Текст книги "Пробуждение"

– Я собираюсь поужинать в клубе. Доброй ночи. – Мистер Понтелье вышел в прихожую, взял с вешалки шляпу и трость и покинул дом.

Эдне подобные сцены были не в новинку. В прошлом они нередко доставляли ей сильное огорчение. Бывало, что у нее полностью пропадало всякое желание доедать свой ужин. Иногда она отправлялась на кухню, чтобы сделать кухарке запоздалый выговор. А однажды пошла к себе в комнату, целый вечер изучала кулинарную книгу и составила меню на неделю, после чего ее преследовало чувство, что, в сущности, она не сочинила ничего достойного.

Но в тот вечер Эдна все же доела ужин в одиночестве, с деланой обстоятельностью. Лицо ее раскраснелось, глаза горели каким-то внутренним огнем. Покончив с ужином, она пошла к себе, велев мальчику-слуге сообщать всем визитерам, что ей нездоровится.

Комната Эдны представляла собой красивый, просторный покой, нарядный и эффектный, освещенный мягким неярким светом, уже притушенным горничной. Женщина пересекла его, встала у раскрытого окна и устремила взгляд на густые садовые заросли. Там, среди благоухания и неясных петляющих очертаний цветов и листьев, кажется, сосредоточились вся таинственность и волшебство ночи. Эдна искала и находила себя именно в этом сладостном полумраке, который соответствовал ее настроениям. Но голоса, доносившиеся до нее из темноты, с небес над головой и со звезд, отнюдь не утешали ее. Они глумились над нею, в них слышались заунывные ноты, полные обреченности, лишенные даже надежды.

Эдна отошла от окна и начала ходить по комнате взад и вперед, из конца в конец, без остановки и отдыха. В руках у нее был тонкий носовой платок, который она изорвала на полоски, скатала в комок и отшвырнула прочь. Один раз она остановилась и, сняв с пальца обручальное кольцо, бросила его на пол. Увидев его на ковре, она наступила на него каблуком, стремясь раздавить. Но маленький каблучок не оставил на крошечном мерцающем обруче ни царапины, ни вмятины.

Обуреваемая чувствами, Эдна схватила со стола хрустальную вазу и запустила ее в плитки камина. Ей хотелось что-нибудь уничтожить. Раздавшийся грохот был именно тем, чего она желала услышать.

В комнату поспешно вошла встревоженная звоном разбившегося хрусталя горничная, чтобы узнать, в чем дело.

– Всего лишь разбилась ваза, – сказала Эдна. – Не беспокойтесь, оставьте это до утра.

– О! Вы можете поранить осколками ноги, мэм, – настаивала служанка, собирая разлетевшиеся по ковру черепки. – А вон ваше кольцо, мэм, под стулом.

Эдна протянула руку, забрала у горничной кольцо и надела его себе на палец.

XVIII

На следующее утро мистер Понтелье, уходя к себе в контору, осведомился у Эдны, не желает ли она встретиться с ним в городе, чтобы присмотреть кое-какие новые украшения для библиотеки.

– Не думаю, что нам нужны новые украшения, Леонс. Не покупай больше ничего. Ты слишком расточителен. Сдается мне, ты и не помышляешь о том, чтобы копить или откладывать деньги.

– Богатыми становятся, зарабатывая деньги, моя милая Эдна, а не копя их, – парировал муж.

Ему было досадно, что жена не испытывает желания пойти с ним и выбрать новые украшения. Он поцеловал ее на прощание и заявил, что она неважно выглядит и обязана заняться собой. Женщина была необычайно бледна и очень спокойна.

Когда мистер Понтелье выходил из дома, Эдна стала на веранде перед домом и рассеянно сорвала с ближайшего шпалерника несколько веточек жасмина. Она вдохнула аромат цветов и сунула их за пазуху своего белого утреннего платья. Мальчики возили по тротуару игрушечную тележку, которую нагрузили кубиками и прутиками. Квартеронка следовала за ними маленькими быстрыми шажками, изображая по такому случаю напускную увлеченность и оживление. На улице громко расхваливал свой товар торговец фруктами.

