Текст книги "Дневник школьника уездного города N"

23 ноября 2019. Суббота

Ночью спал плохо – снился тот теленок, которого поджег Илья. Только во сне он бросился не в озеро, а бежал прямо по дорожке от школы к «пьяному углу». На светофоре он обернулся, и я увидел не теленка, а Виталика Судакова.

Проснулся около четырех утра. Во рту ощущался отвратительный привкус гари. Около получаса я провел перед окном, вглядываясь в черные кроны возвышавшихся над домами тополей. Со стороны, наверное, выглядело, будто в меня вселился демон, как фильмах ужасов, когда человек – обычно женщина – стоит какое-то время перед кроватью или у окна и бездумно пустым взглядом пялится перед собой. От этой мысли я вздрогнул. В голову полезли всякие образы из ужастиков: девочка с длинными черными волосами в белой ночнушке, монашка с изуродованным лицом, девушка-призрак с выпученными глазами и ломаной походкой и бледный шестилетний ребенок с большими черными глазами. Я вернулся в кровать и, как маленький пугливый ребенок, накрылся одеялом с головой. Вспомнилось, как в детстве после кошмаров мама говорила: «Если приснился страшный сон, ты просто посмотри в окно и скажи: куда ночь, туда и сон». Я пробормотал «заклинание» и вдруг рассмеялся – как же глупо!

Необъяснимый страх прошел, но заснуть я не мог еще долго. В голове крутились мысли о друзьях, школе, одноклассниках; засыпая, я почему-то подумал о Саше Бондаренко – я прокручивал в голове ее голос, смех и улыбку. Потом заснул тяжелым беспокойным сном. Под утро мне стало сниться, будто я снова попал на проводы, только теперь те же люди провожали в армию меня, и Вадим постоянно спрашивал: «Есть че?» – а Леня, каждый раз возникая из ниоткуда, отвечал: «Есть пятка». В конце концов, Вадим не выдержал, достал нож и со словами «Ахиллес никогда не догонит черепаху» всадил его Лене в пятку.

Из-за этих дурацких снов и из-за скопившегося за неделю недосыпа я весь день ходил хмурым. У меня собралось огромная куча домашки, которую мне нужно было сделать к понедельнику. Раньше я бы просто забил. «Подумаешь, какая-то гребаная домашка. Что они мне сделают – поставят двойку? Пфф… Да насрать!» – сказал бы я раньше, но сейчас что-то изменилось. Сейчас оттого, что она горой лежала несделанной, мне было неспокойно на душе. И все же я не мог за нее взяться: учебники валились из рук, карандаш ломался в точилке, ручка ставила кляксы на листках бумаги. Меня тревожил вопрос: отчего мне вдруг стало не пофиг на учебу. Может, оттого, что я боюсь вылететь из школы; боюсь расстроить мать?

Я листал учебник по обществознанию – пытался подготовиться к понедельничному уроку, а во вторник меня ждало дополнительное занятие, куда я должен принести готовое эссе. Я пытался сосредоточиться. Буквы собирались в слова, слова превращались в текст, но смысл не доходил – таял в белом проеме между строк.

Ну хорошо, думал я. Вот список лифтов социальной мобильности: армия, религия, школа, политика, искусство, телевидение, брак – его надо тупо выучить и рассказать на уроке, но на дополнительных занятиях Наталья Алексеевна спросит: «В чем их смысл?», – и я опять буду мычать как баран. А на самом деле смысл их прост: все эти вещи должны из говна вынести тебя на вершину Олимпа. Или наоборот – втоптать мордой в грязь…

Тут завибрировал мобильник – звонил Авдей. Он уже писал утром в ВК, но мое настроение не располагало к переписке. Я поднял трубку – Авдей звал гулять. Я отказался, и он спросил:

– Почему нет?

Я задумался на мгновение – хотел соврать по привычке – сказать, что запрягли толкать телегу, убираться по дому, чистить навоз в Авгиевых конюшнях или, что более прозаично, предки не пускают, типа отчим включил хозяина дома (хотя он никогда так не делал). А потом передумал – в голову ничего не лезло, и я честно признался, что собираюсь учить уроки.

– Ты че, набухался уже? – спросил Авдей. – Какие уроки? Ты че несешь?

Я что-то мямлил в свое оправдание. Авдей слушал мою неразборчивую речь, а потом выдал:

– Когда это ты ботаном заделался?

Я несколько секунд помолчал и бросил трубку. Потом я бесцельно побродил по комнате, попытался снова сесть за уроки – взял учебник на странице с идиотскими социальными лифтами. Определения показались мне надуманными, примеры – безнадежно устаревшими, но именно так я должен был заучить, именно это они хотят услышать от меня на экзамене. Аккуратно в синей рамочке в самом низу страницы учебник рассказывал, про Папу Римского, Юлия Цезаря и Ломоносова – как последний пешком шел из Архангельска в Москву.

Мне вспомнился разговор с матерью этой весной. Подходил к концу десятый класс. Она поймала меня, когда я пытался тихо улизнуть на вечеринку в честь окончания учебного года.

– Надо серьезно поговорить, – сказала она.

– Ну мам!

– Пока не поговорим, никуда не пойдешь.

Мы сели на кухне. Она заварила чай, и я понял: разговор будет долгим.

– Кирилл, – сказала она с таким серьезным лицом, будто собиралась толкать речь с сенатской трибуны, – что ты собираешься делать дальше?

Я не выдержал – прыснул от смеха, но тут же умолк, врезавшись в ее настойчивый взгляд, – испугался, вдруг она обидится и не пустит меня на тусовку.

– Я ведь серьезно, Кирилл. Ты уже не маленький. Тебя никто не будет вечно таскать за ручку и говорить, что делать. Пора самому учиться принимать решения.

