Текст книги "Билли-враль"

– Видите ли, мне, конечно, хотелось… раз такая возможность… – От моей заранее заготовленной речи остались только эти ошметки.

Крабрак вынул из папки мое письмо. А я попытался рассмотреть, какие под ним лежали бумажки. Это были желтоватые, густо исписанные его рукой листки для заметок, на которых он обычно рисовал свои «покойницкие ларцы». Хмурясь, как будто ему трудно разобрать мою машинопись, он прочитал:

– «… мне довелось получить приглашение от Бобби Бума…» – Я решил, что он собирается читать письмо фразу за фразой, требуя от меня подробных объяснений. – Это тот парень, который выступает по телевизору? – спросил Крабрак.

– Да-да, – поощряюще отозвался я.

– Оч-ч-чень толковый парень. Оч-ч-чень, – заметил Крабрак. – И вы думаете у него работать?

– Ну, видите ли, ему понравились некоторые тексты, которые я послал, и он…

– А вы, стало быть, хотите стать писателем? – спросил Крабрак заинтересованным тоном внеслужебного субботнего разговора.

– Совершенно верно, это главная моя цель, – окончательно успокаиваясь, ответил я и откинулся на спинку стула. – Ну и, разумеется, это очень денежная работа – если ей заниматься со знанием дела.

– И как же вам будут платить? Пошуточно? Или помесячно?

– Ну, это оч-ч-чень нелегко объяснить. Оч-ч-чень, – сказал я, не впервые замечая, что машинально имитирую строй речи своего собеседника. Но Крабрак внезапно потерял интерес к нашему разговору. На мои с трудом придуманные подробности моей будущей работы он рассеянно отзывался равнодушным «так-так» и рассматривал лежащие в папке листки. Потом его рассеянность сменилась деловитостью. Он проворно встал и, облокотившись на спинку стула, принялся покачивать его из стороны в сторону.

– Так вот, значит, это ваше письмо, – начал он, и мне стало ясно, что он приступил наконец к серьезному разговору. Я понимающе посмотрел на него.

– Думается, что вы и сами признаете ваше письмо оч-ч-чень легкомысленным. Оч-ч-чень. Что вы на это скажете?

– Ну, что же на это можно сказать, – едва слышным голосом неопределенно пробормотал я.

– Оч-ч-чень легкомысленное письмо, Сайрус. Оч-ч-чень. Я бы даже сказал – непрофессиональное. Оч-ч-чень, оч-ч-чень непрофессиональное письмо, Сайрус. – Он, видимо, считал работу в похоронной конторе профессией!

– Ну, рано или поздно мне все равно пришлось бы уйти, – откашлявшись, промямлил я.

– Конечно, Сайрус, конечно. Мы все это понимаем, Можете не сомневаться. Никто из нас не намерен мешать вашей карьере. Я, например, желаю вам всего самого наилучшего. Но думается, что вам следовало подойти к этому делу немного попрофессиональней, Сайрус. Думается, что так.

– О чем вы говорите, мистер Крабрак? – тоном трагика из любительского спектакля спросил я.

– Мы надеялись, – ответил Крабрак, – надеялись, Сайрус, что, делая такой шаг, вы захотите, обсудить с нами парочку оч-ч-чень важных вопросов, Оч-ч-чень.

Знакомый страх ледяной рукой сжал мне сердце. Еще раз откашлявшись, я обессиленно спросил:

– Каких вопросов, мистер Крабрак?

– Видите ли, Сайрус, мы были очень разочарованы – оч-ч-чень! – когда поняли, что у вас не возникло потребности с нами поговорить накануне столь серьезного шага. Я имею в виду ваше письмо, Сайрус. Не думайте, что мы желаем вам зла – ни в коем случае! – но хотелось бы, чтобы вы дали нам кое-какие разъяснения.

Это было здорово трудно – не показать ему, что я прекрасно знаю, о чем он толкует. Изо всех сил стараясь выдержать заданный им самим тон непринужденной беседы, я сказал:

– Что ж, вы, вероятно, правы – моя работа у вас оставляет желать лучшего. Поэтому, в частности, я и решил, что мне надо уволиться.