Эдна с отсутствующим выражением лица смотрела прямо перед собой. Она не ощущала в душе интереса ни к чему вокруг. Улица, дети, торговец фруктами, росшие рядом цветы – все это были составляющие чуждого мира, который внезапно стал ей противен.

Женщина вернулась в дом. С утра она намеревалась поговорить с кухаркой о вчерашних оплошностях, но муж избавил ее от этой неприятной миссии, для выполнения которой она столь плохо подходила. Доводы мистера Понтелье обычно убеждали тех, кого он нанимал. Хозяин покинул дом, будучи совершенно уверенным в том, что сегодняшний вечер, а возможно, и несколько последующих они с женой проведут за ужином, заслуживающим этого названия.

Час или два Эдна потратила на изучение своих старых набросков. Она видела их изъяны и недочеты, бросающиеся в глаза. Женщина попыталась немного поработать, но обнаружила, что у нее нет настроения. Наконец она отложила несколько набросков – тех, которые сочла наименее жалкими, и когда чуть позже оделась и вышла из дома, захватила их с собой. В уличном наряде Эдна выглядела благородно и изысканно. Приморский загар уже сошел, и ее лоб в обрамлении густых золотисто-каштановых волос снова стал чистым, белым и гладким. На лице ее виднелись немногочисленные веснушки, а также маленькая темная родинка у нижней губы и еще одна на виске, полуприкрытая волосами.

Шагая по улице, Эдна думала о Робере. Она по-прежнему находилась во власти своего увлечения. Пыталась забыть молодого человека, осознавая никчемность воспоминаний. Но мысль о нем была сродни одержимости, которая никогда не отпускала ее. Эдна не перебирала подробности их знакомства, не вспоминала какие-то особенные или необычные черты личности Робера. Ее мысли подчинило себе само его бытие, его существование, иногда угасая, как бы истаивая в тумане забвения, иногда вновь возрождаясь с прежней силой и наполняя душу непонятной тоской.

Эдна направлялась к мадам Ратиньоль. Их дружба, завязавшаяся на Гранд-Айле, не ослабла, и после возвращения в город они виделись довольно часто. Ратиньоли жили недалеко от дома Эдны, на углу переулка, где месье Ратиньоль владел и управлял аптекой, предприятием прибыльным и процветающим. Прежде дело вел его отец, так что месье Ратиньоль был в о́круге на хорошем счету и обладал завидной репутацией человека честного и здравомыслящего. Его семья обитала в просторной квартире над аптекой, вход в которую находился сбоку, под porte cochère[36]36
  Въездной аркой (фр.).


[Закрыть]. Во всем их образе жизни, по мнению Эдны, было нечто очень французское, очень иностранное. В большом уютном салоне, протянувшемся на всю ширину здания, раз в две недели Ратиньоли устраивали для своих друзей soirée musicale[37]37
  Музыкальный вечер (фр.).


[Закрыть], иногда для разнообразия дополнявшийся карточной игрой. У них был знакомый, игравший на виолончели. Второй знакомый приносил флейту, третий – скрипку, кто-то умел петь, некоторые играли на фортепиано, каждый в меру своего вкуса и мастерства. Музыкальные вечера у Ратиньолей пользовались большой известностью, и получить на них приглашение почиталось за честь.

Эдна застала приятельницу за сортировкой одежды, вернувшейся утром из прачечной. Увидев Эдну, которую без церемоний проводили к хозяйке, Адель тотчас оставила свое занятие.

– Ситэ разберет вещи не хуже меня, и вообще это ее обязанность, – заверила она Эдну, которая стала извиняться за то, что помешала.

Затем, вызвав молодую чернокожую женщину, Адель вручила ей список вещей и наказала очень внимательно сверяться с ним. Она велела обратить особое внимание на то, вернули ли батистовый носовой платок месье Ратиньоля, утерянный на прошлой неделе, а также непременно отложить в сторону предметы, требующие починки и штопки. После этого, обняв Эдну за талию, мадам Ратиньоль повела ее в парадную часть дома, в салон, где было прохладно и сладко благоухали пышные розы в вазах у камина.

Здесь, дома, в неглиже, оставлявшем ее руки почти обнаженными и демонстрировавшем роскошные, плавные изгибы белой шеи, мадам Ратиньоль выглядела прекраснее, чем когда-либо.

