Текст книги "Все оттенки черного"

Дмитрий Вагнер. Бабайка

В детстве, когда я плохо себя вел, мама говорила: если ты не будешь слушаться, тебя заберет бабайка. Бабайка крадет непослушных детей.

Однажды так и случилось. В соседнем дворе умерла девочка. Ее гроб стоял у подъезда многоквартирного дома, в котором она жила, вокруг толпились люди. Мы с мамой подошли ближе. Мне очень хотелось посмотреть на девочку, но гроб был закрыт. Какая-то женщина в толпе сказала другой, что девочка умерла от гриппа.

Когда мы пришли домой, мама налила чаю и поставила на стол пироги. Я потянулся к пирожку. Но, прежде чем пустить меня за стол, мама велела вымыть руки. Сказала, что девочку, которая умерла, на самом деле забрал бабайка. Она не слушала взрослых и не хотела делать того, что ей говорят. Вот поэтому гроб и стоял закрытый – потому что внутри было пусто.

Руки я мыть не любил. Возможно, здесь есть какая-то связь, но, став взрослым, я заметил, что разные желудочные напасти обходят меня стороной: я могу съесть без последствий немытое яблоко или кусок сырой рыбы.

Тогда, в тот день, я сделал как велела мама: заперся в ванной, включил кран, подергал его из стороны в сторону, чтобы вода издавала громкий звук. Однако я знал: мама проверит. И тогда поплескал на руки водой.

Пироги были вкусные. Вечером, правда, болел живот, но на следующий день всё прошло.

После того печального случая у подъезда в памяти у меня надолго отпечатались лица родителей девочки: заплаканные, искаженные страданием. Мне было странно, что от нас скрывали правду о ее смерти. И смерти других детей. Почему не сказать, что их забрал бабайка? Почему не найти его и связать, чтобы он больше не забирал людей.

Чем больше я искал сведения о бабайке, тем большей завесой секретности окутывалась его темная фигура, что маячила за умершими людьми. Мама настойчиво, с возрастающим раздражением уклонялась от прямого ответа: кто он, как выглядит, где живет. И наконец… зачем?

Мне всё больше и больше хотелось встретиться с ним, поговорить.

И однажды мама сдалась и показала его.

Это был старик.

Он выделялся из толпы так же ярко, как черное пальто на вешалке в гардеробе могло выделяется среди серых. Ботинки его были начищены, он был опрятен и лыс… но вот борода… – патлы, торчащие во все стороны, напоминали истрепанный веник. Со спины он казался сутулым и дряхлым, ходил медленно. Голос его наверняка был сухим и безжизненным, глаза походили на тусклые монетки.

Но впечатление изменилось, когда я подошел и подергал его за рукав. Он повернулся и посмотрел сверху вниз: так, как смотрят на людей огромные скульптуры греческих богов.

– Чем обязан, молодой человек?

Я на секунду потерял дар речи, потому что… не знаю, как выразить то странное, что я понял, озарение было нечётким, не нашлось бы слов, чтобы ясно выразить пришедшую в голову мысль. Но этим и объяснялась его неуловимость. А его дымчатое, гнетущее присутствие вблизи человеческих трагедий внушало страх.

Он был молод, его голос сотрясал воздух, как корабельный гудок. И при этом казалось, будто ему столько лет, сколько вообще не живут. Его глаза… они набегали на меня, как… как падающий с небес воздушный шар. Вот-вот, если не отойдешь в сторону, он опустился, накроет тебя с головой – и попробуй потом выбраться.

Меня накрыло второй волной страха, а потом и третьей – когда я вспомнил, что видел его в толпе возле гроба девочки, которую он забрал.

– Это ты бабайка? – спросил я.

И как вы думаете, что он мне ответил, этот неуловимый Джо?

– Да, это я, малыш.

– А это правда, что ты крадешь непослушных детей?

И бабайка задумался. Это было божественное молчание. Казалось, он призывает все силы вселенной, чтобы обрушить на наглого, невоспитанного мальчишку. Темное серое облако на небе закрыло солнце и остановилось. Подул зябкий ветерок.