– Да я вовсе не про вашу работу говорю, – отрезал Крабрак. – Вовсе не про работу, Сайрус. Я говорю, что мы ждем от вас кое-каких разъяснений.

Он внимательно посмотрел на меня, чтобы определить, достаточно ли хорошо я его понял, а потом вкрадчиво, почти нежно, сказал:

– Думается, например, что история с календарями требует разъяснения – вы ведь так и не потрудились разъяснить нам, куда они делись.

Я тоже посмотрел на него и облизал пересохшие губы. Мне, в общем-то, давно уже стало ясно, что он знает про календари. Знает или по крайней мере догадывается. Но я надеялся, что природная деликатность, или, верней, профессиональная, раз навсегда усвоенная им тактичность, которая частенько спасала меня от неприятностей, помешает ему завести этот безнадежный разговор. Я решил, что сейчас мне лучше всего молчать – да и что я мог сказать?..

– А они стоят денег, Сайрус. Немалых денег. И мы до сих пор не можем понять, что же вы с ними сделали.

Сообразив, что мне надо попробовать хоть как-то оправдаться – рассказ про пожар на почте уже зрел в моей голове, – я начал:

– Случилось досадное недоразумение…

– При чем тут недоразумение, – перебил меня Крабрак, – если двести или триста календарей не были, насколько мне известно, посланы адресатам. Да, вы собираетесь уходить, и, по-моему, правильно делаете. Мы все понимаем – это оч-ч-чень, мудрый шаг, Сайрус. Оч-чень. Но предварительно вам следует кое-что прояснить и обеспечить.

Я – да и сам Крабрак тоже – не сумел бы сказать, какой смысл он вкладывает в слово «обеспечить». У него была привычка коллекционировать слова, чтобы вставлять их – иногда вовсе не к месту – в свои высокопарные фразы. Теперь он мог разглагольствовать о календарях до самого вечера – просто потому, что ему было неведомо, как люди меняют предмет разговора. И я решил прийти ему на помощь:

– Разумеется, мистер Крабрак, если я должен заплатить…

– Заплатить, Сайрус? – перебил он меня. – Вы говорите, заплатить? Но дело не только в деньгах! Не только в деньгах, Сайрус. Затронута репутация нашей фирмы. Что вы об этом думаете, Сайрус? Календари должны были упрочить репутацию фирмы, и нам непонятно, почему вы не разослали их адресатам. Они должны были упрочить нашу репутацию, Сайрус! Мы заказали их вовсе не для того, чтобы выбросить кошке под хвост. Так дела не делаются, Сайрус.

Крабрак завелся. Он оставил спинку стула в покое, сел и принагнулся над своим пустым столом, вертя в руках черную линейку. Его глаза сверкали.

– Нет, так дела не делаются, Сайрус. Вы, вероятно, не понимаете, что попали в очень трудное положение. И с календарями и со всем прочим…

– С каким прочим? – пролепетал я.

– Вы прекрасно знаете, с каким, Сайрус. Вам не помогут пустые вопросы. Что вы, например, скажете про таблички для гроба?

Этого я никак не ожидал! У меня просто челюсть отвисла. В минуты трезвых раздумий мне бывало ясно, что Крабрак знает о календарях. Я подозревал, что ему известно про мухлевку с записями в почтовой книге, и меня даже удивляло, что он до сих пор еще не заговорил об этом. Я был уверен, что ему случалось видеть наши издевательские Граббери-представления и что в такие минуты он терял дар речи – только это избавляло нас от неприятной беседы. Но таблички?! Я мог бы поклясться, что про таблички ему ничего не известно.

А история с табличками была, пожалуй, даже серьезней, чем календарная. Я спрятал две таблички в коробку с саванами. Неувязка с ними приключилась летом, когда Крабрак был в отпуске. Граббери поручил мне заказать табличку для гроба методистского священника, и я, думая о чем-то своем, написал на заказе граверу имя священника и по-латыни – «Да покоится в мире», так что методист при жизни стал у меня после смерти католиком. А с новой табличкой я к похоронам не успел. По счастью, Граббери и родственники покойника не заметили, что хоронят безымянный гроб, ну а мне не оставалось ничего другого, как спрятать обе таблички в подвале конторы. Меня потом не раз мучило тревожное подозрение, что я совершил смертный грех… Но как, спрашивается, исхитрился пронюхать про таблички Крабрак?

