетнями. Теперь все явно были расположены расслабиться, расширить круг конфидентов и придать беседе более общий характер.

Многим детям было позволено пойти спать позже обычного. Несколько ребятишек лежало на полу на животе, разглядывая странички цветных комиксов, привезенных мистером Понтелье. Они делали это с разрешения мальчиков Понтелье, давших почувствовать свой авторитет.

Среди доступных, вернее, предложенных развлечений были музыка, танцы и пара декламаций. Однако в программе импровизированного концерта не было ничего систематично организованного, никаких признаков предварительной подготовки или хотя бы плана.

В начале вечера двойняшек Фариваль уговорили поиграть на фортепиано. Эти четырнадцатилетние девочки всегда были одеты в цвета Пресвятой Девы – синий и белый, – поскольку при крещении их посвятили Богоматери. Они исполнили дуэт из «Цампы», за которым, по настоятельной просьбе окружающих, последовала увертюра к «Поэту и крестьянину».

– Allez vous-en! Sapristi! – верещал попугай за дверью. Он единственный из присутствующих обладал достаточной прямотой, чтобы признать, что этим летом не впервые слышит эту изящную игру.

Старый месье Фариваль, дедушка двойняшек, пришел в негодование из-за того, что девочкам помешали, и настаивал, чтобы птицу унесли и погрузили во тьму. Виктор Лебрен возражал, а его решения были столь же непреложны, как решения Судьбы. К счастью, попугай больше не мешал выступлению: очевидно, в этой импульсивной вспышке он уже выплеснул на двойняшек всю злобу, свойственную его натуре.

Потом юные брат с сестрой прочли стихи, которые все присутствующие неоднократно слышали на зимних концертах в городе.

Маленькая девочка исполнила в центре залы «танец с юбкой». Аккомпанировала ей мать, которая одновременно с жадным восхищением и волнением наблюдала за дочерью. Впрочем, волнение было излишне. Девочка чувствовала себя хозяйкой положения. Одета она была соответствующим случаю образом: в черную тюлевую юбку и черные шелковые чулочки. Ее маленькая шейка и ручки были обнажены, а тщательно завитые локоны топорщились над головой, точно пышные черные перья. Она принимала грациознейшие позы, а когда с ошеломляющей быстротой и внезапностью выбрасывала ногу вверх, ее маленькие, затянутые в черный шелк носки ярко сверкали.

Однако ничто не мешало пуститься в пляс всем остальным. Мадам Ратиньоль танцевать не могла, а потому с радостью согласилась аккомпанировать. Играла она очень хорошо, выдерживая превосходный темп в вальсе и придавая мелодии поистине вдохновляющую выразительность. По ее словам, она продолжала заниматься музыкой из-за детей, ибо они с мужем считали музицирование средством оживить дом и сделать его приятным.

Танцевали почти все, кроме двойняшек, которых невозможно было разлучить даже на короткое время, чтобы одна из них покружилась по комнате в объятиях мужчины. Они могли бы потанцевать друг с другом, но это не пришло им в голову.

Детей отослали спать. Некоторые уходили покорно, другие вопили и протестовали, когда их утаскивали прочь. Им и без того позволили дождаться мороженого, что само по себе знаменовало предел человеческой снисходительности.

Мороженое подали на блюдах вместе с кусками серебристо-золотистого торта. Его приготовили и заморозили днем на кухне две чернокожие работницы под руководством Виктора. Все заявили, что это большой успех: мороженое прекрасное. Правда, хорошо бы еще в нем было чуть меньше ванили и чуть больше сахара, и оно было бы чуть сильнее заморожено, и в порции не попала бы соль[23]23
  Мороженое приготовляли в емкости с двойными стенками, пространство между которыми заполнялось кубиками льда, пересыпанными солью.


[Закрыть]. Виктор гордился своим достижением, усердно его расхваливал и навязчиво угощал присутствующих.

После того как миссис Понтелье дважды станцевала с мужем, один раз с Робером и еще один – с месье Ратиньолем, худым высоким мужчиной, которого в танце качало, как тростинку на ветру, она вышла на галерею и устроилась на низком наружном подоконнике, откуда можно было наблюдать за всем происходящим в зале и любоваться заливом. Восток был залит мягким сиянием. Всходила луна, и ее таинственный блеск отбрасывал на далекую, беспокойную водную гладь миллионы искр.