– Возможно, однажды я сумею написать ваш портрет, – сказала Эдна с улыбкой, когда дамы сели. Она достала рулон с набросками и стала разворачивать его. – Полагаю, мне снова следует начать работать. У меня такое чувство, будто я хотела что-то сделать. Что вы о них думаете? Как по-вашему, стоит ли взяться за это снова и поучиться еще? Я могла бы позаниматься с Лэйдпором.

Эдна понимала, что мнение мадам Ратиньоль в подобном вопросе почти ничего не стоит, что она сама не просто задумалась об этом, но уже приняла решение. Однако ей требовались слова похвалы и поощрения, которые смогут вдохнуть жизнь в ее предприятие.

– У вас огромный талант, милочка!

– Ерунда! – запротестовала весьма довольная Эдна.

– Огромный, говорю я вам! – настаивала мадам Ратиньоль, которая, сощурив глаза и склонив голову набок, один за другим рассматривала наброски сперва вблизи, а затем на расстоянии вытянутой руки. – Безусловно, этот баварский крестьянин достоин того, чтобы его вставили в рамку. А эта корзина с яблоками! Я никогда не видала такого жизнеподобия. Почти поддаешься искушению протянуть руку и взять одно из них.

Похвала приятельницы, пусть даже с осознанием Эдной истинной ценности рисунков, невольно заставила ее поддаться чувству, граничащему с самодовольством. Она отложила для себя несколько набросков, а остальные отдала мадам Ратиньоль, которая сочла, что этот подарок куда дороже, чем он стоил в действительности, и с гордостью продемонстрировала рисунки своему мужу, когда тот чуть позже явился из своей аптеки на полдник.

Месье Ратиньоль был одним из тех людей, которых называют солью земли. Его жизнелюбие было безгранично и сочеталось с добросердечием, необычайной отзывчивостью и здравым смыслом. Он и его жена говорили по-английски с акцентом, который был заметен только из-за неанглийского произношения, а также определенной тщательности и обдуманности при выборе слов. У мужа Эдны ни малейшего акцента не было. Ратиньоли прекрасно понимали друг друга. Если когда-либо и свершалось на этой планете слияние двух человеческих существ в одно, то, несомненно, именно в их союзе.

Садясь с ними за стол, Эдна подумала: «Лучше блюдо зелени»[38]38
  Притч. 15: 17 («Лучше блюдо зелени, и при нем любовь, нежели откормленный бык, и при нем ненависть»).


[Закрыть], хотя ей не понадобилось много времени, чтобы обнаружить на столе не блюдо зелени, но аппетитное угощение, простое, отборное и во всех отношениях удовлетворительное.

Месье Ратиньоль был рад видеть миссис Понтелье, хотя нашел, что выглядит она не так хорошо, как на Гранд-Айле, и посоветовал ей укрепляющее средство. Он много рассуждал на различные темы: немного о политике, затем о городских новостях и соседских сплетнях. Вещал с воодушевлением и серьезностью, которые придавали каждому произносимому им слову преувеличенную важность. Его супруга живо интересовалась всем, что он говорил, опускала вилку, чтобы послушать, перебивала, снимала слова у него с языка.

Расставшись с ними, Эдна почувствовала себя скорее подавленной, чем умиленной. Мимолетное видение семейной гармонии, которое предстало перед нею, не вызывало у нее ни зависти, ни тоски. Подобный образ жизни ей не подходил, и она видела в нем только ужасающую и безнадежную скуку. Ею овладело нечто вроде сострадания к мадам Ратиньоль – сожаление об этом бесцветном существовании, которое никогда не поднимало ту, которая его вела, выше уровня бессмысленного довольства, во время которого ее душу ни разу не посетило страдание, при котором она никогда не ощутит вкус безумия жизни. Эдна полуосознанно задалась вопросом, что сама она имела в виду под «безумием жизни». Эти слова мелькнули у нее в голове как некое непроизвольное, инородное внушение.

