Текст книги "Лесовик"

Я поставил фигурку на стол и взял в руки дневник; бумага, как стало ясно с первого взгляда, оказалась такой же, как и в блокноте, который я изучал в Хобсоновском зале в колледже Всех Святых. Наверное, и те, и эти страницы находились первоначально под одной обложкой. Буквы на листах заметно выцвели, став какими-то размыто-бурыми, но текст, однако, остался вполне разборчивым. Это была тонкая пачка бумаг, в целом не более четырнадцати-пятнадцати листов, и первые не содержали ничего, кроме мучительно туманных воззваний к тому, кто вытащит рукопись на свет божий, в таком духе:

Прояви терпение: все будет сказано тебе в свое время. Подчини себя моей Воле, и тебе откроется Чудо. Подготовься: воздержись от каких бы то ни было спиртных Напитков и согревающего с добавкой Ликеров (по крайней мере, в этом я уже сделал первые шаги к сотрудничеству), ограничившись тем Вином и слабым Элем, которые способствуют здоровью. Хорошо запомни, что хотя Философия и приятственна по сути, ее Чело бывает временами затуманено строгостию и отчуждением…

И тому подобное. Единственный параграф, который отличался от увещеваний подобного рода, был смещен от полей к центру листа, как будто с целью особо выделить его, сделать заметным; в нем содержалась справка, составленная, наверное, Андерхиллом (своего рода средство связи, которое, как я уже доказал, понятно мне) и предназначенная скорее самому себе, а не моему вниманию. Она содержала в себе следующее:

Название деревни Фарем. Ср. Фарем Хэйвен в Саутхэмптоншире. Никаких точных сведений. Предположительно: Фар Хоум – дальний дом, др. слов, отдаленное селение; или: Фэр Хоум – прекрасный дом. Или: из др. – германск. и готского: феор, т. е. страх. Отсюда: Феорхейм, предполож. Место Страха.

Прав или не прав был Андерхилл со своими этимологическими рассуждениями, я нашел, что в них усматривается какая-то логика, подобная той, которая присутствовала в моих догадках о происхождении названия «Лесовик». Но подобное теоретизирование уводило в неограниченно обширную и удаленную область мышления; я оставил в покое этот параграф и удрученно продолжил чтение дневника. На последнем листе было где-то пять-шесть строк, написанных спотыкающимся корявым почерком, в котором с трудом узнавалась рука Андерхилла:

Мой последний час ближе, чем я полагал. Отпусти Слуг своих немедля, отошли из дома всех, кроме членов твоей Семьи. Сам не выходи наружу; ни с кем не встречайся и не покидай своей комнаты, с тем чтобы я мог застать тебя одного, когда приду. Имей нашего маленького серебряного Друга при себе постоянно, иначе все пойдет прахом. А теперь прощаюсь до дня моего возвращения.

Только одно из этих указаний было легко осуществимым, а оно, по-видимому, и было самым главным. Я взял фигурку без лишних колебаний и рассуждений и сунул ее с отвращением в левый боковой карман пиджака, где она выпирала некрасивым бугорком. С этим покончено, что дальше? Приготовившись снова собрать листки в стопку, я перевернул последний лист и положил его сверху на остальные, заметив по ходу дела, что на обратной стороне имелась пара рукописных строк. Они были начертаны твердым неторопливым почерком, характерным для первых страниц; я прочитал:

Буду ждать тебя в малой гостиной в полночь на следующий день после твоего Открытия. Помни, что ты должен быть один.

Что-то заставило меня выпучить глаза, вскочить со стула и ощутить дрожь во всем теле: не содержание этой приписки, а качество чернил – темно-голубые или черные, совсем не выцветшие, как будто их нанесли на бумагу только сегодня. Но ведь такое невозможно!

