Текст книги "Год благодати"

Глава 7

Пока родители ведут меня домой, мои младшие сестренки порхают вокруг, называя имена всех парней и пытаясь понять по лицу отца, кто из них даровал мне покрывало, но он и бровью не ведет. В соответствии с традицией, я не могу узнать имя будущего мужа до завтрашнего утра, до того, как он подымет мое покрывало во время церемонии прощания. Но я уже сейчас знаю, кто он. Я до сих пор чувствую на себе липкий взгляд Томми Пирсона так явственно, словно это гнойная сыпь.

Муж.

Когда я мысленно произношу это слово, подгибаются ноги, но родители только крепче сжимают мои локти и тащат меня за собой, пока я снова не начинаю идти сама.

Я чувствую себя зверьком, попавшим в капкан, мне хочется плеваться и вопить, но я не могу отдаться этому порыву, ведь тогда меня изгонят, и позор падет на моих младших сестер. Мне надо держать себя в руках, пока мы все не окажемся за закрытыми дверьми, но даже там, в нашем доме, я должна буду следить за своим языком. Да, кое-чему отец нас обучил, но если меня изгонят из округа именно сейчас, не пройдет и двух недель, как на мой след выйдут беззаконники – и тогда мне конец.

Когда мои старшие сестры уходят в свои дома, а младших матушка отправляет в постель, я впервые за несколько месяцев остаюсь один на один с отцом – и сразу же вспоминаю, как в тот летний вечер видела его в аптеке.

Я изо всех сил стискиваю лестничные перила, словно желая, чтобы и они испытали боль.

– Как ты мог это допустить? – шепчу я.

И слышу, как он сглатывает.

– Я знаю, это не входило в твои планы, но…

– Зачем тогда ты научил меня всем этим штукам? Показал, каково это – быть свободной, и для чего? Теперь я стала такой же, как они.

– Как бы мне хотелось, чтобы так и было.

Его слова ранят в самое сердце, но я не сдаюсь.

– Ты хотя бы сделал попытку меня отстоять? Ты же мог сказать, что у меня еще не было месячных или что от меня плохо пахнет… хоть что-то в этом духе!

– Поверь мне, по поводу тебя было немало возражений, но твой жених уже все решил.

– А Майкл хоть пытался его отговорить или же он сам все подстроил? Скажи хотя бы это.

– Моя милая дочь, – говорит он, касаясь ладонью моей щеки, и от этого успокаивающего прикосновения мне делается тошно, – мы хотим только одного – того, что будет лучше для тебя. Есть участь и похуже.

– Как у девушек в тех склянках? – Я придвигаюсь к нему, испытывая такую бешеную злость, что не узнаю себя. – Ну и как – дело того стоило? И все ради того, чтобы зачать вожделенного сына?

– Значит, вот что ты думаешь? – Он отступает на шаг, словно я внушаю ему страх.

И у меня мелькает мысль – не так ли созревшие девушки поддаются живущему в них волшебству? Не с этого ли все начинается – со слетевшей с языка обмолвки? С непочтения? Не так ли мы становимся чудовищами, о которых тайком шепчутся мужчины?

Я разворачиваюсь и бегу наверх, чтобы не сболтнуть еще чего-то такого, о чем потом придется пожалеть.

Захлопнув за собою дверь, я сдергиваю с головы газовое покрывало. Стащив с себя и платье, я пытаюсь расшнуровать корсет, но куда там – я не могу нашарить его убранные внутрь завязки. Что ж, это немудрено.

Я столько лет надеялась, строила планы, но достаточно было этому мерзкому Томми Пирсону прошептать: «Тирни Джеймс», – как жизни, которую я знала, настал конец. Теперь мне не бродить по тропинкам, не привлекая при этом нежелательного внимания. Никакой больше грязи под ногтями, исцарапанных ботинок и растрепанных волос. Отныне мне будет нельзя ни пропадать целые дни в лесу, ни уходить с головой в собственные мысли – скоро и моя жизнь, и мое тело будут принадлежать мужчине.

Но с какой стати Томми Пирсон выбрал меня? Я же не делала секрета из того, что терпеть его не могу. Ведь он жесток, глуп и кичлив.