– Нет, малыш, неправда.

– А та девочка? – я вспомнил женщину в толпе, говорившую шепотом. – Ту девочку, про которую говорят… это правда, что…

Бабайка кивнул.

– Но зачем?!

– Я их ем.

О господи, я не верил своим ушам.

– А если я не буду мыть руки, ты и меня заберешь? Съешь?

Бабайка оглянулся по сторонам, желая убедиться в отсутствии свидетелей. Он наклонился. Я сжался от страха. От него приятно пахло мятной жвачкой и каким-то классным одеколоном.

– Ты невкусный. Это понятно и дураку.

– Да? – спросил я. – Но почему? Моя мама говорит, что…

– Спокойно, малыш. – Бабайка улыбнулся. У него были красивые, белые, очень крепкие зубы, словно специально созданные для мяса.

И тут он сказал то, что я понял далеко не сразу. Пожалуй, годы ушли у меня, чтоб осознать мудрую мысль этого потустороннего существа.

– Твоя мама, – сказал он, – говорит неправду. Чтобы ты боялся и выполнял приказы. Она сама не понимает, что враньем лишь питает твою строптивость, неповиновение… желание слушать себя и доверять только себе. Понял?

– Нет. – Я помотал головой. И вспомнил, что он сказал мне в самом начале. – Но что тогда правда?

Бабайка разогнулся в полный рост и посмотрел на часы.

– Я ем слишком послушных, малыш. Я забираю тех, кто меня боится.

Он повернулся и пошел вдоль длинной пустой аллеи.

Я долго смотрел ему вслед и наконец пошел в обратную сторону.

Мама сидела на скамейке и читала книгу.

Я сделал еще три шага и оглянулся. Но бабайка исчез.

Я посмотрел в стороны, в кроны деревьев, что нависали над песчаной аллеей.

Бабайка испарился, и наша с ним встреча оставила мне чудное, приятное послевкусие – словно бы он угостил меня диковинной шоколадной конфетой, где вместо сахара был мед марсианских пчел. Целебной конфетой, которой не пробовал кроме меня никто.

С тех пор мама ни разу не пугала меня бабайкой. Мое здоровье с каждым годом становится все крепче, а разные нехорошие штуки волшебным образом обходят меня стороной.

Но вот страх… он никуда не исчез. Где бы я ни был, куда бы ни шел, он следует рядом, как тень – всякий раз, когда в спину толкает ветер перемен. В черном пальто, начищенных до блеска ботинках и набегающими глазами, как летящий к земле воздушный шар. Древний и неизбывный, он идет в ногу со временем и бьет по слабым местам в самый неподходящий момент.

Вот и сейчас, мне сорок восемь. Меня не пугают болезни, сложные задачи и одиночество. Я и мои друзья, успешные, жизнерадостные, мы из этих – из непослушных.

И вот, спустя годы благоденствия, он тут как тут. Я снова боюсь, как пятилетний мальчишка. Я вижу вокруг миллионы послушных, напуганных людей и вспоминаю тот гроб во дворе. Пустой деревянный ящик, о котором все думали, что он полный, и потому он внушал людям страх.

Он ест слишком послушных. Он забирает тех, кто его боится.

Бабайка проголодался. И он снова идет к нам.

Андрей Загородний. Печень

В поликлинике вообще ничего не соображают. А кроме них куда податься, если внутри разболелось? Врач живот мял, потом на УЗИ послал, а толку? Цирроз, говорит, не пей, вообще не пей – может, годик протянешь. А я пью? Как все, вечером четвертинку-другую, не больше. В выходные с мужиками, тогда понятное дело. Но чтобы спирт древесный или тормозуху какую, так ни-ни.

Болит. Дома таблеток поел, на кушетку лёг на потолок смотреть. Там лампочка: жена, уходя, люстру забрала. Без люстры живу. Зато не нудит весь день никто.