Меня охватило сильное, но (опять) безрассудное стремление что-нибудь срочно предпринять. Нужно было сейчас же найти Люси. Я слышал, как она говорила, что после обеда она собирается…

Чем-то заниматься? Где? Вот! – почитать книгу, полежать на солнце в саду. Я схватил записку и выскочил из кабинета, пересек прихожую, открыл парадную дверь и дошел до юго-восточного угла дома. Люси сидела в складном кресле на лужайке, Ник был рядом с ней. Спотыкаясь неуклюже в густой траве, чувствуя, как серебряная фигурка хлопает по бедру, я побежал к ней:

– Люси, взгляни-ка на это. Чернила.

– Что это такое?

– Посмотри на цвет чернил. Новые, свежие чернила. Так ведь?

– Не вижу…

– Нет, нет, на другой стороне, вот здесь. Это свежие чернила, как ты считаешь?

Она колебалась, но в конце концов, возвращая мне бумагу, сказала:

– Лично мне они не кажутся свежими.

Да, она была права. Надписи и с этой, и с той стороны были бурыми, выцветшими. Ты хоть как дергайся, от этого, очевидно, ничего не изменится. Он сделал так, что чернила выцвели, или скорее всего он сделал так, чтобы они выглядели невыцветшими минуту назад. Я заметил только теперь, что Люси в темно-синем купальнике, бретельки которого спущены, на коленях у нее книжка в яркой обложке и ее, видно, слегка разморило на солнце. Ник взял у меня бумагу, быстро осмотрел ее и затем начал читать. Он был только в плавках и сандалиях.

– Нет, старик, – сказал я, – теперь я рассмотрел как следует. Не знаю, почему мне показалось… Должно быть, из-за освещения. В кабинете оно слабое. Освещение. Надо включать свет.

– А о чем тут, папа? – спросил Ник.

– Понимаешь, это… отрывок письма или что-то в этом роде, я так полагаю. Я нашел его.

– Где?

– Я рылся в старом буфете, и эта бумажка была там засунута среди всякого хлама.

– Тогда каким образом она могла быть написана свежими чернилами?

– Не знаю. Мне просто показалось, что они выглядели как свежие.

– Что это означает? Какой «серебряный друг», какое «открытие»?

– Я не знаю. Понятия не имею.

– Тогда из-за чего весь этот шум? У тебя такой вид…

– Пустяки, не о чем говорить.

Машина, которую я узнал, развернулась и остановилась у главного входа в гостиницу – зеленый «мини-купер», принадлежавший супругам Мейбери. В первую секунду я подумал, что вот мне на голову свалился Джек со своими пилюлями и ненужными советами, затем я увидел Диану за рулем и все вспомнил.

– Ладно, ерунда все это, Ник, – сказал я, забирая обратно листок. – Извини, что побеспокоил вас. Забудем.

Я вернулся в дом, сложил листки в стопку, чуть не уронив их в спешке, и снова запер дневник в стол. В тот момент, когда я вторично выходил из конторки, Диана входила в парадную дверь, а Джойс спускалась по лестнице в прихожую. Обе переоделись после обеда – Диана в коричневую рубашку с бронзовым отливом и зеленые брюки, Джойс в короткое красное платье из какой-то блестящей материи, и обе тщательно причесались, вдели сережки, украсили шею ожерельями – будто для званого ужина.

Когда наши пути пересеклись в самом центре прихожей – с точностью, какой не добьешься и долгими репетициями, ни одна из двух молодых женщин не потянулась поцеловать подругу, как они обычно делали при встрече, – странная измена привычке в данных обстоятельствах. Джойс выглядела, как всегда, спокойной, если не сказать больше, Диана была в нервном или нервозном состоянии, смотрела широко раскрытыми глазами и часто моргала. Последовало недолгое молчание.

– Итак, – сказал я грубовато, – нет смысла торчать здесь, правда? Пошли. Я покажу дорогу. Что я и сделал. Мы пересекли залитый солнцем двор, вошли во флигель, поднялись на второй этаж, прошли по коридору, увешанному моими второсортными гравюрами. Восьмой номер находился в конце коридора, я отпер дверь и закрыл ее за нами на щеколду. Кровать была застелена, но, поскольку не было видно никаких личных принадлежностей, комната выглядела официальным, общественным местом; мне вспомнилось, как я проснулся однажды прошлым летом в этой самой постели и у меня тогда возникло ощущение, будто я лежу в универмаге, в отделе, где демонстрируют мебельные гарнитуры для спальни.