– Ну конечно, – шепчу я, подумав о хищных птицах, которых он любит дрессировать. Он наслаждается самой этой дрессировкой, а когда она завершена, теряет всякий интерес к своим питомцам, спокойно взирая на то, как они умирают голодной смертью. Для него это всего лишь игра.

Я бессильно опускаюсь на пол. И вспоминаю, как мы с отцом вырубали дырки во льду озера, там, где оно глубже всего. Как же мне хочется сейчас скрыться подо льдом, исчезнуть в холодной бездне.

В комнату входит матушка, и я спешу накинуть покрывало на место. Обычай велит, чтобы она сняла его с моей головы, одновременно рассказывая о том, каковы обязанности жены. Матушка стоит передо мной, я гляжу на нее сквозь покрывало и жду, что сейчас она резко потянет меня вверх, прикажет встать на ноги и не вешать нос, скажет, что мне повезло – но вместо этого она запевает старинную песню о милосердии и благодати. Потом нежно снимает с меня покрывало, кладет его на туалетный столик и, расплетя мою косу, вынимает из волос красную ленту, и волосы свободными волнами падают мне на спину. Взяв меня за руки, она помогает мне подняться с пола, затем расшнуровывает корсет, и я наконец-то вдыхаю полной грудью. Это напоминает мне о свободе – свободе, которой я лишилась навсегда.

Матушка вешает платье. Я вдруг начинаю задыхаться.

– Это… это не должно было случиться, – бормочу я. – Только не Томми Пирсон…

– Шш-ш, – шепчет матушка и, намочив полотенце в миске с водой, обтирает им мои лицо, шею, руки, охлаждая мое разгоряченное тело. – Вода – это эликсир жизни, – говорит она. – Эту водицу брали из источника, там, где она свежее всего. Ты чуешь, как она свежа? – спрашивает матушка, поднеся ткань к моему носу.

Я не могу произнести ни слова и только киваю в ответ. Не понимаю, зачем она это говорит.

– Ты всегда была умной девочкой, – продолжает она, – умной и находчивой. Наблюдай. Слушай. И знай – то, что ты увидишь и услышишь, тебе пригодится.

– Чтобы пережить год благодати? – спрашиваю я, глядя на ее губы, перемазанные темно-красным соком тутовых ягод.

– Чтобы быть женой. – Она подводит меня к кровати, и я сажусь на ее край. – Я знаю, ты огорчена, но поверь, по возвращении будешь чувствовать себя иначе.

– Если я вообще вернусь…

Она садится рядом со мной и снимает серебряный напер – сток, так что я могу разглядеть изуродованный палец, кончик которого утрачен. От ее близости, от этого редкого для нее проявления нежности я начинаю плакать.

– Помнишь, как Джун рассказывала истории про кроликов, живших на огороде? – спрашивает она.

Я киваю, вытирая слезы.

– Среди них имелась одна крольчиха, которая вечно попадала в передряги, потому что то и дело убегала туда, где ей быть вовсе не полагалось. Но зато, благодаря этому, она смогла разузнать много полезного и о тамошнем фермере, и об окружающих землях, узнать то, чего остальные кролики знать не могли. Но добывать знания нелегко, и за них приходится дорого платить.

Я чувствую, как по спине бегут мурашки.

– Беззаконники… это сделали они? – шепчу я, касаясь ее изуродованной руки. Мягкая кожа горяча. – Они что, пытались выманить тебя из становья? Это и случается с девушками в год благодати?

Она высвобождает руку и вновь надевает наперсток.

– У тебя всегда было слишком живое воображение. Я просто рассказываю тебе о кроликах. Ты же знаешь – нам нельзя болтать о годе благодати. А сейчас мне, наверное, следует напомнить тебе об обязанностях жены…

– Пожалуйста… не надо. – Я качаю головой. – Я помню твои уроки: ноги врозь, руки по швам, а очи обращены к Богу.

Я узнала все об этих вещах задолго до матушкиных уроков. Со своего места в листве дуба я столько раз видела любовников, занимающихся этим на лугу. А однажды мы с Майклом не могли слезть с этого дуба, пока у самого подножия его Фрэнклин елозил по Джослин. Тогда мы давились смехом, старались не расхохотаться, но сейчас все это отнюдь не кажется мне смешным – я думаю о том, как же противно мне будет заниматься этим с Томми Пирсоном, слушая его пыхтение и видя над собой его красную рожу.