– А вам придется что-нибудь об этом сказать, Сайрус. Думается, что без удовлетворительного разъяснения мы просто не сможем вас отпустить. Просто не сможем, Сайрус.

Я не понял, знает ли он, где спрятаны таблички. Возможно, ему было известно, только что гроб священника так и остался безымянным. Мне после похорон еще долго мерещилась жуткая картина эксгумации трупа. А сейчас я подумал, что, когда он меня отпустит, надо будет обязательно заглянуть в подвал и сунуть таблички под джемпер.

– Я готов извиниться, если из-за меня случилась какая-нибудь неловкость.

– Извиниться? Вы говорите – извиниться? – Крабрак возмущенно фыркнул и разразился одной из своих напыщенных тирад. – Извиниться, Сайрус, легче всего, а мы хотели бы услышать, как вы намерены исправить положение. Ведь я по вашей милости буду выглядеть круглым идиотом, если родственники покойного узнают об этой истории. А если узнает советник Граббери? (Ага, значит, он укрывает меня от Граббери, на мгновение приободрившись, решил я.) Думается, что вы слишком часто валяете дурака, Сайрус. Здесь у нас не цирк, а похоронная контора!

Я чувствовал, что во мне вскипает разрушительная, обессиливающая злость. Чего он от меня хочет? Чтоб я покаялся? Чтобы проработал тут еще год, искупая грехи? Чтобы заплатил за календари и таблички? Чтоб восстановил репутацию их вшивой конторы?..

Крабрак опять заглянул в папку, и мне почудилось, что у него там хранится полный список моих преступлений. Я бы не удивился, если б он принялся их зачитывать, начиная каждый пункт с казенной фразы: «В нарушение Британского законодательства…»

– Да-да, тут слишком часто в последнее время валяли дурака, – продолжал он. – Но теперь мы это исправим. Вспомните, Сайрус, что вы, например, так и не написали заказанные вам стихи. Так и не написали, Сайрус.

Однажды он застукал нас с Артуром за сочинением в рабочее время нашей очередной песни и, воспользовавшись удобным случаем, потребовал, чтобы мы написали стихи для некролога в «Страхтонском эхе», причем заранее оговорил, что из платы, полученной с родственников покойника, возьмет себе сколько-то процентов как посредник. В результате мы сочинили похабный стишок про Граббери да начало поэмы о Блудене: «Вконец заблудившись на грешной земле, Иосия Блуден попал в небеса…» И стишок и начало поэмы Крабрак наверняка слышал. Я вдруг с облегчением понял, что он уже исчерпал мои главные преступления против конторы и поэтому перешел к мелким грешкам; он, впрочем, мог трепаться часами и о любых мелочах.

– А бумага, на которой вы пишете ваши опусы, тоже недешево обходится фирме.

– Я заплачу за нее, – сказал я.

– Да не об этом речь, – снова вскинулся Крабрак, но тут в приемной зазвонил телефон. Крабрак поднял трубку и ничего, конечно, не услышал, потому что я не переключил коммутатор на его кабинетный телефон, хотя по субботам перед уходом из конторы это должен был делать я. Крабрак раздраженно посмотрел на меня и встал.

– Короче, я должен сказать вам, Сайрус, – заключил он, – должен вам сказать, что в нынешних обстоятельствах мы не можем согласиться на ваш уход. В нынешних обстоятельствах не можем, Сайрус. И не сможем, пока обстоятельства не будут разъяснены и улажены. Вполне вероятно, что нам даже придется прибегнуть к помощи закона, Сайрус, вполне вероятно. – Он вышел из кабинета и поднял трубку телефона в приемной: – Похоронная контора «Крабрак и Граббери».

Я остановился в дверях его кабинета, пытаясь представить себе, как повернется моя жизнь, если они и правда «прибегнут к помощи закона». Крабрак заговорил похоронно слащавым голосом с какой-то скорбящей вдовой, а я стоял и молча смотрел на него из дверного проема. Тогда он прикрыл рукой микрофон и сказал:

– Мы обсудим это после воскресенья.