XIX

Эдна не могла не понимать, что растоптать свое обручальное кольцо и разбить хрустальную вазу о камин было очень глупо, очень по-ребячески. Вспышек, толкавших ее на подобные бессмысленные выходки, больше не случалось. Молодая женщина начала поступать так, как ей нравилось, и чувствовать то, что ей хотелось. Она прекратила проводить все вторники дома и не отдавала визиты тем, кто к ней являлся. Не прилагала тщетных усилий к тому, чтобы вести хозяйство en bonne ménagère[39]39
  Как хорошая хозяйка (фр.).


[Закрыть], уходила из дому и возвращалась, когда ей заблагорассудится. И, насколько было возможно, потакала своим мимолетным прихотям.

Мистер Понтелье был довольно галантным мужем до тех пор, пока встречал в жене молчаливую покорность. Но ее новый, неожиданный образ действий совершенно обескураживал. Он шокировал Леонса. Затем его разозлило ее абсолютное пренебрежение своими обязанностями. Когда мистер Понтелье стал грубым, Эдна сделалась дерзкой. Она решила больше не отступать ни на шаг.

– Мне кажется, что женщина, являющаяся хозяйкой большого дома и матерью, поступает крайне неразумно, целыми днями торча в своем ателье, вместо того чтобы стараться на благо семьи.

– Мне хочется рисовать, – возразила Эдна. – Возможно, я не всегда буду этого хотеть.

– Ну так рисуй себе, ради бога! Но не посылай ко всем чертям семью! Возьми мадам Ратиньоль: она продолжает заниматься музыкой, однако не бросает на произвол судьбы все прочее. И музыкантша из нее получше, чем из тебя художница.

– Она не музыкантша, а я не художница. Я махнула на все рукой отнюдь не из-за живописи.

– А из-за чего же?

– О! Я не знаю. Оставь меня в покое. Ты мне докучаешь.

Иногда мистеру Понтелье приходила в голову мысль, не делается ли понемногу его жена психически неуравновешенной. Он ясно видел, что она не в себе. Вернее, он не мог видеть, что в действительности Эдна становится собой и день за днем сбрасывает с себя то фальшивое «я», в которое все мы облекаемся, как в одежду, и появляемся в ней перед миром.

Мистер Понтелье оставил жену в покое, как она просила, и ушел к себе в контору. Эдна тоже поднялась в свое ателье – светлую комнату на верхнем этаже дома. Она работала с большой энергией и увлеченностью, не добиваясь, однако, того результата, который хоть сколько-нибудь удовлетворял ее.

На какое-то время она поставила на службу искусству всех домочадцев. Ей позировали сыновья. Сперва это занятие казалось им забавным, но вскоре оно утратило свою привлекательность, когда мальчики обнаружили, что это вовсе не игра, затеянная специально для их развлечения. Перед мольбертом Эдны часами просиживала квартеронка, терпеливая, как дикарь, за детьми же присматривала горничная, а в гостиной копилась пыль. Но и горничная отслужила свой срок в качестве модели, когда Эдна заметила, что ее спина и плечи вылеплены по классическим канонам, и волосы, выбивавшиеся из-под чепца, стали для нее источником вдохновения. Работая, Эдна порой тихонько напевала: «Ah! Si tu savais!»

Это пробуждало в ней воспоминания. Она снова слышала плеск воды, хлопанье па́руса. Видела отблески луны на поверхности залива и чувствовала мягкие, порывистые дуновения горячего южного ветра. Едва заметный ток желания пробегал по ее телу, кисть чуть не падала из пальцев, и глаза загорались огнем.

Случались дни, когда Эдна бывала очень счастливой, сама не зная почему. Она была счастлива, что живет и дышит, и все ее существо будто сливалось в единое целое с солнечным светом, красками, ароматами, благодатным теплом прекрасного южного дня. Тогда ей нравилось бродить в одиночестве по странным и незнакомым местам. Она открыла для себя множество солнечных, дремотных уголков, созданных для того, чтобы мечтать там. И как же отрадно оказалось мечтать в уединении и тишине.

Случались дни, когда Эдна бывала несчастной, также сама не зная почему. Ей чудилось, что не стоит ни радоваться, ни сожалеть о том, что она живет и дышит. Жизнь представлялась гротескной неразберихой, а люди – червями, слепо ползущими навстречу неизбежной гибели. В такие дни она не могла ни работать, ни лелеять грезы, волновавшие и будоражившие ее.