– Не хотите ли послушать игру мадемуазель Райс? – спросил Робер, выходя к миссис Понтелье.

Разумеется, Эдна хотела послушать ее игру, однако боялась, что мадемуазель Райс не поддастся на уговоры. Эта сварливая, уже немолодая особа вследствие своего придирчивого нрава и склонности пренебрегать правами других людей вечно ссорилась с окружающими.

– Я ее упрошу, – заявил молодой человек. – Скажу, что ее желаете слушать вы. Вы ей нравитесь. Она согласится. – Он повернулся и торопливо направился к одному из дальних коттеджей, куда, шаркая ногами, удалялась мадемуазель Райс.

Робер без особого труда уговорил ее сыграть.

Мадемуазель Райс вошла с ним в залу во время перерыва в танцах. При входе она отвесила неуклюжий, высокомерный поклон. Это была невзрачная женщина с маленьким увядшим лицом и телом и блестящими глазами. Одевалась она абсолютно безвкусно и носила сбоку на волосах розетку из выцветшего черного кружева с букетиком искусственных фиалок.

– Узнайте у миссис Понтелье, что ей хотелось бы услышать в моем исполнении, – велела мадемуазель Райс Роберу.

Пока тот передавал эти слова устроившейся под окном Эдне, мадемуазель Райс совершенно неподвижно сидела перед фортепиано, не касаясь клавиш. Когда присутствующие увидели входящую пианистку, всех охватило удивление и неподдельное удовлетворение. Люди притихли, воцарилась атмосфера ожидания. Эдна была слегка смущена тем, ка́к ее оповестили о благосклонности надменной маленькой особы. Она не осмелилась выбрать произведение и умоляла, чтобы мадемуазель Райс играла всё, что ей заблагорассудится.

Эдна, по ее собственному выражению, была страстно влюблена в музыку. Хорошо исполненные мелодии обладали способностью вызывать в ее воображении разные картины. Ей нравилось по утрам иногда сидеть в комнате, где играла или упражнялась мадам Ратиньоль. Одна пьеса, которую эта леди играла для миссис Понтелье, была короткая, меланхоличная минорная вещица. На самом деле у пьесы было какое-то другое название, но Эдна именовала ее «Одиночество». Когда она слышала эту музыку, перед ее мысленным взором возникала фигура человека, стоящего у пустынного утеса на берегу моря. Человек этот был обнажен. Он смотрел на улетающую вдаль птицу, и вся поза его выражала безнадежное смирение.

Другая пьеса вызывала в ее воображении изящную молодую женщину в ампирном платье, которая мелкими жеманными шажками шла по длинной аллее между высокими живыми изгородями. Слушая третью пьесу, Эдна представляла играющих детей, четвертая непременно приводила на ум степенную даму, гладящую кошку.

Как только мадемуазель Райс взяла начальные аккорды, по позвоночнику Эдны пробежала сильная дрожь. Она не в первый раз слышала, как играет настоящий музыкант. Но, возможно, впервые оказалась готова к этому, впервые ее существо было в состоянии воспринять отпечаток непреложной истины.

Эдна уже предвкушала зримые картины, которые, как она думала, проступят и вспыхнут перед ее мысленным взором.

Ожидание было тщетным. Она не увидела образов одиночества, надежды, тоски или отчаяния. Но сами эти страсти пробудились в душе, раскачивая и захлестывая ее, словно волны, которые ежедневно накатывали на великолепное тело Эдны. Женщина дрожала, она задыхалась, и слезы ослепляли ее.

Мадемуазель закончила играть, встала, отвесила церемонный, надменный поклон и удалилась, ни на миг не задержавшись, дабы выслушать выражения признательности и аплодисменты. Проходя по галерее мимо Эдны, музыкантша похлопала ее по плечу.

– Ну, понравилась вам моя музыка? – с улыбкой спросила она.

Молодая женщина, будучи не в силах ответить, лишь судорожно сжала руку пианистки. Мадемуазель Райс заметила ее волнение и даже слезы. Она снова похлопала миссис Понтелье и проговорила:

– Вы единственная, ради кого стоило играть. Другие? А!..