Я неуверенно подошел к входной двери, взялся за ручку и немного помедлил, но ничего не сказал и вышел за порог. На меня опять напала зевота. Я прислонился к нашей витрине, задыхаясь и жадно ловя ртом воздух. Лоб у меня взмок от испарины, но я был рад, что взял еще один барьер на пути к Лондону. Мне, правда, вспомнилось, что я не спустился в подвал за табличками, но теперь это было не очень-то важно.

Закурив сигарету, я двинулся к Торговой улице, а перенесенный в Амброзию разговор с Крабраком закончил многозначительным предупреждением: «И учтите, уважаемый патрон, что закон строго осуждает клевету».

Но настроение у меня нисколько не улучшилось. Тогда я стал думать о своей амброзийской матушке, которая беспечно сказала: «Да пошли ты его куда подальше, Билли!» – и мне стало немного легче.

Глава шестая

Я пришел домой около половины третьего; матушка была в кухне, и я понял, что она готовится к сценке «Ни минуты покоя» и что за обедом предки ели яичницу с ветчиной – наше традиционное субботнее пиршество, – потому что в раковине лежала скорлупа от яиц. Атмосфера у нас дома была, как обычно, похоронная; бабушка разговаривала сама с собой в гостиной, а отец что-то чинил в гараже – или так ему казалось.

– Ну и как ты скажешь – сколько сейчас времени? – спросила меня матушка, едва я открыл дверь кухни. Мне была хорошо известна моя роль в этой сценке, и я ответил: – Четырнадцать часов двадцать семь минут, мама, но если хочешь, я могу сказать и по-другому. – Мои ответы давно уже стали такими же стандартными, как ее вопросы. Чтоб немного оживить сценку, я добавил: – У меня сегодня был жутко хлопотный день. – Но матушка не признавала нововведений в наших традиционных разговорах.

– А я, значит, по-твоему, только и должна весь день стряпать, стряпать и стряпать, – привычно сказала она, и я с раздражением понял, что сейчас начнется до мельчайших подробностей знакомый мне монолог: я мог бы повторить его вместо матушки. – Ты являешься, когда тебе заблагорассудится, и я должна кормить тебя отдельно от всех, а что у меня нет ни минуты покоя, тебе, конечно, невдомек.

– Покой, мама… – начал я, не зная еще, чем кончу фразу, потому что любая заумная чушь могла сойти у нас дома за глубокомыслие. Но матушка перебила меня:

– Я за все утро ни разу не присела! Если я не заболею… – Но тут ее перебила сидящая в гостиной бабушка:

– Если это наш Билли, так его старый плащ все утро провисел в ванной. Ему пора бы уже научиться вешать свои вещи на место.

– А если это не ваш Билли, то где тогда все утро провисел его старый плащ? – спросил я, вовсе, впрочем, не надеясь, что они оценят мою грамматическую, так сказать, шутку. Никто из них, разумеется, не ответил. Тем временем дверь открылась, и в кухню вошел отец с гаражной полкой в руках.

– А мог бы и приходить к обеду домой, – не глядя на меня, проворчал он. – Ишь ведь, завел себе растреклятую привычку околачиваться чуть не до вечера незнамо где!

– Добрый день, папа, – с въедливой вежливостью сказал я. Мне вдруг стало непонятно, зачем я приплелся домой.

– А свои растреклятые дерзости оставь для приятелей. Они у меня уже вот где сидят. – Он показал рукой, где у него сидят мои растреклятые дерзости.

– Его надо как следует выдрать, тогда ему неповадно будет дерзить, – вставила из гостиной бабушка.

Меня, как зверя в клетке, которого тычут палками, стала одолевать ярость. Она довольно часто донимала меня в нашем задрипанном семейном гнезде, и выходы ей можно было давать разные. Во-первых, я мог дать волю своему праестеству или своему естественному «я», или, проще, стать по-отцовски злобным и грубым. Во-вторых – и это было не так опасно, – я мог сделаться убийственно корректным.

– Что, в сущности, такое дерзость? – начал я, нарочито рассматривая свои ногти. Но отцовская злость – или, может, горечь, кто его знает, – тоже, видимо, искала выхода.