XX

Именно в таком настроении Эдна пустилась на поиски мадемуазель Райс. Она не позабыла неприятного впечатления, оставшегося у нее с их последней встречи, но тем не менее испытывала желание увидеть эту даму – прежде всего для того, чтобы послушать ее игру. Она отправилась разыскивать пианистку в довольно ранний час, сразу после полудня. К сожалению, визитную карточку мадемуазель Райс Эдна то ли куда-то дела, то ли потеряла, и, узнав ее местожительство из адресной книги, выяснила, что та живет неподалеку, на Бьенвиль-стрит. Однако адресная книга, попавшая ей в руки, была в лучшем случае прошлогодняя, и, наведавшись по указанному адресу, Эдна обнаружила, что дом населяет респектабельное семейство мулатов, сдававших chambres garnies[40]40
  Меблированные комнаты (фр.).


[Закрыть]. Они обитали там уже полгода и абсолютно ничего не знали о мадемуазель Райс, да, собственно, и о прочих своих соседях тоже. Все их жильцы – люди самого высокого положения, заверили они Эдну. Та не стала задерживаться, чтобы обсудить с мадам Пупонн классовые различия, а поспешила в соседнюю бакалейную лавку, уверенная в том, что мадемуазель оставила ее хозяину свой новый адрес.

Лавочник сообщил явившейся с расспросами посетительнице, что знает мадемуазель Райс намного лучше, чем ему хотелось бы. А по правде говоря, и знать ничего не хочет ни о ее обстоятельствах, ни о ней – самой неприятной и непопулярной женщине, когда-либо жившей на Бьенвиль-стрит. Он возблагодарил небеса за то, что мадемуазель Райс покинула округу, и столь же благодарен им за то, что не имеет понятия, куда она переселилась.

Как только возникли эти непредвиденные препятствия, желание миссис Понтелье увидеть мадемуазель Райс возросло вдесятеро. Она гадала, кто мог бы предоставить искомые сведения, как вдруг ее осенило, что ей наверняка поможет мадам Лебрен. Эдна знала, что справляться у мадам Ратиньоль, которая находилась с музыкантшей в весьма прохладных отношениях и предпочитала ничего о ней не знать, бесполезно. Однажды Адель прошлась насчет мадемуазель Райс почти с той же резкостью, что и бакалейщик.

Эдне было известно, что мадам Лебрен уже вернулась в город, поскольку была середина ноября. Был ей известен и адрес Лебренов: Шартр-стрит.

Их дом с железными решетками перед дверью и на нижних окнах внешним обликом напоминал тюрьму. Решетки были пережитком старого régime[41]41
  Режима (фр.). Имеется в виду период с 1766 по 1803 год, когда территория, на которой находится Новый Орлеан, пребывала под властью Испании.


[Закрыть], и никому никогда не приходило в голову их снять. Сбоку к дому примыкала высокая стена, огораживавшая сад. Калитка и входная дверь были заперты. Эдна позвонила в колокольчик у садовой калитки и стала ожидать на тротуаре, когда ее впустят.

Ей открыл Виктор. У него за спиной маячила чернокожая женщина, вытиравшая руки о передник. Прежде чем увидеть этих двоих, Эдна услышала их перепалку: женщина – неслыханное дело! – отстаивала право на выполнение своих обязанностей, в которые входило и отпирание входной двери.

Виктор был удивлен и обрадован, увидев миссис Понтелье, и не пытался этого скрыть. Это был миловидный темнобровый девятнадцатилетний юноша, очень похожий на мать, но намного превосходивший ее импульсивностью. Он велел чернокожей служанке немедленно пойти и сообщить мадам Лебрен, что ее желает видеть миссис Понтелье. Женщина пробурчала, что отказывается от одних обязанностей, раз уж ей не позволяют выполнять другие, и вернулась к прерванному занятию – прополке сада. После этого Виктор сделал ей выговор в виде залпа оскорблений, столь торопливых и бессвязных, что Эдна не разобрала их. Как бы то ни было, выговор оказался убедительным, ибо служанка бросила тяпку и с ворчанием потащилась в дом.