Повернулся на бок – пол облезлый. Опять же, никто не нудит, что покрасить надо. Но нутро-то болит.

Плюнул я, взял на углу поллитровку и пошёл за дома в лесополосу, недалеко, сразу за гаражами. Там аккуратно: брёвнышко, чтобы сесть, пенёк, чтобы стакан поставить. И тару бросить не стыдно – мусор везде, грязнее не станет.

Только присел, рядом зашебуршилось что-то. Посмотрел – слизняк огромный в кустах, коричневый, поболе килограмма. Ботинком потрогал, тем, на котором шнурок целый, на него ещё в четверг портвейн пролился. А слизнячище ботинок вроде как понюхал, и ему понравилось.

Откупорил, стакан наполнил не до края даже, ещё и внутрь не опрокинул, а слизняк этот сильней зашевелился, энергичней, так сказать. Надо понимать, беленькую учуял. Ну мне-то что? Я ж ему наливать не стану.

Принял, хорошо по жилам пошла, повторить бы.

И тут гад не слизняком оказался. Прыгнул на меня со всего маху в место, где печень ныла. И давай куртку рвать, потом мясо. Ору – боль страшная, из живота ошмётки красные летят, гадина во мне ход прогрызает. Тяну её – только больнее. Изнутри меня жрёт, а я её с собственными кишками наружу выдираю. Орал, пока не отрубился, думал – всё, капец, не проживу годик, что врачуга обещал.

Оклемался к ночи, куртка в крови, смотреть страшно, нутро жжёт нестерпимо. Гляжу, стакан-то разбился, а бутылка здесь на пеньке стоит, наполовину полная. В себя её, конечно, из горлышка – и сразу полегчало. Оно от родненькой всегда легко, но чтобы вот так, совсем хорошо стало, никогда раньше не получалось. Никакой боли, одна теплота и радость в том самом месте.

Пришёл я домой, куртку повесил. Потом когда-нибудь постираю. Надо, думаю, рану промыть, грязь там, кровь засохшую. Дело несложное, я ведь не алкаш какой, у меня и ванна, и оба крана открываются. Боязно дырку в животе трогать, но плеснул водой – ничего. Долго отмывал без мыла-то, последний кусок давно смылился, а новый недосуг купить было. Смотрю, а дырка заросла уже, только шрамы розовые тонкие.

Я пальцем надавил посильнее – зверюга внутри шевелится. Но не больно.

Так с ней и живу пятый год. С утра на угол за беленькой – без беленькой зверушка очень уж беспокоится, изнутри толкается. А как выпью – и мне приятно, и ей хорошо.

Я в журнале видел – под кушеткой много журналов валяется – организм человека это сим-би-оз. Органы разные вместе сотрудничают. Все довольны: как в доме, где люди приличные живут. Только если сосед какой окочурится? А он нужен всем… Его, скажем, всегда розетки чинить звали… Что тогда? Людям без электричества не жизнь, как людям без электричества? Вот и моя печень так – чуть из-за неё, дурной, всему дому хана не пришла.

Повезло: на зверюгу эту наткнулся. Откуда взялась – непонятно, может, и с другой планеты. Или там из другой галактики, неважно это. Но водочка наша ей по душе пришлась, это точно. Заметила, как я потребляю, и сразу разобралась, что к чему. Выбросила мою дохлую печень и стала вместо неё выпивку получать. Ну а взамен делает что надо от печени – сердцу там надо, почкам, не знаю уж. И все довольны. Говорю же – сим-би-оз.

Владимир Марышев. Ерундистика

Пряслов потянулся, открыл глаза – и, конечно же, увидел печку. То есть, он-то знал, что перед ним печка, но любой непосвященный принял бы ее за творение свихнувшегося конструктора. Еще бы! Беленые известью бока едва проглядывали сквозь переплетения серебристых труб, жгуты разноцветных проводов, нагромождения панелей, усыпанных мигающими индикаторами.