Опустив глаза в пол, я вижу, как на кремовом чулке матушки расплывается капля крови. Догадавшись, что я вижу эту кровь, она убирает ногу.

– Мне очень жаль, – шепчу я, и мне действительно жаль. Еще один месяц без сына. А что, если конец ее детородной поры уже не за горами? Это опасно. Я не могу себе вообразить, чтобы отец решил избавиться от нее, как это сделал со своей женой мистер Фэллоу, но в последнее время происходит немало такого, чего я и представить себе не могла.

– Нам с твоим отцом повезло, мы любили друг друга с самого начала, но и уважение… и общие цели со временем могут перерасти в нечто большее. – Она убирает за ухо выбившуюся из косы прядь волос. – Ты всегда была его любимицей. Его сорванцом. Знаешь, он никогда бы не отдал тебя тому, кого бы считал… незрелым.

Незрелым? Что-то я не пойму. Ведь как раз этим словом и можно исчерпывающе описать суть натуры Томми.

– Твой отец хочет одного – того, что лучше для тебя, – добавляет матушка.

Я знаю, что следует держать рот на замке, но мне уже все равно. Пускай меня изгонят, пускай высекут до полусмерти – лишь бы больше не приходилось молчать.

– Ты не знаешь, на что способен отец, – спорю я. – А я кое-что видела. И кое-что знаю. Например, минувшей ночью к нему приходили стражники, и он…

– Я тебе уже говорила… – Она встает, чтобы уйти. – Твое воображение доведет тебя до беды.

– А как насчет моих снов?

Матушка останавливается, и ее спина словно деревенеет.

– Вспомни, что случилось с Евой.

– Но я же вижу сны не о том, как поубиваю совет. Мне снится девушка… с красным цветком, приколотым там, где сердце.

– Не делай этого. Никому не говори о своих снах.

– Она разговаривает со мной. Рассказывает… о том, как все могло бы быть. У нее серые глаза, такие же, как у меня, такие же, как у отца. Что, если она одна из его… его дочь, живущая в предместье? Я видела, как он уходит за ворота, видела столько раз, что и не счесть…

– Думай, что говоришь, Тирни! – рявкает матушка, и в голосе ее звучит нечто такое, что заставляет меня вздрогнуть. – Хотя глаза твои и открыты, ты не видишь дальше своего носа.

Мои глаза наполняются слезами.

Матушка глубоко вздыхает и снова садится рядом.

– Эти сны… – говорит она, нежно обхватив ладонями мое лицо – теперь ее кожа стала холодной и влажной, на лбу выступил пот, – они есть единственное, что принадлежит только тебе, тебе одной. В них тебя никто не может тронуть. Держись за свои сны, пока можешь. Ибо скоро они превратятся в кошмары. – Она целует меня в щеку. – Не верь никому, – шепчет она. – Даже самой себе.

Я чую запах железа, а когда матушка отстраняется, вижу в уголках ее губ что-то красное. И холодею внутри. Это не сок тутовых ягод.

Это кровь.

Те склянки в аптеке. Кусочки плоти убитых девушек, плавающие в смеси крови и самогона. Я думала, отец покупает зелья для себя, но что, если он покупал их для нее – и все ради продления молодости? Неужто ей так отчаянно хочется оставаться молодой, что она готова пожирать таких же женщин, как она сама? Неужто год благодати может сотворить такое со всеми нами? Превратить нас в людоедок?

Едва она скрывается за дверью, как я опрометью бросаюсь к окну, открываю его и жадно вдыхаю свежий воздух. Все что угодно, только бы не чуять более этого запаха железа, запаха крови.

Вокруг царит почти гробовая тишина – нужно напрячь слух, чтобы уловить едва различимые голоса напившихся парней и рыдания девушек, которые не обрели женихов.

Я вижу вдалеке неясные огоньки – это горят фонари, они горят и в предместье, и в лесу. Может быть, сейчас в мою сторону оттуда смотрят беззаконники?