Эдна входить не пожелала. На боковой веранде, где стояли стулья, плетеный шезлонг и маленький столик, царила благодать. Женщина села, ибо устала после долгой прогулки, и начала тихонько покачиваться, разглаживая складки своего шелкового зонтика. Виктор придвинул к ней свой стул. Юноша сразу же объяснил, что оскорбительное поведение чернокожей служанки вызвано ее дурной вышколенностью, поскольку он еще не успел взять дело в свои руки. Виктор приехал с острова лишь накануне утром и рассчитывал на следующий день вернуться обратно. Он проводил на Гранд-Айле всю зиму, жил там, поддерживая в пансионе порядок и готовя его к летнему приему гостей.

Однако мужчине порой необходим отдых, сообщил Виктор миссис Понтелье, а посему он время от времени подыскивает предлог, чтобы наведаться в город. Но боже, что было накануне вечером! Юноша не хотел, чтобы об этом узнала мать, а потому перешел на шепот. Воспоминания заставили его сиять как медный грош. Конечно, он и помыслить не мог о том, чтобы откровенно поведать миссис Понтелье обо всем случившемся: она ведь женщина и не поймет таких вещей. Однако все началось с того, что какая-то девушка стала глядеть на него и улыбаться сквозь ставни, когда он проходил мимо. О, какая она была красавица! Разумеется, он улыбнулся в ответ, подошел и заговорил с нею. Миссис Понтелье его совсем не знает, если полагает, что он из тех, кто упустит подобную возможность. Юноша невольно позабавил Эдну. Должно быть, в ее взгляде засквозил какой-то интерес или любопытство. Язык у мальчишки развязался, и через некоторое время миссис Понтелье, возможно, обнаружила бы, что ее потчуют цветистыми россказнями, не появись на веранде мадам Лебрен.

Эта дама, по своему летнему обыкновению, все еще носила белое. Взгляд ее излучал чрезвычайное радушие. Не заглянет ли миссис Понтелье в дом? Не желает ли отведать чего-нибудь? Почему она не заходила раньше? Как поживают дорогой мистер Понтелье и милые детки? Может ли миссис Понтелье припомнить такой теплый ноябрь?

Виктор подошел и опустился на плетеный шезлонг позади стула матери, откуда ему было хорошо видно лицо Эдны. Еще во время беседы с ней он взял у нее из рук зонтик и теперь, лежа на спине, раскрыл его и крутил у себя над головой. Мадам Лебрен начала жаловаться, что возвращаться в город было та́к грустно, что нынче она видит та́к мало людей, что даже Виктору, когда он приезжает с острова на день или два, есть чем заняться и заполнить досуг. Тут юноша скорчил гримасу и озорно подмигнул Эдне, а она почему-то почувствовала себя сообщницей преступления и постаралась принять суровый и осуждающий вид.

От Робера пришло всего два послания, и из них мало что можно почерпнуть, сообщили ей. Виктор, когда мать попросила его принести письма, заявил, что они вовсе не стоят того, чтобы за ними ходить. Он и так помнил их содержание, которое, надо сказать, будучи подвергнуто проверке, отбарабанил весьма гладко.

Одно письмо было написано в Веракрусе, другое – в Мехико. Робер встретился с Монтелем, который сделал все возможное для продвижения Робера по службе. Пока что финансовое положение молодого человека по сравнению с тем, какое было у него в Новом Орлеане, не улучшилось, но перспективы, безусловно, были весьма заманчивы. Он описывал Мехико, здания, людей и их обычаи, условия жизни, которые там обнаружил. Передавал приветы родным. Вложил в конверт чек для матери и выразил надежду, что она будет с любовью вспоминать о нем в беседах со всеми его друзьями. Таково было примерное содержание обоих писем. Эдна сочла, что, будь у Робера для нее сообщение, его бы ей передали. Ею снова начало овладевать угнетенное состояние духа, в котором она ушла из дому, и ей вспомнилось, что она хотела разыскать мадемуазель Райс.

Мадам Лебрен знала, где живет мадемуазель Райс. Она дала Эдне адрес, сожалея, что та не согласилась провести остаток дня у нее, а визит мадемуазель Райс нанести в какое-нибудь другое время. Дело было уже к вечеру.