Я задернул занавески. Снаружи было солнце, небо и верхушки деревьев – все застыло без движения. Я чувствовал не столько возбуждение, сколько благодарность, отчасти даже недоверие, что ничего не случилось и не помешало нам дойти до такой вот стадии.

Женщины посмотрели друг на друга, затем на меня – точно так же, как тогда в баре незадолго до обеда, прежде чем обвинить меня, что я прервал их беседу. Я одарил каждую из них улыбкой, обдумывая, какой должна быть очередность последующих действий.

– Какие будут указания, что нам делать? – спросила Диана с едва уловимым нетерпением в голосе и во всей манере поведения.

– Для начала давайте все с себя снимем, – сказал я.

Женщина всегда может оставить мужчину позади, если устроить соревнование на быстроту раздевания, и эти две женщины явно поставили цель победить. Джойс и Диана уже стояли голые, обнявшись, рядом с кроватью, успев справиться даже с сережками и ожерельями, тогда как я еще возился, запыхавшись, со второй туфлей. Когда я был готов присоединиться к ним, они уже откинули покрывало с одеялом и лежали рядом друг с другом, еще крепче обнявшись. Я залез в постель, лег сзади Дианы и начал целовать ее плечи, затем то ухо, до которого можно было дотянуться губами, только ни одно их этих движений не произвело, похоже, ни малейшего воздействия. Мне удалось кое-как протиснуть пальцы под ее рукой, потому что в том месте была уже рука Джойс, после чего я получил возможность дотронуться лишь только сбоку до Дианиной груди, поскольку спереди к ней плотно прижималась своей грудью Джойс.

Когда я попытался повторить тот же маневр уровнем ниже, я наткнулся на бедро Джойс. После этого я сделал попытку изменить положение их тел, надеясь придать девушкам позы для какого-нибудь любовного треугольника, одного из тех, что в предыдущий вечер Джойс описывала в своей безыскусной манере. Это означало, что ее бедру надо будет непременно отодвинуться в сторону, но оно оставалось на месте. Не имело смысла даже пытаться положить Диану на спину, поскольку одна ее нога была крепко зажата ногами Джойс.

Всегда трудно переносить, передвигать человека, если он нисколько не способствует этому, а в данный момент не было даже намека на ответную помощь ни от Дианы, ни от Джойс.

Чем они занимались? Целовались снова и снова; не отрываясь, прижимались друг к другу; я слышал их глубокое, слегка учащенное дыхание. Что еще?

С того места, где я находился, мне представлялся весьма ограниченный обзор, но были видны обе руки Джойс – одна сзади на голове Дианы, вторая на ее пояснице; с самого начала они обнялись так крепко, что ни у той, ни у другой не было возможности как-то ласкать друг друга; для этого им пришлось бы немного отодвинуться, что предоставило б и мне какой-то шанс, но я очень сомневался, что Диана и Джойс спохватятся сейчас и вспомнят обо мне. Я сказал себе, что нельзя сдаваться, сказал об этом вслух, сказал еще много других вещей, сдерживаясь, чтобы не сорваться на жалобный скулеж или брань, перелег на противоположный край кровати и подобрался к ним со стороны Джойс, не добившись этим никаких перемен.