Неугомонный деревенский изобретатель Савелий Кузьмич Пряслов был настроен по-боевому. «Ну что, городские светила, – думал он, отходя ото сна, – слабо со мной тягаться? У вас институты, академии, гранты-шманты, а до такой штуки, как я, не додумались. Скоро на меня свалится все, что положено – мировое признание, „нобелевка“, а то и памятник при жизни отгрохают. Почему собственно, нет?»

И то правда – изобретение Пряслова не знало равных. Вчера около полуночи он окончательно собрал аппарат, который должен был пронзить узко направленным лучом само время, нырнув в прошлое или дотянувшись до будущего. Савелий Кузьмич потратил на свое детище все сбережения, по уши влез в долги, но на современную энергетическую установку денег бы все равно не хватило. И вот тогда в его светлой голове родилась гениальная мысль: получать энергию от оцененной еще сказочным Емелей русской печки!

Все было готово для первого опыта. Оставался пустяк – выбрать, в каком направлении двинуться. Казалось бы, разницы никакой, но Пряслов во всем любил порядок и точность. Наконец, укладываясь спать, он решил: «Если утром встану с правой ноги – луч отправится в прошлое, с левой – в будущее».

Он вновь от души потянулся, потом сел на кровати, спустил ноги – и обе пятки одновременно стукнулись об пол.

«Надо же, какая точность, – весело подумал Савелий Кузьмич. – Миллиметр в миллиметр! Ладно, придумаем что-нибудь другое. Проще всего бросить монетку. Уж тут-то всего два варианта – либо так, либо этак. Орел – выберу прошлое, решка – будущее».

Он встал, отыскал десятирублевую монету, подошел к столу, подбросил ее – и, увидев результат, подумал, что рехнулся. Монета несколько раз подскочила, но после этого не завалилась набок, а осталась стоять на ребре!

Пряслов прикинул в уме вероятность этого события. Та была исчезающе мала – ноль, запятая и еще длинный ряд нулей.

– Бр-р-р! – сказал он и, подойдя к умывальнику, побрызгал холодной водой в лицо. Затем начал рассуждать.

«Ерундистика какая-то. Будто кто-то стоит над душой и не дает сделать выбор. Невидимка этакий. А может, у меня действительно крыша поехала? Да ну! – разозлился он на себя. – Что-то рано ты, братец, сдался. Не вышло с монеткой – попробуем по-другому».

Савелий Кузьмич высмотрел на стуле вчерашнюю газету, оторвал уголок и скатал его в шарик. А потом без замаха, одним движением кисти, бросил этот шарик перед собой. Идея была проще некуда: угодит в стену – аппарат проникнет в прошлое, а если, не долетев, упадет на пол – в будущее.

Бумажный комочек наотрез отказался ему помогать, попав аккурат в центр плинтуса.

На полминуты Пряслов впал в ступор. Затем поднял дрожащую руку и вытер со лба обильную испарину.

«Третий знак, – в смятении подумал он. – Стоит ли дожидаться четвертого? Вдруг у того, кто их подает, кончится терпение? Мол, не внял – пеняй на себя! Но кто же это меня предостерегает? Какой-нибудь далекий потомок из будущего? Мол, не лезь к нам – таких дров наломаешь, что потом тысячу лет не расхлебать? И в прошлое тоже не суйся – нарушишь весь ход истории к чертовой матери! А может, и не в потомке дело. Может, это само Мироздание устроено так, что не терпит вмешательства в заведенный ход времени. Раз предупредило, другой, третий, а потом как шарахнет – и следа от тебя не останется!»

Трясясь, как от озноба, Савелий Кузьмич оделся, встал перед печкой и долго разглядывал окружающие ее конструкции. Потом, в отчаянии махнув рукой, принялся их разбирать.

«Черт с ней, со славой, пропади пропадом „нобелевка“, – думал Пряслов, механически орудуя отверткой, плоскогубцами и гаечными ключами. – Не суждено, так не суждено. Зато Мироздание, язви его в душу, останется довольно, а я буду жить. Просто-напросто жить!»