Виктор проводил Эдну до улицы, раскрыл ее зонтик и держал его над ней, пока вел к трамваю. Юноша умолял миссис Понтелье не забывать, что его сегодняшние откровения были строго конфиденциальны. Эдна рассмеялась и немного подразнила его, слишком поздно вспомнив, что ей следует сохранять достоинство и сдержанность.

– Как хороша была сегодня миссис Понтелье! – сказала мадам Лебрен сыну.

– Обворожительна! – согласился Виктор. – Атмосфера города пошла ей на пользу. Словно совсем другая женщина.

XXI

Кое-кто утверждал, что мадемуазель Райс всегда выбирает квартиры под самой крышей с той целью, чтобы ее не беспокоили попрошайки, бродячие торговцы и визитеры. В ее маленькой гостиной было множество окон. По большей части грязных, но зато почти всегда распахнутых настежь, так что это не имело особого значения. Зачастую они впускали в комнату немало дыма и копоти, но вместе с тем много света и воздуха. Из окон виднелся изгиб реки, мачты судов и большие трубы миссисипских пароходов. Все помещение гостиной заполнял собой великолепный рояль. В соседней комнате мадемуазель Райс спала, а в третьей, и последней, стояла бензиновая плита, на которой она стряпала, когда не хотела спускаться в ближайший ресторанчик. Там же она и ела, держа все столовые принадлежности в старинном буфете, измаранном и обшарпанном за те сто лет, что им пользовались.

Деликатно постучав в дверь гостиной мадемуазель Райс и войдя, Эдна обнаружила, что та стоит у окна и то ли штопает, то ли латает старую прюнелевую гетру. Увидев миссис Понтелье, маленькая музыкантша громко рассмеялась. Смех ее сопровождался конвульсивными подергиваниями лица и всех мышц тела. В предвечернем свете мадемуазель Райс казалась поразительно некрасивой. Она по-прежнему носила выцветшие кружева и искусственный букетик фиалок в волосах.

– Итак, вы наконец-то вспомнили обо мне, – произнесла мадемуазель. – Я говорила себе: «Ба! Она никогда не придет».

– Вам хотелось, чтобы я пришла? – с улыбкой поинтересовалась Эдна.

– Я не очень-то задумывалась об этом, – ответила мадемуазель. Дамы опустились на маленький бугристый диванчик, стоявший у стены. – Однако рада, что вы явились. У меня там закипает вода, и я как раз собиралась варить кофе. Вы тоже выпьете со мной чашечку. И как же поживает la belle dame[42]42
  Прекрасная дама (фр.).


[Закрыть]? Всегда такая красивая! Такая цветущая! Такая довольная!

Она легонько, безо всякой сердечности сжала кисть Эдны между своими сильными жилистыми пальцами и исполнила на обеих сторонах ладони нечто вроде темы с вариацией.

– Да, – продолжала мадемуазель, – порой я думала: «Она никогда не придет. Она дала обещание, вовсе не собираясь его выполнять, как это принято у светских дам. Она не придет». Ведь на самом деле я не верю, что нравлюсь вам, миссис Понтелье.

– Я не знаю, нравитесь вы мне или нет, – ответила Эдна, лукаво глядя на маленькую женщину.

Откровенное признание миссис Понтелье пришлось мадемуазель Райс по душе. Она выразила свое удовольствие тем, что тотчас направилась к бензиновой плите и вознаградила гостью обещанной чашкой кофе. Кофе и поданное к нему печенье показались Эдне, которая отвергла угощение у мадам Лебрен и уже начинала испытывать голод, весьма желанными. Мадемуазель поставила принесенный ею поднос на маленький столик поблизости и снова уселась на бугристый диван.

– Я получила письмо от вашего друга, – сообщила она, добавляя в кофе Эдны сливки и протягивая ей чашку.

– От моего друга?

– Да, от вашего друга, Робера. Он написал мне из Мехико.

– Написал ва́м? – изумленно переспросила Эдна, машинально помешивая кофе.

– Да, мне. А почему бы и нет? Не размешивайте, не то кофе остынет; пейте. Хотя это письмо вполне можно было отправить и вам: оно с начала до конца посвящено одной лишь миссис Понтелье.