Такие вот дела. Я стоял и смотрел на них, тогда как они продолжали заниматься тем же, чем и раньше, не ускоряя и не замедляя своих движений, как люди, которые не способны представить себя за каким-либо другим занятием, пусть даже это будет занятие примерно того же свойства. Это ощущение было так хорошо знакомо мне! Карие глаза Дианы открылись, скользнули по зашторенному окну, по мне (уделив столько же внимания, сколько занавескам) и снова закрылись. Мысль о двух женщинах, занимающихся любовью, может возбуждать, но позвольте уверить вас, что если они увлекутся единственно друг другом, столь же всецело и безоглядно, как увлеклись Диана и Джойс, эта картина подействует на вас успокаивающе. Честно говоря, в тот момент я почувствовал себя спокойнее, чем в любой другой момент на протяжении последних нескольких дней. Я послал им воздушный поцелуй, отвергнув мысль о поцелуе в плечо или в какое другое место – это создаст лишние хлопоты, и нет никакой уверенности, что кто-нибудь из них оценит мою ласку; собрав неторопливо свою одежду, я отправился в ванную.

Когда я появился оттуда в одетом виде, Джойс прижимала голову Дианы к своей груди, а в остальном ничего не изменилось. Я нашел табличку: «Не беспокоить» (она висела на крючке около двери) и прицепил ее к дверной ручке снаружи. Когда я вернулся в главное здание, там не было ни души. Я зашел в конторку и некоторое время стоял, придумывая, чем бы мне сейчас заняться и вообще что мне делать, но ничего не придумывалось. Затем я поднялся наверх в столовую, где принялся рассматривать свои книги, задавая себе вопрос, на кой черт я понакупил их в таком количестве. Мне пришло в голову, что в поэзии, какую ни возьми, не больше живости и смысла, чем в отгаданном кроссворде или Священном Писании, Книги по архитектуре и скульптуре казались сочинениями о безжизненном старье, крупном или мелком. Мне не верилось, что когда-то у меня была (или будет) иная точка зрения на этот счет. Я повернулся спиной к книгам и окинул взглядом свою коллекцию статуэток. Старый ненужный хлам в форме скульптурных округлостей. Завтра же вышвырну их из дома.

В гостинице стояла тишина, если не считать трескотни наигранно-бодрых голосов из телевизоpa Эми с новостями спорта и, может быть, со сводкой главных спортивных событий дня, после чего им на смену придут космические чудовища или вопящие идолы поп-музыки и их идолопоклонники. Шторы были раздвинуты, солнечный свет, льющийся снаружи, казался необыкновенно резким и в то же время бесцветным. Сквозь боковое окно мне был виден и слышен трактор с прицепленным к нему каким-то сельскохозяйственным агрегатом, выкрашенным красной и зеленой краской; он двигался со стороны деревни в легком облачке из пыли и мелких комочков земли, которое медленно плыло через дорогу вместе с клубами дыма. Он проехал и исчез из поля моего зрения. Между тем шум, им производимый, усиливаясь, начал постепенно терять интенсивность. Очевидно, водитель намеревался остановить свою машину прямо напротив гостиницы и поковыряться в моторе, а перед этим заставил его сильнее реветь и стрелять дымом. Но параллельно мотору что-то необъяснимое происходило с телевизионным голосом, плывущим по коридору: он тоже начал слабеть и терять мощность. Что-то похожее происходит с проигрывателем, у которого отключили мотор, или с магнитофоном; я не знал, что такое может случиться и с телевизором. Я замер на месте, прислушиваясь к работе своего сердца, тогда как трактор и голос в точном соответствии друг с другом исчезли за порогом слышимости, и воцарилась абсолютная тишина. Я медленно подошел в переднему окну.

Трактор со своим агрегатом остановился примерно там, где я и предполагал, почти что напротив меня. Водитель, однако, не вылез из кабины и вообще не переменил существенно своего положения. Одна его рука лежала на рулевом колесе, а вторая терла носовым платком по его лбу, – вернее, она замерла в этом движении. Вокруг трактора висели в воздухе клубы дыма и пыли, отдельные частицы которой сверкали на солнце крохотными немигающими блестками. Я перешел к боковому окну. Внизу, если смотреть налево, в сорока – пятидесяти футах от меня замерла на краю лужайки пара восковых фигур, отбрасывая тени на траву, сидячая фигура вытянула руку в направлении какого-то предмета, быть может, чашки чая, которую протягивала ей вторая восковая кукла. Это были Люси и Ник. На этот раз вид из обоих окон напоминал очень хорошую фотографию, намертво застывшую, но все же полную потенциального движения. Сегодня, в отличие от прошлого раза, все будет по-иному, потому что я не собирался торчать на месте и тупо наблюдать за всем, что предлагалось на мое обозрение.