Я молчал и бездумно кивал. Этот диалог сильно походил на «мотивационные речи» отчима, которые он мне периодически втирал, когда раздавливал пару рюмок крепкого.

– Кирилл, чего ты хочешь от своей жизни?

Я открыл было рот, чтобы выдать что-нибудь остроумно-дерзкое и не смог. Я всерьез не задумывался над словами матери, а это был чертовски хороший вопрос.

– Кирилл, ты же понимаешь, что у нас нет возможности оплатить тебе университет. Тебе придется самостоятельно поступить на бюджет, если ты хочешь уехать из города.

А уехать из города хотели все. Авдей планировал перебраться к двоюродному брату в Ставрополь, Игорь рассчитывал на свои спортивные достижения, у родителей Тараса было достаточно денег, чтобы платить за любой универ, и только Сева, как и я, просто мечтал после школы куда-нибудь свалить…

Мы с матерью решили, что я перейду в Лицей. Несмотря на освободившееся место, меня брать не хотели. Твердили одно и то же: за год из обезьяны человека не вырастить – надо было приводить на пару лет раньше. (Формулировки, конечно, были другие, но смысл именно такой). Лицей считался самой сильной школой с лучшими показателями по городу. Они не хотели их портить. Тем не менее, мать с кем-то договорилась. Чудом я сдал входные экзамены – прошел по нижней планке. И вот теперь учусь здесь…

Снова загудел телефон – заерзал на краю стола. На том конце провода я вдруг зачем-то понадобился Севе. Я потянул вверх за зелененький значок с иконкой телефонной трубки. Из динамика донесся глухой голос Севы:

– Ты правда делаешь уроки?

На заднем фоне раздался лошадиный гогот Тараса. Я крикнул в телефон, чтобы они все шли в жопу.

– Да ладно. Чего ты психуешь, – пробормотал Сева, но нажатием клавиши «выкл» я отправил его в небытие.

Похоже, сегодня все было против меня, будто сама судьба подавала знаки не делать уроков. Я вышел на балкон проветрить мозги. Небо затянула монотонно серая простыня в заплатках из ржавых облаков. Голые деревья потряхивали кривыми спицами-ветками. Слева и чуть поодаль от балкона желтыми дредами свисали плети плакучей ивы. Они едва заметно покачивались, подталкиваемые всепроникающими ветрами. Она походила на впавшую в депрессию Гремучую Иву, которую в наказание за строптивость вырвали из Хогвартса и посадили здесь.

Вокруг нее бегали дети – соседский мальчишка и незнакомая девочка. В детстве и мы с Костей и Лешей прятались от прохожих в ее ветвях. И не только от прохожих. Летом ива стоит зеленая с густой шевелюрой так, что с нашего балкона не видно, кого она скрывает. И я прятался там от матери, когда не хотел идти домой. Мама выходила на балкон, звала меня, а я сидел там тихо-тихо, типа меня нет во дворе. Она, конечно, понимала где я. На лавочке у подъезда в это время обычно дежурила соседка Зоя Алексеевна. Мать знаками, чтобы я не слышал, спрашивала у нее, там ли я – под ивой, и Зоя Алексеевна, смеясь, отвечала кивком, чтобы мать не переживала.

Вправо от подъезда за газовыми трубами одно время в земле был вырыт овраг. Там мы с Костей и Вадимом Пятницким играли, типа мы в окопе отбиваемся от вражеских полчищ. Леша тогда уехал к каким-то дальним родственникам, и к нам временно прибился Вадим, друзья которого тоже разъехались кто куда. Это было очень давно, когда мне едва исполнилось одиннадцать.

Мы с Вадимом не особо дружили, редко гуляли, но вместе ходили на карате. Потом наши пути надолго разошлись. Когда мы встретились в прошлый раз, за полгода до Костиных проводов, я едва узнал его.

Это было у Кости во дворе. Костя чинил недавно купленный, но старенький мопед. Я крутился возле него. После долгой разлуки я чувствовал себя неловко: я не знал, что делать, что говорить – пока я полтора года сидел дома, Костя сильно изменился, да и я, видимо, тоже – между нами ощущалась какая-то пропасть. Пришел черненький парень с запавшими глазами и стал колотиться в ворота. Мы с Костей подошли. Он весь извивался, как змея, заламывал руки, почти стонал.

– Ну дай, – говорил он, – все знают, что у тебя есть.

– Не могу, – отвечал Костя.

У Кости за сараем сам собой (его официальная версия) вырос куст дикой конопли, и он, видимо, случайно проболтался. Он и мне его показывал. Высоченный, с человеческий рост, куст, казалось, источал аромат на всю улицу.

– Ну дай, всего несколько шишечек.

– Не могу. У меня батя каждый день их считает. Если я хоть одну оторву, он спалит.

– Ну дай, ну что тебе жалко, что ли.

Он падал на колени, он елозил лицом по земле и все выпрашивал дать ему «хотя бы одну шишечку». Около часа Костя прогонял его, пока он, весь в слезах, соплях и грязи, шатаясь, не увязался вслед за каким-то знакомым, у которого, по его словам, мог оказаться в запасе косяк. Когда он ушел, я спросил у Кости, кто это был, и с ужасом узнал, того самого Вадима, с которым в детстве мы играли в овраге возле дома.

Воспоминание о Вадиме нагнало еще больше тоски. Свежий воздух, задувающий из-за стекол балкона, не помог. Я понял, что мне срочно нужно сесть за компьютер, запустить word и вылить все содержимое моих мыслей на бумагу. Пусть черные закорючки букв впитают в себя эти чувства и воспоминания, чтобы потом с чистой головой я мог сесть за зубрежку учебников.