– Дайте же взглянуть на него! – умоляюще воскликнула молодая женщина.

– Нет. Письмо – достояние только того, кто его написал, и того, кому оно адресовано.

– Разве не вы только что сказали, что оно с начала до конца посвящено мне?

– Письмо о вас, но не для вас. «Вы не видели миссис Понтелье? Как она выглядит?» – спрашивает Робер. «Как говорит миссис Понтелье…» Или: «Как однажды заметила миссис Понтелье…» «Если миссис Понтелье зайдет к вам, сыграйте для нее тот шопеновский „Экспромт“, мой любимый. Я слышал его здесь пару дней назад, но вы исполняете его иначе. Мне очень хотелось бы знать, взволнует ли он ее» и так далее, точно Робер полагает, что мы постоянно находимся в обществе друг друга.

– Дайте взглянуть на письмо.

– О нет.

– Вы на него ответили?

– Нет.

– Дайте взглянуть.

– Нет и еще раз нет.

– Тогда сыграйте для меня «Экспромт».

– Уже поздновато. В котором часу вам нужно быть дома?

– Время меня не волнует. Ваш вопрос не слишком-то вежлив. Сыграйте «Экспромт»!

– Но вы ничего не рассказали о себе. Чем вы занимаетесь?

– Живописью! – засмеялась Эдна. – Я становлюсь художницей. Только представьте!

– Ах! Художницей! Ну и претензии у вас, мадам.

– Почему претензии? Вы думаете, я не могу стать художницей?

– Я знаю вас не настолько хорошо, чтобы судить. Мне ничего не известно ни про ваш талант, ни про темперамент. Чтобы быть художником, требуется много качеств; необходимо обладать многими дарами – безусловными, а не теми, что приобретены собственными усилиями. А кроме того, чтобы добиться успеха, художник должен обладать отважной душой.

– Что значит «отважная душа»?

– Отважная, ma foi! Смелая душа. Душа, которая дерзает и сопротивляется.

– Покажите мне письмо и сыграйте для меня «Экспромт». Видите, мне присуще упорство. Принимается ли это качество в расчет в искусстве?

– Оно принимается в расчет глупой старухой, которую вы покорили, – ответила мадемуазель со своим конвульсивным смехом.

Письмо оказалось тут же, под рукой, в ящике маленького столика, на который Эдна только что поставила кофейную чашку. Мадемуазель выдвинула ящик столика и вынула оттуда верхнее письмо. Она вложила его в руки Эдны, больше ничего не говоря, встала и подошла к фортепиано.

Мадемуазель сыграла чувствительную интерлюдию. Это была импровизация. Музыкантша сидела за инструментом на низком табурете, из-за чего линии и изгибы ее тела сделались неграциозными, придавая ему уродливый вид. Постепенно и незаметно интерлюдия перетекла в тихие вступительные минорные аккорды шопеновского «Экспромта».

Эдна не уловила ни начала, ни конца «Экспромта». Она сидела в углу дивана и в угасающем свете дня читала письмо Робера. От Шопена мадемуазель перешла к трепетным любовным нотам песни Изольды и снова вернулась к «Экспромту» с его проникновенным и щемящим томлением.

В маленькой комнате сгущались тени. Музыка становилась причудливой и фантастичной – тревожной, настойчивой, печальной и жалобной. Тени все уплотнялись. Музыка наполняла комнату. Она плыла в ночи над крышами домов, над изгибом реки, исчезая в безмолвной вышине.

Эдна плакала – плакала так же, как однажды в полночь на Гранд-Айле, когда в ней пробудились странные новые голоса. Взволнованная, она поднялась, чтобы уйти.

– Могу я прийти еще, мадемуазель? – спросила молодая женщина с порога.

– Приходите, когда пожелаете. Будьте осторожны: на лестнице темно, не споткнитесь.

Мадемуазель вернулась в комнату и зажгла свечу. Письмо Робера валялось на полу. Она наклонилась и подняла его. Лист было измят и влажен от слез. Мадемуазель разгладила письмо, снова вложила его в конверт и убрала в выдвижной ящик.