Я кинулся к двери, открыл ее и двинулся было по коридору, но что-то заставило меня резко остановиться – звук, действующий на подсознание, или движение воздуха. Я вытянул вперед руку, и кончики пальцев коснулись невидимой преграды, твердой и абсолютно гладкой, словно зеркальное стекло, только без какого-либо отражения. Эта преграда заполнила весь дверной проем. Не зная, что делать дальше, я повернулся, поднял глаза и увидел, что кто-то сидит в кресле у дальнего края камина. Посетитель – молодой человек с шелковистыми белокурыми волосами и бледным лицом – каким-то образом проник в комнату, минуя меня.

– Неплохая реакция, – сказал добродушно молодой человек. Он следил за мной, улыбаясь. – Вы знаете, большинство людей так бы и шли дальше и ударились в эту стенку. Доказывает, что у вас все в порядке с рефлексами. А теперь не могли бы вы присесть вот здесь, и мы немного побеседуем? Ничего чересчур серьезного, уверяю вас.

В первое мгновение я взвизгнул в смятении, как девчонка. Мое смятение было вполне искренним, но оно улетучилось буквально через секунду, уступив место тому внутреннему напряжению, которое я испытывал утром предыдущего дня перед поездкой в Кембридж, только в более сильной форме: нервная энергия с нервозностью, но без нервов. Наверное, причиной такого состояния был мой гость. Я подошел и сел в кресло напротив, оглядывая его с головы до ног. Он был (или казался) лет двадцати восьми, с квадратным подбородком, чисто выбритым, насмешливым и не заслуживающим особого доверия лицом, негустыми бровями и ресницами и ровными зубами. На нем был темный костюм обычного покроя, серебристо-серая рубашка, черный шелковый галстук, завязанный узлом, темно-серые носки и черные туфли, начищенные до блеска. Он говорил хорошо поставленным голосом со всем богатством звуковых оттенков – как человек, знакомый с ораторским искусством. Его произношение было правильным, без аффектаций. В целом он выглядел преуспевающим, уверенным в себе мужчиной в хорошей физической форме, если не считать его бледности.

– Вы от кого-то с поручением ко мне? – спросил я.

– Нет. Я решил прийти, э-э… Сам, лично.

– Ясно. Могу я предложить вам что-нибудь выпить?

– Не откажусь, спасибо. Я абсолютно материален. Я собирался предупредить вас, чтобы вы не подумали по ошибке, что я – продукт вашей фантазии, но вы избавили меня от объяснений. Если позволите, немного виски с вами за компанию.

Я достал стаканы.

– Если я правильно понимаю, мне не удалось попасть в коридор потому, что всякое молекулярное движение за пределами этой комнаты остановилось?

– Верно. Сейчас мы вне зависимости от обычного времени. В связи с чем можно чувствовать себя в полной безопасности от постороннего вмешательства.

– И всякое распространение волн и лучей за окном точно так же замерло?

– Конечно. Вы наверняка заметили, как затухли звуки.

– Да, заметил. Но в таком случае почему свет там, за окном, не потух? Как и здесь в комнате, если уж разбираться. Если под это воздействие попали все виды волн, я не понимаю, каким образом солнечный свет доходит до нас, а шум трактора – нет. Должна была наступить темнота.

– Отлично, Морис. – Молодой человек засмеялся с явным намерением продемонстрировать мне свою непринужденность и общительность, но мне показалось, что я расслышал в смехе нотку раздражения. – Знаете, вы, наверное, первый, не из числа ученых, кто обратил на это внимание. Я забыл, что передо мной будет такой образованный человек. Честно говоря, просто подумалось, что будет лучше, если я устрою все именно таким вот образом.

– Наверное, вы правы, – сказал я, взял стакан и начал наливать в него воду из графина. – Это что-то вроде проверки на интеллект?