– А ну прекрати умничать! – рявкнул он. И добавил: – Если их в нашем растреклятом Техническом только этому и научили, то слава богу, что я вырос неучем.

– Так-так, признание, – пробормотал я, стараясь, однако, чтобы отец не услышал. Он пристально, с угрозой посмотрел на меня. – Пойду наверх, – сказал я немного погромче.

– И пусть он не шастает по спальням, – выкликнула из гостиной бабушка.

Не было ей никакого дела до наших спален, потому что она жила у нас как постоянный, а все-таки гость! Не в силах больше сдерживать ярость, я крикнул:

– А сунь-ка ты спальню себе… – В последнюю секунду мне удалось умолкнуть и ничего страшного сказано не было, но я так резко себя оборвал, что меня даже качнуло назад.

– Что? – рявкнул отец и, бросив полку на пол, подскочил ко мне. – Что ты сказал? А ну повтори, щенок, что ты сказал! – Он схватил меня за ворот и угрожающе поднял кулак. – А ну повтори, щенок! А ну повтори!

– Эти мелодрамы…

– А ты меня не милодрань, умник ты растреклятый! – прорычал отец.

Я не испугался и даже не разозлился на него. Меня охватила тоскливая безнадежность – ведь я не мог объяснить ему – да и никому бы в нашем городе не смог, – что это всего лишь строчка из веселой поэмы про Иосию Блудена. У нас не поостришь.

– Да я только хотел сказать…

– Вот и говори толком! – перебил меня отец. – Ишь, распустил свой растреклятый язык! Что ты хотел сказать бабушке? А ну – что ты ей хотел сказать?

– Да отпусти ты его, он сегодня в свежей рубашке, – озабоченно вмешалась матушка.

– Я вот его самого когда-нибудь освежу. Я его так освежу, что век будет помнить, – немного поостыв, пробурчал отец. – С его растреклятыми вечными ручками да замшевыми башмаками. И сегодня он никуда вечером не пойдет. Знаю я, где он всего этого набирается. Пусть сегодня дома сидит… и завтра… и вообще…

Я стоял у раковины, разбитый и вялый, не зная, какое выражение лица подошло бы к этой дурацкой домашней драме. И слов, которые не показались бы отцу наглым умничаньем, я тоже не находил. Странно всхрипывая, бубнила в гостиной бабушка. «…взбесившийся щенок», – услышал я конец ее фразы.

– Ну послушай…

– А ты меня не нукай! – опять взъерепенился отец. – Послушай у него то, послушай у него это… И чтоб я больше не видел по всему дому твоих растреклятых книг и растреклятых бумажонок… и всякого растреклятого мусора! А то я и тебя вместе с ним вышвырну к растреклятым чертям!

В таком состоянии он понимал только злобный тон и ругательский жаргон. Развесив по-отцовски губы, я истошно заорал:

– Что ты на меня взъелся, мешают они тебе, да?

– Мне-то нет, это они у тебя в голове все перемешали, – успокаиваясь на роли семейного остряка, отозвался отец. Он отошел от меня и поднял брошенную полку. Я принялся молча поправлять галстук. Услышав матушкино «Ну вот, опять ты довел отца», он обернулся и сказал:

– Довел не довел, а я его держать больше не буду, Он знает, где у нас чемоданы. Пусть катится в свой растреклятый Лондон.

– Нет, не пусть! – воскликнула матушка. Она не сразу решила, кто из нас нуждается в ее поддержке, но сейчас без колебаний встала на мою, как ей казалось, защиту,

– Я его держать не буду. Пусть катится, – сказал отец.

– Нет, не пусть!

– А я говорю, пусть катится, – уперся отец. Эта мысль явно нравилась ему все больше и больше. – Пусть катится, – повторил он. – Пусть катится.

– Нет, не пусть! Нет, не пусть! Нет, не пусть! – трижды выкликнула матушка.

– Послушайте, – вмешался я. – Давайте обсудим…

Но в этот раз отец не обратил внимания на мои слова.