Сделав глубокий вдох, я закрываю глаза, раскидываю руки, как орел расправляет крылья, и мою обнаженную кожу обдает холодный осенний ветерок. Я принимаюсь раскачиваться, пока мне не начинает казаться, будто я парю высоко-высоко. Мы с Майклом часто делали это, когда были малыми детьми. Хочется встать на подоконник и шагнуть в пустоту, чтобы посмотреть, не расцветет ли живущее внутри меня волшебство, не позволит ли оно улететь отсюда, но я знаю – надеяться на это не приходится, ибо это было бы слишком легко.

А легко и не будет.

Глава 8

Я одна в комнате, лежу под пуховым одеялом. И вижу тусклый свет, просачивающийся в щели между плотными шторами. Сейчас может быть и раннее-раннее утро, и конец дня. На мгновение мелькает мысль: а что, если меня забыли разбудить и все это мне просто-напросто привиделось во сне? Однако, оглядев свою спальню и увидав покрывало, свисающее с туалетного столика, точно стекающий с него белесый яд, я понимаю – совсем скоро за мной придут. Да, я могу еще понежиться под одеялом в своей девичьей кровати, предаваясь несбыточным детским мечтам, а могу встать и посмотреть правде в лицо. Отец всегда говорил, что человек состоит из того, что выбирает день за днем, всю свою жизнь. И никто не видит, как ты делаешь этот выбор. И пусть я не вольна выбирать, за кого выйду замуж, сколько рожу детей, но сейчас, в эту минуту, я могу сделать выбор. И сделаю.

Мое тело бунтует, его сотрясает дрожь, когда я откидываю одеяло. Холодный деревянный пол жалобно скрипит под моими ногами, словно чувствует, как тяжело у меня на сердце.

Я уже подошла к окну и собираюсь выглянуть наружу, когда в комнату гурьбой врываются мои сестры.

– Ты что, сошла с ума? – говорит Айви, а Пенни и Клара отталкивают меня от окна. – Тебя же могли увидеть.

До церемонии нам не дозволяется показываться перед противоположным полом без покрывал. Мы более не дети… и пока еще не жены. Но на нас уже заявили свои права, и отныне мы собственность наших будущих мужей.

Как только я отхожу достаточно далеко от окна, Айви раздвигает шторы, и я прикрываю глаза рукой.

– Нынче солнечно, так что тебе повезло, – замечает она, завешивая окно кружевной занавеской. – Когда начинался мой год благодати, дождь вымочил нас до нитки еще до того, как мы подошли к границе округа.

– Тук-тук, – говорит Джун, входя в комнату с дорожным плащом. Это единственная личная вещь, которую нам дозволяется взять с собой. Все остальное нам выдает округ, и, вероятно, все это уже уложено в большие холщовые мешки и погружено на повозки.

– Я подбила этот плащ четыре раза – по одному на каждое время года, – объясняет Джун, вешая его на стул. – Кремовая шерсть, отделанная по краям серым мехом. Под цвет твоих глаз.

– Кремовая шерсть? Как глупо. – Айви с завистью проводит по плащу рукой. – Весной он весь измажется в грязи.

– Он замечательный, – говорю я Джун. – Спасибо.

Она опускает глаза, и щеки ее смущенно рдеют. Большинство девушек, в том числе и Айви, после года благодати становились еще более недоброжелательными, чем были до отъезда. Однако Джун вернулась с такой же безмятежной улыбкой на устах, с какой и отправилась в становье. Быть может, в этом и заключалось ее волшебство – в полном отсутствии волшебства. Говорят, что и наша мать вернулась такою же, ничуть не изменившись, но мне трудно представить ее умиротворенной и милой.

– А ну, с дороги, – приказывает матушка, входя в комнату с подносом, на котором стоит столько еды, что хватило бы на целое войско. Однако когда мои младшие сестры тянутся за печеньями, она бьет их по рукам. – Не смейте. Это для Тирни.

Если бы мне не досталось покрывала, я бы сейчас ела овсянку в обществе отца на первом этаже при полном молчании, но теперь, когда по возвращении домой меня будет ожидать замужество, матушка так довольна, что принесла завтрак прямо в спальню и готова кормить меня как на убой.

Миссис Томми Пирсон. От одной мысли об этом мне становится не по себе.