– Спасибо, достаточно… Нет, это не проверка. Что тут проверять? И что, по-вашему, могло бы ожидать вас, если, положим, вы проходите мою проверку? Или если б вы не набрали нужных баллов? Уж вам-то должно быть известно, что это не мой стиль работы.

Я вернулся к камину и протянул ему один из двух стаканов. Рука, которая вынырнула из глубины серебристо-серого манжета, лишь частично была покрыта плотью, так что костяшки пальцев щелкнули о стекло, и в то же мгновение мне в лицо пахнуло тем самым мерзким запахом на земле, с которым я не сталкивался ни разу с тех пор, как в 1944 году мы с группой партизан из «Свободной Франции» пробирались через линию фронта по Фалэзскому ущелью, заваленному трупами. В следующую секунду запах исчез, а пальцы, запястье и все остальное приняли обычный вид.

– В этом не было необходимости, – сказал я, снова усаживаясь.

– Ошибаетесь, старина. Очень даже поможет установить между нами правильные отношения. Сам понимаешь, это не совсем дружеский визит. Твое здоровье.

Я не притронулся к своему виски.

– Если не дружеский, то какой?

– В двух словах не расскажешь. В любом случае мне нравится навещать людей таким вот образом, как тебе известно.

– Любишь общаться?

– Оставь свои шуточки, Морис, – сказал молодой человек, улыбаясь своей кривой улыбочкой. У него были светло-карие глаза, почти такие же светлые, как его волосы и тонкие брови. – Ты ведь знаешь, что мне известны мысли каждого человека.

– Итак, ты пришел совсем не потому, что особо заинтересовался моей персоной?

– Верно. Но отчасти потому, что ты особо заинтересовался мной. Всеми сторонами моего существа. Не будешь этого отрицать, так ведь?

– Я бы сказал, одной стороной – той, которую ты только что продемонстрировал, – сказал я, на этот раз пригубливая стакан.

– Позволь мне судить об этом. Нравится тебе или не нравится, понимаешь ты или не понимаешь это, но, когда ты затрагиваешь какой-то один аспект, это означает, что ты затрагиваешь все остальные аспекты. Надо сказать, твоя ситуация ничем не отличается от других.

– Тогда почему выбор пал на меня? Что я такого сделал?

– Сделал? – Он засмеялся, и на этот раз вполне добродушно. – Ты ведь человеческое существо, не так ли? Пришел нагим в этот мир и все такое. И что такого ужасного, если я заскочил вот так повидаться с тобой? Не стоит суетиться и волноваться. Нет, я остановил свой выбор на тебе, как ты только что выразился неуклюже, отчасти по той причине, что с тобой… э-э… – Он сделал паузу, покрутил кубики льда в своем стакане, затем продолжил в присущей ему манере – как будто начиная новое предложение: – Риск практически равен нулю.

– Пьяница, которому мерещатся привидения, наполовину выживший из ума. Понятно.

– И ты не тот, кого нормальные люди могут принять за мистика, или святого, или кого-нибудь в этом роде. В этом весь секрет. Приходится проявлять некоторую осторожность, как видишь.

– Осторожность? Ведь ты сам устанавливаешь правила, разве нет? Ты можешь делать все, что тебе нравится.

– Нет, ты не понял, мой дорогой друг, что можно было ожидать. Именно потому, что я устанавливаю правила, я и не могу делать все, что мне нравится. Но оставим пока эту тему. Я хотел бы сказать несколько слов, если будет позволено, об этом типе Андерхилле. В этом вопросе ситуация в последнее время стала не вполне управляемой. Морис, я советую вести себя крайне осторожно с ним. Повторяю: крайне осторожно.

– Держаться от него подальше, это ты имеешь в виду?