– Надо же, – проворчал он, – только школу успел закончить, и все ему сразу стало не так да не эдак. То яйца неправильно сварили, то еще что-нибудь. А то подавай ему какие-то особенные пшеничные хлопья, потому что их в телевизоре показывали. Нет, с меня хватит. Хватит с меня. Пусть катится.

– Нет, не пусть! – окончательно утвердила матушка. – И ты не перебивай меня, Джефри. Рано ему ездить в Лондон, не дорос. Ты же сам говорил. Он еще и думать-то как следует не умеет. Чего наберется со стороны, на том и стоит.

– Вот и пусть катится. Он давно на этом стоит,

– Нет, не пусть. И никуда он не покатится, пока я здесь.,

– Ему бы в армию, – совсем уже спокойно сказал отец. – Ему бы в нашей растреклятой армии послужить, вот что ему надо.

– Нет уж, это ты, если хочешь, отправляйся в армию служить, а он обойдется, – заключила матушка.

На этом разговор вроде бы закончился, и я шагнул к двери.

– Ну а сейчас куда он собрался? – спросил отец.

– В туалет, – злобно ответил я.

Странно, что бабушка не внесла свою лепту в семейную перепалку, открывая дверь гостиной, подумал я. Но, покосившись на нее, сразу же понял, почему она молчит.

– Мама, скорей! – испуганно крикнул я и уставился в потолок, чтобы не смотреть на бабушку. Но мне уже и с первого взгляда стало ясно, что дело плохо. Бабушка сидела, запрокинув голову назад и как бы окостенев, а ее желтоватое лицо конвульсивно подергивалось. Глаза у нее выпучились, и на губах пузырилась пена. Она, видно, пыталась крикнуть и встать, но только безмолвно разевала рот, вцепившись мертвой хваткой в подлокотники кресла и неестественно выгнув спину.

– Ну вот, доскандалились! – воскликнула матушка, вбегая вслед за отцом в гостиную. Отец бросился открывать окно.

– Да у нее же растреклятый припадок! – крикнул он. – Принеси нюхательную соль! Живо, не чешись!

Обрадовавшись, что можно убежать, я помчался вверх по лестнице за нюхательной солью. Смотреть на бабушкины припадки, которые повторялись в последнее время все чаще, мне было страшно и, если честно признаться, противно. И я не раз уже с ужасом думал, каково мне придется, если у бабушки начнется припадок, когда мы останемся дома вдвоем. А сейчас, разыскивая в матушкином туалетном столике нюхательную соль и машинально проверяя, не спрятала ли она сюда какие-нибудь найденные у меня опасные вещички, я поймал себя на привычной мысли, что, может быть, в этот раз бабушка наконец умрет и мы заживем немного спокойней. Чтобы прогнать из головы эту пакостную мысль, я применил цитатно-считальный метод – семьдесят четыре, девяносто шесть, Господь пастырь мой – и, слегка успокоившись, подумал, что, когда я вернусь, припадок уже благополучно кончится, никакой пены у бабушки на губах не будет и наша жизнь опять войдет в привычную колею. Вынув из ящика зеленый флакон с нюхательной солью, я пошел вниз. На площадке между этажами, почесывая пятку об стойку перил, я загадал, что если мне удастся неспешно досчитать до пяти, то к моему возвращению припадок пройдет.

Я стоял на площадке и медленно считал – раз, два, три, четыре, пять, шесть, – но вдруг дверь гостиной распахнулась, и в холл выскочил отец.

– Да скорей же ты! – увидев меня на площадке, крикнул он. Я бегом спустился вниз и отдал ему флакон.

– Зашел в туалет, – автоматически пробормотал я, но он уже захлопнул за собой дверь.

Я снова пошел наверх, пытаясь убедить себя, что мне и правда нужно в туалет, но ничего у меня из этого не получилось. Тогда я свернул к себе в комнату и лег на кровать. Меня знобило. Я прислушался, и мне показалось, что я уловил слабый бабушкин голос – значит, все уже было в порядке. Чтобы окончательно разделаться со своим страхом, я представил себе собственную смерть в Амброзии и безутешное горе моих амброзийских родителей. Это помогло, и, почти совсем успокоившись, я стал главой нашей семьи. К нам пришел страховой агент и принялся убеждать бабушку застраховаться на случай смерти, чтобы страховая компания оплатила ее похороны, но бабушка никак не могла сообразить, о чем он толкует. Я вернулся домой, как раз когда страховой агент начал издевательски запугивать бедную старушку. «Что вам угодно, сэр?» – холодно спросил я. – «Застраховать эту престарелую даму на случай смерти, – ответил он. – А вы кто такой?» – «Внук этой престарелой дамы, сэр. Я неплохо разбираюсь во всем, что касается похорон, и мы уж как-нибудь обойдемся без вашей помощи».