Я тайком прячу пару печений в салфетку и пододвигаю ее к краю туалетного столика. Мои младшие сестренки хватают салфетку с такой жадностью, будто не ели сто лет, и заползают под кровать, чтобы съесть все там. Я слышу, как они хихикают и посмеиваются над матушкой, но она делает вид, будто ничего не слышит. С Джун и Айви мама вела себя строго, но, думаю, мои проделки так ее измотали, что она не выдержала и сдалась.

– Ешь, – говорит она.

Вообще-то мне не хочется есть, но я уплетаю столько колбасы, яичницы, яблочного пюре, печений и выпиваю столько молока, сколько только могу. Я делаю это не из чувства долга и не затем, чтобы умаслить мать, а потому, что я не дура. Стражники, сопровождающие девушек в становье каждый год, отсутствуют четыре дня, стало быть, и дорога туда, и дорога обратно занимает по два дня. Повозки предназначены для вещей и припасов, так что нам, девушкам, придется проделать весь путь пешком. И на этом пути я отнюдь не собираюсь падать в голодный обморок, ведь за каждым нашим шагом будут следить беззаконники, ищущие легкую добычу. Так что мне нужны силы.

Пенни выбирается из-под кровати, сдергивает с туалетного столика покрывало, накидывает его себе на голову и смотрится в зеркало.

– Глядите, глядите… я первая из выбранных невест. – Она кокетливо хлопает ресницами и обмахивается рукой.

Я понимаю, что она просто дурачится, но, когда вижу ее с покрывалом на голове, внутри меня что-то вскипает.

– Прекрати! – ору я и сдергиваю покрывало. Она воззряется на меня с таким потрясенным видом, будто я ударила ее по щеке. Вероятно, она думает, что я себялюбка, которая не желает, чтобы трогали ее вещи, но дело обстоит как раз наоборот. Мне хочется сказать, что ей вовсе не обязательно выходить замуж. Однако я не хочу давать сестре ложную надежду, такую же, какую мне дал наш отец. Ведь из-за этого потом становится намного, намного тяжелее.

Но, с другой стороны, если девушка из моих снов реальна… надежда еще есть. И для Пенни, и для всех нас.

Я наклоняюсь, чтобы извиниться, но тут она пинает меня в голень. Я улыбаюсь – она еще не пала духом. Как, вероятно, и я сама.

Матушка заплетает мне косу с красной лентой, затем я меняю ночную рубашку на закрытую сорочку и надеваю дорожное платье из плотного полотна, а поверх него накидываю плащ. Он тяжелее, чем я думала, но это потому, что он основательно сшит. Из Джун получилась бы чудесная мать. Я перехватываю жадный взгляд, которым она смотрит на выпуклый живот Айви, и мне становится больно. Жизнь порой кажется такой несправедливой. Никто не защищен от таких вещей, какой бы хорошей и доброй ты ни была.

Я натягиваю плотные шерстяные чулки, затем обуваю ботинки из коричневой кожи и туго затягиваю шнурки. Теперь мне надо оставить отпечаток ступни. Таков обычай. Клара и Пенни смеются, споря о том, кому из них что делать, но мои старшие сестры и мать неподвижны, как столбы. Они понимают всю серьезность момента. Клара проводит валиком, намазанным желеобразной красной краской, по моей правой стопе, после чего я ставлю ее на лист плотного, жесткого пергамента и переношу на нее весь свой вес. Когда пергамент отлепляют, меня пробирает дрожь – не только из-за того, что краска холодна, но и по другой причине. На отпечатке видно клеймо, которое отец выжег своей печаткой на моей правой ступне, когда я родилась. Это клеймо представляет собой вытянутый прямоугольник с тремя косыми чертами внутри, олицетворяющими три меча. Если меня умыкнет и зарежет беззаконник и я попаду домой только в склянках, мое тело опознают именно по этому клейму.

Со стороны площади доносится колокольный звон, он заставляет мое сердце болезненно сжаться.

Мои сестры торопливо помогают мне завершить одевание.

Матушка накидывает мне на голову покрывало, я вижу в зеркале свое отражение, похожее на призрак, и с усилием делаю неглубокий вдох.

– Можно на минутку остаться одной? – спрашиваю я.