Он покончил со своим аппаратом за два часа. Отсоединив последний датчик, с трудом подавил поднимающийся из груди всхлип и стал надевать валенки. Вскоре Савелий Кузьмич бесцельно брел по хрустящему под ногами снегу на другой конец деревни. Ему было все равно, куда он придет. Хотелось одного – чтобы утренний морозец привел в порядок разбегающиеся мысли, и стало ясно, как жить дальше.

Несколько минут после его ухода в доме было тихо. Потом послышался легкий шорох, и из-за печки высунулся крохотный мужичонка с бородой по пояс, в просторных полосатых штанах, длинной цветастой рубахе и лаптях. Ростом он был не выше петуха.

– Изничтожил-таки свою машину, – вздохнул мужичок, разглядывая громоздящуюся в углу кучу деталей. – Аж совестно, что я такую шутку с тобой сыграл, но куда деваться? Ты, правда, тоже хорош – какое-то Мироздание приплел. Все куда проще, чем кажется. Неужто я должен был разъяснять, что ты ошибся в расчетах и ни на какие переносы во времени твоя штуковина не способна? Только тепло будет понапрасну сосать. А у меня и так то и дело кости ломит, никак нельзя простужаться. Печка – она тебе не для баловства. Она, мил друг, греть должна!

Домовой огладил бороду, хитро прищурился и, обойдя печку, юркнул в известную только ему лазейку.

Серст Шерус. Зелёная фея

Аркадий чихал на политику и не смотрел телевизор, но он с гордостью считал себя последним настоящим декадентом, так что исчезновение из магазинов настоящего импортного абсента стало для него ударом. Он долго с сомнением вертел в руках бутылку с плещущейся зелёной субстанцией – отечественным аналогом – и, наконец, сделав прыжок веры, опустил ёмкость в корзину. «В конце концов, в импортном тоже нет туйона. Велика ли разница, какой эрзац ты хлебаешь? Все мы лишь карлики, стоящие на плечах гигантов, – с грустью подумал Аркадий, направляясь в сторону кассы – Сначала у нас отняли кокаин, потом туйон, а теперь и закурить-то не везде получится».

***

Аркадия нисколько не печалило, что жил он не в Париже, Лондоне, Вене или хотя бы в Праге или Петербурге, а в небольшом городишке в российской глубинке. «Вспомните, как дух великого Рима угас на семи холмах, – рассуждал он, шагая по убитым мостовым, – но сохранился в провинциальном Византии, а после его падения перелетел в леса и степи нашей Сарматии». И, обходя сбитую машиной собаку или кошку, читал про себя «Падаль» Бодлера. А отсиживая восьмичасовой рабочий день в офисе (надо сказать, что Аркаша неплохо знал своё дело; на работе его ценили, пусть и считали странным, и достаточно быстро повысили до начальника отдела), он воображал себя не то Рембо в Абиссинии, не то Кафкой в недрах габсбургской страховой системы.

Здороваясь поутру, прощаясь вечером или обсуждая рабочие вопросы в течение трудового дня с Мариной – начальником смежного отдела – Аркадий видел в чертах её банально-миловидного лица то Фелицию Бауэр, то Любовь Менделееву, то Жанну Дюваль, то булгаковскую Маргариту. Иногда он делал девушке лёгкие полунамёки, а та в зависимости от настроения или благосклонно принимала эти чудачества или фыркала в лицо докучливому коллеге, любящему поболтать о непонятном. Этих драм Аркаше хватало на месяцы нескучного существования. «Марина, – думал он однажды, затягиваясь сигаретой и провожая взглядом закутанную в длинное тёмно-вишнёвое пальто женскую фигурку, – marina, „морская“. Морская дева, Афродита, выходящая из пены…»

***

Жизнь Аркадия развивалась крайне неторопливо, так что между первой мыслью о том, что всякий посвятивший себя декадансу просто обязан хоть раз пообщаться с зелёной феей, и претворением данной установки в жизнь прошло несколько лет.