Тем временем внизу и правда послышались голоса – отец, как я понял, снова собрался в гараж. Значит, припадок наверняка кончился, иначе он не ушел бы. Я глубоко вздохнул и потихонечку запел. Потом слез с кровати, секунду постоял в нерешительности, а потом опустился на колени, выдвинул из-под кровати Уголовный сейф и по привычке проверил, на месте ли марка, хотя мне уже в общем-то было все равно, лазили предки в сейф или нет. Настало время для еще одного решения. Я открыл гардероб, вытащил оттуда большой лист оберточной бумаги и расстелил его на кровати. Тут меня снова охватило оцепенение, и, уставившись остекленевшим взглядом в стенку, я припомнил свой разговор с предками. Довспоминавшись до бабушкиных слов про мой старый плащ, я сообразил, что письмо от Бума все еще там, быстренько проскользнул в ванную и ощупал плащ-халатный карман. Письмо было на месте. Я вынул его и попытался вспомнить, как оно было сложено. Вспомнить мне не удалось, но это было и неважно, потому что, если бы предки его нашли, они обязательно заговорили бы о нем. Развернув и разгладив письмо, я сдул с него всякую мусорную пыль и прочитал еще раз.

Уважаемый господин Сайрус!

Большое спасибо за присланные Вами шутки и скетчи – некоторые из них я, видимо, смогу использовать и соответственно оплачу. Что касается до постоянной, как Вы написали, работы, то у меня всего один постоянный сотрудник – мой менеджер. Однако несколько парней регулярно присылают мне свои произведения, и я охотно поговорю с Вами более подробно, если Вы зайдете ко мне, очередной раз оказавшись в Лондоне.

Всего наилучшего и непременно продолжайте писать! Всегда Ваш

Бобби Бум.

Сейчас, когда отец пообещал выгнать меня из дома – пока еще, к счастью, только пообещал, – Бумово письмо казалось не слишком обнадеживающим. И тут снова, едва я подумал, что на самом деле окажусь в Лондоне, мне стало как-то не по себе. Я вернулся в комнату и вынул из бумажника скопленные деньги. У меня было девять фунтов. Перевернув над кроватью бумажник, я сосчитал вывалившуюся на оберточную бумагу мелочь – четырнадцать шиллингов и шестипенсовик. Стало быть, девять фунтов четырнадцать шиллингов шесть пенсов. Но я не знал, на сколько хватит этих денег, ведь мне предстояли расходы на дорогу, квартиру, еду и всякое такое прочее. Положив деньги обратно в бумажник, я принялся вынимать из Уголовного сейфа календари.

Три дюжины календарей легко уместились на большом буром листе оберточной бумаги. Можно было немного добавить. Я вытащил из сейфа еще дюжину, завернул всю пачку в бумагу, вынул из вазочки в форме слоника, стоящей на каминной полке, бечевку и обвязал бурый пакет. Он оказался очень тяжелым – гораздо тяжелей, чем можно было предположить. Закрыв Уголовный сейф и приклеив марку на новое место, я пошел с пакетом под мышкой вниз. В холле я прихватил еще патефонную пластинку, которую давно уже надо было отнести в магазин «Мелодия».

А потом боязливо приоткрыл дверь гостиной. Бабушка, с теплой шалью на плечах, сидела в своем кресле, прихлебывала из чашки жидкий чай и сдержанно постанывала, чтобы показать, как плохо она себя чувствует. Я облегченно вздохнул и прошел через гостиную в кухню, где. матушка замешивала тесто для пшеничных лепешек.

– Ну как она? – отрывисто спросил я матушку.