– Отнюдь нет, – сказал он внушительно и, как мне показалось, с чрезвычайной серьезностью. – Совсем наоборот. Он опасен, этот старикан. Ну, относительно опасен. Незначительная угроза нашей безопасности. Если дать ему волю, нам будет в сто раз труднее поддерживать в людях распространенное мнение, что человеческая жизнь заканчивается в могиле. Одно из моих самых главных правил гласит, что я должен способствовать такому мнению. Оно так же важно, как правило случая: людям должно казаться, что все происходит в силу случайности.

– Этот момент мне понятен, но согласись, что мнение, будто наша жизнь не вечна, – это сравнительно новый подход.

– Ерунда. Все, что ты знаешь, – это переданное тебе на словах мнение других людей. Новый или не новый – не имеет принципиального значения. Так вот, я хочу, чтобы ты не спасовал перед Андерхиллом и э-э… уничтожил его.

– Каким образом?

– Сожалею, но я не имею права тебе подсказать. Извини, что я такой зануда, но я предоставляю тебе самому решать этот вопрос. Я надеюсь, ты справишься.

– Наверняка тебе уже известно, справлюсь я или не справлюсь.

Молодой человек вздохнул, сглотнул шумно и пригладил свои белокурые волосы.

– Нет, не известно. Жаль, но мне остается только мечтать об этом. Люди думают, что я все предвижу, и в каком-то смысле им от этого легче, но в целом их уверенность абсолютно противоречит логике. Нельзя не принимать во внимание свободу человеческой воли. Просто люди наделили меня силой и величием, которых у меня нет и не могло быть, и в большинстве случаев они действовали из самых благородных побуждений.

– Не сомневаюсь. Так или иначе, у меня нет особого желания выполнять твои прихоти. Твой послужной список не производит благоприятного впечатления.

– Не спорю, он не вселяет радости – в твоем понимании этого слова. Но было уже замечено, и не кем-то одним, а людьми из самых разных слоев, что я могу быть очень суров с теми, кто ведет себя не так, как, по-моему, им полагалось бы себя вести. Этот факт должен иметь для тебя большое значение.

– Он не имеет почти никакого значения, если вспомнить, каким суровым ты бываешь к людям, которые при всем желании не могли сделать тебе ничего плохого.

– Знаю, знаю, дети и тому подобное. Только прошу тебя, старик, оставь этот тон, будто ты борешься с клерикалами. Речь не идет о преступлении и наказании, и забудем этот бред об отце-покровителе; дело в том, что это в чистом виде игра – со всеми ее правилами. В мире нет зла. Думаю, ты возьмешь на заметку все, что я сказал, когда еще раз вернешься в мыслях к нашему разговору.

Было слышно, как мои наручные часы тикают в тишине, и я отметил про себя такую любопытную деталь: это единственные часы на всей земле, которые продолжают идти.

– Игра никак не может протекать совсем уж гладко, когда тебе приходится то и дело совершать такие вот визиты.

– Не волнуйся, с игрой все в порядке. Надо сказать, в последние сто – двести лет мне удалось в значительной степени сократить число визитов. И в них, обрати внимание, нет никакой регулярности. Три месяца я не появлялся, а потом сегодня, буквально в эту самую минуту, навещаю кроме тебя, если можно так выразиться, одну даму в Калифорнии, у которой сложилось неправильное представление о кое-каких вещах. Чисто для того… как бы это сказать? – чтобы облегчить себе работу. Да, если ты попытаешься связаться с ней, все будет впустую, потому что она не сможет ничего вспомнить.

– А я буду помнить?

– Будешь, лично я не против; с самого начала так и предполагалось, но фактически тебе самому надо решить. Давай отложим пока и обсудим это в самом конце нашей беседы, не возражаешь? Посмотрим на твое настроение.

– Благодарю. Могу предложить еще стаканчик чего-нибудь?

– Ну если действительно только один стаканчик… да, думаю, можно, если ты так считаешь. Превосходно.

Я сказал, перейдя к буфету с бутылками:

– Но, должно быть, ты мог бы облегчить себе работу, если б вообще обошелся без таких вот появлений на людях во плоти. Пространство, время и все такое прочее в конце концов не имеют для тебя никакого значения.