Обстоятельность всегда была сильной стороной нашего героя, и он провёл не один час, читая посвящённые абсенту тексты с экрана компьютера или смартфона. Аркадий узнал, в частности, что популярный, эффектный и декадентский, как литературный альманах времён Серебряного века, способ употребления этого напитка, сопровождавшийся его поджиганием, – всего лишь недавнее изобретение чешских барменов. Знание это пробило нехилую брешь в мировоззрении Аркадия, которому пришлось навсегда распрощаться с романтичными видениями проклятых поэтов, взирающих на пляшущее над бокалами голубоватое пламя, что рождает мысли о превратившихся в блуждающие огоньки душах самоубийц и некрещёных младенцев. Сколько раз он представлял эту таинственную пляску теней на стенах своей скромной квартиры… Мысль о том, что подобное священнодействие возможно в каком-нибудь жалком баре или ночном клубе, среди пьяного офисного планктона, не способного прочитать наизусть хотя бы один сонет из «Цветов зла» и считающего Рембо героем американского боевика, показалась бы нашему герою тягчайшим оскорблением.

Богемская инновация в итоге была с презрением отвергнута; Аркадий являлся убеждённым традиционалистом и предпочитал классику во всём.

Вторым ударом стала цена необходимой для приготовления вожделенного снадобья утвари – особой ложечки и сложной установки для наливания воды, точно похищенной из лаборатории безумного гения. Вздохнув, Аркадий решил ограничиться ложкой, наливать воду можно и из стакана, графинчика или просто банки. Постановив это, наш герой тут же вышел на сайт предприимчивого сына Поднебесной из Гонконга.

О третьем ударе, пережитым Аркадием, рассказывается в самом начале нашего повествования. Но нет препятствий для того, кто действительно хочет достичь своей цели: прекрасным летним днём все компоненты, необходимые для путешествия в чарующий мир декаданса и богемы – абсент или нечто абсентоподобное, упомянутая выше ложка и сахар-рафинад – собрались, наконец, в Аркашиной однушке.

***

Гостей вечеринку было приглашено немного – только избранные, способные прочувствовать и по достоинству оценить предстоящее погружение в атмосферу Латинского квартала времён fin de siècle, давние друзья Аркадия, неизменно сопровождавшие его в движении по слегка наклонной плоскости служения красоте и упадку. Звали их Кирилл и Дарья, они были кузенами.

Почти двухметровый патлатый Кирилл, вечно затянутый в кожу и сопровождаемый льющимся из наушников шлейфом музыки в стиле black/death metal, напоминал забытого (или намеренно высаженного в силу полной неадекватности) на далёком архипелаге викинга. Миниатюрная, всегда аккуратно причёсанная и тщательно одетая Даша (сейчас на ней был ярко-синий джинсовый костюмчик), казалось, сбежала через какую-то дыру в пространственно-временном континууме из Америки 1970-х, уже успевшей забыть выстрел Освальда, ещё не оправившейся от войны во Вьетнаме и только-только начавшей смаковать подробности процесса Теда Банди. Напустившись на нехитрое угощение (Кирилл на полном серьёзе утверждал, что Даша – ведьма, ибо только ведьмы могут столько есть, не толстея), она болтала ногой и стрекотала не хуже любой сороки:

– … Мальчики, у меня сегодня день странных видений! Кстати, месяц голодных духов начался. Аркаша, у тебя же есть палки-вонючки? Зажги, пожалуйста, сандал, да-да. Им это нравится.

– Ты же ведьма, Дашка, – буркнул Кирилл, – и вечно голодная. Тебя любой дух испугается, вдруг съешь.

Проигнорировав это замечание, девушка продолжала щебетать:

– Так вот, сначала дедушка в лаптях на центральной улице. А потом тётка с клеткой, в которой сидел голубь. Самый обычный, уличный, не породистый. Во дела, а?!

– Может, это жрица Афродиты? – предположил Аркаша.

– Ладно, Ктулху с ней! Показывай своё снадобье, – перешёл к делу Кирилл.