– Да так, – мученическим голосом сказала матушка. Я решил удовлетвориться этим ответом.

Кивком головы указав на мой пакет, матушка спросила:

– А это у тебя что?

– Разное, – ответил я. – Книги. Бумаги. Пластинки.

– И куда же ты с ними собрался?

– Известно, куда: выбрасывать, как он велел. – Теперь уже у меня прорезался мученический голос.

– Не глупи, – спокойно сказала матушка и занялась лепешками. Я вышел из дома. Дверь гаража была открыта – значит, отец уже опять был там.

Я зашагал по Вишневой аллее не к центру, а в сторону окраины – вышел на Садовую, потом на Огородную, миновал деревянные лачуги строителей и спустился по грязной дороге к Страхтонской пустоши.

Страхтонская пустошь – трущобная окраина города – была окаймлена со стороны Огородной несколькими красильнями, дальше виднелся городской стадион и общественная уборная, а центр пустоши был вымощен толстым слоем шлака, потому что окрестные жители, вычищая камины, вываливали его сюда с незапамятных времен; и здесь же устраивались у нас ежегодные Страхтонские ярмарки. Островки чахлой травы по краям пустоши были расчерчены черными загогулинами тропинок, протоптанных гуляющими здесь летом стариками, и одна из таких тропинок привела меня к серой группке уродливых, обреченных на снос каменных домишек. За домишками Страхтонская пустошь круто поднималась вверх, и в отдалении, чуть выше огородных участков, горбились вересковые холмы, фотографии которых неизменно публиковались в ежегоднике страхтонского муниципалитета. Я решил выбросить сверток с календарями в первую же глубокую яму.

Мне нравилось бродить здесь, особенно в ясную погоду; я мог разговаривать с самим собой вслух, а каменистые, круто вздымающиеся над пустошью холмы были для меня государственной границей Амброзии. Сегодня по-осеннему выцветшее послеполуденное солнце окрашивало мир в серо-стальные тона. Городские звуки слышались неясно и приглушенно, как будто я был отделен от них невидимой стеклянной стеной.

В Амброзии царил неустойчивый мир. Власть доктора Гадлера, реакционера и предателя, пошатнулась, но все еще была сильна; дело осложнялось тем, что ему удалось перехватить несколько моих писем Артуру, где говорилось о государственном перевороте. Лиз, которую мы собирались назначить на пост министра внутренних дел, исподволь освобождала заключенных.

Проходя мимо уродливых каменных домишек, я обратился с речью к амброзийскому президенту и одновременно подумал, не выбросить ли мне календари прямо здесь – потом их, правда, могли, чего доброго, найти, как мертвого младенца в коробке от башмаков.

– Господин президент, – сказал я, – Амброзии неведома истинная демократия. И все же в нашей стране живет свободолюбивый народ. – Я поднял вверх старую пластинку. – Знаете ли вы, что это такое, господин президент? Это избирательный бюллетень, и я не успокоюсь до тех пор, пока наш народ не изберет с помощью свободного голосования по-настоящему демократическое правительство.

Я уже выбрался из низины и стоял теперь на склоне крутого холма, чуть ниже огородных участков. Передо мной расстилалась пустошь, в отдалении виднелись трибуны стадиона с рекламой зеленых бобов, ряды домов на окраине города с пабами в конце каждого квартала и темное каменное здание полицейского участка,

– Мы перестроим… – звонко начал я, но, услышав шорох шагов позади, резко обернулся. И увидел советника Граббери: он брел, тяжело опираясь на шишковатую старомодную трость, по каменистой тропке, проложенной между огородными участками, и наверняка предавался самодовольным мечтам, как будто он Джордж Борроу или доктор Джонсон; глаза у Граббери слезились, и он поминутно вытирал их.

Мое сердце замерло, и я попытался сообразить, сколько ударов оно уже сегодня пропустило и сколько нужно таких перебоев, чтобы человек умер. Спрятаться мне было некуда – разве что прыгнуть с холма вниз, – да и все равно Граббери наверняка уже меня заметил. Я изобразил лицо любителя прогулок и крепче прихватил мой бумажный сверток, разросшийся, как мне почудилось, до невероятных размеров.