– Насчет пространства согласен. Время – совсем другое дело. В твоем замечании много интересного. По правде говоря, мне нравится это занятие само по себе – навещать людей. Да, потакание своим желаниям… Вот почему я пытаюсь сократить количество визитов. Но я получаю от них удовольствие.

– Удовольствие какого рода?

Он снова вздохнул и прищелкнул языком:

– Приходится прибегать к приземленным понятиям, иначе трудно объяснить. Попытаюсь. Ты ведь играешь в шахматы, Морис, или играл в студенческие годы. Ты помнишь… я хочу сказать, ты должен помнить, как у тебя возникало желание оказаться прямо на доске среди фигур хотя бы на пару ходов, чтобы ощутить это состояние, но в то же время продолжать вести игру. Вот примерно такое могу привести сравнение.

– Итак, все это не больше чем игра? – Я вернулся с двумя наполненными стаканами.

– Если рассматривать в том ракурсе, что здесь нет ничего особо э-э… поучительного и значительного, тогда – да, игра. В каком-то смысле есть определенное сходство и с искусством: это одно из искусств и в то же время – одно произведение искусства. Догадываюсь, что ты находишь мое объяснение довольно поверхностным. Это совсем не так. Дело здесь только в том, как все это возникло, – сказал молодой человек, понижая голос и разглядывая свое виски. – Между нами, Морис, мне кажется, что я, не обладая даром предвидения, принял несколько очень спорных решений с самого начала. Если честно, все это предвидение – абсурд какой-то. Как будто я вообще смог бы продолжать свою деятельность, если бы все заранее предвидел! Так вот, затем у меня не заладилось из-за того, что решения не согласовывались с фактическими результатами. И я не мог пересмотреть их; еще никто ни разу не приписывал мне, что я переделываю сделанное мною ранее, вычеркиваю исторические факты и тому подобное. Жаль, мне часто хочется сделать что-нибудь такое… ну иногда и удается. Не то чтобы я хочу быть жестоким… и уж совсем не хотелось бы узнать, что я начинаю выглядеть чудовищем в глазах людей. Очень сложно в этом разобраться, поверь мне на слово. Просто мне пришло в голову, что я, со всеми своими способностями, нахожусь одновременно где-то там, или где-то здесь, или где угодно. Признаться, я задаюсь вопросами; представь себя на моем месте и как бы ты выкручивался. – В его голосе прозвучало некоторое раздражение. – Тебе и не вообразить, как это трудно: перед тобой на выбор несколько вариантов, бесповоротных и вместе с тем уникальных.

– Есть мнение, что ты смекалистее любого из нас, хотя в это и трудно поверить, когда ознакомишься с конечными результатами. Но мне и в голову не приходило, что ты не всегда находишься там… ну, где ты там сейчас. Не знаю, как это назвать.

– Если разбираться досконально, это называется «повсюду», как тебе отлично известно; хотя, конечно, повсюду не означает постоянное пребывания сразу везде. Когда говорят, что я всегда где-то рядом, это правда. Но кое-что изменилось. Была отмечена датой та точка, где, так сказать, я впервые обнаружил свое присутствие. Мы ведем речь о довольно далеком прошлом. Тогда же я открыл для себя, кто я такой и на что способен; фактически первое – то же самое, что второе.

– А то, что касается реальных действий, приносит, должно быть, большое удовлетворение?

– Ты прав, огромное, по-своему. Хотя и отнимает массу времени, я бы сказал. В наши дни это не больше чем выполнение своих служебных обязанностей. И я продолжаю думать о том, чего не успел совершить. И о вещах, которые мне не следовало бы делать, но которые обладают какой-то притягательной силой. Радикальные перемены. Попробуй представить себе, если сможешь, какое это искушение – изменить все физические законы, поэкспериментировать с чем-нибудь, что не является материей, или просто ввести новые правила. Или хотя бы в самом малом не отказать себе: столкнуть планеты, живого динозавра закинуть – всего-то одного – в центр Лондона на Пиккадилли. Не так-то просто сдержать себя.