Матушка понимающе кивает.

– Девочки, уходите, – говорит она и, выпроводив их из моей комнаты, тихонько закрывает за собой дверь.

Приподняв покрывало, я начинаю практиковаться, изображая на лице вялую робкую улыбку, снова, снова и снова, пока у меня не получается нечто сносное. Но как я ни стараюсь, мне не удается пригасить огонь, пылающий в моих глазах. И я опять думаю: а что, если все дело в пробуждающемся во мне волшебстве? Если повезет, из моих глаз вот-вот вырвется пламя и сожжет всех на месте. Может быть, не поднимать глаз? Может быть, не так уж плохо, что мои губы говорят одно, а глаза – другое? Томми подымет мое покрывало, ожидая увидеть орлицу, а я предстану перед ним голубкой.

Но я не из тех птиц, которых можно приручить.

Я не позволю этого никому.

Глава 9

Никогда не думала, что когда-нибудь буду радоваться тому, что мое лицо спрятано под покрывалом, но благодаря тонкому газу путь до площади становится терпимым. Взгляды мужчин не кажутся такими уж плотоядными, резкие слова приглушены, а падающие листья осин больше похожи на яркое празднество, чем на смерть лета.

До меня долетают обрывки непристойных реплик…

– Как она могла…

– Кому она могла…

– Должно быть, она…

В прежние годы я вслушивалась в каждое слово, ища подсказок, но тогда местные жители говорили не обо мне.

Засунув дрожащие руки в карманы плаща, я нащупываю маленькую речную жемчужинку. Странная форма, голубовато-розовый блеск. Это та самая жемчужинка, которую я спрятала в подгиб подола платья Джун, чтобы не потерять ее. Должно быть, она, моя самая старшая сестра, положила жемчужинку в карман мне на память. Я ощупываю жемчужинку, чувствуя некое родство между нею и собой. Быть может, если мне удастся пережить предстоящий год и растратить все свое волшебство, я смогу возвратиться такой же жизнерадостной, какой и была.

Из предместья слышится звук рога, возвещающий о возвращении девушек, которые пережили свой год благодати, а также начало сезона охоты.

– Vaer sa snill, tilgi meg, то есть пожалуйста, прости меня, – шепчет отец на языке своих предков, вручая мне цветок, который выбрал для меня мой жених. Гардения. Символ чистоты и тайной любви. Этот цветок вышел из моды давным-давно. Должно быть, за Томми цветок выбрала его мать – это единственное возможное объяснение – ведь сам он никак не мог сделать такой романтичный выбор. Хотя, возможно, он настолько извращен, что выбрал этот цветок, олицетворяющий чистоту, чтобы показать, с какой радостью растопчет мою жизнь.

Моя семья окружает меня, дабы проститься и вознести молитву о моем благополучном возвращении домой, и мне приходится стиснуть зубы, чтобы не заплакать. Говорят, беззаконники за милю чуют запах заключенного в нас волшебства. Говорят, девушки, с которых они заживо сдирают кожу, вопят по нескольку дней. Говорят, чем сильнее боль, тем действеннее становится снадобье, сделанное из их плоти.

Когда мы вытягиваемся в шеренгу, а за нашими спинами располагаются зеваки, я замечаю Кирстен, вставшую рядом со мной. Видно, что ей ужас как хочется, чтобы я непременно заметила ее цветок – камелию, которую она держит кончиками пальцев. Это красная камелия, символ необузданной страсти, пламени, горящего в сердце. Смелый выбор. Я и не знала, что в натуре Майкла есть и такая сторона. Я бы порадовалась за него, если бы мне все еще не хотелось его придушить.

Юноши начинают свой путь к нам от церкви, и раздается барабанный бой. В моей душе бурлят сразу несколько чувств: стыд, страх, гнев. Я закрываю глаза, пытаясь заставить сердце биться в такт звукам барабана и топоту женихов, но тело отказывается повиноваться. Даже в такой простой вещи оно не желает уступать. Не желает сдаваться.

Бух.

Бух.

Бух.