Аркадий извлёк бутылку с зелёной жидкостью.

– Бормотуха, – вынесла вердикт Даша. – Мы не потравимся хоть?

– Найди лучше, – парировал наш герой. – Сама понимаешь…

Он обвёл красноречивым взглядом кухонку, на секунду ставшую символом внешнего мира, упорно не желающего покориться законам эстетики и поэтому вечно сваливающегося в очередную смуту и неурядицу.

***

Отпив крепкое, отдававшее сивухой и микстурой от кашля, сладковатое благодаря рафинаду зелье, Аркадий закашлялся и в который раз убедился в том, что реальность никогда не сможет победить грёзу, ожидание праздника всегда будет лучше самого праздника, а сорвавший покрывало Исиды обретёт лишь разочарование. Что-то подобное он испытал, впервые приобщившись к тайнам плотской любви. Впрочем, приятный туман довольно быстро начал заполнять его голову, чистя её от печальных рассуждений.

– Как они это пили? – кривясь, проворчала Дарья.

– Сойдёт, – сказал Кирилл. – Так, Аркаша, мы с Дашкой сейчас вторую порцию этого пойла набодяжим, а ты пока раздуй самовар. А?

Аркадий кивнул, вышел на балкон и вскоре вернулся оттуда с подаренным на прошлый день рожденья кальяном.

– Погодка отличная, на балконе и посидим, – проговорил им.

– Богема… Разложение… Порок… Обожаю! – захлопав в ладоши, сказала Даша.

…Последнее, что сохранилось в памяти нашего героя – это пьяные хоровые песнопения на балконе под сверкание молний и шум грома (ночью началась неслабая гроза).

***

Как зачастую случается при сильном опьянении, сон Аркадия был столь же недолог, сколь и глубок. Проснулся он словно от резкого толчка и тут же, застонав, обхватил трещавшую голову. Неяркий свет раннего утра уже заливал комнату, так что воспалённый взгляд Аркаши выхватывал то грязный бокал, то недоеденный салат или огрызок фрукта в тарелке, то оплывший огарок в залитом стеарином подсвечнике, то пустую бутылку на полу, то раскрытый альбом Бёрдслея, то копию «Меланхолии» Дюрера или викторианского фото на стене. Гости покинули его обиталище (когда, как?), а в колонке явно села батарейка, так что рык Глена Бентона уже не сотрясал стены квартиры.

«Блевать не тянет, и то ладно. Нда, погуляли… Интересно, признавался ли я в любви Дашке? Надо попить, проглотить пару колёс янтарки и попробовать снова уснуть. Стоп, а это что… кто?..»

На краешке подоконника сидело, свесив вниз пухлые коротенькие ножонки, небольшое зеленоватое просвечивающее созданьице в неказистом балахончике. Точнее, сидела, поскольку созданьице явно было женского пола и внешне напоминало немолодую крепенькую бой-бабу, вроде сварливых крикастых поварих из летнего лагеря, куда Аркашу занесло в бытность шестиклассником.

– Привет алкашам! Чё уставился? – на чистейшем русском пропищала она. – Закурить не найдётся?

Подумал долю секунды, незнакомка добавила к своим словам внушительную непечатную тираду.

– Ты… кто? – прохрипел Аркадий.

– Фея я. Зелёная фея. Ты ж мечтал меня увидеть. На, любуйся!

– Фея?!

– Фея, фея. Небось, думал, что я – дама в кринолине? Ох, уж эти эстеты (фея презрительно сплюнула и снова вставила непечатное выражение)! Ты этикетку-то читал в магазине? Что покупаешь, и где это произведено?

– Читал…

– То-то. На улице, чай, не Франция. Дашь закурить-то?

Цитата из ненавистного Бродского (в одном разговоре Аркадий справедливо сравнивал его творчество с майонезом, залившим отечественную поэзию и лишившем её вкуса и разнообразия) добила нашего героя, он закрыл глаза и обречённо погрузился в забытье.