Я украдкой бросаю взгляд на женихов и тут же жалею об этом. Первым в очереди стоит Хрыч Фэллоу, плотоядно облизывая свои тонкие губы. И я не могу не вспомнить, как он стоял перед раскачивающимся телом своей только что повешенной жены, когда мистер Уэлк объявлял, что завтра он выберет себе новую жену.

Новую жену.

И вдруг меня, словно молотом, ударившим прямо в грудь, бьет ужасная догадка. Мое дыхание пресекается, колени подгибаются, мысли несутся вскачь – я перебираю в памяти, как он посмотрел на меня здесь, на площади, вчера утром, как дотронулся до полей своей шляпы и поздравил с Днем невест, как пялился на красную ленту, свисающую на мой зад. И этот старомодный цветок… Вполне может статься, что такой цветок он дарил и трем предыдущим своим женам. А тут еще слова матушки, заметившей, что отец ни за что не отдал бы меня в жены кому-то… незрелому. Стало быть, вот что она пыталась сказать. Мой будущий муж – это Хрыч Фэллоу. Эта мысль вызывает у меня невыносимое отвращение. Я пытаюсь убедить себя, что все это только плод моего воображения, что мой страх ни на чем не основан, но, снова взглянув на этого мерзкого старикашку, я вижу: он пялится прямо на меня. И одновременно с потрясением возникает такое чувство, будто я всегда предвидела нечто подобное. Возможно, это кара Господня за то, что мне хотелось чего-то большего. Мои сны… то, чему научил нас отец, – все это пустое. Потому что в конце концов мне придется… получить то, что лучше для меня самой.

Бух.

Бух.

Бух.

Хрыч Фэллоу приближается, и, хотя я и стараюсь держать себя в руках, не выдавать своих чувств, меня бьет дрожь, и мое покрывало трясется, несмотря на полное безветрие этого ясного, солнечного дня. Опустив глаза, я жду, с ужасом жду того момента, когда он предъявит на меня права, но он проходит мимо и останавливается перед девушкой, держащей в руке розовую настурцию. Цветок, символизирующий искупительную жертву. Я смотрю, как он подымает покрывало, и у меня сжимается сердце, когда я вижу лицо его невесты – это Гертруда Фентон. Он наклоняется и что-то шепчет ей на ухо; она не улыбается, не краснеет и даже не отшатывается. Не делает вообще ничего, только проводит большим пальцем одной руки по изуродованным костяшкам другой.

Сейчас мне следовало бы испытывать облегчение. От мысли о том, что его старое дряблое тело будет прижиматься к моему, меня тошнило, но Хрыча Фэллоу не заслуживает никто, даже Гертруда Фэллоу.

Бух.

Бух.

Бух.

Я снова украдкой смотрю на женихов и вижу, как Томми и Майкл улыбаются друг другу. Меня охватывает невероятная ярость. Крепко зажмурившись, я стараюсь заставить себя остыть, но перед моими глазами снова встает рожа Томми, я явственно слышу, как он пыхтит. Мне казалось, что я уже подготовила себя к этому моменту, отрепетировала свою роль до совершенства, но чем ближе он подходит к невестам, тем жарче горит огонь. Мне хочется бежать… хочется сжечь себя… чтобы от меня осталась лишь кучка золы.

Бух.

Бух.

Бух.

Рядом со мной подрагивает покрывало Кирстен. Я слышу, как она вдруг резко втягивает в себя воздух, и ее красная камелия падает на булыжники мостовой. Наверняка затем, чтобы она смогла эффектно обнять Майкла. Она всегда умела устраивать представления.

Бух.

Бух.

Бух.

Перед моими опущенными глазами появляются ноги в начищенных сапогах. Я слышу тяжелое дыхание. Слышу, как перешептывается толпа за моей спиной. Вот оно. Его пальцы касаются края покрывала, но в нерешительности медлят – вот уж не ожидала. Он подымает тонкий газ – медленно, не спеша.

– Тирни Джеймс, – шепчет он, и это явно не Томми.

Я подымаю глаза – и чувствую себя, как окунь, выброшенный на берег реки и раскрывающий рот, пытаясь вдохнуть.

– Майкл? – выдавливаю из себя я. – Что ты делаешь?

В полной растерянности я бросаю взгляд на Кирстен и вижу, как ее лапает Томми Пирсон, а его каблук впечатывает в землю красный цветок камелии.

– Это… это какая-то ошибка, – лепечу я.

– Никакая это не ошибка.

– Но почему? – У меня кружится голова, а вдруг ослабевшее тело отбрасывает назад. – Зачем тебе это делать?

– Неужели ты думала, что я и впрямь пошлю тебя на поля?

– Но я же сама этого хотела, – ляпаю я, затем быстро понижаю голос: – Как ты мог ради меня пожертвовать своим счастьем?

– Ничем я не жертвовал. – На мгновение его взгляд устремляется в небо, а на устах мелькает страдальческая улыбка. – Тирни, ты должна знать. – Он берет меня за руки. – Я так долго пытался тебе сказать. Я люблю те…

– Перестань! – Я говорю это слишком громко, привлекая непрошеное внимание. – Перестань, – повторяю я, перейдя на шепот.

– Вчера я попытался тебе сказать, – говорит он, приблизившись ко мне на шаг.

– Но я же видела тебя… видела с Кирстен… на лугу.

– Уверен, что ты видела ее там и со многими другими, но по доброте душевной не стала рассказывать об этом.

– Какая там доброта. – Я смотрю в землю и вижу, как носки его сапог почти касаются носков моих ботинок. – Из меня никогда не получится жена, которая тебе нужна.

Его теплые пальцы приподнимают мой подбородок.

– Знаешь, что мне нужно? – говорит он, придвинувшись вплотную. – Чтобы ты осталась такой же. Тебе ничего не надо в себе менять.

Мои глаза наполняются слезами. Нет, не от облегчения, не от счастья. То, что он сделал, кажется мне самым худшим из предательств – а я-то думала, он меня понимает.

– Хватит, Майкл. Пора, – окликает сына мистер Уэлк, глядя на меня волком. Наверняка во время церемонии избрания невест он был одним из тех, кого имел в виду мой отец, когда сообщил, что по поводу меня было немало возражений. Конечно же, я совсем не похожа на ту невестку, которую ему бы хотелось получить.

Майкл целует меня в щеку.

– Я не имею ничего против твоих снов, – шепчет он. – Но мне самому будешь сниться только ты.

Я не успеваю ответить, не успеваю даже вздохнуть, ибо створки ворот вдруг распахиваются, возвещая прибытие домой девушек, переживших свой год благодати. Атмосфера вокруг сразу же меняется, все становится иным. Теперь речь идет уже не о покрывалах… не об обещаниях… не о разочарованиях… не о мечтах – а о жизни и смерти.

Снова звонит колокол – но на сей раз это погребальный звон. Мы начинаем считать – двадцать шесть. Стало быть, девять девушек пали под ножами беззаконников. На две больше, чем в прошлом году.

Церемонии прощания нет. Как нет и заверений в любви от тех, кого мы оставляем позади. Все и так уже сказано. И в то же время не сказано ничего.

Нас ведут к воротам, и я замечаю длинную очередь из мужчин, стоящую у сторожевого поста. Я не узнаю этих мужчин, они явно не из нашего округа, но мой интерес быстро угасает, когда мы равняемся с девушками, которые вернулись домой измученными, исхудалыми, пахнущими гниением и болезнями.

Девушка, идущая передо мной, замедляет шаг и пялится на одну из тех, что вернулись.

– Лизбет, – шепчет она. – Сестра, это ты?

Лизбет подымает голову, и на том месте, где у нее было ухо, я вижу покрытый засохшей кровью струп. Она моргает, словно пытаясь пробудиться от нескончаемого кошмара.

– Пошевеливайся. – Девушка, идущая за нею, толкает ее в спину, она бредет дальше, и я вижу, что коса у нее отрезана, а обвисшая красная лента грязна.

И надо помнить – этим девушкам еще повезло.

Я с замиранием сердца всматриваюсь в их лица, пытаясь разглядеть на них хоть слабый намек на то, что нам предстоит… что нас ждет. В глазах, смотрящих с их изможденных, покрытых слоем грязи лиц, тлеет злоба, и меня не покидает ощущение, что эта злоба направлена не против мужчин, сотворивших с ними такое, а против нас, чистых и еще не сломленных девушек, обладающих волшебством, которое покинуло их самих.